Бехштейн

                Кто построил этот барак, доподлинно неизвестно. Может, он возник «на заре советской власти» в виде подарка «гегемону», то есть рабочему классу, трудящемуся на местном заводе, а может несколько позже, во времена коллективизации, когда перепуганный насмерть крестьянин, бежал без оглядки с родной земли, спасаясь от продразвёрстки и тому подобных нововведений самого жестокого режима за всю тысячелетнюю историю России. В то время барак был новым, блестел свежеструганным бревенчатым венцом и вызывающе сверкал свежей зелёной краской крытой железом крыши. Оба его этажа делились на множество отсеков-комнат, совсем крошечных, вроде монашеских келий. Впрочем, подобное сравнение могло прийти лишь в голову человека старого уклада, рождённому до революции, а у молодых он подобных ассоциаций, ну никак вызвать не мог, ибо монастыри и прочие подобные мракобесные учреждения давно упразднили. Кухни, умывальники и уборные были общими, по одному заведению на каждый этаж, в силу чего никакое уединение в бараке становилось невозможным: вам же необходимо есть, пить и … так далее, поэтому нельзя было спрятаться в своей «келье» и хоть как-то отделиться от остального мира. Вся жизнь обитателей барака проходила на глазах у соседей. Мне приходилось встречать людей, тоскующих о таком общинном порядке, дескать, народ тогда был проще и дружнее. Проще, это верно, а вот дружней… Человек всё же не пчела, не муравей или какое-нибудь другое общественное насекомое, для полного душевного комфорта нуждается в уединении. Однако, культурно-бытовой прогресс дополз и до советской глубинки. В этом отношении страна плелась в хвосте у цивилизованной Европы, тем более, у Америки, но кое-что коммунисты для народа всё же делали: барак стали расселять и контингент его жителей изменился. Раньше это были сплошь рабочие местного военного завода. Им в первую очередь и досталось новое жильё. В бараке, значительно обветшавшем, поселились новые люди, порою случайные (приезжие, потерявшие жильё при пожаре и т. п.). При демократах барак стал окончательно разрушаться. Стены покосились и их подпёрли брёвнами, крыша стала протекать, а штукатурка на потолках осыпаться и провисать, обнажая старую дранку, полусгнившую от сырости. Иногда целые увесистые куски падали с потолка на голову жильцам, осыпая вибрирующие от ветхости полы мелким белым щебнем и пылью. Тем не менее, в нём всё ещё жили люди, в основном субъекты совершенно спившиеся и одинокие пенсионеры. Даже окрестности барака при капитализме изменились. Раньше почти всякий жилец имел во дворе сараюшку и клочок земли, на котором выращивал картошку и кое-какую зелень, некоторые разводили кур и кроликов. Теперь же все сараюшки посносили, заборчики сгнили и свалились,  расползшиеся грядки заросли бурьяном, а на лавочке перед покосившимися входными дверями вместо аккуратных кумушек, перемывавших кости соседям, сидят лишь одни «синяки», бессмысленно таращиеся на окружающий мир залитыми с утра опухшими глазами.
                Ваня поселился в бараке вместе со своей мамой – вдовой в начале 1960-х годов. Так называемые «хрущёвки» в этих местах подняться тогда ещё не успели и барак был заселён под завязку – было много детей, резвой стайкой носившихся по двору, в углу двора за столиком мужики после работы забивали «козла», старухи выходили поболтать на лавочке, матери семейств развешивали выстиранное бельё на верёвках, во всех направлениях пересекавших задворки, старый дедушка Аристарх Тимофеевич, одетый в русскую вышитую рубашку и нелепые синие шаровары, в которых ходила половина мужского населения всей страны, важно шествовал к своему курятнику с ведром корма в руке. Словом, жизнь кипела, люди копошились, погружённые в мелкие повседневные заботы, не задумываясь о смысле своего жалкого состояния, возможно довольные уже самой относительной стабильностью существования, ибо претерпевшим катаклизмы первой половины века уже и такая жизнь представлялась желанной.
