Папа

Это было, может быть, весною. Помню, что на мраморных ступенях центральной лестницы у больницы были размыты холодные зеленые цвета и серый цвет неба. Иногда плиты светились солнечным, и становилось как-то не по себе, потому что на ощупь они были ледяными. В отражении грязноватые черные облака слишком резко сталкивались со светлым небом, и вся больница, на деле огромное темное строение, светилась множеством окон, притворялась светлой, доброй, радостной, но я-то знал, какой это обман.
Я всё ждал и ходил кругами, прыгал со ступенек, балансировал на бордюрах, что обычно и делают скучающие дети. Я ждал отца, он зашел в больницу и обещал скоро вернуться. Я почти не сводил глаз с огромных деревянных дверей, а когда они открывались, я замирал и широко открывал глаза, как будто боялся, что не узнаю папу. Все были такие незнакомые, а задерживал взгляд на каждом. Так хотелось узнать в случайном прохожем хоть бы и соседа, хоть бы и какого-нибудь едва знакомого человека. Каждый раз я был ужасно разочарован.  Помню это чувство, и почти шепот: «ну когда же, ну где же...». Сколько раз открылись эти двери? Казалось, сто, сотни, тысячи, стотысячный еле слышный скрип петель!
Я решил пройтись вокруг здания. Во-первых, совсем кругом я его еще не обходил, даже с родителями, а интерес был, ну а во-вторых, я думал, уже не вынесу этого скрипа. Я порылся в кармашках, сначала в куртке, нашел там только платок, который мигом перепрятал в задний карман брюк. Расстегнул куртку, отчего стало зябко, вывернул остальные карманы и заулыбался. Я нашел маленькую игрушку. Это был полупрозрачный силуэт толстенького  человечка в шляпе, у него не было ни глаз, ни носа, ни ушей, ни даже толком рук, только кругленький живот. Он был будто вылитым из капельки, преображал все лучи солнца в мягкое чуть желтоватое свечение.
Взяв его, я прищурился, чтобы видеть городские маршруты, не заметные больше никому. Линии крон деревьев, бордюры, силуэты зданий, заборов, тени.… По всем этим линиям мой милый толстенький дружок бежал за мной вкруг больницы, едва поспевая.  Я ловил смех ветра волосами и сам смеялся в ответ, забыв даже о том, что мой отец мог в это время открывать большую деревянную дверь и выходить на  улицу. Смотря на своего друга, я думал о том, что вовсе он не без глаз и безо рта, я видел, как он улыбался мне и щурил в восторге маленькие бусинки зрачков. Я думал, бедняжка, как же тяжело ему бежать, с таким большим животом, но он старался и догонял тени, чем меня приятно радовал.

Я не заметил, как с улицы совсем пропали люди и машины. Наступило обеденное время. Стало тихо-тихо. Я слушал шум великанов-деревьев и свое сбившееся дыхание, и больше не было ни одного звука. Я остановился напротив главной лестницы и впился глазами в деревянные неподвижные узоры. Я перестал дышать. Двери не открывались. Тишина разлилась вдоль громадного жуткого строения. Тишина струилась по мрамору и окутывала все этажи огромной больницы. Я видел, как в окнах мирно, недвижимо висят белые жалюзи. Закрытые.  Молодые листья вдалеке мягко о чем-то перешептывались. Я замер, как и больница. Тихо-тихо.
Дергал ручки всех, что есть, дверей, они страшно шумели, но не желали открываться. Бегал от одной двери к другой, губы кривились в немом крике и я захлебывался ледяными слезами. Все ушли, все ушли. Человечек в руке был каким-то ненужным, мешающим, я убрал его в карман куртки. В конце концов, мне стало казаться, что я нахожусь в незнакомом мне месте и никогда здесь не был. В голове стали мелькать мамины слова о том, что нужно найти взрослых, желательно милиционера, сказать ему, как меня зовут, адрес нашего дома и как зовут родителей. Я даже попытался вспомнить номер папиного телефона, но безуспешно. Вытер мокрые щеки и уселся на ступеньку. Отец сказал, что придет. Мне надо было в это верить. Какое безумство подумать, что отец меня бросил?
И слезы выступали только от мысли, что отец может оставить своего ребенка вот так вот просто. Я услышал, как со двора больницы выехала машина. Звук был совсем не тот, что у машины отца. Я совсем растерялся и поник, не знал, что мне делать и где его искать. Рукав куртки был уже влажным, а глаза и щеки горели. Внутри мне будто кто-то раз за разом в такт с ритмом сердца  всё громче повторял «ушел! бросил! один!». Тух-тух-тух. Кровь в ушах.

Ступени уже были холодными, а я всё сидел и ждал. Я так злился, что тогда решил прогуляться вокруг больницы. Должно быть, именно тогда я пропустил отца. Да-да! И теперь он едет домой, и ему больше никогда не придется возвращаться в эту ужасную больницу, потому что это больница для детей, а меня у него теперь нет. Я тихонько плакал от жалости к себе, сидя на корточках и натягивая куртку на колени. Я думал о том, что теперь он сможет отдохнуть от меня, сможет поехать в любое место в мире, сможет делать всё, что угодно, ведь теперь никто не хнычет у него за спиной и не просит купить что-нибудь, не жалуется ни на что, никого больше не надо возить на процедуры за три часа от дома, никому больше не надо покупать лекарства на всю зарплату. Я стал вспоминать, сколько вещей испортил, сколько всего натворил, вспоминал все недовольные, грустные, злые маски отца. И картинка, где он едет по ночной дороге и улыбается, слушая радио и мерный звук колес автомобиля, и ему не до меня, и он улыбается БЕЗ меня.

Подошла какая-то женщина с размытым лицом. Помню, у неё было короткое легкое платье и толстенные в бирюзовых венах ноги, от вида которых я мигом перестал плакать. Я смотрел на неё и на её добрую улыбку, но совсем ничего не слышал. Откуда она тут взялась? Так странно. Она попыталась взять меня за руку, но я вырвался и отошел от неё. На ее лице была легкая грусть и та же улыбка, она старалась выглядеть как можно более дружелюбной. Еще чего. Я не знал, откуда она взялась, тем более что она порывалась идти вверх по лестнице, то есть в эти тяжелые деревянные двери. Я знал, что она хочет заманить меня в больницу. Ни за что на свете! Она стояла спиной к дверям, а я – лицом к ней, как учил отец, лицом к волне, лицом к опасности. Тут в мою тишину просочился едва различимый звук скрипящих петель. Увидел знакомую куртку. Не поверил. Пригляделся. Рост тот. Пятнышко черных волос. Движение плечами, покашливание. Всё то. Женщина со страшными ногами тоже обернулась и облегченно произнесла: «А-а, вот и вы».
Мир наполнился звуками, я хотел слышать каждый шорох быстрых шагов человека, так похожего на отца. Я был невероятно рад где-то глубоко, в самом центре живота, но стоял на месте и даже не улыбался. Я всё не верил, что он – это он. Будто больница забрала его и выплюнула теперь, сумеречного, чужого. «чужой! чужой! чужой!». Тух-тух-тух. Кровь в ушах.
Запах папиного свитера, и он взял мое лицо в свои грубые большие ладони.
А потом я расплакался.