Букашка

1
     Прозвучали последние ноты. Монастырский хор умолк и начался ропот прихожан, теряющих последнюю надежду. Вдовы кутались в оборванные шали (фактически это все, что уцелело из модного) и завязывали потуже шарфы на детях. С наступлением осени значительно похолодало. Казалось, даже заморозки против людей ополчились. Скудный урожай побил град, и проглотили солдаты. Как саранча, они набросились на остатки и разворовали то, что могло продлить худо-бедно жизнь мирным гражданам.
     Громко и взахлеб кашляли дети, больные воспалением легких, харкали кровью старики, молодые женщины кто беременный, кто - нет, озирались и с ненавистью вспоминали дни, принесшие войну. Она охватила и этот континент, перекочевав сюда из-за моря. Воевали все, кто мог держать автомат. Оружие массового поражения сметало с лица земли целые мегаполисы. Каким чудом оно не добралось до захудалого городка, никто не ведал.
     Некий мужчина, вроде ученый, сказал, что радиоактивный фон в соседней области повышен. Стало быть, опасно идти туда за пропитанием.  Маринка толком не понимала, что это означает. Она прижалась к стене плечом и слушала гул стен, где еще блуждали голоса монахинь.
     - Деточка, - позвала ее монашка, - возьми хлеб, поешь.
     С жадностью Маринка схватила краюшку каравая из травы, обычной, не из пшеницы, и жевала так, что монахиня прослезилась.
     - Мать-то где? – спросила она у девочки.
     - Она погибла, - ответила Маринка, пережевывая безвкусную краюшку, пресную, без соли, сахара. Так, мука из травы, вода и забродивший мед. Его монахини в дальнем углу погреба, заваленного старьем, отыскали случайно.
     Мебель давно ушла на обогрев комнат, где ютились монашки. Они спали на полу, накрываясь шубами, проеденными молью. Тем, кто лишился дома, они давали приют. Сироты, старики, вдовы жили в тесноте, собачились, бывало, дрались друг с другом из-за пустяков. Монастырь стал похож на рынок, где процветало воровство, хулиганство, ненависть. Но каждый житель городка неизменно приходил на службу и молил о спасении.
     - А давно мама погибла? – спросила монашка, вся в черном, как уголек. И лицо ее серое, точно в пыли.
     - Год назад где-то, - ответила девочка.
     - Как же ты?.. Одна? Сколько тебе?
     - Скоро четырнадцать будет, - честно ответила Марина, когда другие девочки прибавляли себе годы. С какой целью трудно сказать.
     Иной раз, как приходили воины, за провиантом, да на разведку (что тут разведывать?), обманным путем зазывали юных девушек, тех, на которых не страшно было глядеть, для утехи. Женщины, которым было под двадцать, резко дурнели от недостатка питания и сил. Юные девицы, в которых бурлил неукротимый дух бунтарства и бесстрашия, еще годились в любовницы. Остальные – для прислуживания и работ.         
     Маринку едва не утащил с собой некий солдат. Вовремя тетка подоспела. Выругала тогда она девочку, пощечину дала. Марина сбежать хотела, да не успела: тетка погибла. Вслед за мамой. Потом эвакуация, длинные вереницы беженцев, холодные вагоны... Так Маринка оказалась здесь, в захудалом городке. То там ее пригреют, то сям. Вскоре она попала в монастырь.
     - Жить-то есть где? – Монахиня заподозрила, что никого у девочки нет, та слегка качнула головой.
     - Оставайся в монастыре, у нас есть комнаты, найдется и тебе угол.
     Монашка отвела девочку в далекий флигель, минуя весь монастырь. Он битком был набит постояльцами. От голода, холода и отсутствия надежды, веры, люди зверели на глазах. Маринка заметила озлобление, когда услыхала первую сирену. Горожане в панике затоптали друг друга, выжило после бомбежки немного, часть горожан полегло раньше бомб.   
     - Скажите мне, зачем? – спросила неожиданно девочка у монахини.
2
     - Что «зачем»? – переспросила та.
     - Зачем нам рассказывают страшные вещи? – Девочка села на сухую траву, она служила здесь матрацем. И станет ей одеялом. Сухая, пропахшая потом, слюной и мочой трава. – Зачем нам говорят о ненависти? Все начинают ненавидеть друг друга. Зачем нам говорят стоять только за себя?
     Монахиня погладила девочку по голове.
     - Враг человечества почуял небывалую силу, дитя. Он питается от злодеяний и крепчает. Ради выгоды и господства нас приучают к греху и пороку, чтобы в душах царила чернота.
     - Мы перебьем друг друга до прихода врагов! – вскричала Маринка.
     Монашка не ответила, уходя, сказала:
     - Будете ложиться спать, закрывайтесь на засов.
     Ржавый, он скрипел, как телега, и с трудом закрывался, однако девочка не ослушалась и закрылась. Женщины-соседки, среди коих одна многодетная мамка, ворчали, мол, могут не открыть поутру, и все же уступили ей. Маринка настояла, памятуя о совете монахини. Ночью Она слышала, как под дверью кто-то ходил. Что он искал, она могла только догадываться.
     На рассвете из келий повыходили монахини, они вставали раньше всех. За ними просыпались старики и младенцы, последними встали мужчины, которые каким-то образом избежали рядов армии. Они лениво позевывали и одевались в обноски. Чтобы не сносить одежду прежде времени, люди снимали ее на ночь, оставаясь кто в чем, несмотря на холода, а поутру спешно натягивали худые штаны, рубахи. Свитер, пальто, захудалый пуховик были за радость.
     - О-о-ой, горе! – завопила некая женщина. – Мамочки! – Она выскочила в коридор и злобно засверкала глазами. – Ушатаю! Всех ушатаю! Какая тварь украла?!
     Сонная Маринка пришла помочь монашкам, услышала крики и пришла на шум. Народу сбежалось, всем было интересно узнать, что стряслось. 
     - Что ты кричишь? – спросила настоятельница у женщины. Крупной, с грубыми чертами лица. Она не церемонилась и не выбирала выражения. От нее устали служительницы, старый садовник, постояльцы, укрывающиеся в монастыре и даже немой гробовщик, с удовольствием бы упрятавший ее в собственное творение.
     - Сперли! Сперли твари поганые! – ругалась женщина, ноздри ее от гнева раздувались.
     - Не сквернословь в обители! – воспротивилась настоятельница.
     - Да пошла ты, старая ведьма! – Женщина затрясла плечами и ее большие висячие груди заболтались под тонкой ночной рубахой.
     Выглядело это ужасно противно, как сама мужицкая баба. Вместо носа у нее картофелина, живот выпирает, ноги волосатые и грубые как у мужика. Маринка отвернулась, чтобы не глядеть на нее. До чего противная тетка. И воняет от нее потом за версту.
     Монахини перекрестились, настоятельница тоже.
     - Упоминая нечисть, призываешь ее! – сказала она женщине.
     - Ты и есть нечисть! – крикнула женщина, брызгая слюной. – Меня обокрали! Утащили дубленку!
     Дубленка эта, поеденная молью, походила на старый тулуп, но кроме него у  тетки были панталоны, рубаха и, кажется, безрукавка. Таким образом, в холода она осталась голой.
     - Ты меня в этом винишь? – изумилась настоятельница.
     - Ты, старая ведьма, собрала тут шушеру!
     Народу, крайне любопытному, охочему до развлечений, коих практически не было, стало еще интересней. Он стекался со всех уголков монастыря и плотным кольцом окружил скандалистку и монахинь.
     - Шушеру? – переспросила настоятельница. – Все, кто искал приют, здесь. Все, у кого нет дома, нет своего угла, пришли сюда и мы дали им кров. Кого ты называешь шушерой?
     - Ты пригрела воров!
     - Мы открыли двери для всех страждущих! – возразила настоятельница. – Я не знаю, кто
3
ограбил тебя, это следует выяснить! Дубленка – это не булавка, ее найти несложно. Осмотрите все! – распорядилась настоятельница.
     Монахини отправились на поиски старого пропахшего пылью, потом и старьем тулупа. Кто препятствовал поискам, кто и вовсе запрещал осматривать свои вещи, кто шел навстречу и сам показывал, чем владел. Маринке скрывать было нечего, она ждала результатов. Поиски не увенчались успехом, хотя монашки потратили полдня.
     - Странно, - озадачилась настоятельница, - куда же он подевался?
     - А может это ты сперла мою дубленку и прикидываешься святошей?! – шумела женщина.
     - У, дурная баба! – запыхтел старый садовник. – Матушка не берет чужого!
     - Старый осел! – вскричала женщина и треснула по лбу садовника.
     Настоятельница резко перебила ее:
     - Прекрати выражаться! Покинь обитель! – И указала на ворота. Пошатнувшиеся, они еле держались на ржавых петлях. Они все еще закрывались. Нехотя, долго, но закрывались.
     - Матушка, матушка! – бежала к ней молоденькая послушница, она собиралась стать монахиней в самые ближайшие сроки. – Двоих не хватает! Они сбежали! Взломали сундуки, украли серебро, чудотворную икону и шубу! Наверное, это они забрали дубленку!
     Настоятельница опечалилась: унести из храма икону, освещенную, чудотворную, к которой приходили сотни верующих – большой грех. Шубейка ее потертая, тяжелая, зато теплая. Придется теперь мерзнуть в холода.
     - Что ж, вот и выяснилось, - молвила она с печалью. – А ты, Лариса, уходи, - сказала она скандалистке. – Нет тебе места в обители более.
     - И ты, монахиня, выставишь меня за ворота? На погибель?
     - Ты погибаешь по своей вине, не по моей! Не надо нам здесь тебя. Уходи! – Настоятельница махнула рукой и отправилась на службу и так задержавшуюся из-за скандала.
     Лариса, Лариса-крыса, как называли ее за дрязги и сплетни другие женщины, демонстративно сплюнула.
     - Старая овца!..               
     Маринка услышала сквозь перешептывания людей столько грязных слов, что стало дурно.
     Настоятельница велела вывести за ворота Ларису. Она брыкалась, и выволокли ее после того, как накинули сеть. Она материлась, кляла на чем свет стоит постояльцев, старого садовника, соседок, вора, мать, бросившую дочку, отца, пившего и насиловавшего ее. От туманившего разум алкоголя он сам не помнил и не понимал, что творил. Лариска лично проломила ему голову ребром чугунной сковороды и не села в тюрьму: война началась вовремя.
     Ворота наскоро закрылись, а скандальная баба проклинала монахинь и всех, кого вспоминала.      
     - Не впускайте ее, - велела настоятельница. – И вообще не открывайте их. – Тише добавила: - Обозов и машин с продуктами нам ждать неоткуда.
     Окружающие ее люди потускнели: скоро они начнут жевать плесневые зерна пшеницы и ржи, которые не смогли засеять из-за войны. Голод и так бушевал повсюду, за ним подкрались болезни. Вши заедали, от грязи чесалась кожа и появлялась короста на голове и теле, язвы стали привычным делом. Беременные, если и рожали, умирали от послеродовой горячки. Холодно, голодно, страшно.
