Жил был художник один...

            
               
…К нам на почтамт он приходил каждый день. Я там приёмщицей телеграмм работаю. Городок наш хоть и небольшой, а за день столько народу в окошечко глянет, сплошной калейдоскоп. Спать ложусь, а перед глазами: лица, лица, лица… Я работу свою люблю, честное слово. Это же просто замечательная у меня работа. Люди самым сокровенным, заветным со мной делятся. Тот радостью, эта печалью, те проблемами житейскими. И каждому я стараюсь пару, тройку слов добрых сказать. Жизнь, одним словом! Эх, в двух словах разве объяснишь? Испереживаюсь , конечно, за день, не без этого. А девчонки на работе только посмеиваются. Дескать, чего ты, Танька, чужие проблемы через своё сердце пропускаешь, надрываешь его, почём зря? Оно у тебя одно. И то сказать, законному мужу в ЗАГСе вручённое. Они тебе воду льют, а ты, как та мельница, всё свои лопасти подставляешь. Пыталась я им объяснить, что жизнь моя без этих человеческих ручейков скукожится, обмелеет, а то и совсем высохнет. Не поверили, опять смешками отделались. Не получилось у нас душевного разговора.
Тот день я хорошо запомнила. Мужа в рейс проводила (шофёр он у меня), на работу чуток из-за этого опоздала.  У окошечка уже народу собралось… Помещение, сами знаете,  у нас тесное, душное, а у каждого посетителя своё дело, неотложное, спешное. Известное дело – шум поднялся. Я, конечно, рукава засучила, и пошло дело. Ближе к обеду бланк лёг мне в окошечко, и мужской голос так ласково спрашивает:
— Барышня, а сегодня до адресата дойдёт?
У меня лицо так и полыхнуло. Никто никогда меня так не называл. Мне б ему по-людски, по-доброму ответить, а я, глаз не поднимая, буркнула что-то несуразное. Сама в текст пялюсь, а слов толком разобрать не могу. Хотя и особенного ничего в этих слова не было. Сами посудите: «Любимая, лучше гор могут быть только горы, на которых я здесь побывал. Это диво – дивное». По– моему, что-то похожее я в каком-то кино  слышала.
 Голову-то, наконец, подняла и обомлела. Глаза у него, как весенние льдинки, синие-пресиние. Будто небушко в них отражается.
— Что-нибудь не так, милая? — спрашивает он меня.
И тут я такую околесицу понесла:
— Вы запятые, тире, точку да лишние слова уберите. Телеграмма дешевле выйдет.
А он прищурился так улыбчиво, льдинки лучиками сверкнули, и произнёс вовсе мудрёное: «Я не слова, я то, что за словами»…
Это я уж потом поняла, про что он толковал, когда сынок мой Валерка книжку его любимого французского писателя мне вслух прочитал. «Сирано де Бержерак» та книжка называется.
   А тогда очередь расшумелась… нечего, мол, кавалеру в рабочее время глазки строить!
Меня опять в краску бросило. Квитанцию ему скоренько выписала, денежку взяла, а сдачу дать позабыла. Так он и ушёл без сдачи.
А вечером, когда домой возвращалась, вспомнила, мне ж Валерка давеча рассказывал, как они вместо урока с новым учителем рисования на какие-то горы ходили глядеть. Прибежала домой, ужин готовлю, а сама всё его спросить хочу про горы эти, но не решаюсь почему-то. А когда он стал спать ложиться, подошла к нему.
— Помнишь, — говорю, — ты мне про какой-то поход в горы рассказывал? Откуда в нашем степном городке шахтёрском горы, сынок?
Валерка к этажерке и альбом достаёт. Глянула туда – и впрямь горы нарисованы. И до того они мне знакомыми показались, а где и когда их видела, не пойму. Никогда в жизни, ни в каких горах я не бывала.
— Откуда срисовал, сынок? — спрашиваю.
— А ниоткуда. Наш учитель рисования задание дал,  я и нарисовал. Мы на них даже забирались.
— Ты что ж, родную мать совсем за ненормальную держишь? Откуда у нас горам быть? На сто вёрст вокруг степи да балки.
А Валерка так снисходительно посмотрел на меня и говорит:
— Эх, мать ты моя родная, а ещё родилась здесь, жизнь прожила. Терриконы это!
Тут-то только и поняла я, отчего мне эти горы знакомыми показались. Этих терриконов у нас, куда не повернись. Но, чтоб они с заснеженными вершинами по небу, как корабли под парусами по морю плыли, такое даже вообразить не могла. А ведь раньше-то мой Валерка яблока толком нарисовать не мог.