                Ванина мама получила место учительницы в здешней школе. Она была очень загружена, так как сразу начала работать на две ставки, поэтому мальчик большую часть времени был предоставлен сам себе, что с одной стороны, огорчало маму, но с другой – рано развило в нём самостоятельность. Ваня легко сходился с людьми и без особых проблем влился в новый коллектив и в  щколе, и во дворе. Когда впервые после новоселья он вышел погулять во двор, ему встретился щуплый стриженный наголо мальчишка с бегающими чёрными маленькими мышиными глазами, безошибочно выдающими юного хулигана, одетый в короткие выцветшие штанишки и ветхую, застиранную рубашонку. Старожил, хотя и был Ваниным ровесником, значительно уступал ему в росте и не выглядел слишком грозным. Однако, приблизился к новичку с видом задиристым и вызывающим. Глаза незнакомца вперились в какой-то объект, в какую-то деталь Ваниного одеяния, которая, по-видимому, привела его в некоторое замешательство и какое-то презрительное недоумение. Ваня провёл рукой по груди и понял, что изумило мальчишку: платок, носовой платок, аккуратно вложенный заботливой материнской рукой в карман рубашки. Вероятно, о такой детали гардероба здесь не слыхивали и она считалась неприличной, возможно как составная образа маминого сынка. Машинально Ваня сунул платочек в глубину кармана. «Как тебя зовут?» - вопросил старожил. «Иваном зовут». «Эй, слышите!» - воззвал старожил к подходившим со всех сторон ребятам, среди которых преобладали мальчишки, но были также и девочки, - «называет себя Ванькой, а носит платочек, как девчонка, как Манька!» Новичок растерянно оглядел лица присутствующих. Некоторые были явно на стороне старожила, иные смотрели равнодушно, ожидая, во что выльется инцидент, но были и сочувствующие, что подействовало ободряюще, но в этот момент старожил сделал быстрый выпад и ударил новичка точно в глаз. Это было неожиданно и очень больно. До этого Иван неоднократно слышал  о пресловутых искрах из глаз. Теперь он на опыте узнал, что это такое, но боль подхлестнула его и, наполнило сердце яростью, которой он сам в себе не сознавал. Он кинулся на противника, опрокинул его, и стал тузить, куда попало, пока тот не заверещал, как заяц. Тогда он прекратил избиение, отошёл в сторону и кто-то приложил к его больному глазу холодный медный пятак. Двое мальчишек – приятелей побеждённого издали выкрикивали в сторону Вани какие-то угрозы, но ни один не решился на их исполнение, а вокруг  новичка уже стали группироваться сторонники. Так произошло знакомство Вани с Мишкой Бокеевым, самым отпетым и многообещающим хулиганом в бараке. Уже на другой день они играли вместе, как ни в чём ни бывало, но Мишка, должно быть, запомнил урок, потому что впоследствии избегал задирать Ивана, а если и делал это по неистощимой вредности характера, то с безопасного расстояния, всегда готовый дать дёру. Впрочем, он доставал всех и вся, в том числе и взрослых, так что Мишку не любили и иногда поколачивали, благо ни силой, ни смелостью он не отличался. И ещё: у этого мальчишки уже в раннем возрасте проявились садистские наклонности, Мишка был уличён в убийстве соседского кролика, которого безжалостно задушил собственными руками. Много позже Ваня узнал уникальную родословную своего соседа и осознал многое в поведении последнего, что раньше ставило его в тупик. Оказывается, в своё время Мишкин отец, будучи молодым парнем, изнасиловал девушку. Дело дошло до суда, насильнику грозил серьёзный срок и вот тогда стороны договорились: насильник женится на матери пострадавшей и уголовное дело прекращается. Вот от этого брака и родился Мишка. Столь пикантные сведения Иван получил от знакомого следователя, который вёл дело уже взрослого Михаила Бокеева и засадил его в тюрьму надолго. Следователь рассказывал также, что в юношеском возрасте Михаил был на учёте в милиции и от кроликов перешёл к более пикантным забавам. Например, привязывал собаку к железнодорожным шпалам и с удовольствием наблюдал, как её сбивает поезд. Говорить много о столь несимпатичном субъекте приходится лишь для того, чтобы обрисовать обстановку, царившую в бараке. Пьяные драки, семейные ссоры и всякого рода свары и потасовки были обычным делом для жителей барака, особенно в дни зарплаты, но и в будни мужская часть обитателей сего жалкого жилища норовила «остограмиться», «залить зенки», «заложить за галстук» или «поддать», что при всём разнообразии глаголов означала одно и то же: напиться. Непривычного Ваню сначала это пугало. Его-то отец давно умер и не пил вообще, будучи по профессии, как и мать, школьным учителем и вообще, интеллигентом. Поэтому в детском возрасте он побаивался и сторонился пьяных. В бараке напивались и многие женщины. Во хмелю они были ещё страшнее и противнее пьяных мужчин, что и понятно, ибо на плечи женского населения ложились все заботы о семье, о детях, о быте и у женщин имелось больше оснований для впадения в депрессию. Теснота, скученность, бедность и отсутствие каких-либо жизненных интересов вне круга повседневных забот о работе и хлебе насущном ожесточали многих и порой провоцировали неистовую злобу, изливавшуюся на ближних, выраженную в непотребных словах, низкой зависти и подлом злорадстве, какие могло породить только социалистическое общежитие. Одна известная писательница изобразила в своём романе ад в виде лагеря, а мне он представляется в коммуналки с множеством беспокойных и враждебных соседей.