     Вместе со страхом росла ненависть. Марине казалось, она в ее царстве: доброе слово она услыхала только вчера, от монашки. А до того: «Чо надо, сопля?», «Чо пялишься?», «Зеньки закрой, не то … разобью». Мама так не ругалась, но девочка привыкла уже к выражениям. Сама, порой, употребляла крепкое словцо. В присутствии монахинь стыдно было, и она по большей части молчала. По правде говоря, она всегда была немногословна. А о чем говорить? Писать и считать обучена, но толком ничего не знает: книг она не читает, умные передачи не смотрит: нет их, как и книг нет. Так, мелкие газетенки да журнальчики с
4
фотками обнаженных певцов и актеров. Он любит одну, изменяет с другой, бьет третью, употребляет наркотики и так далее. Это все неинтересно Маринке, как развлекательные передачки, вываливающие мусор на зрителя. Сидит группка человечков и поливает грязью одного. Или новости: одна хуже другой. Ничего хорошего не сказал комментатор, а в конце говорит: «Всего хорошего Вам, будьте здоровы!» - и рекламирует новое лекарство. Оно, монахиня сказала, дурное вещество содержит, люди зависимыми от него становятся.
     - Тогда зачем его продают? – спросила Маринка.
     - Чтобы его покупали и покупали, - ответила монашка.
     Так Маринка поняла: все, что слышит, видит, ощущает – ей навязывают.
     - Дергает за ниточку кукловод, - обронила некогда мама. Ученая она была. Умная. Ее с работы выгнали перед самой войной, что-то она там открыла, за это и прогнали. 
     - Не играй, - отобрала мать у дочери планшет.
     Маринка тогда здорово рассердилась, а мама объяснила:
     - Глупеешь.
     Маринка не поверила, тайком играла. А однажды, после гибели мамы, с ней парень спасся, из-под обстрела их вывели. Так он из рук игрушку не выпустил. Сестру оставил, а электронную игру спас. У него ладони тряслись, когда ее отбирали. Маринка видела его в компании солдат. Те позабавиться решили и предложили ему пострелять по-настоящему, а не виртуально. Ему дали автомат, или что-то еще, и он, точно одержимый, выпустил весь магазин в мишень. Потом привели пленного и приказали выстрелить в него. И он выстрелил, в голову. За стрелялку.
     Это напомнило Маринке игру с котенком: она привязала к одному концу нитки кусок колбасы, а к другому - палочку. Для того чтобы заполучить колбаску голодному котенку пришлось бегать по всему двору, перепрыгивать через препятствия, пролезать под урной, карабкаться на дерево. Он делал все, что хотела Маринка, а она, в итоге, сама съела колбасу. Отряхнула от пыли, утерла рукавом и съела. Наверное, и котенка съели, ведь его больше не видела. Она давненько не видела собак и кошек бездомных. В последний раз – еще до гибели матери.
     Парня вырвало, но завидев стрелялку, он оживился, выхватил ее из рук солдата и жадно начал играть. Новый обстрел он едва заметил, настолько был увлечен. Если бы не боль ранения, даже бы не заметил, что война идет: она у него никогда не заканчивается. Выл парень, как собака, руки по-прежнему тряслись. Врачи еле вытащили из ладоней игрульку, после укола. Сестра его младшая чудом жива осталась, брат о ней вспомнил, когда увидел. Прощения не попросил. Не умел, наверно. Да какая теперь разница, умер он. Говорят, упал и разбился. От врачей с игрушкой прятался и выпал из окна.
     Спозаранку Маринка побежала на службу. Тянуло ее. Соседи по каморке лениво сморкались, вставать не хотели.
     - Холодно там, - вытягивали они слова. – Что там делать? Воют и воют монашки.
     Маринка накинула подранную курточку, замоталась в пуховый потрепанный платок и подошла к выходу.
     - Дверь закрой: холодина! – завопили соседи в голос.
     Марина просочилась в узенькую щель и захлопнула дверцу. Пускай себе лежат на полу, прикрываясь сеном, и мечтают о тепле. Не успела она покинуть флигель, как соседи перегрызлись из-за мелочи. Не в первый раз. Ночью они тоже собачились: кто храпел, кто кашлял, кто испускал запахи. Полночи не спала Марина, слушала ругань и куталась в одеялко, которое монашка дала по доброте душевной.
     Преодолевая сон, она побежала в храм. На улице встретила одиночных постояльцев монастыря. Остальные решили: если нельзя поесть, то хотя бы нужно поспать. Маринка понимала, что ни первое, ни второе ей не грозит. Она вовремя ускользнула из комнаты, где закипели нешуточные страсти: две соседки передрались по ничтожному поводу и подрали волосы друг другу.
5
     Мама Маринке говорила, что война объединит людей, однако этого не случилось. Они поедали поедом соседей, родных, незнакомых. Повсеместное обозление леденило в жилах кровь. Дело дошло до каннибализма. Маринка сама видела, как отрезают от трупа мягкие ткани: щеки, бока, бедра... Ей стало противно, вырвало. Но голод приобретал большие масштабы, и она боялась превратиться в людоедку.
     Ежедневно от истощения умирали постояльцы, их хоронили подряд, не всегда успевая закапывать. Правда, и это не помогало: то ли дикие звери, прокравшиеся к монастырю тайком, то ли кто-то другой откапывал трупы. Таинственным образом они исчезали, оставляя пустые могилы. Когда мор пошел поголовный, тела стали сваливать в общую яму. Там они гнили, источая жуткий трупный запах: засыпать-то было некому. Если бы стояла жара, монастырь задохнулся бы.
     Маринке чудилось, что в колодце вода пропиталась едким запахом. Что поделаешь, приходилось пить хоть такую. Ели постояльцы и пили что попало. Воровали друг у дружки. Хочешь есть, хватай свое, держи крепче и не отпускай, не то отберут. Даже деньги крали. Что вор хотел? Что он купит на бумажки? Они не в цене здесь. Да, война прибыльное мероприятие. Для малой горстки господ. Остальным она – беда. Марине она принесла только горе и сиротство. Тех, кто наживается на войне, она никогда не видела и не увидит: они прячутся за толстыми бронированными стенами далеко отсюда. Меж тем простые граждане меняют волосы, зубы, одежду, имущество на хлеб, яичко, гнилую картошку, дохлую крысу. 
     Умирая от голода одна женщина, Марина слышала ее слова, попросила монашек накормить детей. Монахини отказались грех на душу брать. Это сделали другие. Подумаешь, грех, голод страшнее. Сказать, что Маринка думала так же, нельзя, она умчалась прочь, чтобы не быть свидетельницей.
     Как она надеялась на солдат, доблестную армию, когда была жива мама. Вместе они ждали, что придут освободители и спасут города от врагов. Они пришли, спасли от завоевателей, а передохнув, разглядели женщин, завернутых в лохмотья. Что повышает мужчине настроение? Да, они повышали себе настроение. Женщины, чтобы не умереть с голоду, чтобы не умерли их дети, выносили десятки мужчин. Побудет солдат с женщиной и даст ей банку тушенки, другой – брекет каши. Мама Маринки тоже уходила, возвращалась с едой. Скудной, но едой. Она прятала дочку, запрещала на глаза показываться солдатам.
     Однако разные матери бывают: есть и такие, что дочерей к воинам водили. За молоденьких и хорошеньких больше давали. А в деревнях, когда нечем было землю пахать, за рожавших женщин давали лошадей на время. В бане поставили двадцать кроватей, отгородили их простынями... На сотни осатаневших солдат, всяких разных, двадцать женщин! Маринка не понимала, что и для чего. Она была мала тогда и не осознавала, почему женщины плачут, когда вспоминают об этом. Стоит ли упоминать о последствиях? О телесных болезнях и о душевных ранах? Говорили, все те солдаты погибли, а монашки перешептывались: «Грех-то был. Шли бы с молитвой на устах и в праведности…»
     Что грех, что праведность – Маринка плохо знала. Она заскочила в храм, где монахини озябшими голосами пели псалмы. Она подпевала, если знала слова. 
     - Иди сюда, девочка, - позвал ее незнакомец-старик. Совсем худой и седой. – Иди, не бойся, тут меньше дует.
     Маринка поверила ему, подошла. И правда, ближе к клиросу продувало не так сильно.
     - Ветер гуляет, - сказал старик. – Окна побиты и холодно.
     Побитые окна были почти что повсюду, их завешивали тряпицами или заколачивали досками. Во флигеле, где спала Маринка, их заклеили прогнившим картоном.
     - Хорошо поешь, чисто, - отозвался старик.
     - Меня мама научила.
     - Она не с тобой?
     - Уже нет, - ответила Маринка, а старик погладил ее по голове.
     - Страшная пора: сиротеют и дети и взрослые.
6
     - Она говорила, что всегда будет со мной, а вот оставила, - сказала девочка с упреком.
     - Мама не обманула тебя: она действительно всегда рядом с тобой, - возразил старик. – Она в твоем сердце и присматривает за тобой сверху.
     Маринка усомнилась, и старик понял это.
     - Подрастешь, поймешь, - сказал он.
     Девочка усомнилась и в том, что она успеет подрасти.
     Старик оказался настолько прозорлив, что понял ее думы.
     - Ты так юна, но уже слишком серьезна. - Он все понимал: войны быстро делают детей взрослыми, а взрослых – убийцами. Они, затеявшие войну, взваливают на маленькие детские плечики убийственный груз. И он, смертоносный, тянет за собой в преисподнюю еще пока чистые души. 
     - Дитя, ты пой, не слушай меня, - сказал старик, подбадривая.    
     Маринка окинула взглядом храм и стала подпевать монашкам с прежним усердием. Пение заглушало голод, отвлекало от холода и помогало забыть ненадолго боль утраты и страх перед будущим. Она старалась не думать о нем, однако с каждым приходом солдат, воем сирен и грохотом вздрагивала. За что ей выпала такая доля? У нее седые волосы пробиваются. А ей только будет четырнадцать.
     - Дедушка, - обернулась к нему Маринка после пения, - а те, кто затеял войну, пошел воевать?
     - Думаю, нет, - ответил старик, выходя из храма: служба закончилась, люди начали расходиться. 
     - А детей своих или родителей они отправили на войну?
     Старик счел ее чересчур любопытной.
     - У тебя пытливый ум, дитя, но он иногда мешает.
     Маринка глядела на него так, что ему пришлось ответить:
     - Вряд ли.
     - А зачем они затеяли войну?
     - Это большие деньги, дитя, - с грустью отозвался старик.
     - Ради денег? Нас убивают, чтобы стать богатыми?
     - Я могу ошибаться, но они и так богаты. – Старик протяжно выдохнул, тяжело ему о том говорить девочке, которой еще жить да жить и радоваться солнышку и сестренкам.