— Вот будет следующее родительское собрание, — говорю, — ты меня обязательно с ним познакомь? Как он вас подтянул по своему предмету!
 — А чего тебя с ним знакомить? Он десять раз на дню к тебе на почту бегает, всё телеграммы своей даме сердца шлёт.  Об этом вся школа гудит.
Я так и ахнула!
Сын скоро  уснул, а я опять альбом раскрыла. Сколько в нашем городке прожила, рассказать кому-нибудь о нём толком ничего бы не смогла. А тут такая красота рядом.
Этого учителя я на следующий день за сына от души поблагодарила. И сдачу до копейки вернула, когда опять к моему окошечку подошёл. Он, как услышал про Валерку, аж засветился изнутри и говорит:
—Теперь вижу, вы – Валеры Терещенко мама. Сходство разительное. У вашего мальчика очень своеобразное видение окружающего мира. Мы с ним этот пейзаж, можно сказать, не только по-своему восприняли, но и изобразили очень похоже. Я в школе, помимо повседневных уроков, студию по рисованию организовал. Валерий у меня не в последних учениках ходит.
Я сижу, опять слова вымолвить не могу, а только киваю. А он продолжает:
— Давайте и мы познакомимся. Зовут меня Вениамином Аполлоновичем. Батюшка покойный отчеством таким славным удружил. Он у меня, знаете ли, очень неплохим художником был.
Тут я опять ляпнула:
— А вы к нам в город тоже художником?
Сник он сразу. Глаза потемнели, как лёд в пасмурный день. И голосом, как неживым, отрезал:
— Был художник да весь вышел.
 А потом, будто винясь за что, спросил:
— А вас как зовут?
— Хотите, Таней зовите, а по паспорту - Татьяной Григорьевной кличут.
— Вот о чём, милая Татьяна Григорьевна, я вас попросить хочу. На выдаче писем «До востребования» я уже несколько раз сегодня был и надоел им до чёртиков. Нет мне пока ничего. Но пока к вам на второй этаж поднимался, могли же за это время телеграмму «до востребования» прислать? Я гляжу, у вас телефон служебный стоит. Не затруднит вас позвонить туда?
— Какой разговор! — перебила я его, уж так захотелось ему приятное сделать, что и сказать не могу. — Нам телеграммы постоянно шлют. Может, и ваша уже поступила. Сколько угодно таких случаев бывает.
Только не было для него ничего ни в эту минуту, ни завтра, ни в последующие дни…
Постепенно про жизнь его я кое-что узнала. Художником он на Крайнем Севере работал. На одной из своих выставок он с той женщиной познакомился. Пожениться, вроде, собрались. Да врачи с этого Севера ему давно уехать предлагали. За здоровье его опасались. И с рисованием советовали повременить. Нельзя было ему у мольберта долго стоять. Почему-то доктора считали это вредным для него. Только у женщины этой, а она журналисткой работала, большие перспективы в тех краях были. Вот он и тянул с отъездом до последнего. Надеялся всё же, что поедут вместе. В тот год Вениамин совсем разболелся. А в нашем городке друг у него на комбинате художником-оформителем работал. Вот и сосватал его в наши края. Климат у нас тут сухой, здоровый и даже лечебный. Ну, об этом земляк наш Шолохов Михаил много чего хорошего написал. Так он один и уехал.  Та женщина следом должна была собраться. Собираться-то она собиралась, да сборы у неё больно долгими оказались. Ей уже в нашей городской газете должность подобрали, а она всё тянула и тянула с переездом. И ни на одно письмо она ему за всё время так и не ответила. Заикнулась я об этом, когда он в очередной раз телеграмму ей отправлял, а он задумчиво так улыбнулся в ответ и сказал:
— Не волнуйтесь, Татьяна Григорьевна, приедет моя ненаглядная. По командировкам её загоняли. Там, знаете, какие расстояния между пунктом «А» и «Б»? С десяток таких областей, как Ростовская, на одной северной территории уместиться может. Дела служебные её задерживают. Уладит их, сразу даст телеграмму. А на письма у неё просто времени нет. В газету каждый день материал давать нужно. Тут, знаете…
И я, как на грех, не выдержала:
— Что же тут знать-то!? Я своим умом так понимаю: любить надо человека, просто любить. А если не любишь, любой камушек на дороге валуном покажется. Такой валун всю жизнь объезжать можно.
А он так потерянно ладонью по лицу провёл и тихо сказал:
— Любит она меня, понимаете, любит.
