Курсанты 50-х

КУРСАНТЫ 50-х

Я совсем не собирался строить свою военную карьеру. Хотя для этого все предпосылки у меня были. Отец мой еще до войны уже в тридцать лет носил две «шпалы» на петлицах. Дед мой по материнской линии в Империалистическую был военным врачом. Его отец, мой прадед, воевал с турками в 1878 году и был награжден Георгиевским крестом. Брат матери был военным летчиком и служил на Дальнем Востоке. Два его сына в последствии тоже стали офицерами. И даже мать, работающая врачом, имела воинское звание старший лейтенант запаса. Сам Бог мне велел продолжить эту военную династию.

Конечно, как и все мальчишки, в те годы я мечтал об авиации. И даже в десятом классе в сочинении на тему: «Я хочу стать…» написал, что я хочу стать летчиком. Слава выдающихся летчиков до войны Чкалова, Байдукова, Громова и героев Отечественной войны Покрышкина, Кожедуба будоражила умы подрастающих мальчишек. Тогда почти все мечтали стать летчиками.

Но я мечтал о другом. Самой большой моей страстью было радио. Увлекаться им я стал в шестом классе. И первой моей конструкцией был детекторный приемник. В одном из детских журналов я нашел его описание. Схема его была предельно простая: катушка, конденсатор, кристаллический детектор и наушники. Нужна была еще, конечно, хорошая антенна и заземление. Подробно давалось описание катушки индуктивности. Из изоляционного материала вырезались два кружка диаметром сантиметров десять. В них делались короткие радиальные прорези. Между ними наматывался провод. Катушки крепились на оконной петле. Сдвигая и раздвигая их, можно было настраиваться на радиостанцию. Никаких деталей и материалов у меня не было. Вырезал я кружки из фанеры, в качестве шасси приемника использовал картонную коробку от обуви. Наушники и кристаллический детектор купил в магазине «Культовары». Паяльник был печной в форме молотка, предназначенный для пайки кастрюль или чайников, паять им было неудобно, все время приходилось греть его на примусе. В деталях тогда я еще не разбирался, по схеме требовался конденсатор, а какой емкости я понятия не имел. Достали мне какой-то. Собрал я схему, а как катушки подсоединять, не понял, они так и остались не подсоединенными.

Дольше всего я провозился с антенной. В описании рекомендовалась антенна длинной метров 10-15, но я перестарался, сделал ее метров 60. Делал ее по всем правилам, по три  изолятора-орешка с каждой стороны, подвесил ее на верхушках деревьев на высоте метров 15.

В качестве заземления вкопал на метровую глубину металлический лист и даже полил его водой.

Теперь все было готово. Наступил долгожданный момент. Я надел наушники, подключил антенну и заземление и с замиранием сердца стал слушать. О чудо! В наушниках я услышал слабый звук. Шла какая-то передача. Стал раздвигать и сдвигать катушки – ничего не меняется. (Еще бы, не мудрено, они-то вообще не были подключены). Никакой радиостанции такой приемник в принципе поймать не мог. Но что же я слышал? Оказалось, что моя антенна оказалась параллельно проводов радиотрансляционной сети и недалеко от нее. В ней индуктировались низкочастотные наводки, которые я и услышал.

Это было разочарование, оказавшееся такой мелочью по сравнением с тем, что дальше последовало. Во время сильного ветра деревья, на которых я укрепил антенну, сильно раскачивало и они порвали антенну. Антенный провод упал на провода электросети и металлическую крышу нашего дома, от которой шла металлическая лестница к земле. К этой лестнице был привязан цепью пес соседей. И пса убило током. У меня были крупные неприятности.

Но на этом мои неприятности не закончились. Страсть к радио привела меня к преступлению.

В кабинете деда стоял стеклянный книжный шкаф. Там дед хранил свои вещи и книги. Шкаф запирался на ключ, и мне было категорически запрещено туда лазить. Но любопытство мальчишек не знает предела. Как-то  я что-то искал сверху на шкафу и обнаружил там в маленьком мешочке ключик, который подошел к замку шкафа. Когда дома не было никого, я добрался до шкафа. Там было   много интересных вещей мне незнакомых. Но трогать их я пока не стал. Мое внимание привлекла коробка, заклеенная по бокам полосками бумаги. На ней было написано дореволюционным шрифтом: «Фотографiческiя пластiнкi». Мне стало интересно. В то время я уже занимался фотографией. В темной комнате при свете красного фонаря я вскрыл коробку. Но там пластинок не оказалось. Дед в ней хранил – деньги, пачка сторублевых банкнот. Я заклеил коробку снова и вернул на свое место. Через некоторое время в магазин привезли детекторные приемники «Комсомолец». Они представляли собой пластмассовую черную коробку  20 на 10 см и высотой сантиметра 4. Сверху на ней были гнезда для подключения антенны и заземления, гнезда для наушников и для подключения кристаллического детектора в форме вилки, какую включают в розетку . Еще была ручка, с помощью которой производилась настройка на радиостанции. Как сейчас помню, стоял этот приемник 70 рублей.