     - А зачем им тогда еще деньги? – не унималась Маринка.
     - Чтобы стать еще богаче.
     У Марины ответы старика в голове не укладывались: для чего гора денег, если Земля охвачена войной. Казалось, и мирного островка на ней не осталось: повсюду бушуют битвы. Где ж от них укрыться? Чем помогут деньги? И, не последний вопрос, что на них купить, если ничего нет? Земля буквально сожжена, выжата! В каком таком местечке укрываются злодеи, затеявшие братоубийство? Они в бункерах прячутся, кто-то мечтает очутиться на орбите, но как долго хотят пребывать в укрытиях? На Земле скоро не останется и гнилого колоска. Запасы рано или поздно истощатся, что тогда они станут делать? Жевать цветные купюры, каким бы номиналом они не были? Над кем господа станут властвовать, кого порабощать? С кого они, эти жадные вампиры, будут сосать кровь, в которой захлебывается каждый житель планеты? Ее запах настолько привычен, что страшно делается. Не сходят ли с ума они  взаперти? День за днем одни и те же стены! Лица! 
     - Но теперь-то они обогатились достаточно? Война, может, прекратится? – спросила Маринка.
     - Я молюсь о том каждую минуту, - сказал старик с грустью. - Наверное, в один прекрасный момент ситуация вышла из-под контроля, - предположил он, не особенно веря в благополучный исход. Если б властелины могли прекратить, наверное, прекратили бы воевать. Если б они не боялись за собственные шкуры, давно бы уже пустили ядерную бомбу. Хорошо, что неудачей закончились попытки создать внеземную колонию, не то б еще
7
в космосе нагадили.               
     Маринка осмысливала, а старик сказал:
     - Они одержимы, дитя, не понимают, потому что слепы. Они потратили столько денег на создание оружия, что хватило б на безбедную жизнь и процветание нескольких поколений.      
     - Почему им никто не говорит, что они ошибаются? – живо отозвалась Маринка, надежда теплилась в ее юном сердце.         
     Старик пожал плечами:
     - А кого они станут слушать? – Подумал и добавил: - Враг человечества не дремлет.
     - Это не он, а мы сами себя обрекли! – Маринка отвела глаза, ей стало еще больней. Не надо ни на кого перекладывать вину, коль сами виновны!
     Как-то раз она разбила последнюю банку варенья и могла солгать маме, но не стала и  призналась. Она была наказана, однако она поступила по совести! Ей пришлось стоять в углу, поголодать, зато поступила правильно и впредь ходит по кухне осторожно, чтобы ничего не задеть и не оставить людей и себя голодными. У нее был соблазн солгать и тогда бы ей перепал вкусный хлеб с сахаром, а она предпочла признаться. Останься безнаказанной, в будущем она б солгала еще и еще. Может все дело в безнаказанности? Она мешает принимать правильные решения и совершать благие поступки? А монахини говорят, нет безнаказанности. Но как же тогда объяснить?..
     - Что им за это будет? – спросила Маринка у старика, несмотря на его попытки выйти из храма: служение закончилось, и народ двинулся к дверям плотным потоком. Слово за слово и она не заметила, как набежали люди: кто-то пустил слух, что скоро враг подойдет к монастырю.
     - О том тебе монашки лучше поведают: достоверней информация у них. 
     Толпа вынесла Маринку на улицу.
     - А откуда они знают? – Девочка сомневалась, что монахини знают точно, что да как за преступления против человека бывает.
     Геноцид, всплыло в голове. Снова он, родимый. Истребляют и истребляют друг друга, а все не истребят. Один вид. И губит себе подобных. Смешно и глупо. Предположим, прошли годы. Остался один-одинешенек некий господин, самый злой и жадный. Остальные погибли.  Закончатся припасы его, выглянет он из бункера, в котором прятался лет эдак двадцать-тридцать. Выйдет он наверх, чтоб на солнышко взглянуть, свежего воздуха глотнуть. А нет ни солнышка – тучами закрыто оно, свежего воздуха нет – в атмосфере смеси разные, газы ядовитые после бомбежек. Что он делать станет? Кому золото и деньги предложит? Кого тогда покупать? Сядет он на камни, раздробившиеся после взрыва, пожует доллары  и евро, погрызет бриллианты с золотом, на том и сыт станет. Маринка бы посмеялась, если б не было так грустно.
     Старик обнял ее, по-отечески.
     - Любознательная ты, тебе бы учиться.         
     - Сейчас только одному учат, дед, - ухмыльнулась толстая тетка, размахивая не только полными желеобразными руками, - нас учат выживать.
     - Да как тебя научишь: ты ж лошади толще! – позабавился некий сухой мужик.
     - Че ты, гнида сухостойная, сказал?! – остановилась толстая тетка.
     Маринка посторонилась, не то зашибет ненароком. Как она сохранила пышные чрезмерно формы в голод?
     - Я тебя сейчас по стенке размажу! – пригрозила тетка.
     - Ты сиськами не маши, а то и вправду зашибешь! – расхохотался мужик. Серенький такой, невзрачный. Тетка-то видная, против нее он – сморчок. Махнет грудью неудачно и все: пиши - пропало.
     Она наступала и придавила его грудями к изгороди.
     - Че ты там говорил? Ну-ка повтори, пень плешивый.
     Маринка слышала несущиеся ругательства, самые приличные из них вы прочли выше.
8
Остальные не позволяет формат повествования и моральные нормы самого повествователя.            
     Прижатый мужик осмелел, ущипнул тетку за соски. Больно так. Она взвизгнула.
     - Корова, вымя подбери! – съязвил он.            
     - Че, нравится?! – хохотнула она, поглаживая соски. - Стручок, отрасти сначала, чем гордиться! Че замер-то? В штанах пусто, сразу видно!
     Мужик даже не ответил, сразу накинулся на тетку с кулаками и разбил ей в кровь лицо. Одним ударом, после – просто месил его. Страшно так стало Маринке. Монахини поспешно увели детей, мужчины, что похрабрее были, ринулись разнимать дерущихся. Насилу оттащили их в разные стороны: тетка тоже была не лыком шита и как следует врезала мужику. Наотмашь отвесила оплеуху напоследок. У него аж искры из глаз посыпались, кровь носом пошла, и выскочил зуб.
     - Ну, сука! – взревел он, плюясь кровью. – Убью!
     И убил бы, если б не растащили их, не закрыли в изоляторе. Они там в разных камерах сидели и перегавкивались. Крики и ругань стояли до хрипоты.
     Маринка и остальные постояльцы сидели в трапезной и, глядя в одну точку, жевали скудную пищу: мерзлую картошку и моченые пшеничные зерна. Без соли, без масла, не говоря уже о сахаре, мясе, овощах. Тишина стояла зверская. Радоваться было нечему: последний мешок с зерном доедают, последний ящик с картофелем. Запасы монастыря иссякли, пополнять некому.
     Тут зарыдала, истерично так, худющая незнакомка, с нею – ребенок. Ее вой подхватили другие женщины, глядя на них – их дети. Хоть в чем-то люди солидарны.
     Маринка стала медленнее жевать, сдерживала слезы, как могла. Взяла щепотку зерен и положила в рот, чтобы не расплакаться. Усиленно перетирала зубами сладковато-мучнистые зернышки. В прежней жизни ни за чтобы не стала их есть. Гадость какая. А теперь кроме них – ничего. Выбирай: голодание или они. Маринка предпочла зерна.
     Монашки запели, чтобы заглушить плач, их пение отвлекло самых верующих, но уже отчаявшихся и не ждущих спасение. Молитвы запели старушки, деды, затем женщины и последними – самые атеистичные мужчины. Наверное, им страшно стало: воздушная тревога заревела. Страшный вой, пробирающий. Аж трясет и виски белеют у взрослых. Услышав  хоть один раз, вы ее никогда не забудете и ни с чем не перепутаете. Ужас стоял у всех в глазах. Некоторые их атеистов даже перекрестились, как могли, кто-то левой рукой, кто-то слева-направо. На это уже никто не обратил внимания: под грохот и тряску началась паника.
     Врассыпную бросились люди.  Из трапезной их понесло в разные стороны. А снаряды сыпались и сыпались на головы безоружных жителей. Маринка бежала, куда глаза глядят.  Монашка - за нею, а по пути собирала упавших детей. Она больно схватила Маринку и толкнула ее вместе с остальными ребятами в открытую дверцу погреба, ровесника монастыря, потому надежного. Маринка затолкала последнего ребенка в погреб, и подскочила к монахине, стоявшей в дверном проеме. Она посмотрела на девочку, у которой слезились от пыли и страха глаза, и закрыла дверь. Очередной грохот – и началась пальба.
     - Что это? – поднялся с сырого пола мальчик.
     - Не знаю, - ответила ему сестра, немногим старше.
     - Слышите? – спросил мальчик. – Самолетов стало больше!
     Маринка выглянула в щелку: монахиня более не заслоняла собою дверь. Утирая слезы, девочка разглядела самолеты.
     - Это наши!
     К ней подбежал мальчик, не по годам умный: пришлось повзрослеть.
     - Они гонят их, гонят!
     - Тише ты! – одернула его сестра.
     - Они нас не услышат! – возразил брат.
     - И все равно сиди тихо! – пригрозила пальцем сестрица.
     - Они убегают! – обрадовался мальчик. – Наши прогнали их! – торжествовал он.
9
     Торжествовали и другие дети, а Маринка, как самая старшая, нет: она пережила очередную бомбежку, но опыт подсказывал, что придет черед другой. Она утерла слезы. Когда стихло, приоткрыла  дверь, с трудом отодвигая ее. Едва просочилась в узенькую щель. Очутившись на свежем воздухе, оттащила монашку, чтобы остальные дети смогли выйти. Они всхлипывали, оплакивая ее, и прочих, тоже погибших.
     Глаза их были еще влажны, когда пришли свои воины и велели идти за ними. Горстку уцелевших погрузили на машины, гудящие, трясущиеся военные машины, и повезли неизвестно куда. Маринка расспрашивала, куда их отправляют, металась от одного офицера к другому, пока ее не схватил за шиворот солдат и не закинул в кузов.
     - Сиди, не дергайся! – Он сплюнул, мерзко так, в щель между передними зубами и пошел прочь.
     Прижалась Маринка спиной к холодной лавке, застучала от холода и голода зубами. Рядом с нею клацали ими же инвалиды, так называемые «чайники», то есть те, кому руки и ноги оторвало – самое распространенное ранение на войне. Дети, с которыми пряталась в погребе, сидели в уголке и помалкивали. На носилках в машину со словами: «А ну посторонись!» втолкали с пяток раненых. Дети теперь и вовсе перепугались. Нет рядом отцов и матерей, которые им глаза закрывали в случае чего. Солдаты хотя бы пожалели их, но нет, они точно готовили ребят к мерзостям и жестокостям материального мира, так опошленного и униженного взрослыми.
