Так воздвигают престолы

Снег бел, как красны полосы розог. Кажется, капельмейстер; со стен видно, как на дереве прибавилось плодом: все замечали что-то неладное пока ты спала. Ты спала, а певчие улетели; в степях вызрело что-то чужое, другое, кто-то слишком долго пел воинственные песни у костра, слишком быстрый был конь,
слишком алчны глаза.
Птицы клюют красные ягоды, на яблоне, кажется, капельмейстер – по спине красные полосы и картавые, глупые птицы.
Так возвращают престолы ·
так зимой плодоносят рябины,
так отбирают то что по праву – капельмейстер висит под нашим окном. Снег бел, ягоды – красны.

Будь наказан, да воцарится заслуга, пусть станет красноречиво достоинство и лиловый глаз воли.




Однажды принцесса не смогла заснуть.
– Где капельмейстер?
Капельмейстер пропал: так пришло время камина и сказок. Я шептал на ухо, под одеялом сплетались крохотные пальцы, веки смыкались.
– Они измерят твою лимфу октановым числом и воздвигнут пред лицом неба странных насекомых из сварного железа; чувствуешь, как холодает, как стынет в колодце вода?
Девочка покрывалась мурашками, кутаясь и зябко поджимая ноги.

На агоре звонили тревогу. Толпа засуетилась, тех кто заикнулся о сдаче наскоро пристрелили; со шкафов срывали покрытый пылью сургуч и тащили по домам всё что могло причинить вред – ты спала: тебе было некогда. Шелестела парча:
– Их Светлость?
– Спит. Ей нездоровится, не беспокойте.
Принцесса просыпалась:
– Ах, это ты… – я любовался как девочка ест мелкие яблоки замёрзшего сада: ветви тронул иней, вопил колокол – что-то другое, чужое, лихое очнулось в степях.
– Они заходят с трёх сторон и переходят в галоп, тяжёлая сбруя и бегущие в лес женщины, овцы вопят в горящих амбарах
и просят пощады –
Пощады не будет,
Она не по праву.

Гонец уморил трёх коней:
– Рыжие бороды и длинные головы; прогоняют всех под кобылой.
Держится за поручни, сбивчиво: пытается привести в порядок дыхание.
– Кто достаточно мал – забирают с собой, всех прочих сгоняют в конюшни и сжигают живьём; говорят, они едят огонь. Пьют его, –
мы о таком не слыхали,
кому сдобровать?
Моя принцесса, Вы сладко тянулись и сонно отсылали назойливых прочь:
– Расскажи сказку.
Я садился на край ложа, гладил маленькую руку и тихо, чтобы никто не услышал, шептал:
– Спите, Ваша Светлость, кто знает – может, это будут десять, двадцать удивительных колесниц – без коней; винты, бороздящие локоны водорослей в нашем заливе или солнце, что проходит всё ниже –
чтобы не беспокоить Ваш сон.

Девочка просыпалась и, вся дрожа, бросалась на руки, растирая ладонями слёзы.
– Они никого не щадят. Приручили костёр, загнали в цепи долины. Они идут сюда, я чувствую как на шее смыкается лёд:
так рано темнеет,
так холодно –
как Её Светлость заснёт?

Да пребудет сон чуток. Я кипячу в ложке цветочный нектар и тяну лямки жгута:
– Расслабьтесь. Это как комар, Вы ничего не почувствуете.

И та спала, теряя аппетит, крича среди ночи и бросаясь на руки; её пальцы сводило судорогой, всё меньше виднелось из-под одеяла, а губы доверчиво шептали что-то о детских кошмарах. Её Светлость спала, степи призрачно шевелились и солнце однажды не встало ·
вночи загорелся огонь.
Смыкался ошейник осады, с крепостных стен было видно, как в сожжённых предместьях колыхались гирлянды ·
зимний ветер трепыхал чёрный дым, красные ягоды
и хриплые птицы неспособные к пенью росли на облупленных ветках.
Полководцы разыграли партию в шахматы, ополчение расставили по стенам, укрепили ворота.
Её Светлость спала.

Глухие залпы тяжёлых орудий. Я стою на балконе и розовый мрамор во мраке отражает далёкие всполохи попаданий.
Придворные мёрзли, кутались в полы нелепых одежд и чеканили вычурный церемониал. Беспокойные, они ломились к принцессе в покои:
– перешли в наступление.
Губы дрожали, путалась обувь в тряпье.
Степняки зашли с трёх сторон, проделав бреши в рыхлых стенах и разведя по кварталам пожары. Под прикрытием железных колесниц штурмовые группы быстро продвигались по сжираемым пламенем улицам, подавляя сопротивление и стремительно занимая ключевые позиции. Перепуганные защитники бросали оружие и бежали по корке залива, но ледяное кольцо на шее принцессы сомкнулось: залив пропололи громоздкие утюги. Кадя толстыми трубами они вспарывали ослепшее от гари небо вспышками из округлых спонсонов, загоняя одуревшую дичь обратно в духовку.