А я опять своё гну:
— Да разве так любят? Вы всю свою зарплату на одни только телеграммы тратите. Вот хоть последнюю взять: «Что я скажу, когда я с вами вместе, я отыщу десятки слов, которых смысл – на третьем месте, на первом - вы, а на втором любовь». Слова дивные, ничего не скажу. Мне их Валерка из вашей книжки прочёл. Я их, можно сказать, на всю жизнь запомнила. Но тут же на целую десятку текста набралось!
Он глянул так жалостливо на меня, льдинки у него в глазах почернели, и ушёл.
Всю ночку я без сна извертелась, на мужа утром, почём зря, собак спустила, последними словами себя изругала. Ну, зачем я, баба глупая, душу этому художнику разбередила? Ему и без меня тошнёхонько. Только чуяла я сердцем, что права. Не нужны эти слова ей. А сюда она и подавно не собиралась.
На другой день он не пришёл. Решила - на меня обиделся. И правильно. Не надо было мне со своим рылом в калашный ряд лезть. А через несколько дней мне Валерка сказал, что он и в школе не появляется. И пошла я вместе с ребятами его навестить. А он лежит и картину какую-то рисует. Нам обрадовался, но работу свою с глаз долой убрал.
И отправила я тогда на Север телеграмму. Не такую чудную, как он. Нет. Много проще и злее: «Разлюбил, — отстучала я, — можешь не приезжать, другую встретил». Права отправлять подобное я, конечно, никакого не имела, тут и говорить не о чем. Но не отправить не смогла. Пусть он потом хоть проклянёт меня. Но после таких слов, а это любая женщина вам подтвердит, наша сестра не только приедет, примчится! Как это? Меня, такую - разэтакую фифу на другую дамочку променять!?»
   А вскоре он умер.
   Много народу его в последний путь провожало. К нему в эту самую студию ребята со всего городка ходили учиться рисовать. И ни с кого за это денег он не брал. А через день после похорон женщина к окошечку моему подошла. Бланк подаёт, а в нём: «Мама сглупила прости Веня умер вышли денег дорогу».
Попросила я напарницу, чтоб подменила. Вышла к ней, в сторонку отвела. Ничего не скажешь. Красивая. Только красота у неё какая-то недобрая, отталкивающая. Я, конечно, могу предвзято рассуждать, но сердцем своим женским я её нутро сразу почуяла.
— Вы, — говорю, — к Вениамину Аполлоновичу приезжали?
Она оглядела меня с ног до головы и усмехнулась.
— Судя по количеству телеграмм, которыми забросал меня Вениамин, времени даром он не терял. Но я вас не осуждаю. Он был человек увлекающийся. Но меня-то вы откуда знаете? Впрочем, догадываюсь. Он, конечно же, успел набросать мой словесный портрет. Ему перед каждым встречным не лень было выворачиваться наизнанку. Вот только изобразить на холсте оригинал ему, при всём его даровании, так и не удалось.
А я сразу догадалась, почему не удалось Вениамину Аполлоновичу изобразить эту красавицу. Пожалел от доброты своей этот «оригинал», выделывающийся сейчас передо мной. Не захотел его в сущность собственную носом ткнуть. И такая весёлая злость во мне поднялась, что самой страшно стало. Я ведь по сути своей баба-то незлобивая.  И сказала я ей так:
— Это по моей милости вы сейчас здесь стоите. И прощения просить за это я у вас не собираюсь. Не об этом у нас разговор будет. Знаю я, что он перед смертью рисовал картину одну. Очевидно, вы её забрали?
Она смотрит на меня, как на тронутую и назад потихоньку начинает пятиться. «Нет, — думаю, — с ней на её языке разговаривать надо. Иначе сбежит».
Разорвала я телеграмму и по-свойски её по плечу хлопнула.
— Чего вам маму зря беспокоить? Вам деньги-то нужны? Так я у вас куплю эту картину.
Она сразу пятиться перестала, губу прикусила и лихорадочно соображать начала что-то. Потом быстренько так глянула на меня и затараторила:
— Я приехала, его как раз в больницу увозили. В квартире был всего один холст, честное слово. Пейзаж, а на нём горы нарисованы. И больше ничего не было. Он, очевидно, продавал свои работы. Вениамин был очень хороший художник. И, если вы хотите приобрести его работу, то…
— Сколько? — перебила я.
Она сумму и выпалила. Выпалила и глядит на меня с испугом, а вдруг я от такой суммы в сторону шарахнусь. Вижу, биться не на жизнь, а на смерть готовится.
Не стала я торговаться, купила у неё этот пейзаж. А на нём наш зимний городок шахтёрский нарисован. А над ним терриконы. Он их горами величал. Только мне и сейчас кажется, что мимо нас большие корабли под белыми парусами проплывали.  Да так и бросили здесь якоря навсегда.