     Маринка почувствовала движение, высунула голову из-под брезента и закричала:
     - А монахини?! Монахини?!    
     Солдаты, увешанные оружием и перепачканные в грязи и крови, обернулись.
     - Залезь обратно! – рыкнул старший и отвернулся. – Нет твоих монашек!
     Шум, гам, вой, рев мотора, и все же сквозь это Маринка расслышала слова солдата. У него словно никогда не было матери, не было отца и сестер, жены и детей. Она просочилась под тяжелый вонючий брезент к раненым и детям. Качаясь из стороны в сторону, молча уставилась в одну точку. Куда ее везут? И там ее настигнет война. Может, и нет смысла бегать от нее? Она уже столько раз переезжала, столько раз пряталась, что устала. Сил нет!
     Она встала в длиннющую очередь вместе со всеми. Их привезли в лагерь, отправили мыться, дав крохотный кусочек мыльца. Хозяйственного. Зато ото всех стало пахнуть чистотой, а не потом, грязью и тому подобное. Сестра милосердия отвела детей в санитарную комнату, где их осмотрела доктор.
     - Обработать им головы! – велела она сестрам. – Все вшивые!
     Маринка почесалась: вши – большая зараза, особенно если негде и нечем помыться. Она утерла рукой нос и размазала по лицу выделения.
     - Пойди и умойся! – распорядилась доктор. – И никогда так больше не делай: ты уже не взрослая.
     Вот и пришла взрослость: Маринка отныне не маленькая. У нее началась взрослая жизнь. Она не успела поиграть в куклы, сделать им уютный домик с мебелью из подручных материалов, нашить одежки из старых платьев. Детство отняли те, возможно, у кого его тоже не было. Месть ли это, девочка не знала. Она даже стала забывать, как выглядят мягкие игрушки и куклы. Она была совсем маленькой, когда мама и папа подарили ей куколку, милую, с фарфоровым белым личиком, которое раздавил вражеский сапог, прошедший по разрушенному городу. В ушах еще стоял марш вражеских воинов. Стройные ряды прошлись по городку саранчой.
     После того, как обработали голову едким составом, сестра милосердия подала Маринке сложенную серую вещицу из грубой материи. 
     - Надень-ка!
     Девочка развернула: это нечто отдаленно походило на платье. Безразмерное, балахонистое. Рукава длинные, талия на бедрах. Она надела вещицу, которая ужасна, но, по крайней мере, чистая.
10
     Дети толкались, натягивая одежду в тесной для такого количества людей комнате. Сестры милосердия теряли милосердие (наверное, война повлияла и на них), и сердились. Доктор строго велела детям наскоро переодеться и уйти с глаз долой, мол, у нее полным-полно дел. Живи Маринка в мирное время, она б вообще ей на глаза не попадалась: не понравилась ей врачиха. Глаза злющие, пальцы длинные, худые. Сама, как кочерга тонкая и синюшного оттенка кожа. Но не Маринкина вина, что она тут и вынуждена стоять перед докторшей. Ей бы в школу за знаниями, прыгать и танцевать с девчонками в клубах, встречаться с юношами, целоваться по закоулкам и придумывать, как оправдается перед мамой, а не слушать, кто, где и как помер, чем болен и насколько голоден, где и каким образом погибли его родственники и глядеть на горы трупов.
     Почему ни у одного взрослого в голове не возникла мысль подарить детям хоть один день счастья? Почему узаконен гомосексуализм и педофилия? Первое – ладно уж, а вот второе… Кому же это взбрело... незрелую детскую психику ломать. С малых лет детей приучать, что близкие очень отношения с взрослыми это нормально, даже хорошо! Два папы вместо мамы – отлично?! Что происходит с людьми? Они заражены! Горстка больных психически людей  паразитирует здоровых, а вирус, как известно, быстро развивается. А лекарства от такой болезни нет. И вот вскоре заражается едва ли не все человечество. Естественно, если со всех экранов только об этом и говорят. Мальчик или девочка, не суть, поют со сцены этакую милую песенку о путешествии полового мужского органа, дети смотрят мультики, передачи... И что потом ждать от такого общества, зараженного страшной заразой, разъевшей мозг?
     Почему в психиатрических клиниках живут и лечатся (далеко не всегда успешно) страдающие олигофренией, шизофренией, слабоумием, навязчивыми состояниями, истериями и психическими расстройствами люди, а не те, кому действительно необходимо лечиться? Те, кто причиняют колоссальный вред человечеству в целом, раз бразды правления в их руках. Маринка подумала, подумала и решила: надо запереть в клиниках для душевнобольных всех и каждого, тогда станет лучше, и Земля вздохнет свободно: ей никто не причинит вред. Надо быть сильно больным человеком, чтобы вредить, в первую очередь, самому себе. Да, причиняя боль ближнему, человек – разумный ли? – делает хуже себе. Его окружают такие же зараженные как он, болезнь прогрессирует и процесс становится неконтролируемым, необратимым, как нынешняя война. Захоти ее остановить зачинщик, уже не сумеет. Мир окунулся в кровь с головой и подобно голодному хищнику не может остановиться, почуяв ее приговорный для жертвы металлически-солоноватый запах и вкус.
     Маринку и детей младше нее отправили на конвейер собирать оружие, едва-едва объяснив, какие операции совершать. Старших, кому исполнилось пятнадцать, взяли в солдаты. Мальчиков, хромых, больных – всех в строй. «Мясо», его не жалко. Выбивались из сил дети, прищемляли пальчики, а пожаловаться и пожалеть было некому. Один из мальчуганов всплакнул от боли, его грубо одернул оружейник, списанный в тыл по инвалидности, без ног он остался, и мальчишка, поджав губы, плакал бесшумно. Маринка посматривала за ним, взглядом (разговаривать было запрещено) подбадривала. Мальчик даже попытался улыбнуться.
     Смена закончилась, дети отработали сверх нормы еще два часа и, еле держась на ногах, поплелись в барак.
     - Заработали ужин! – прохрипел им вслед оружейник, сволочь такая. Его ненавидели все, кто сталкивался с ним. Ему ноги на войне оторвало, так он с тех пор всех люто возненавидел.
     Маринка подошла к мальчугану (если б не война, он бы в следующем году в школу пошел) и сказала:
     - Дай-ка посмотрю!
     Палец посинел и горел, девочка потерла его.
     - Потерпи, - сказала она. – Разотри, как следует, через денек-другой пройдет. И будь впредь аккуратней.
11
     Мальчик поглядел на нее, как на старшую сестру. Он обрадовался, что ей нет пятнадцати: увели б ее.  И не видать бы ей солнца ясного да крыши над головой. Барак – это не хоромы, зато теплее, чем на улице и не так сыро.
     Дети добрались до барака, умылись, и смотрительница велела Маринке:
     - Ты старшая, сама будешь водить остальных в столовую!
     Женщина походила на надзирательницу. Ей бы кнут – и тюремщица. Старая дева, злющая-презлющая. Противная и мерзкая. Дети ее терпеть не могли. И было за что. Даже солдаты, не имеющие возможности шалить с медсестрами,  не глядели в ее сторону. Представляете степень ее злющести? Уж что в ней отталкивало, Маринка не понимала, пока не пришла к выводу: все! Всем видом отталкивает. Холодная и злая.
     Девочка повела ребят в столовую, где им не отвели на этот раз место. Им пришлось толпиться со всеми остальными в огромной очереди. Маринку толкнула какая-то баба, затем – мужик, очевидно забавляясь. Он ехидно похихикал и облизнул свои обветренные губы. Девочке стало противно, она сплюнула. Мужик разозлился и толкнул ее опять. Она попятилась назад и не устояла, выронила из рук миску с прогорклой перловкой и вонючим маслом, а так же сильно разбавленный компот, такой же не вкусный, как каша.
     Над ней смеялись. Все: юноши, взрослые, дети. Пока она не встала, ее хлеб схватила какая-то жадная рука, кашу соскребли с пола самые голодные. Так Маринка осталась без пайка. Ей стало обидно и горько: она будет голодать до завтрашнего утра. Только перед работой, на которую поднимается засветло, перекусит тонким ломтиком ржаного хлеба и запьет разбавленным кислым молоком. От голода сжался желудок, кишки забыли, что такое наполненность. Она не могла уснуть от голода, просыпалась едва-едва от усталости. Ей почти всегда холодно, ведь когда ты голоден, не можешь согреться.
     Слезы катились по ее щекам и сердцу. Она не могла встать от горести. Мальчик, которого пожалела на работе, шагнул к ней и подал кусочек своего хлеба, отломив половину. Поделил поровну. Маринка аж плакать перестала: такого с нею не случалось со смерти мамы. С нею более никто не делился едой. Люди умолкли. Встала Маринка, слезы мгновенно просохли.
     - Бери, у меня каша есть: я поем, - сказал мальчик и стал совать ей в руки кусок.               
     Она не поверила своим глаза, но с жадностью схватила хлеб (вечером его порция больше утренней) и начала жевать. Слюны не хватало, Маринка подавилась, мальчишка протянул ей медную мятую кружку с компотом. Из какой гадости его варили, она бы ни за что не догадалась, но в этот момент он казался манной небесной.
     - Спасибо! – выговорила Маринка, сделав еще глоток.      
     - Да ладно, - поскромничал мальчик.    
     Люди разошлись, кто куда, и ели ужин.
     - Кашу будешь? – осведомился мальчик.
     Маринке подумалось, нехорошо лишать ребенка еды, и отказалась.
     - Я ее не люблю, - сказал он.
     - Я тоже, - ответила Маринка, желая наесться до отвала хоть когда-нибудь. Конечно же, она бы с удовольствием съела до последнего зернышка кашу, только сказать нельзя – мальчик останется голодным.
     - Ты не волнуйся, я маленький, - сказал он. – Мне много не надо.
     Маринка окинула взглядом его тонюсенькую фигурку. Венки на его висках проступали и синенькими полосками подползали к впавшим глазам.
     - Я напилась компота, - солгала она. Если взрослым можно, почему ей нельзя?
     Дети доели и крошки и отправились обратно, в барак. Рядом с Маринкой вышагивал мальчуган, посматривал ей в лицо, но не заговаривал. Недалеко от хозяйственных сооружений, правда, их трудно отличить от жилых помещений, появились фигуры. Двое вели нескольких человек и толкали их в спины прикладами. Этими двумя командовал третий, громко отдавая распоряжения писклявым голосом.
     - Сюда их! Быстрее!
12
     - Что они собираются делать? – спросил не по годам смышленый мальчик.
     - Их расстреляют, - догадалась Маринка.
     Идущие к своим баракам люди остановились. Арестованные, а скорее те, кого сопровождал конвой, выстроились вдоль стены.
     - За что их? – прошептала девочка, помладше Маринки.
     - Они больны, - ответила некая женщина, она помогала медсестрам, пока не высказалась против таких убийств. 