И этот приемник стал моей мечтой. Навязчивая идея завладеть желанной вещь не давала мне покоя. И я решился. По наивности я решил,   если я  хорошо заклею коробку, дед не заметит пропажи. И я вскрыл коробку и вытащил одну сотенную бумажку.

По пути из школы я зашел в магазин и купил приемник. Долгожданная вещь была в моих руках. Вечером, запершись в своей комнате, я достал свою покупку, и налюбовавшись ей, подсоединил антенну и заземление, вставил в гнезда наушники и надел их. В наушниках была полная тишина. Сколько я ни крутил ручку, результат был все тот же. От досады я чуть не плакал. Даже всю ночь не спал. Я решил просто, что мне продали бракованную вещь. На следующий день исчезла еще одна сотня из коробки. Второй приемник тоже не работал. Подозрительно свободно ходила ручка. Когда я вскрыл заднюю крышку, то увидел, что катушка оторвалась и болтается. Какие-то проводники были оторваны. Но я не унимался. Пришлось лезть в шкаф в третий раз. Третий приемник тоже на работал. То ли он тоже был неисправен, то ли он просто не мог брать удаленных радиостанций.

А потом грянул гром. Дед обнаружил пропажу, и был колоссальный скандал. Вот тогда я впервые почувствовал настоящее желание, не относительное, а действительно по настоящему, провалится под землю. Закончилось тем, что я клятвенно пообещал деду, что с первой же заработанной мной получки я верну ему этот долг. Дед мне поверил. И я сдержал свое слово через семь лет.

Но несмотря на эти все неприятности, желание заниматься радиотехникой не ослабело. Я стал больше читать специальную литературу, разбираться в схемах. Хотелось строить своими руками, мастерить, создавать что-то такое, чтобы потом оно заработало. Это была всепоглощающая страсть. Но катастрофически не хватало деталей.
И вот однажды я попал для себя в сказочное царство. Разрешили мне родители вместе со знакомым съездить в областной город Кировоград. Выделили мне на мои нужды 25 рублей. Собираясь, я написал себе огромный список необходимых мне резисторов и конденсаторов.  Но мои надежды на большой ассортимент деталей в областном магазине радиотоваров не оправдались. Их было  там не намного больше, чем в нашем. Разочарованный, я уходил из магазина. Но колеги-радиолюбители посоветовали мне сходить по одному адресу. Там жил военный техник, который работал на аэродроме по радио на самолетах-истребителях.

Я зашел по указанному адресу. Перед моими глазами предстало сказочное царство, каким его только  мог себе представить радиолюбитель. Это было время, когда на самолетах-истребителях переходили от коротковолновой связи к ультракоротковолновой. Все снятое оборудование списывали, а этот техник тащил его к себе домой. Жил он один в частном доме, который был просто завален этим оборудованием.  У меня просто глаза разгорелись при виде такого богатства. Хозяин внимательно посмотрел на список, который я ему дал, и подошел к огромному комоду, стоящему у стены. Выдвинул верхний ящик. Он был доверху наполнен тысячами выпаянных или откусанных резисторов.

- Знаешь цветную маркировку? – спросил он меня.
- Угу.
- На всякий случай, я запишу тебе. Первая цифра – корпус, вторая - первая полоска, третья – вторая полоска и т.д. Цвета: черный – ноль, красный – единица, зеленый – пять и т.д. Знаешь?

Он выбрал все, что было указано в моем списке, и протянул их мне.

- А на обороте  листка там еще конденсаторы, - напомнил я.

Хозяин выдвинул второй ящик. Там лежали сотни бумажных конденсаторов. Они также же, как и резисторы, были выпаяны или вырезаны из списанной аппаратуры. Пока  техник подбирал конденсаторы по списку, я лихорадочно подсчитывал, хватил ли мне денег расплатиться с ним за это неслыханное богатство. Получив детали, я робко протянул ему 25-тирублевую бумажку.

- Ой, где же я тебе возьму сдачи? – засуетился хозяин.
- Не надо сдачи. А можно  деталями? ...
- Пожалуйста, - обрадовался он.

С первого ящика он горстью набрал резисторов, сколько могла взять рука, и протянул их мне, потом столько же конденсаторов отвалила мне щедрая рука хозяина. Я просто не знал, куда их девать, и тогда подставил полу рубашки, куда он мне их и высыпал. На радостях я  тут же выскочил из дома, даже не поблагодарив хозяина. Я боялся, что хозяин опомнится и передумает, лишив меня такого удачного приобретения.

Любовь к радиоконструированию у меня  росла с каждым годом. Элементная база все совершенствовалась. Теперь  я мог уже делать более сложные вещи.

Кроме детекторных приемников я уже стал строить приемники на радиолампах, вначале на лампах прямого накаливания. Для их питания нужны были батареи, которых катастрофически не хватало. Приходилось собирать их из батареек для карманного фонарика. 10-12 батареек для анодного питания и еще батарею для нити накаливания.

Настоящим прорывом стало появление ламп с косвенным накалом. Теперь необходимость в батареях отпала, схемы можно было питать от выпрямителя. Но пришла пора мотать сетевые трансформаторы. Здесь были свои проблемы. Опыта их на намотки не было, приходилось постигать все самому через ошибки и просчеты. Они то горели, то замыкали.