Снег бел, дым – чёрен; от разрывов трясётся земля:
пока ты спала
она за полночь явилась к охоте –
голубые глаза, измятый доспех, увечна рука.
Королева под рокот пронеслась сквозь ряды, несла знамёна суровая свита. Так возвращают утраченное ·
так воцаряется право,
так приручённый костёр вгрызается в ложь. Настаёт ночь и птицы молчат; прислуга безмолвствует когда взрослый зажигает огонь. Зимой прячется солнце;
пока ты спала его загнали в цилиндры, горны исторгли чугунные реки, сцепились шестерни и захлопал паровой пресс.
Ночь красна и бел снег.
Время живо мороком зажмуренных век:
Когда Бог засыпает, из праха встаёт Человек.

Искалеченные оранжереи трещат и стонут под гусеницами, чей-то ротвейлер дует в свисток:
– Вперёд, будь проклят повернувший назад!
Разогретые бойней бросаются в дверные проёмы и вытаскивают тех кто пытается схорониться, избегнуть – чугун, сталь и свинец;
рукотворный огонь,
и каждый будет наказан. Каждому что по праву – батальонный значок, пара ботинок и голос разъярённой собаки:
– Вперёд, остолопы! – каналы стволов царапает огненный кашель; они едят своё солнце, они его пьют – сны принцессы расскажут, что за беспокойные духи завели механизм, привели в действие Архимеда и Ньютона, открыли просторы трагедии и произволу –
воля вершит справедливость,
штыки возводят престолы.

Я склонялся над колыбелью, глядя на сомкнутые веки, под которыми нектары вздували патрубки и приводили в действие поршни. Спи крепко, лесное болотце, не вздумай взрослеть. Не переставай веровать в выдумки.
Вязкое тело – капли пота на лбу; приоткрывает глаза:
– Ах, это ты...Который час?
– Вечность, моя девочка. Спи.
Я стреляю в вену чёрной иглой и приторный яд сводит крошечные пальчики негой; шёлк, тюль и шифон, белки чёрных глаз,
знамёна и грязь, спазмы,
плёнка липкого пота ·
холод и голод, чтобы кавалерийская удаль обострила неправду.

Мы сохраним наши тайны. Спрячем волшебное: девочка знает монстров что оживают в рукотворном огне, она слышала духов, что зовут пароходы за море и тянут в выси аэростаты. Пусть они правят огонь батарей: да обезводится жажда, которая загоняет за правдой под землю и черпает тонны угля, питает ночные костры – принцесса спала всё крепче, терпела, её рот замерзал и испарина обступала синеющие от холода впадины глаз.
Я окидываю взглядом циферблат, кладу в хлорамин звонкий шприц и выхожу на балкон.

Раз-два-три-четыре,
Раз-два-три-четыре,
Отсчитывают такты часы,
и брызги стекла в одну вспышку сливаются с воплем взятых врасплох и красными, липкими тряпками; серые тени ныряют в проёмы, крепкие зубы, тугой поводок – с тебя срывают одеяло и перепуганную тащут за волосы; по ступенькам сапоги офицера.

Чёрная ночь, бетонобойные стрелы. Они прорежут ходы к монолиту, вскроют лопастью небо, перейдут море и одолеют леса. Под трескотню перегретых стволов идёт что-то новое ·
наступает ночь,
человек зажигает огонь;
по лестнице идёт офицер с гладкими волосами, тех кто прятался в библиотеке сгоняют во двор. Я до боли в ноздрях втягиваю колючий воздух, спёртый выхлопным газом и кровью.
Раз-два-три-четыре,
дельтавидные мускулы отчаянных рот,
свора пожирает огонь; с такими монстрами вы ещё не встречались – под прикрытием топорно обшитых железом чудовищ – рогатые шлемы; серые, гортанные цепи, одна за другой.
В коридорах крики и разрывы гранат, офицер кладёт рядом фуражку и садится за педали рояля. Он цитирует наизусть Овидия и Еврипида, говорит на восьми языках и пишет превосходные акварели: длинные, аккуратные ногти и бледные щёки. Диверсанты оцепляют дворцовую площадь, кто-то поднимает вверх руки, кто-то ползёт на четвереньках, кто-то причудливо застыл между прутьев, пытаясь спастись.
Личико девочки появляется из воды; ты кашляешь, пытаясь нащупать меня испуганными глазами; лицо снова окунают в ведро.
Красные ноздри, нёбо – черно.