     - Их убьют, потому что они больны? – озадачилась Маринка.
     - Да, они неизлечимо больны. Есть распоряжение не тратиться на безнадежных, - ответила женщина и перекрестилась. – Помилуй, не ведают, что творят.   
     Маринка вспомнила монахинь, их речи и предостережения. Отныне, слыша выстрелы и закрывая ладонью глаза мальчику, она стала страшиться своих больше, чем врагов. Почему бы просто не перебить друг друга и оказать услугу вражеской армии? Зачем ждать и бояться? Дело одной минуты: построиться, пустить пулю и на том забыть все страхи, жалобы, боль…
     Дети не плакали, уже нет. Они с малых лет глядят на убийства и привыкли. Вы только вслушайтесь: они привыкли! Их жизнь сделали адом и не кто-нибудь, а свои же. Сначала фильмы, видеоигры, песни, потом ужасы перекочевали из виртуальности в реальность. Так сказать подготовили юное поколение. Молодцы, предусмотрительные.
     Женщина перекрестилась еще несколько раз, прошептала, наверное, молитвы и, закутавшись в шаль, засеменила ногами. Дети и Маринка тоже вернулись в барак.
     Как она обрадовалась, увидав старика. Ему выделили полку внизу, прежний постоялец, сказали, отдал Богу душу спозаранку. А тут новеньких постояльцев привезли.   
     - Я не думала тебя увидеть, дедушка! – бежала Маринка к нему через полбарака.
     - Сам не понимаю, почему молодые гибнут, а я по-прежнему живехонек.
     От усталости дед и девочка валились с ног. Они присели на лежак, едва прикрытый сеном и старыми тряпицами.
     - Как ты тут, дитя?
     - Потихоньку, - ответила Маринка прямо, без уверток. – Днем оружие собираем, ночью поспать дают. – Она не хотела жаловаться на ломоту в ногах от стоячей монотонной работы, жаловаться на упадок сил, на оскорбления, какими покрывал их оружейник, отвечающий за группу работающих детей. Они еле-еле просыпались по сигналу будильника, их поднимают с трудом солдафоны, такие же грубые и противные как тот, кто командовал расстрелом. Иной раз Маринка не слышит звонка, ее толкают в бок, поднимают со словами: «Проснись, сонная б…, жрать все горазды, иди работать!». Ей только исполниться четырнадцать, у нее недавно началась менструация, а ее нарекли б... И опять-таки свои.
     Наслышанный о здешних нравах и условиях старик опечалился и погладил девочку по голове.
     - Милая моя, ты поспи.
     - Дедушка, я боялась, тебя убили!
     - Я и сам думал, хватит уже. Так нет, видишь, жив еще. – Старик засмеялся.
     Люди погружались в сон, и он начал говорить тише.
     - Что им некому доверить оружие, что ли? – сетовал старик. – Ах, звери.
     - Дедушка, ты тише, - прошептала Маринка. – Нельзя здесь так. Мы видели, как…
     - Я знаю, слышал.
     Маринка стала расспрашивать деда, как он выбрался из пекла, как ему удалось выжить после и как попал сюда. Он держал ответ терпеливо, а на уговоры отдохнуть она отвечала однозначно: «Потом высплюсь!». Когда она еще деда увидит в следующий раз? Мало ли что случится завтра.
     - Дедушка, мне… страшно, - вдруг произнесла девочка.
     - Не того боишься, - ответил дед.
13
     - То есть как это? – Удивление Маринки росло.
     - Все бояться за тела свои, а не за души.
     Девочка думала о душах, думала о телах, обо всем. Так же думала об оружии, о расстреле, о ядовитости мужчин и женщин, оказавшихся здесь, в тылу. И не только.
     - Будь моя воля, я бы все сделала по-другому. Но я всего лишь подросток.
     - Существует легенда, в которой говорится, - завел рассказ старик, - что некогда жил великий владыка. Он всю жизнь провел в битвах и поработил почти все народности. Остался маленький клочок плодородной земли. Он отправился в последний поход, предвкушая победу: не было равных его армии. Оставшиеся свободными народы не сумели бы противостоять кровавому владыке. Однажды его войско шло через поле. Гордо восседал в доспехах государь – Повелитель всех земель. Конь его, быстрый и смелый, шел и шел вперед. Не боялся.
     - А что случилось? Он добрался? – не удержалась Маринка, спросила.
     - Подул ветер, стряхнул с цветка пчелу. Она разозлилась, полетела, куда глаза глядят, быстро-быстро. А на ее пути - конь владыки. Она ему возьми, да в глаз попади. Ужалила его от страха. Конь встал от боли на дыбы, государь не удержался и упал. Расшиб голову, ударившись о камень.
     - А потом? – перебила Маринка.
     - Государь скончался. Воеводы передрались меж собой, и не осталось никого, кто бы войну продолжил. Так из-за маленькой пчелы, букашки, настал мир.
     Пораженная Маринка не могла вымолвить ни слова. Какие впечатления оставила история. Почему она раньше не слышала о ней?!
     - Эй, дед, кончай девке мозги пудрить, - прикрикнул неизвестный мужик. – Спать давай, старый, - проворчал он недовольно.
     - Иди, девочка, иди, - поторопил ее старик.
     Хотела Маринка врезать мужику по его тупой башке, а дед махнул, мол, ступай с Богом, и она передумала. Что за люди? Как матом крыть всех и каждого с утра до вечера – так это пожалуйста, а как что хорошее послушать – заткнись и все. В последний раз Маринка слышала сказку или легенду от мамы. То есть давно. По телевизору одни страсти рассказывают в надежде, что слабонервных кондратий хватит и на них не надо будет тратиться и кормить. Расчет верный: некоторый, которые послабее, не выдерживали и умирали от сердечного приступа, у иных инсульт случался. Надо бы меньше телек глядеть таким слабеньким, не то не ровен час…
     Меж собой солдаты поговаривали – и Маринка слышала – что им в еду бром или что еще подмешивают. Конечно, с ним не так страшно воевать. По большому счету идет брат на брата. Монахини (царствие им небесное) говорили, мол, все люди – братья. Но Маринка ни за чтоб не назвала братом садиста, расстрелявшего душевно больных, дабы не тратиться им на еду и одежду. Вот гениальное решение проблемы: не угоден – стреляй в него. Всего делов-то. Все, чему учили испокон веков мудрые старики, мистики, монахи и им подобные, забыто, обращено в прах.
     При этой мысли Маринка замерзла. Она потерла заледеневшие от холода и металла пальцы, подышала на них, испуская изо рта теплый пар, и вновь взялась за работу. Гад, который подгонял их, инвалид (чтоб он провалился), не дал детям передохнуть и чаек попить. Голодненькие, они едва ногами передвигали и еле шевелились. А смотритель подгонял и гаркал, вопил, как сыч, если кто-то из ребят ошибался.
     После сложного трудового дня дети медленно шагали в столовую. За ними шла вереница таких же усталых и голодных взрослых. Тоже с работ. Только они собирали не оружие, а боевую технику. При одном только виде бронетанковой техники становилось непомерно страшно. Этакая бандура если выстрелит или наедет…
     Народ отчего-то прибавил шаг, еще и еще… Маринка тоже заторопилась: неладное что-то происходит. Она уткнулась в толпу, стоящую стеной. Протиснувшись, выбилась вперед и
14
оцепенела: у стены, у которой расстреливали, в ряд выстроились пожилые люди. Среди них находился старик.
     - Что вы делаете! – закричала девочка, ее одернула женщина, та самая, с которой недавно разговаривала.
     - Тише, тише, - зашептала она, поглаживая Маринку по голове и прикрывая ладонью детский рот. – Ничем не поможешь им, только сама пропадешь.
     - За что их? За что? – плакала изо всех детских сил Маринка.
     - Стары они: плохо видят, руки их не держат.
     - И поэтому их на расстрел?
     - Молчи, молчи, - закрывая рот девочке, говорила женщина. – Накликаешь на себя беду. Молчи!
     Командир тем временем громко отчеканил:
     - Целься! Пли!
     Маринка вздрогнула под грохот выстрелов. Толпа быстро рассеялась, солдаты с ружьями взялись грузить дряхлые тела на телегу.
     - Гады, - прошипела злобно Маринка.
     Глядя на камни под ногами, в ее голове созрел план мести. Она схватила самый большой округлый камень и прицелилась. Размозжить бы голову этой противной  твари – капитану. Пускай его разлетевшиеся во все стороны мозги клюют одичавшие вороны, питающиеся ныне падалью, чем семенами да кореньями. От голода  они тоже страдали каннибализмом. С гнусным видом капитан сплюнул, точно избавился от огромного груза и стал поторапливать солдат. Как он омерзительно смеялся и шутил. Шутки его, такие же гнусные и отторгающие как сам, были смешны лишь ему. Какая омерзительная, подлая и до уродства противная тварь. Маринка скорее обняла бы бородавчатую липкую жабу с прожилками, чем приблизилась бы к нему.
     - Остановись, девочка, ты станешь такой, как они! – предостерегла женщина, схватив запястье Маринки, которая опустила камень, несмотря на пылающее в ее груди желание разбить наглую физиономию капитану, командующему расстрелами. Этот живодер с тошнотворной усмешкой на губах, злых и колючих, отдавал приказания солдатам.
     Медленно Маринка опустила камень, разжала пальцы, и он упал, ударившись об усталую от людей землю.
     - Меня зовут тетя Ира, - сказала женщина. – Пойдем со мной, пойдем.
     Она повела раненную в самое сердце девочку за собой. Обратила внимание еще в прошлый раз Маринка, что женщина странно ходит, походка у нее какая-то необычная. Она точно с трудом передвигается или превозмогает боль. Женщина зашла в барак, прошла по узкому коридору и повернула к двери, ведущей в коморку. Маленькая комнатка, смежная с кладовой, зато отдельная.
     За столиком (и это в бараке, где только нары) сидела женщина помоложе. Помятая, но все еще красивая. Видимо, она некогда была красавицей. 
     - Кого ты привела в этот раз? – фыркнула она, поправляя шерстяной платок на плечах.
     Пух давно скатался, расчесывать было бесполезно. Казалось, он разделил участь хозяйки и его прошлое такое же тяжелое, как непременное скорое будущее. Вполне предсказуемое.
     - Девочку зовут Мариной, - ответила Ирина, старшая сестра помятой женщины.
     - Мне-то какое до нее дело?
     - У нее мать погибла.
     - Да ладно, - закурила молодушка, безучастно отбросив спичку в сторону. – А у всех остальных воскресли.
     Она курила по-мужски, грубо и небрежно. Женственности ни на грамм. А что вы хотели – война… она такая: у нее горько-едкая ухмылка и злые глаза, лишенные чувств. Ей свойственна жадность. Жадная она до душ. Их много никогда не бывает.
     - Прекрати курить: подпалишь нас. И язвить. – Ирина отобрала у сестры сигарету и
15
обратилась к девочке: - Хочешь чаю?
