1. Фасад

Промозглый осенний день плавно перетекал в вечер. Освещённость непрерывно падала — это звезда, невидимая с поверхности из-за многослойной дифракционной решётки облаков, постепенно уходила за горизонт. В качестве слабой компенсации за исчезающий свет начинали загораться городские фонари, но их спектр не совпадал со спектром лучей, присланных звездой и преобразованных атмосферой. Город окрашивался в искусственные жёлтые тона.
Из припарковавшегося около «Пятёрочки» старенького грязно-белого «Фордика» вышел мужчина с чёрными как смоль кучерявыми волосами и острыми глазами холерика. Он посмотрел на свой автомобиль, правый бок которого был значительно грязнее левого.
«Только позавчера мыл её,» - подумал он.
Черноволосый мужчина вспомнил загородную дорогу с ремонтируемым участком, из-за которого образовалась изрядная пробка. Особенно лихие водители объезжали эту пробку по обочине, превратившейся из-за повисшей в воздухе осенней мороси и автомобильных колёс в грязное месиво — из-за них-то правый бок «Фордика» и стал грязнее.
«Уроды, - прошипел он. - Правильно я сделал, что сдвинулся вплотную к обочине и не пускал их. Всё равно проползали, гады.»
Перед ним ещё раз мелькнуло лицо того парня на «Лексусе», который отчаянно старался втиснуться и проехать по обочине вперёд остальных. Это лицо напоминало яркую картинку — взгляды парня и черноволосого мужчины на мгновение схлестнулись, разделённые двумя автомобильными стёклами, затем между этими взглядами возникла рука парня с поднятым средним пальцем, после чего «Лексус» взревел и рванул по обочине, разбрасывая вокруг грязевые искры.
Мужчина захлопнул дверь и нажал кнопку на брелке. Машина в ответ приветливо моргнула аварийкой. Но это не значит, что она заблокирована: система старая, может и сбоить. Он дёрнул за дверную ручку — заперто. Обошёл, подёргал с другой стороны — тот же результат. Можно со спокойной совестью идти.
Вверху за деревьями сверкало какое-то зарево. Черноволосый мужчина посмотрел в сторону этого оранжевого сияния – не пожар ли? Нет, ничего не горело. Это просто потоки квантов, изрыгаемых многомиллионной армией городских фонарей, прожекторов и светильников всех размеров и форм, отражались от плотной пелены облаков, укутывающих город с заботливостью матери. Какое-то неслыханное расточительство, будто роскошь королевского дворца в стране с голодающим населением. В тёмное время люди освещают улицы своих городов, но львиная доля энергии улетает в мировое пространство, в мёртвую пустоту космоса.
Он шёл по змеистой тропинке вдоль длинного дома, изгибавшегося наподобие половинки синусоиды. Автомобили, казалось, вытеснили со двора всё остальное: они стояли на предназначенных для них местах, стояли на всех расширениях, где можно поставить одно авто и ещё сумеет проехать другое, стояли на газоне, почти оттесняя тополя, теряющие остатки листвы, а ещё один ряд машин перегораживал тротуар, лишая пешеходов возможности по нему пройти. Левые колёса — на возвышающемся тротуаре, правые — ниже, на проезжей территории. От этого машины выглядят покосившимися. Построй на их крышах башню — выйдет не хуже Пизанской. Мужчина вспомнил полупустую стоянку возле «Пятёрочки», до которой идти менее ста метров.
«Уроды,» - повторил он, теперь уже в адрес водителей, паркующихся на тротуаре.
Эта сторона дома выглядела значительно более древней и обшарпанной, нежели фасад, выходящий на проспект — очевидно, она давно не подвергалась косметическому ремонту. Совершенно понятно, что люди всегда стараются сделать фасады наиболее привлекательными для взгляда, а на изнаночную сторону сил и внимания уже не хватает. Но абсолютно нелепо, что подъезды жильцов выходят именно на ту самую обшарпанную тыльную сторону здания, что взгляду жителей не достаётся ни крохи от красоты дома, в котором они обитают.
«Внешний эффект, затмевающий внутреннее содержание.»
Он не помнил точно, какой подъезд ему нужен, знал лишь, что последний должен быть где-то посередине. Вскоре нужный подъезд нашёлся; мужчина подошёл и нажал короткую кнопочную комбинацию. Раздался сигнал – в одной из квартир запищала домофонная трубка. Через несколько секунд невидимая рука сняла эту трубку и впустила черноволосого в дом.