                И всё же, в бараке обитал один, совершенно особенный человек, не похожий на других ни внешне, ни внутренно. Каким образом его, вернее её, ибо это была старая женщина, занесло в барак, неведомо, но прожила она в нём достаточно долго, до самой своей смерти, так что все к ней как-то привыкли и почти не замечали, несмотря на некоторые странности во внешности и в поведении, как не замечали скрипучей лестницы и расшатанных перил в подъезде. В первый раз Ваня увидел Веру Георгиевну вскоре после переезда. Он играл с детьми перед домом, а она вышла зачем-то на улицу. Необычный облик старухи привлёк внимание мальчика. Вера Георгиевна была стройна и высока ростом. Одеяние её составляли старомодная длинная серая юбка и жакет того же цвета, а также круглая тёмная шляпка с цветочками и вишенками по моде 1920-х годов, что как-то совершенно не вязалось с окружающей обстановкой и делало её владелицу каким-то раритетом, настоящим обломком прошлого. Несмотря на преклонный возраст держалась она очень прямо, но самым удивительным было её лицо, которому большие серые подслеповатые глаза придавали удивительно доброе и одновременно беспомощное выражение. Вера Георгиевна смотрела перед собой, но как будто не замечала ни убогой серости барака, ни шушукающихся кумушек на скамейке, ни детей, показывающих на неё пальцами и в открытую смеющихся над ней. Там, куда она устремила взгляд, ей виделось что-то своё, особенное, недоступное окружающим. И это исключительное нечто делало её счастливой, ибо на её губах всегда бродила слабая улыбка и когда она молчала, и когда изредка разговаривала, если её о чём-нибудь спрашивали. «Это наша баба Яга!» - сообщил Ване Мишка Бокеев, - «днём на пианине играет, ночью на метле летает. У неё даже кошка чёрная».  Вскоре Иван услышал игру Веры Георгиевны. Оказалось, старушка живёт напротив них в коридоре. Днём, когда большинство обитателей барака были на работе, он вдруг услышал звуки фортепиано, доносившиеся из-за соседней двери. Сначала руки пианистки пробежались по всей клавиатуре, причём темп упражнения постепенно нарастал, затем коридор наполнился мощными и чудесными звуками, заполнившими окружающее пространство. Даже через толстую дверь игра была хорошо слышна. Ваня замер и долго слушал. Конечно, для него звуки фортепиано не были каким-то новшеством. Он слушал музыку и по радио и в школе, но впервые звучало мастерское исполнение не где-то там, в студии, а в непосредственной близи и оно поразило мальчишку. «Ну вот, опять задолбила!» - проворчала пожилая соседка Кондратьевна, проходившая на кухню мимо Вани со  сковородкой в руке. Его удивило, что Кондратьевна, как будто недовольна игрой пианистки, хотя не далее, как вчера, орала под гармошку «Когда б имел златые горы» вместе со своим зятем. У Веры Георгиевны были две кошки. Одна, действительно, чёрной масти, но с белыми усами, другая – самой распространённой – серой. Хозяйка в них души не чаяла: холила, лелеяла и, похоже, только с ними и разговаривала. Людей вера Георгиевна не то, чтобы совсем чуждалась, но как-то сторонилась. Приветливо здоровалась, если её о чём-то спрашивали, отвечала лаконично и первая никогда не заговаривала. Похоже, ни родственников, ни друзей не имела.  