     Она вскипятила воду и даже дала гостье кусочек сахара.
     Маринка попивала чаек, рассматривая хоромы и покачивая ножкой.
     - Хорошо у вас тут.
     Конечно, и чистенько и окошко есть, есть маленькие занавески, ведро для нужды огорожено шторкой, в кладовке дополнительная железная кровать стоит. Там ютилась еще одна женщина.
     Сестра Ирины, Надя, равнодушно ухмыльнулась.
     - Это единственное, что хорошее осталось от него.
     - Перестань! - оборвала ее Ирина.
     - Почему я должна переставать? – Надя повернулась к гостье и выдала: - Нам достались отдельные хоромы из-за ее муженька, насильника и садиста. Он тут не последним человеком был. Да вот кроме нас никто не знал, какой он был на самом деле.
     - Надя, я прошу тебя! – попыталась остановить ее Ирина.
     - А почему? Пусть все знают. – Надежда заговорила опять: - Он изнасиловал меня и после этого солдаты посчитали, что я доступная девица и едва ли не каждый решил, что может безнаказанно щупать меня!
     - Ей всего тринадцать! – возмутилась Ирина.
     - Пусть знает, что ее ждет.
     Ирина не успела возразить, как сестра, которую трудно стало остановить, продолжила:
     - Знаешь, почему у моей сестрицы такая странная походка? Ее муженек любил не совсем традиционно «ласкать» жену, как это делают мужчины с мужчинами и отчего у нее стала вываливаться кишка.
     - Да перестань же ты! Она еще мала! – Ирина перегнулась через стол и потребовала взглядом замолчать.
     Надежа как не слышала:
     - Теперь моя сестрица инвалид. – Она подлила чайку и, отхлебнув, сказала: - Вот так поступал с нею любимый некогда муженек, когда она криком кричала на полдома от боли. Он, наконец, издох. Как собака. Мразь! А эта каморка – самое лучшее, что мы видели от него.
     Ирина закрыла лицо руками.
     - Зачем тебе это? – Она посмотрела на сестру.
     Та сказала:
     - Я хочу выпить!
     - Ты выпила все.
     Надежда скривилась от неудовольствия.
     - Одно успокаивает: я никогда больше не увижу урода. И ни одна тварь меня больше не тронет!
     - Все, молодец, ты наговорила ребенку столько гадостей, что она не будет спать.
     Маринка даже чай пить перестала от рассказа. Она краем уха слышала о «шалостях» мужчин, но такое было вне ее понимания.
     - Я пойду. – Она встала с шатающегося табурета.
     - Если хочешь, оставайся, - сказала Ирина.
     - Куда кровать поставишь? На голову? – прошипела Надя.
     - В кладовой есть еще одна. И к тому же комнату дали мне, не забывай, - с упреком посмотрела на сестру Ирина и отправилась в кладовку своей специфичной походкой.
     - Видишь, - сказала Надя, - у нее в кишке трубка, чтобы ничего не вываливалось. Результат безумной любви и преданности муженьку. Тварина. Такой же, как капитанище - редкое чепушило. 
     Маринка подумала, наверное, жена возненавидела мужа за боль и унижения, но по каким-
то причинам она не сбежала от него. Может было некуда или он ее держал взаперти. Он
16
дикарь, раз поступал так с женой. Он мучал ее в угоду собственной похоти. Правильно, он урод. Он умер страшной смертью, долго мучился, и ей его нисколько не жаль.
     - Марина, - позвала ее тетя Ира, - я тут раскладушку нашла. Оставайся, - вынесла ее на свет женщина. – Зачем тебе в барак на нары, если у нас местечко имеется? – тепло улыбнулась она.
     Маринка застенчиво опустила глаза.
     - Ну, вот и ладненько, - сказала Ирина и взялась размещать раскладушку в комнатке так, чтобы не мешалась.
     - Почему у нее нет детей? – спросила зачем-то Маринка у Нади.
     - Откуда им взяться, если петрушили, как голубого?
     - Марина! – поманила тетя Ира. – Я тебе одеяло дам ватное. Оно тяжелое, зато теплое.
     Девочка забыла, когда спала в тепле. Чаще в неблагоприятных запахах и дрожа от холода. Так засыпать плохо, трясясь. Бывало, проснешься, а уснуть не можешь: озноб колотит страшный. Так вот и накапливалась усталость и ненависть к храпящим и воняющим соседям, готовым перегрызть друг другу глотки за неудачный взгляд, жест, мимику. Не понравится кому-либо как на него поглядели или не вовремя с дороги отошли, все: пиши пропало. Скандалы, драки – завсегдатаи бараков. Об очереди к умывальнику и ведру и говорить нечего.
     - Спасибо вам, - промычала Маринка. Хорошая она, тетя Ира. Жаль ее. Ни мужа хорошего, ни детей. Хотя она вряд ли еще когда замуж захочет.
     - Ты ступай, помойся, а после – спать ложись: поздно уже.
     - Десять, - позевывая, курила Надя. Смолила, как избитый жизнью последний мужик.
     - Девочке на работу спозаранку, это ты спишь до высыпания.
     Маринка хотела было позавидовать Наде, но ее история пришла на ум и она не стала завидовать. Она не хочет, чтобы ее насиловали солдаты, щипали за ягодицу, хватали за грудь и тому подобное, когда проходит мимо.
     - За шторкой умывальник, - подсказала тетя Ира и девочка с удовольствием умылась, обтерлась чистой водичкой и улеглась. На мягкую раскладушку, застеленную настоящим матрацем, укрылась самым что ни на есть ватным одеялом и уснула крепким сном, не забыв подумать о других детях.
     - Прекрати рассказывать ей мерзости, - настаивала Ирина, отобрав у сестры очередную сигарету. – Мы задохнемся!
     - Я в барак зашла давеча: вот там задохнуться можно с порога. – Надежда скривилась: народу там много, все гадят, икают, выпускают воздух. Чтоб она туда хоть раз зашла… не дождутся!
     - Бедная девочка, - поправила одеяло Ирина.
     - И что ты ее жалеешь: у нее-то все в порядке, - возразила сестра.
     - Сиротка, одну войну видела – это, по-твоему, в шоколаде?
     - Ну, началось… - закатила Надя глаза.
     Ирину печалила сестра. Имя ее не соответствовало убеждениям и характеру. Надежда ни на что не надеялась и никому надежд не давала. Напротив, разбивала вдребезги любую веру во что-то лучшее.
     - Иди-ка и ты спать.
     - Не забудь дверь закрыть, - скидывая на ходу платок, отозвалась Надя.
     - И подопру, - пошутила Ирина.
     - Ха-ха, смешно, - гремя медным тазом, прошелестела сестра.
     - Тише, ребенок спит.
     - Она меня утром разбудит, так что мы квиты.
     Ирина сурово заметила:
     - Ты ведешь себя, как ребенок. Обиженный.
     - Оставь меня в покое. – Голова Нади высунулась из-за шторки.
17
     Вместо попытки возразить, утихомирить, осадить Ирина сказала:
     - Стариков расстреляли.
     Тут Надежда даже зачатки надежды утратила. Она любила бабушку, взрастившую ее с сестрой. Она многому научила внучек и померла перед отъездом из Москвы. Надя казалась каменной, однако Ирина только понимала, что Железная баба не такая уж железная.
     Надя скрылась за шторой.
     - И ты меня станешь убеждать, что не все сволочи? – раздалось из-за шторки.          
     Ирина упала на шатающийся, как пьяный, табурет, опустив на юбку руки. Они провалились и оказались между колен. Так опускаются руки у обессилевшего человека.
     - Не стану. – Она поспешила предупредить сестру: - Но при девочке я запрещаю говорить об этом!
     Глаза Нади закатились сами собой.
     Работать в прежнем темпе стало недостаточно, и детей заставляли двигаться быстрее. Малыши с ног валились прямо у станков, дети постарше едва перебирали ногами и помогали маленьким подносить и разбирать детали. Пайки становились скуднее, сил расходовалось больше. Ослабевшие, дети заболевали. Их лечили, как могли. Собственно, медикаментов почти не было: вонючая мазь, аспирин и бинты. Не размахнешься. Хочешь жить – выздоравливай, не хочешь – дело твое.
     Маринка осталась у тети Иры, заботившейся о девочке, как о дочери. Так что ей повезло. Спала она отныне в тепле, с удобствами. Есть ей разрешалось и в комнатке, чаек попивать. Правда, она берегла каждую крошку и кусочек сахарка, чтобы угостить детей. Уж как они были рады лакомству.
     Маринка решила отблагодарить тетю Иру за гостеприимство. После ужина она отправилась на поиски какого-нибудь красивого камешка, если повезет – засохшего цветочка. Кто ее дернул забрести к баракам солдат? Она услыхала дикий хохот, его мужики ржачем называют. Так кони ржать не станут. Выглянула Маринка из-за угла, приблизилась тихонечко к двери и заглянула в щелочку.
     Ужас отразился в ее детских глазах: пьяные солдаты мечут ножи в прибитого к стене мертвого военнопленного. Голова его повисла, кровь запеклась. Испустил дух он только-только. Пытали его бедолагу. Солдаты поддали самогона, поспорили, кто ловчее и стали метать ножи в отмеченную на животе точку. На этом дело не закончилось. Это скоро надоело служивым. Они зафиксировали вражью голову бечевкой и взяли за цель… - глаза! Маринке стало плохо. Очень. Но этого показалось мало солдатам и они на спор, кто быстрее, стали отрезать части тела. Ноги, руки, уши, пальцы… позировали с ними, покусывали.
     Не выдержала детская душа, Маринка понеслась прочь. Она остановилась, нет, не перевести дух: ее вырвало. От противного привкуса желудочного сока стало тошно еще больше. Она влетела в коморку тети Иры и закрыла за собой дверь.
     - Набегалась? – заботливо справилась женщина. – Где ты гуляла?
     - Приключений не нагуляй, - едко-пакостно отозвалась Надя.
     - И правда, - подхватила тетя Ира, - будь осторожна.
     - Лучше не показывайся никому.
     Маринка не сомкнула в ту ночь глаз. Картинки так мелькали и мелькали в голове. Аж оторопь берет при воспоминании... а им нипочем. Веселятся пьяные солдаты, трезвые подтягиваются.
     Своего намерения Маринка не забыла: нашла-таки и подарила тете Ире камешек причудливой формы. Вдохновленная радостью женщины, она вознамерилась собрать желудей и сделать что-то вроде бус. Большинство солдат в тот день уехали куда-то, и она без опаски отправилась в лесок. Так, по краю походить, бусины поискать.
     Холода стояли осенние. Такие неприветливые, сырые. Пар исходил от Маринкиного дыхания, но она упрямо пробиралась к цели. Желудей было совсем немного: их съели животные, какие-то – съели люди, побывавшие здесь ранее нее. Маринка ступала по
18
пожухлым листьям и сухим веткам, которые трещали под ногами, задевали нервы. В войну и осень не мила. Казалось, птицы и те прячутся и не поют. Тоже боятся. Грустно и больно защемило в груди.
