Снег хрустел под ногами

      Хрустит под ногами свежий снег. Мороз щиплет щеки, по-настоящему чувствуется свежий воздух, вдыхаемый полной грудью. Все ровно замело, и неизвестно, где яма, где траншея, проваливаюсь с каждым шагом — один раз даже по пояс утянуло — мокрыми в варежках ладонями отталкиваюсь, встаю, отряхиваю себя. Впереди лес, выше — ослепляющее солнце. Мне радостно все это, и я любуюсь красотой январского утра. Позади меня идет дед. Высокий, сильный, когда он был молод, то с легкостью забрасывал на плечо брус и тащил его словно ветку, покачиваясь и покуривая. Это все, что я знаю про деда, так мне рассказывала про него бабушка. «Дед-то! — говорила она, — Кинет себе бревно на плечо и идет-вышагивает гусем, мол, вон какой я, смотрите! Рубаха расстёгнута, тело дышит, девки вьются собачонками. Одна принесет ковш с водой, он возьмет его и выльет на свою кудрявую чернявую голову, рукавом лоб оботрет и дальше вышагивает. Да…». А я слушал и представлял, как дед ходит кругами по деревне и ждет, когда ему девки ковши с водой принесут, - вот так все дни и проводил в прогулках и с бревном. А когда я самого деда спрашивал, то он, закурившись, погружался в дымку, и казалось, что в этом фиолетовом тумане отображалось его прошлое. Он начинал говорить отрывисто, постепенно выравнивая рассказ.
- Да… Тяжко было… Но и легко бывало. Всяко, в общем. Много во мне дури-то было... Силен был, как бык, не то, что сейчас. Эх… Жарит солнце, я потом истекаю, а что поделаешь, всем жарко, нет времени на продых-то, да и не платят за продых-то! А кто не работает, тот ничего не имеет. А мне жуть как хотелось иметь-то, вот и бегал я, словно мне всех больше надо, благо силы было много, да и руки... Руки — это кормилицы... У кого руки, тот сыт! Помни, Ленька: в руках дело святое, – говорил он, словно вспомнив, что говорить ему надо, а сам большее в голове прокручивал. А я все время спрашивал, непонятно потому что было. – Дурь то? – отвечал он. – Хах, как сказать, что дурь такое… Это когда на месте не сидится, оттого что силы полон, но и путное ничего не делаешь, а только попусту тратишь. Вот что дурь. Многие из-за дури этой головушку сгубили. А мне повезло! А как. Бабка твоя меня приметила и лисой заманила, да всю дурь в нужное русло-то и направила. А знаешь, сколько за мной девок-то бегало! Уууу… Не сосчитать.
Я мало понимал дедушку. И представлял только, как он бегает по деревне и дурь свою выпускает, а за ним табунами девки несутся зачем-то… Смешно это было представлять. Вот и просил я его побольше мне всякого рассказывать и бабушку просил, а мать нет. Она рассказывала скучно, неинтересно. Все у нее точно и сухо и картины грустные рисуются. Вот я больше с дедом да с бабушкой и проводил времени.

Теперь он не таскает брус, но так же силен и крепок. Долго в квартире не сидит, все в подвале чаще бывает — у него там мастерская своя, он там деревяшки стругает и всякую мебель делает. Подвал — страшное место: там все время темно, под ногами трубы и тряпки, что во тьме хватают за ноги, мыши бегают и коты, они нестрашные, но в темноте их не видно, только слышно, и все это вместе нагоняет неведомый страх. Еще все время кажется, что кто-то смотрит, словно наблюдает за тобой или вовсе стоит за спиной и сейчас схватит. Дедова мастерская находится в глубине, и надо много пройти по непонятному лабиринту, чтобы его найти. Я часто бегаю туда, чтобы позвать его обедать. Но мне просто интересно там с ним сидеть, смотреть, как из рубанка скручивается завитушками стружка. Как пахнет там сухим и сырым деревом, лаком, железом, мокрой землей. У него там тепло… Сидишь на табурете, смотришь, как он стругает или пилит, или колотит, а позади его тьма подвальная. Я его спрашиваю, как ему не страшно здесь?