Увесистый магнит больше не держал входную дверь, и проход в подъезд оказался открыт. Внутри светила тусклая лампочка, разительно контрастирующая с городским расточительством света на улицах. На почтовых ящиках возвышались два куста герани с чахлыми листьями и один кактус – вероятно, кто-то из жильцов их сюда выставил, и растения, будучи не в силах поменять место жительства, так и остались в подъезде. Лампочка в подъезде была единственным средством их существования.
«Замёрзнут ведь скоро, - подумал мужчина. - Интересно, как на них Семёнов посмотрел, он же до растений маньяк.»
Черноволосый мужчина посмотрел на часы. В полутьме подъезда стрелки чуть заметно фосфоресцировали. Было двадцать минут седьмого.
«Наверняка за стол ещё не сели,» - подумал он.

Дверь в квартиру была открыта – его, очевидно, ждали. Черноволосый мужчина перешагнул через порог, разделяющий два мира – коммунальный мир подъезда с кирпичной кладкой, выкрашенной в монотонный розовый цвет, и персональный мир квартиры, где стену облепляют зелёные обои с повторяющимся незатейливым рисунком, а поверх обоев наклеена карта звёздного неба.
Но сейчас обои и карта в коридоре оказались погребены под толстым слоем верхней одежды. На несколько крючков было насажено не менее двух десятков различных курток – в основном мужских. Несколько женских пальто нашли себе пристанище на плечиках. Мужчина поколебался, выбирая, куда ему повесить свою одежду, чтобы при этом не обрушить чужую. Наконец ему это удалось. Он распаковал принесённые с собой тапочки и переступил через огромный портфель, который будто бы ожидал, когда же кто-нибудь об него споткнётся. «Азаров,» - подумал он. Наверняка этот портфель уже многим преграждал дорогу, и все его аккуратно переступали, но никто не злился. Злиться на Азарова — всё равно что злиться на стенку.
Он шагнул в комнату. Послышался рой приветствий.
- О, Борис, здравствуй!
- Горыныч, привет!
Бориса Ароновича Цукермана как-то сразу стали звать Аронычем, а чуть позже переименовали в Горыныча. Ученики его за глаза так и зовут, а коллеги называют и в глаза.
Мужчина помахал рукой в знак ответного приветствия и обвёл взглядом комнату. Средних размеров комната, из которой вынесли всю мебель, кроме книжных шкафов, и поставили в ряд два раздвижных стола, слегка отличающиеся по высоте. На эти столы внахлёст положены две клеёнчатые скатерти, на которых нашли пристанище тарелки с салатами и бутылки с винами. Крепкие напитки были представлены одной бутылкой водки и тремя бутылками коньяка. Картину завершали пустые тарелки, вилки-ножи, салфетки и стаканы с рюмками. В углу комнаты незаметно ютился маленький вспомогательный столик, уставленный фруктами, коробками с соками и бутылками лимонада.
Гостей было человек пятнадцать. Некоторые что-то обсуждали в соседней комнате, кто-то суетился на кухне, подсчитывая количество посуды и соотнося его с количеством посадочных мест, а остальные неуклюже топтались при входе в комнату с накрытым столом. Гораздо больше места освободится, если они просто сядут за стол, но садиться все стеснялись, даже если на то была команда хозяина. Вдруг всё-таки окажется, что стульев меньше, чем людей. Правильно подумал Цукерман, что за стол ещё не садились.
Горыныч оглядел стоящих. Вот у двери стоит неразлучная чета Семёновых, Алёша и Надя. Пожалуй, они мешают больше остальных – ведь их двое, и дальше чем на метр они друг от друга не отойдут. Вот в неестественной позе стоит Валентина Ивановна Ровина – лицо застыло, точно посмертная маска, руки заложены за спину, и одна рука сжимает запястье другой. Будто не человек стоит, а какая-то статуя. Очевидно, она здесь чувствует себя не в своей тарелке. Из соседней комнаты раздаётся высокий голос Миши Азарова — этот немного скрипучий и одновременно певучий голос не перепутаешь ни с каким другим. Видимо, он что-то кому-то объясняет. Он всегда объясняет предложениями с восходящей интонацией, и от этого его объяснения, если не обращать внимания на слова и ориентироваться только по тону, звучат как последовательность вопросов, на которые слушатель должен ответить самостоятельно.
А вот в комнату зашёл и хозяин, Сергей Юрьевич Польский – крупный человек с огромными усами фантастической выпуклости, начинающимися прямо от щёк. Эти усы иногда напоминают Ницше, а иногда Бармалея; благодаря этим усам Польский имеет весьма грозный и внушительный вид. Глаза почти не видны из-под выступающих усов и бровей, и неискушённому собеседнику всегда кажется, что на него смотрят исподлобья. Картину завершают вечно всклокоченные волосы, будто никогда не знавшие расчёски. Ученики иногда его зовут Усатым, но прозвище не очень-то прижилось. Может быть, потому что Польский ведёт очень мало занятий, не больше одного класса.