     Под ногой хрустнула ветка. Маринка остановилась и прислушалась. Вокруг деревья, ничего не видно кроме них. И все же она не могла избавиться от ощущения, что не одна. Она повернулась и увидела человека, парня. Он очень повредил ногу и не мог идти. По форме Маринка поняла: он чужак. Он направлял пистолет прямиком на нее. Девочка не отвела взгляда. Раненный парень долго, пристально смотрел на лицо славянки. И опустил оружие, не смог выстрелить. А может, понял, что она никого не позовет.
     В лесу послышались голоса патрульных. Парень не говорил по-русски, возможно не понимал. Как не понимал, что он тут делает и зачем ему это все надо. Он с трудом дышал. Скорее всего, от страха. Пистолет выпал из его рук, он потянулся за ним. Не получилось: рана не позволила. Боль пронзила его тело, парень тихо застонал.
     Голоса усиливались, времени оставалось мало. Схватила Маринка пистолет, подпрыгнула к чужаку, вложила в ладонь и сжала его пальцы, обхватив двумя руками. Чтобы на этот раз случайно не выронил.
     - Давай, миленький, давай!
     Для того чтобы понять, необязательно знать язык. Слезы полились по скулам парня, Маринка отошла и закрыла глаза. Выстрел – и стая ворон взмыла в свинцовое небо. Пришлось действовать быстро. Девочка отобрала пистолет у замершего чужака, закидала кое-какими ветками его тело и поспешила навстречу патрулю.
     - Кто стрелял?! – крикнул главный.
     - Я, - смело отозвалась Маринка.
     - Нифига себе! – хохотнул солдат. – Где пистолет-то взяла?
     - У союзника. Он здесь, видно, заблудился, собака. Я его пристрелила.
     - Ну, девчонка дает! – подхватил патрульный.
     - А где он? – не особо поверил главный.
     Маринка пожала плечами.
     - Не знаю, не запомнила: я бежала к вам сказать, что грохнула врага.
     Патрульные переглянулись.
     - Его б… - намекнул патрульный главному и подмигнул.
     - Точно не помнишь, где его оставила? – строго спросил главный: мяса-то солдаты давно не видели.
     - Я в первый раз стреляла: нет.
     - Молодец! – похлопал Маринку по плечу патрульный. – Скоро в строй встанешь: будем врагов бить!
     Главный велел идти за ним в лагерь, а сам расспрашивал, что она делала в лесу.
     - Я же вам говорю: желуди искала, чтобы тете Ире бусы сделать, - повторилась Маринка. – Вот мои желуди.
     Главный с недовольством поглядел на них и отпустил девочку. К вечеру весь лагерь знал, что в перерыв Маринка врага нейтрализовала. Ее даже похвалили и поблагодарили. Обещали грамоту. От лавров она скрылась в каморке. Но туда пришел какой-то деловито-важный офицер и торжественно объявил, что тут живет маленькая героиня.
     - Она пристрелила врага!
     Маринка подняла глаза на печальную тетю Иру. Надя отложила сигарету.
     - Умница! – произнес офицер, потрепал девочкины волосы и вышел.
     Заперев дверь, Маринка уткнулась носом в стену. Заплакала. Громко нельзя, плакала тихо. Всхлипывала.
     - Иди сюда, - позвала ее Ирина. – Иди. – Лицо ее посерело.
     Маринка бросилась к ее ногам.
     - Тетя Ира, это не я! Он сам! Сам!
19
     - Я знаю.
     - Откуда? – подняла заплаканные глаза на женщину Маринка.
     - Увидела по тебе.
     Девочка присела на пол.
     - Вот его фото. С родителями. Он прижимал фотографию, когда я нашла его.
     Ирина поглядела на карточку. Парень лет шестнадцати-семнадцати, симпатичный. Она сказала:
     - Такой молоденький. Совсем не пожил.
     - Ему лучше было так, чем… - попыталась оправдаться Маринка. – Я закидала его ветками, чтобы дольше не нашли.
     - Такой облом, - выдохнула сигаретный дым Надя. – Героиня – не героиня.
     Укоризненный взгляд сестры не вдохновил ее на подвиг молчания. Она выкинула парочку острот и отошла за шторку.
     - Тетя Ира, - обратилась к ней Маринка, - а что с вами за женщина живет. Она какая-то нелюдимая.
     Ее девочка заприметила еще в самый первый раз. Незнакомка никогда ни на кого не смотрела, никогда ни с кем не заговаривала, и вообще сторонилась людей. Как ее Маринка понимает. Она тоже совсем не хочет с ними разговаривать.
     - Она… болеет, - ответила Ирина.
     - Ха, сказала тоже, болеет! – вернулась из-за шторки Надя.
     - Она была актрисой, - поспешила перебить младшую сестру старшая.
     - Ха-ха! – неестественно засмеялась Надежда без капли надежды. – Она снималась в парнушке. Тоже мне актрисулька.
     - Тише, услышит! – возмутилась невоспитанности Ирина.
     Женщина забилась в свой угол и поглаживала изуродованную временем мягкую игрушку.  Казалось, у нее нет ничего дороже этой потрепанной жизнью и людьми вещицы.
     - Парнушке? – переспросила Маринка, она не очень осведомлена, что это такое и с чем его едят.
     Ирина прикрыла ладонью рот, что сказать девочке? Так как есть – нельзя: у ребенка психика и так перегружена. Она обернулась на соседку: несчастная. Некогда она блистала на экранах телевизоров в малосодержательных фильмах для взрослых и была ярким украшением пикантных эпизодов. И вот что с нею стало теперь: она уединилась с единственной живой душой, любимым псом, и жила отшельницей, пока не пришла война и не забрала собаку. Она никого не хочет видеть, слышать. Над нею посмеивались все, кому не лень. Оскорбления несутся со всех сторон, стоит выйти из закутка. Молодая, красивая, раскрепощенная, она зарабатывала приличные деньги, растаявшие вместе с миром.
     Женщина прикрылась поеденным молью (только ей и повезло) пледом, а Ирина сказала:
     - У нее тяжелая судьба: когда-то она не знала, что делает.
     - Объяснила, - поерничала Надя, - она за деньги раздевалась и творила такое, что…
     - Кажется, я поняла. – Маринка налила чаю, откусила сахарок, идя к закутку. Вторую половинку сахара она протянула женщине. 
     Та искоса поглядела на девочку и ничего не сказала, но и сахар не взяла. Тогда Маринка предложила снова, немного с завистью глядя на мягкую игрушку. Женщина заметила это и медленно вытащила из-под бока медвежонка. Как только девочка взяла игрушку за лапу, незнакомка отвернулась лицом к стене, так и не угостившись сахарком.
     - Я немножко поиграю и верну, - пообещала Маринка. Ей показалось, женщина ее не слышит. Она как будто не дышала: не шевелилась, не произносила звуков.
     - Мариночка, иди сюда, - позвала ее тетя Ира. – Потом просто положишь мишку на кровать и все.
     - Да она полоумная, - высказалась Надя. – Лежит целыми днями, на работы не ходит.
     - Можно подумать, ты пашешь с утра до ночи, - возразила Ирина.
20
     - Я хотя бы выхожу, а она после того случая даже похавать не ходит в столовку.
     - Какого случая? – прижимая мишку к сердцу, спросила Маринка.
     Тетя Ира коротко поведала, что соседку подняли на смех и поиздевались злословы. С той поры она почти не покидала коморки.
     - За что они так? – озадачилась Маринка, прочесывая шерсть мишки деревянным корявым гребнем. Тетя Ира взялась расчесывать остриженные девочкины волосы. Вроде как надо расчесываться по утрам и вечерам.
     - Развлекаются, - сказала Ирина и добавила: - Ты когда спать будешь ложиться, игрушку верни.
     Шли дни, работы у детей становилось все больше: часто мужчины уходили и не возвращались. Взрослых в лагерных рядах становилось меньше и меньше. На поле брани стали забирать женщин. Тетя Ира сетовала по этому поводу:
     - Скоро вообще никого не останется, а о перемирии никто не думает!
     Надя, как всегда, желчно заметила:
     - Что ты от них хочешь: козлы е…
     Ирина схватила со стула заштопанные штаны и сказала:
     - Мариночка, отнеси их капитану.
     Не горела желанием девочка идти к тому самому капитану, командующему расстрелами. Он живодер: с пленных кожу живьем…
     - Это его штаны? – спросила Маринка.
     - Нет, - ответила тетя Ира, - майора. – С этими словами она отвела взгляд.
     - Что с вами? – обеспокоилась девочка, грешным делом, подумала, ее тоже хотят на фронт отдать.
     - Ну что молчишь? – брякнула Надя. – Давай, говори: ты же за правду. Не скажешь, тогда я скажу: он мою сестру к себе звал. Хотел…
     - Отправить ее воевать?! – испугалась Маринка.
     Надя нервно и громко захохотала.
     - Да, воевать, на свою кровать!
     - Иди, Мариночка, - сказала тетя Ира, - отнеси штаны.
     Капитан славился садистскими наклонностями, в чрезмерных домогательствах замечен не был. Потому Ирина со спокойной душой отправила к нему девочку.
     Как было прошено, Маринка отнесла капитану штаны, заодно посмотрела ему в глаза. Стальные, жестокие. От него ничего человеческого ждать не стоит. Сегодня утром он повел на расстрел очередную порцию раненых и привезенных из какой-то деревни стариков. Остатки плесневого зерна у них отобрали и расстреляли.
     Едва переборола себя девочка, чтобы не укусить его за руку, которой он забирал штаны. Тетя Ира выстирала их и зашила. И почему майор не оставит ее в покое? Ей от мужа пришлось немало терпеть. Увидав майора, Маринка поняла, как выглядит зло. Капитан – это цветочки.
     Она возвращалась в барак по сумеркам. Из столовой доносились стуканья ложками по алюминиевым мискам. Маринка отправилась поесть, заодно прихватить еду для чудаковатой соседки, порнозвезды в прошлом. Она снялась в дюжине фильмов пикантного содержания, отдала своему «творчеству» пару-тройку лет, а пальцем в нее тычут пятнадцатый год.
     Маринка несла миску впереди себя. Собиралась поторопить тетю Иру и Надю: им надо скорее поужинать, а то еды не останется. Она уже подходила к бараку и зашла на неосвещенный участок, как на нее налетел солдат и давай ее лапать, юбку задирать. Закричала девочка, запульнула в него миской. Он увернулся, и тарелка ударилась со звоном о стену.
     Из барака выскочила тетя Ира, за нею – Надежда без надежды.
     - Отстань от нее! – потребовала Ирина.
     Надя цыкнула.
21
     - Ты лапы-то убери, мудак! – прохрипела она.