Я спускаюсь в гардеробную и среди вороха голубых и салатовых рюш, мотков шифрованных радиограмм и крошечных туфель нащупываю массивный горжет, расправляю серые складки и продеваю бронзу пуговиц под самое горло.
Выхожу во двор. Там – три десятка штурмовиков, лейтенант навытяжку рапортует и отдаёт честь, брызги крови на розовом мраморе, ажурный колодец, пленных не видно; из окна доносится что-то из Стравинского. Четыре крепких руки, тельце дрожит в холодных объятьях, в волосах застыла вода – босиком; колет под рёбрами, зубы сводит морозом, я поднимаю руку:
– На изготовку! – и серая свора собак повинуется, строй тянется и раскрывается надвое; бойцы достают прутья и по взмаху моей перчатки нещадно, отчаянно лупят твой позвоночник, нагое, мелкое тельце в ледяном ошейнике; щелчки обрывают стиснутый холодом плач, они бьют по тонким рёбрам и чуть пониже затылка, где крепится мышца, которой глотают:
– Не вздумай халтурить! – но эти знают твёрдую походку закона и прикладываются что есть мочи, разрушая цепочку аккуратно подогнанных позвонков и мозжа тщедушные ткани.
Девочка падает на колени, чёрная перчатка впивается в слипшиеся ото льда волосы и тащит дальше.
Раз-два-три-четыре,
где-то вверху считает Стравинский, делается темно и вкус замёрзшей воды, дымит в порту флот;
кто-то бьёт по щекам, приводя в сознание и снова режет плач розгой.

Они вернут жрецов; искоренят, изведут на фустуарии оранжереи, которые вы устроили в храмах ·
воздвигнут господства, и огонь, которым питается правда и шахтные печи, запылает на алтарях мученьями жертв. Жрецы освятят насилие и соединят его с поступками предков:
короткие, скупые молитвы перед лицом монолита.

Споро развели костёр, к бревну привязали мелкую свечку. Девочка теряла сознание, смерзающаяся тут-же вода приводила её в зыбкое чувство.

Колесницы грохочут по улицам портя покрытие и ломая перила, последние вспышки сопротивления гаснут, пленных прикручивают проволокой. Спиной к спине; свистит кнут, бойко ступают копыта. К дворцовой площади, блестя батальонными значками и пряжками ремней подходят всё новые части, глухие отчёты и фигуры посыльных.
Пронёсся шёпот, расступилась толпа: не знавшая мужа, голубоглазая, с солдатской стрижкой и увечной рукой, Королева молча пронеслась по дворцовой площади. Гордая, справедливая злоба, лихой конь под мятым доспехом. Всадница проследовала в тронный зал, спокойно взойдя по ступеням. За ней по пятам спешили пыльные толпы, несла знамёна суровая свита: перемешанные с битым стеклом трупы попутно выталкивали в окна, сорвали под ноги вереницу чужеродных портретов из галереи, отковыряли вражеский герб.
Я стоял на балконе и смотрел на бушующее море душегубов, блестящие каски нестройных рядов, среди которых тихо трещала мелкая свечка. Толпа бесновалась, стройный офицер нажал последний аккорд и тоже вышел на воздух. Тюль колебался от морозных порывов, скрипели осколки стекла.
Свечка выгорела без остатка, Королева вскинула в приветствии увечную руку.
Бесновалась толпа.

В степях воет ветер, там не до длинных речей. Степь не рождает поэтов,
она слепа к па-де-ша:
клокотало увулой мародёрство и произвол победивших, добыча тянулась по улицам, гремя кандалами.
Столица пылала, поморок жал ·
принцесса спала.

Спала крепче прежнего, бесконечные колонны невольников вели день и ночь за город – прочь, в стойла, где их ожидает работа. Ради высокой правды рабов загонят в норы и изъедят ходы в поисках земного ядра; они будут гнуть спину, выкармливая румяных детей, которым достоинство определит батальонный значок, пару ботинок и приучит к лаю собаки.
Горит огонь и крутятся шестерни. Снег бел и черны гирлянды: пусть спят. Пускай руки жрецов освящают жгучую жертву, пусть пар толкает за моря корабли, капельмейстер в мундире молчит: он знает, что Стравинский говорит в тишине, недоступной слуху орды. Во снах сожжённых заживо девочек земная кровь будит обувь танковых клиньев, а потому о главном стоит молчать; осторожно, чтобы не нарушить покой, отворяя дверь спальни, где под почерневшими веками разыгрываются карты эпох, висят на ветках певчие птицы и очаг собирает ратные песни, которые в детские уши влагает кто-то доверенный. Не наш и не ваш; кто-то посередине, посреди рокота битвы перебирающий клавиши и сочиняющий жестокие сказки – чтобы город, сгоревший дотла не покинул человечий язык, чтобы солнце, что обещало проснуться нащупало колыбель невредимой, а принцесса не повзрослела.




Стравинский молчал. Толпа бесновалась, 
жужжала цепная пила;
Бел снег. Ягоды – красны.


Её Светлость спала.