- А чего бояться-то? Темноты? Да ну… Вон у меня лампочка горит. Да и когда работаешь, то и бояться некогда. Боятся лишь те, кто ничем не занят, вот они от безделья и скуки выдумывают себе всякое, а потом боятся. А я все время занят, иду сюда, думаю, как бы ловчее шкаф сделать, где бы мне доску найти, как лучше закрасить. Уууу!.. Когда мне о страшном думать?

Чаще я молчу, и дед работает молча. В этом есть особое таинство, словно магия рабочего ремесла. Но иногда он сам мне рассказывает всякое.
 
- Вот ране жили мы в доме! Хорош был дом. На земле всяко лучше жить, всегда работа есть. Выйдешь во двор — там поколотить, тут размести, а если живность какая — уууу!.. Можно и домой не заходить. А тут что?! И бабам работы нет. Подмела и все, приготовила обед и все. А мужику — и подавно, не будет же он бабскую работу делать! Вот и страдает, а от безделья русский человек дураком становится.

Я его все время хочу спросить, зачем они сюда переехали, но то боюсь, то забываю. Вот я хвостом и за дедом бегаю, когда время есть. И сейчас мы по лесу идем.
Его телогрейка расстегнута, а шапка ушанка сбита набекрень, он ступает тяжело, прокалывая пленку снега ногами, глубоко впиваясь в землю, а потом вырывает их обратно, вздымая волнами рыхлый снег. Я однажды видел огромный пароход, что разрезает реку пополам и разбрасывает волны от бортов, дед похож на пароход. Его лица не видно, так как он курит папиросу, и от него, словно от горячего ведра, идет пар.

Мы ни зачем не идем, просто гуляем там, где еще не было людей. Дед любит зимний лес, поэтому идет не спеша, носом вдыхая запах мороза и сосны. Иногда на снегу появляются чьи-то следы, и дед радостно, распаренно выдыхает, но медленно, не торопясь, словно меха на аккордеоне.

- Мыши… Вороны… А это собака… Зайца уж нет, когда я молодой был, заяц был. Тогда и лес стоял. А теперь что…

Я не понимал деда, для меня все было новым, и лес казался мне огромным, бесконечным и белоснежным, я никогда не видел такого чистого, белого цвета, что резал глаза. А деду лес казался словно маленьким и не вызывал у него такой радости, он будто тосковал по своему лесу, тому, которого нет.

- Эт… Паразиты… - говорил он, наступая на ветви, спрятанные под ногами. – Бросили все и сбежали… Раньше как! Если ты ствол спилил, то и ветки себе забирай, тоже в дрова пойдут, и хвою собирали мешками, ее кинешь в топку вместо соломы — и поджег! Она горит, трещит, как креозот. Что там! Мы раньше и шишки собирали, ими бани топили, а если веток насобираем, то ууу!.. Даже пни выкорчевывали. И на то место, где сосну срубил, три новые саживал. А щас что! Деляну взяли, сосны повалили попадя, тут же пообломали ветви, все бросили и убежали, черти! Что ж на таком месте вырастет-то! Эиех, черти!

Я не знал, что такое креозот, деляна и выкорчевывали. Но мне нравилось это длинное непонятное слово. Я знал, что черти — это такие черные люди со свиным пяточком, что живут под землей, строят всякие пакости и топят углем подземные печи, поэтому они черные. И мне казалось, что выкорчевывать — это ловить черта на удочку. И я шел, представлял, как дед кидает удочку в нору и ждет, когда уже можно будет выкорчевывать, от этого становилось еще веселее, и я бежал вперед от деда по белому снегу.

Шли мы долго, но я так и не увидел конца леса и не понял, чему дед был не рад. А дед, закурив новую папиросу, сказал.

- Ну, устал! Отдохнул? Пойдем обратно.

Обратно шлось скучнее и печальней, мы возвращались в маленькую душную комнату, я сразу вспомнил про школу и тот мир, из которого мы ушли с дедом пару часов назад. Лес был куда лучше и интересней. Мне было жарко, и я весь промок. Становилось тяжело идти, хотя я шел уже по протоптанной дорожке. Дед молчал, а я вспомнил про все...