     - Валите, сучки! – Солдат с горящими глазами потащил девочку в сторону. Оказался в тускло освещенном месте. Качающийся на ветру фонарь горел бледно, жалко.      
     - Надя, позови кого-нибудь! – крикнула Ира.
     - Кого я позову: они все одичали!
     Это было правдой, в лагере почти не осталось девственниц и не изнасилованных. Насиловали всех: мужчин, женщин, девочек, мальчиков. А что вы хотели – безбожное время.
     - Отпусти ее! – потребовала Ирина, солдат не обращая на нее внимания, стал расстегивать пуговицы на ширинке.
     - Эй, ты, чепушило, - окликнула его Надя. – Она больна.
     Солдат не поверил, усмехнулся.
     - Смотри, я тебя предупредила. Отвалится член или тебя расстреляют, как неизлечимого.
     Солдат задумался, а Надя, видя его колебания, задрала юбку и опустила нижние штаны: ее красно-бордовая сыпь (или язвы) между ног виделась даже в потемках.
     - Иди ко мне, пупсик! – позвала она его наигранно, как дурочка, когда он, испугавшись, отпустил Маринку.
     - Да иди ты, пи… -  Он рванул неизвестно куда.
     Оклемалась Маринка, вцепилась в руки тети Иры, помогшей ей встать на ноги.
     - Пойдем, девочка, пойдем, - вела ее Ирина в барак.
     Маринка обернулась и сказала Наде:
     - Спасибо!
     Та ничего не ответила, просто ушла вперед.
     - Тетя Ира, как же она? Она ж болеет. Ей больно, она мучается.
     Что могла ответить сестра? Заразили Надю, а чем лечить? Кроме аспирина и бинтов – ничего. Ни то, ни другое не спасет Надежду. Она травами лечилась, пока травы собирать можно было. В эту пору она только делает обеззараживающие примочки: Ирина договорилась с доктором, лечащим майора и капитана.               
     - Ей бы лечиться, - переживала Маринка.
     - Наступит мир и вылечится, - ответила тетя Ира.
     - А когда он наступит?
     Ирина подумала-подумала и сказала:
     - Когда-нибудь наступит.
     С той поры Маринка ходила всегда в сопровождении тети Иры: ее тут не трогали, майора боялись. Почему он ее силой не брал – трудно ответить. Наверное, ее небо берегло. После всего пережитого.
     Маринка отработала полдня, зашагала со всеми детьми на обед. Вышли они из цехов, а вокруг носятся все, орут, как резанные. Бежит к ним Ирина, руками машет, к себе подзывает.
     - Тетя Ира, - помчалась к ней девочка, велев детям бежать вместе с ней, - что случилось?
     - Ох, ребятки, беда: укрыться нам надо.
     Надя тут как тут – и выдала:
     - Враги рядом. На нас бомбу наводят.   
     - Бежать надо, в бомбоубежище!
     - Туда не пробраться, - возражает Надя. – Там столько народу толпится.
     Времени оставалось совсем чуть-чуть, Ирина понимала это.
     - Я знаю, где есть еще один ход!
     Надежда кивнула головой: хотя бы какая-то польза от бывшего муженька. Да горит он в аду и мается!
     Ирина бежала, детей подгоняла, за руки тянула.
     - Скорее, скорее!
     Надя устремилась вперед, оборачивалась, правда.
     Маринка запнулась, упала, быстро подскочила и помогла подняться ребятишкам, чьи
22
ножки были слишком слабы. Марина сама едва ногами перебирала и все же тянула детей, как и Ирина. Они заскочили в какой-то амбар, наскоро разгребли завал, под звуки воздушной тревоги открыли тяжеленую дверь.
     - Давайте, скорее! – подгоняла Ирина детей. – Скорее! Здесь переждем бомбежку! – говорила она.
     Тут было все необходимое для выживания: и помещения для укрываемых, и тамбур-шлюзы, и санитарные узлы, и защищенные дизельные электростанции. Бомбоубежище первого класса, не шутки!
     - Мы переждем тут! – спешно говорила она детям.
     - А если ядерная бомба попадет сюда? – спросила Маринка.
     Ирина погладила ее по голове и ничего не ответила. Они могут спастись от ударной волны лишь на определенном расстоянии от взрыва. Зато от светового излучения схоронятся, от проникающей радиации, от излучения осадков, отравляющих веществ и бактериального оружия. 
     - Мне страшно, - тихо проговорила маленькая девочка, не выговаривая букву «р».
     - Беги, беги за всеми! – буквально втолкнула ее Ирина. – Надя, уводи детей внутрь!   
     Маринка забежала с ней и очутилась в длинном коридоре, ведущем под землю, за которым находилась еще одна дверь.
     Ирина стала закрывать ее. Дверное полотно было сварено из стального листа. Марина взялась помогать. Она поднатужилась, налегла и дверь поддалась.
     - О нет! – вскричала Ирина. – Только не это!
     - Что случилось?! – Девочка была напугана не меньше спутницы.
     - Если мы не закроем дверь, не будет герметизации! Штурвал заклинило!
     Он, старый и ржавый (такое впечатление, что намерено проржавел), не поддавался.
     Девочка увидала сохранившийся за годы войны уплотнитель из резины и какую-то штуку над дверью.
     - А это что?
     - Клапан избыточного давления, - ответила Ирина, - он нам не поможет закрыть дверь. – Она обхватила лицо девочки ладонями. – Мариночка, беги ко всем.
     - А вы? – побледнела девочка.
     - Я закрою дверь с внешней стороны.
     - Но вы погибните! – возразила Маринка. – Погибните!
     - Ничего: мне уже много лет, я – инвалид, - старалась успокоить девочку Ирина, так как та вцепилась в нее. Она утирала девочкины слезы и говорила: - Поспеши, в любой момент произойдет взрыв. Вас найдут и спасут. Вдохов несколько, какой-нибудь откапают.
     - Нет, тетя Ира, нет! – кричала Маринка, она помнит, как погибла ее мать, как погибали ее друзья. – Нет!
     - Послушай меня, девочка, - сказала как можно спокойней Ирина, - найди всех и позаботься о них: ты самая старшая. На Надю я не рассчитываю.
     - Хорошо, - ответила Маринка. – Я… пойду.
     - Молодец, иди, - сказала Ирина.
     Внезапно девочка оттолкнула ее, выскочила наружу и прижала плотно дверь.
     - Марина! – закричала во все горло Ирина. – Немедленно вернись!
     - Нет, тетя Ирочка, - отозвалась Маринка. – Вы о них лучше позаботитесь, чем я.
     - Марина, девочка, открой! – попросила Ирина.
     - Я… люблю вас. – И Маринка провернула штурвал: герметизация была обеспечена.
     Тетя Ира опустила руки. Сейчас ни докричаться, ни изменить ситуацию. Она положила ладони на стальное полотно двери и всплакнула. Обернулась, к ней приближалась Надя.
     - Я отвела детей, а где… она?
     Ирина утерла слезу, сказала:
     - Осталась.
23
     Без объяснений Надежда поняла, в чем дело.
     - Ладно, пойдем, - позвала она сестру. – Пойдем.
     Надя и Ирина вошли в одно из помещений для укрываемых. Дети не увидали Марины.
     - А где Маринка? – спросил мальчик, который с ней едой делился.
     - Она осталась, чтобы нам помочь.
     - А когда она придет?
     Сестры переглянулись.
     - Скоро? – не унимался мальчик.
     Ирина кивнула:
     - Угу.
     Маринка вышла из амбара. Смотрела, как бегают ошалелые люди, кляли друг друга на чем свет стоит. Однажды, когда их перевозили, они попали под обстрел и машина перевернулась. Ей кто-то крикнул со стороны болота:
     - Эй, девчонка, помоги!
     Ее окликал некий человек. Важный, несмотря на ситуацию: его засасывало болото.
     - Девочка, он судья, - окликнула ее женщина, так же застрявшая в болоте. На руках она держала ребенка. – Подкупный судья, за взятки осудивший десятки людей. По его вине гнили в тюрьмах невинные. Он лишил нас имущества, потому что ему дали денег.
     Маринка глядела на незнакомца, полного, со злым лицом. Он крикнул ей:
     - Подай мне палку!
     - Спаси нас! – взмолилась женщина, так же уходящая в болото.
     Маринка замешкалась.
     - Подай, я судья! – потребовал он.
     Девочка схватила первый попавшийся надежный прут и подала женщине. Стала вытягивать. Незнакомка едва выкарабкалась, держа одной рукой ребенка. А к судье подбежали отбившие нападение солдаты, вытащили его и усадили в автомобиль.
     - Мы сейчас вас отвезем, ваша честь, - отрапортовал прапорщик.
     - Я тебя щас как урою! – схватил его за грудки судья. – Где ты шарился, я чуть не сдох тут!
     Прапорщик велел водителю отвезти судью в лагерь, сам пошел к остальным пострадавшим.
     Тут как попадет шальной снаряд в автомобиль, он и взорвался.
     Прапорщик обернулся, обернулась женщина, остальные и Маринка.
     - А говорят, Бога нет, - прошептала она.
     Вой сирены грохотал. Слезы, стоны… Маринка стояла у амбара и смотрела на полуразрушенный лагерь. Те, кто не успели укрыться в бомбоубежище, остались на улице. Оно же не резиновое. Не всем места хватило. Командование спасало сперва своих, потом всех остальных. Рядом с Маринкой плакали женщины, мужики, не успевшие занять ряды армии, дети, которых вчера доставили в лагерь.   
     - Господи, спаси меня и сына, - говорила одна из женщин, - и я брошу курить, стану молится каждый день.
     - Спаси нас, Боже, спаси, - говорила другая, тоже что-то обещая.
     Все вокруг Маринки стали просить о себе. Громко, спешно, часто. Раздались крики, известившие, что враги пустили бомбу.
     Маринка посмотрела направо, налево – отовсюду слышны просьбы спастись. Она подняла глаза в небо, туда, откуда она намеревалась увидеть летящее оружие. Вот оно показалось. В виде черной непрерывно увеличивающейся точки. Скоро она доросла до пятна.
     В полной, внезапно появившейся тишине, Маринка, глядя на мчащуюся прямо на нее бомбу, произнесла:
     - Господи, вразуми и спаси мой народ.
     Яркий свет ударил в глаза, заслепил. Маринка очухалась и отняла руки от лица. Она стоит
24
в сером помещении, а вокруг нее рыдающие люди. Много людей. Все плачут. За душу берет их рев. Дверь в помещение открылась, на пороге возник старик.
     - Дедушка! Это ты! – побежала к нему Маринка. – Как же это?!
     Он погладил ее по волосам, улыбнулся и сказал:
     - Пойдем со мной. И мама тебя уже заждалась.
     Маринка обернулась и спросила:
     - А как же они?   
     Старик открыл шире дверь, чтобы они вместе с девочкой могли пройти, и ответил:
     - А их мы будем отмаливать…