Всем известно, что нельзя быть человеку совершенно одному, а вот ей хватало общения с животными и любви и привязанности, которою платили хозяйке четвероногие питомицы, ей доставалось с избытком. Кошек до поры до времени никто не обижал, скорей всего оттого, что в бараке в изобилии водились мыши, а старухины питомицы прилежно их ловили. Оттого соседи терпели и не обращали внимания на блюдечки и баночки в коридоре, выставленные у порога Веры Георгиевны. Впрочем, кому они мешали? Разве что однажды пьяный сосед споткнулся о них, пролил молоко и матюгнулся вслух, недобрым словом поминая сам барак, всех его двуногих и четвероногих обитателей, а также заводское начальство. Но вот однажды, серая кошка, отдавая, так сказать, дань природе, принесла троих котят. Надо сказать, каким-то образом прежде подобных случаев удавалось избегать. Может Вера Георгиевна умела своих животных в нужный момент ОДЕРЖАТЬ, а может, кошка сама была против, поскольку «антисекса» в те времена не знали, но вдруг серая любимица старушки осчастливила её потомством. Увеличившееся кошачье семейство переселили в картонную коробку, которую, как утверждали злые языки, Вера Георгиевна поставила на пианино. Теперь серая Мушка (счастливая мать) лишь ненадолго покидала свой гостеприимный кров, после краткого моциона торопясь обратно к котятам. Недели через три хозяйка стала выносить коробку в коридор на подоконник, чтобы котята погрелись на солнышке, поскольку её комната смотрела на север, да ещё затенялась громадным вязом, росшим за бараком. Делала она это в дневные часы, когда взрослые обитатели барака были на работе, и никто не мог сделать Вере Георгиевне замечания. Дети же, а с ними и Ваня, конечно,  были в восторге от крохотных мохнатых питомцев старушки. Они брали их на руки, гладили и всячески ласкали, но большей частью в отсутствие Мушки, так как  постороннее внимание к своим детям кошка воспринимала с недоверием.  Однажды Ваня увидел, когда кто-то из мальчишек слишком бесцеремонно ухватил котёнка и он пискнул,  Мушка с грозным и отважным видом смело бросилась на обидчика, поспешно выпустившего котёныша обратно в ящик.
                Однажды утром Ваня слишком разоспался, встал поздно и вышел из своей комнаты в коридор уже часов в десять. Открыв дверь, он услышал громкий, на истерической ноте, писк котёнка. У коробки стоял Мишка Бокеев и держал хорошенького беленького котёнка вниз головой за серый хвостик. Мушки в этот момент не было с детьми. Котёнок разевал розовый ротик в жалобном вопле, а на лице мишки змеилась людоедская улыбка. Ваня опрометью покрыл расстояние, отделяющее его от юного садиста, и влепил Мишке две затрещины от всей души. Хулиган выпустил хвост жертвы, и котёнок благополучно приземлился на дно коробки. Мишка попытался сопротивляться, но почувствовал, что на этот раз его бьют необычно, всерьёз, и завопил резко и пронзительно, как электричка на подходе к станции. «Довольно, перестань!» - услышал Иван старческий голос за спиной. Вера Георгиевна, запыхавшаяся, в съехавшей набекрень неизменной шляпке крепко взяла его за плечо. По-видимому, её не было дома и сейчас она, войдя с улицы, увидела потасовку и всё поняла. «Хватит с него». Освобождённый Мишка шмыгнул по лестницы на улицу, шмыгая носом и бормоча невнятные угрозы. Вера Георгиевна подхватила коробку с котятами, взглянула Ване в лицо: «Зайди ко мне». Мальчишка молча последовал за старухой. В крошечной комнатушке царил образцовый порядок. Обстановка была скудна, даже бедна: деревянная кровать, два стула, столик, пара полок, старый грубый шкаф и лишь две вещи диссонировали с этим убожеством небольшая икона в серебряном окладе Спасителя в углу и фортепиано с канделябрами, с раскрытой клавиатурой, занимавшее пол комнаты. На пюпитре лежали ноты, старинного, судя по обложке издания. Вера Георгиевна бережно опустила коробку, но вовсе не на крышку пианино, а на пол возле кровати и, снова очень внимательно взглянула в лицо Ивана. «Так ты любишь животных?» «Люблю, а вот этот Мишка…» «Не суди его слишком строго. Он несчастный ребёнок, когда-нибудь ты это поймёшь…»  «Он гад! Я его всё равно достану!» - клокотал гневом Ваня. «Забудь об этом. Надо учиться прощать врагов. Давай лучше поговорим о другом. Вот ты молодец, заступился за моего крошку! Чем мне отблагодарить тебя?» «Сыграйте, пожалуйста». «Сыграть? А что бы ты хотел услышать?» «Не