- Дед? – спросил я, и тот махнул дым с глаз, посмотрев на меня, вернувшись откуда-то. – А почему мать уборщицей пошла? Она ведь институт закончила.

- Институуу-уу-уут, – протянул дед и задумался. – То-то, да… Закончила, – и, положив свою руку на мою шапку, он потрепал меня. – Мал ты еще.
 
- Я большой! Я же в школу хожу и читать уже умею! – «правда, по слогам и медленно», — закончил про себя я.

- Большо-ооой, – протянул дед. – Так, а что, пущай моет, это тоже нужно, что плохого? Бабье дело — полы мыть-та.

- Меня дразнят! – буркнул я, вспоминая.

- Как? – посмеиваясь, поинтересовался дед.

- Ленька-сын-поломойка, – ответил я, пиная снег.

- А ты что? – затягивая, говорил он.

- Дерусь! – гордо ответил я. – Вчера Мишку за волосы схватил, так он заревел, весь класс смеялся!

- О как, – задумчиво сказал дед, плавая в вонючем дыму. – И как Мишка-то? Обзывает?

- Обзывает… - Ответил я, и мне стало грустно.

- А ты еще бей, – хикнул дед, словно шутя. – Ты, Ленька, не обращай внимания, он и отстанет. Люди, они как? Если ты толкаешь, то они и лезут.

- Ага!.. Вон Федька Ишайлов молчит, делает вид, что не слышит, так его все ишаком и называют да еще и щиплют и бумаги кидают, а он сидит. Иногда заплачет, так его еще больше дразнят. Если я бить не буду, они меня еще больше дразнить будут. Что она не уйдет?

Дед молчал. А я злился.

- Вон, смотри, Лёнь. Видишь большую сосну? – Я посмотрел вперед, там за маленьким леском по центру поляны стояла большая сосна с огромными размашистыми ветвями. Я качнул головой. – Вот сможешь до нее тропку ровную протоптать, скажу, почему Надька пошла в школу полы мыть.

Я радостный побежал до сосны, а дед мне в спину подтрунивал:
 – Только ровную! А то не скажу!

Я шел, прорывая снег прямо к сосне, но нежданно впереди оказалась траншея, вырытая пожарными от огня, была она глубокая, и я начал искать, где ее можно спокойно перепрыгнуть. В шагах двух справа я нашел подходящее место для прыжка и, перепрыгнув, продолжил движение. Вскоре мой путь преградил высокий пень от срубленного дерева, его я тоже обошел. А потом мне пришлось обойти меленький прилесок, так как я не хотел идти сквозь него — иглы у сосенок очень колкие. Наконец, перед самой сосной оказалась целая гора сухих веток от срубленных деревьев, и мне вновь пришлось обойти ее. И вот я радостный стою у сосны. Ко мне подошел дед и, облокотившись о ствол дерева, засунув руки в карманы брюк, прищурил правый глаз, словно метясь.

- Ооо!.. Ленька, ну и кривой же ты! Кто же такую тропинку-то ровную делает?
 
- Но там яма была, я ее перепрыгнул! – оправдался я.

- А дальше что?

- Потом оказался пень высокий, не стану же я через него лезть!

- А потом? – спрашивал все он.

- Потом маленький лесок, а сквозь него идти колко! Да и потом гора веток, а через нее не пройдешь.

- Вон-то оно как, Ленька! Вон-то оно как… Вот и жизнь, как тропка: то пень, то яма, то лесок, то гора, и никак не вытопчешь ровную тропку к счастью, все обходить надобно, то нагибаться, то прыгать. – А после замолчал, а я смотрел на свою кривую тропинку и старался понять, про какие ямы и кочки в жизни говорит дед, и так и не понял, про что он говорил. Но от чего-то стало легче, и что-то теплое запало в душу вместе со свежим воздухом. А после он взял меня за бока и закинул на плечо. – Ну что, домой! – И пошел разрезать снег, как пароход, а я, как капитан, указывал ему дорогу, ведь ему не видно в дыму и пару.