Но никак не ожидаешь, что человек с такой пугающей внешностью будет очень тихо говорить. Голос у Польского очень тихий и размеренный, убаюкивающий, не то что постоянные восходящие всплески Азарова. И на занятиях, и на педсоветах, и на совещаниях главная проблема – услышать то, что говорит Польский. К тому же мимика никак не дополняет информацию — глаза сидят очень глубоко, а усы скрывают добрую половину того, что обычно можно прочесть по лицу.
На нём, как всегда, мутно-зелёный свитер с чёрными зигзагами, удобные джинсы – в таком виде он ходит и на работу. Ни за что не догадаться, что этот человек – директор.
Цукерман бросил взгляд на книжные полки. Книги находились на них в виде хаотических нагромождений, но были чётко разделены по темам. Слева — художественная литература, она выглядит более-менее единообразно, хотя тома Пушкина из его шеститомника разбросаны по разным участкам полки. А вот в научной литературе и в учебниках хаос усиливался тем, что книги были совершенно разных форматов и перемежались с рукописными листиками. Горыныч привык к тому, что у многих его коллег на столах громоздится такой же творческий хаос, но внутренне его не принимал.
Сверху на полке — чёрный переплёт формата А4, с которого уже давно не стирали пыль. Не иначе как докторская диссертация Польского, которую он защитил два года назад. Это была первая в истории докторская диссертация по кротовым норам — гипотетическим астрономическим объектам типа чёрных дыр, значительно искривляющих космическое пространство. Но если чёрные дыры можно считать реально существующими и обнаруженными объектами Вселенной, то кротовые норы пока существуют исключительно на бумаге, и многие астрономы считают, что они никогда и не будут обнаружены по причине своего отсутствия в природе. Поэтому диссертация получилась весьма спорная; четверо из двадцати трёх членов Учёного Совета отказались её воспринимать как докторскую, хотя и не отрицали её большой теоретической значимости. Горыныч иногда подтрунивал над диссертацией Польского, называя её диссертацией о космических свойствах господа бога. Бог и кротовая нора — явления с одинаковой степенью недоказуемости. По крайней мере на данном этапе развития науки.
Горыныч перевёл взгляд ещё правее. На стене с потускневшими обоями, поклеенными, наверное, лет двадцать назад, висел отрывной помесячный календарь с красивой картинкой — спиралевидной галактикой на бархатно-чёрном фоне. Календарь застыл на сентябре, хотя скоро его уже надо будет перелистывать на ноябрь. Интересно, откуда этот календарь? Скорее всего, выдавали на конференции, посвящённой юбилею Астрономического института.
- Это ему сорок семь исполнилось? - молодой миниатюрный человек, ростом чуть более полутора метров, подошёл к Горынычу. Вопрос звучал скорее как утверждение, вернее — как проверка в стиле «правильно ли я помню». - И СУНЦу тоже?
Горыныч кивнул в ответ.
- Да. Наш директор на три дня младше интерната, который он возглавляет. Вот такое совпадение.

Оказывается, Польский сказал, чтобы все садились. По-видимому, сказал уже не в первый раз, и по-прежнему безуспешно. В таких делах нужно говорить громким командным голосом, не терпящим никаких возражений. И даже тогда люди, видя обилие посадочных мест, теряются: каждый хочет сесть не раньше, чем сядет кто-нибудь другой.
- Господа, садимся! - взревел Цукерман так, что через мгновение звякнули, срезонировав, бокалы.
Все застыли на своих местах. Гам от разговоров прекратился, но садиться никто не спешил — всем нужен был какой-то пример, человек, который сядет первым. И Цукерман подал такой пример: взял за руку Ровину и посадил её на ближайший подвернувшийся стул, потом подошёл вплотную к чете Семёновых и указал на два стула рядом с Ровиной. Затем пошёл в соседнюю комнату и выгнал беседующих там. Противиться такому напору не стал никто. Через три минуты все уже сидели.
Горыныч сидел неподалёку от маленького столика, на котором ютились соки, и передавал их непьющим. Таких оказалось почти треть.
- Трезвеем, - пошутил Польский. - Вот десять лет назад разве таким количеством обошлись бы?
Он показал на единственную бутылку водки.
- Не трезвеем, а за рулём, - ответил Горыныч.
- Ну а кто тебя просил приезжать на машине?
Горыныч отметил про себя, что, хотя приезжать его не просили, зато довезти до дома будут просить обязательно.