знаю. Может то, что вы играли на днях, там-там татам…? И Ваня воспроизвёл мелодию понравившегося ему произведения. «О!» - удивилась Вера Георгиевна, «я всё поняла. Садись и слушай». Она опустила гостя на один из своих ветхих стульев, а сама села за фортепиано на круглый стул с мягким сиденьем, вероятно очень древний, раз он не вращался как сиденья, изобретённые для пианистов впоследствии. Руки веры Георгиевны пробежались по клавишам такой скоростью и изяществом, что Ваня пришёл в восторг. Затем старушка заиграла запомнившуюся ему мелодию. Эта была одна из фуг Баха. Теперь Иван находился рядом в отсутствии преград в виде дверей, перегородок и посторонних звуков барака. Он слышал ЖИВОЙ звук и затрепетал. Душа его замирала. Он вдруг почувствовал прилив какого-то необычайного счастья. Казалось, убогие стены барака раздвинулись и он поднялся куда-то вверх, на недоступную посторонним высоту и с этой высоты  видит поля, леса, озеро в камышах, над которыми чёрными точками мелькают утки, аккуратные стога сена, даже чувствует запах этого сена, а солнце ласково греет его, но не припекает, а как бы ласкает и лёгкий ветерок шевелит волосы… Во время какого-то пассажа Вера Георгиевна взглянула на своего гостя и, заметив на его глазах слёзы, поняла, что творится с мальчишкой. Завершив игру, она опустила руки и некоторое время сидела задумавшись. Потом повернулась к Ване и спросила: «Ты бы хотел научиться играть?» «Да, да! Я хотел бы научиться играть так же хорошо, как вы!» «О, это не я. Это БЕХШТЕЙН». «Бехштейн»? «Так называется моё фортепиано. Фирма такая. У него совершенно особенный звук и на нём играла ещё моя мама». Затем старая пианистка стала проверять музыкальные способности кандидата. Сначала она попросила его что-нибудь спеть. Ваня исполнил «Златые горы»  - песню, любимую жителями барака. Спел её чистым и звонким голоском. Затем он воспроизвёл мелодию, простуканную пальцами по столу и выполнил ряд других тестов, принятых у музыкантов. Потом Вера Георгиевна взяла его ладонь в свои руки и внимательно осмотрела Ванины пальцы. На лице её появилось странное выражение человека, наткнувшегося на клад в запущенном старом доме. «Это феноменально!» - бормотала она, «потрясающие способности, а руки – просто совершенство!» Затем вера Георгиевна объявила, что хочет поговорить с Ваниной мамой.
                Уже со следующего дня Иван начал учиться музыке. Вера Георгиевна оказалась гениальным педагогом: чутким, умелым, тактичным и смелым на эксперименты. В свою очередь и ученик показал феноменальное прилежание, что в соединении с его действительно необычными способностями дало достойные удивления плоды: после 8-го класса Ваня без всяких затруднений поступил в музыкальное училище, закончил его с «красным» дипломом, проложив себе таким образом путь в консерваторию. Уже на первых курсах обучения он стал давать концерты и Вера Георгиевна дожила до того момента, когда игру её ученика передавали по радио. У приёмника обнявшись сидели две женщины – Ванина мать и совершенно дряхлая седая старушка и обе плакали от счастья.
                Вера Георгиевна скончалась, когда Иван был на третьем курсе. Ему удалось вырваться из Москвы на похороны любимой учительницы. Правда, ехать было очень далеко, и он поспел на кладбище, когда гроб уже опускали в могилу. Иван положил на свежий холмик большой букет чудесных жёлтых роз и подпел низким приятным баском «вечную память» вместе со священником. В квартире у матери, которую уже несколько лет до того переселили из барака, он увидел единственное сокровище своей покойной наставницы – пианино «Бехштейн», занимавшее почётное место в родительской квартире. «Это было её желание. Самое дорогое Вера Георгиевна оставила тебе, своему любимому ученику» - сказала мать.
                Август 2009