- Не трезвеем, - поправил Польского лысый мужчина в круглых очках с блестящей оправой, - это у нас правильный вкус вырабатывается. Раньше было пять бутылок водки, а сейчас — одна водка и три бутылки коньяка. Разница, как говорится, налицо.
- На лице...
Слово взял седой как лунь восьмидесятилетний старец Либенталь с пышной, почти толстовской, бородой, слегка подрагивающими руками и хорошо сохранившимся зычным голосом. Он произносил длинный тост, содержание которого все давно и хорошо знали. Это тоже входило в многолетнюю традицию — первое слово даётся старейшине собрания, который, хотя давно уже и находится на заслуженном отдыхе, но продолжает быть для всех отцом и патриархом. Либенталь напоминал, что же, собственно, празднуется.
- Я хорошо помню, как всё начиналось. Как было спущено с самых верхов высочайшее постановление — об открытии школ-интернатов при ведущих университетах страны. Такое, пожалуй, делалось впервые. К нам приезжали такие выдающиеся люди, как Колмогоров, Александров, Лаврентьев и многие другие, и они объясняли, что нам нужно сделать. Моё дело было тогда маленькое — объездить половину Советского Союза, и в каждом городе надо было провести вступительные экзамены. И знаете что? - до тех пор я никогда не видел у людей настолько сильной тяги к знаниям. Это была эпоха великих открытий. Десять лет как Советский Союз построил водородную бомбу. Тогда буквально каждый школьник хотел вырасти физиком. Школьников были сотни и тысячи, а мне была поставлена задача выбрать среди них тридцать. Я видел многих достойных детей, жаждущих учиться, и мне очень нелегко было делать выбор. Однако я, как видите, справился с заданием, и тридцать увлечённых молодых людей приехали сюда учиться. Общежитие было тесное, не то что сейчас. В комнатах было по десять-пятнадцать человек. Но никто не жаловался, все жили очень дружно. Математику у них вёл Марк Смирнов, физику — ваш покорный слуга. И все предметы у них вели не школьные учителя, а учёные, доценты и профессора университета. Потом всё повторилось: эти ребята выпустились, а мы снова ездили по всей стране и набирали новых детей.
Всякое было. Зимой в общежитиях было очень холодно, и мы своими силами делали ремонт. В какой-то год очень плохо кормили, мы старались подкармливать школьников из своих запасов. Один раз дети даже устроили голодовку, когда в еде стали попадаться тараканы.
Несколько человек поморщились, но увлечённого Либенталя было не остановить.
- Причём не так, что один человек нашёл таракана в тарелке и стал кричать на всю столовую — нет, они в каше были как изюм, в каждой порции находилось по десятку, а то и больше. Мы тогда устроили страшный скандал — и поварам устроили головомойку, и с директором ругались, и в парткоме этот вопрос ставили. Но все эти трудности не разобщили, а наоборот, сплотили тех, кто там учился. И никогда не было такого, чтобы кто-нибудь ленился или относился к учёбе недобросовестно. Эти годы были самыми счастливыми в моей жизни. На уроки я приходил как на праздник, и на каждом уроке не только ученики брали у меня знания — я и сам узнавал от них много нового. Когда ведёшь занятия у таких ребят, развиваешься и сам. Было огромным счастьем прийти потом на факультет, встретить знакомые лица, которые уже стали почти родными. Декан нас благодарил за то, что даём ему таких хороших студентов.
Мы не только вели у них занятия. Мы проводили еженедельные музыкальные вечера. Я помню, как Марк ползал под партами и подключал свой проигрыватель. Тогда проигрыватели были огромадные, и принести такой из дома было целым подвигом. Мы рисовали с ними стенгазеты, в которых делали обзор новейших изобретений и научных открытий. Поэтому дети часто становились свидетелями открытий в науке. Иногда они и сами делали открытия. Я помню Володю Мартинсона, страстно влюблённого в математику, который в десятом классе придумал совершенно новый способ, позволяющий доказывать циклические неравенства. Сейчас, к сожалению, Володя работает в Принстоне, продвигает там американскую науку.
Либенталь на мгновение смолк, видимо, сбитый воспоминанием с важной мысли, после чего перескочил на другую тему и продолжил.
- Молодёжь уже и не знает, каким был наш интернат. В девяностых годах, когда переименовывали всё и вся, переименовали и интернат. Кому-то не понравилось это слово, и его заменили на безликую аббревиатуру СУНЦ — специализированный учебно-научный центр. Но я хочу поднять бокал за старый интернат, который позволил построить лучшее образование в Советском Союзе, и за его директора, который и по сей день сохраняет всё лучшее, что мы когда-то строили.
Эта речь была встречена аплодисментами. И только потом все взяли бокалы и начали чокаться.