Хотя собранный приемник ловил всего 2-3 станции на длинных волнах, да еще несколько на средних, но какое это было удовольствие услышать его звуки из конструкции, сделанной твоими руками. Пусть он был без корпуса, и динамик лежал рядом на столе, но это было настоящее счастье. И конструкция эта существовала недолго, хотелось еще собирать что-то новое, более совершенное. Это было настоящее творчество.

Современному поколению мальчишек этого не понять. В их распоряжении современные компьютеры, мобильные телефоны, телевизоры, приемники, которые уже теперь никто не слушает, и многое другое. И как правило, огромное большинство из них и понятия не имеют, как это все устроено и как оно работает. И их можно понять. Современная электронная техника настолько сложна, что сейчас простому школьнику просто не под силу освоить все эти премудрости. Если мы знали как работает каждый элемент в нашей конструкции и что он делает в этой схеме, то современный пользователь, вскрыв аппарат, не всегда даже сумеет узнать, какие там элементы. И ремонт теперь производится не заменой элементов, а целых узлов или панелей. Никто уже не вникает в физпроцессы, происходящие в схеме, настолько сложна стала современная техника.

Я часто, глядя на свой мобильный телефон,  задумываюсь над тем,  что бы стояло на моем столе, если бы я в 50-70х годах прошлого века решил получить  такие  же функции, которые сейчас мне обеспечивает мой телефон. Это были бы: телефон с номерным диском, телевизор, катушечный магнитофон, фотоаппарат, проектор, кинокамера, часы, календарь и прочее. Едва ли бы это все поместилось на одном столе. А теперь это все помещается в нагрудном кармане рубашки. Вот как за эти годы шагнула техника.

Но это было все потом. А пока мы собирали усилители низкой частоты. Такой усилитель мы собрали на радиокружке в школе и оснастили им школьный радиоузел. Сами радиофицировали школу и каждый день на большой перемене выпускали радиогазету.

Но я мечтал о связи. Моей заветной мечтой было стать которковолновиком, построить любительскую радиостанцию, чтобы можно было связываться с такими же радиолюбителями на других континентах. Для этого мы учили азбуку Морзе, пытались работать на ключе. Как нас сейчас может понять современный мальчишка, сидящий за монитором компьютера, который может в любой момент связаться с таким же парнем в Аргентине или Австралии, и не только услышать его голос, а не писк морзянки, но  и при желании его увидеть.

И вот почему после школы я хотел стать инженером-связистом, а для этого готовился поступать в Таганрогский институт связи.

Но день 6 марта 1955 года круто изменил мои планы. Последним уроком в этот день было военное дело. На этот раз вместе с нашим военруком Водопьяновым в класс вошел офицер. На нем была общевойсковая форма, и на погонах блестели по 4 звездочки. Мальчишки, а нас было в классе всего  9 человек, с любопытством уставились на гостя. Военрук представил нам вошедшего, как офицера военкомата и предоставил ему слово.

-  Дорогие друзья, - обратился к нам капитан, - есть самая прекрасная профессия для мужчины - защищать свою Родину. Наша Конституция обязывает каждого юношу отслужить в рядах Вооруженных Сил или Военно-Морского Флота 3 или 4 года. Но этому занятию можно посвятить и всю свою жизнь. Для этого нужно поступить в военное училище, получить офицерское звание, специальность и прекрасную работу.

Говорил он увлеченно, с яркими живыми примерами. Глаза мальчишек заблестели. Наш преждний внутренний настрой: “ в армию - да никогда” постепенно начал разрушаться. Каждый из нас уже мечтал о чем-то определенном. И эти мечты были довольно устоявшимися. Кто-то мечтал об институте, кто-то о техникуме, кто-то решил сразу после школы идти работать. О том, чтобы посвятить свою жизнь армии из нас никто не мечтал. Не мечтал об  этом и я. Все мои помыслы были связаны с моим увлечением радио. Свое будущее я просто не представлял без радио, без связи.

- Вы получите прекрасную специальность, - продолжал капитан, - военные училища дают не только военное образование, но и гражданский диплом о высшем или среднем специальном образовании. Кроме того, хорошая форма, питание и распорядок дня обеспечат вам хорошее здоровье до преклонных лет.

Вы только взгляните на офицеров, когда они идут по городу. Ни одна девушка или молодая женщина не пройдет мимо, не взглянув на них.

Воображение школьников заработало живо. И я уже вдруг представил себя в форме офицера, как я пройду по родному городу, и как все девушки, которые нравились мне, но были ко мне весьма равнодушны, сразу обратят на меня внимание. Но я пройду гордо, словно не замечая их.

- И более того, - говорил дальше офицер, - вы будете служить в войсках, располагающих самой современной техникой, о которой гражданские не могут еще и мечтать.

И здесь он попал в самую точку. С детских лет меня тянуло к самой  современной технике, мне хотелось работать на новеющих средствах связи, сделанных по последнему слову науки и техники. И именно в этот момент в моих планах  что-то поколебалось.

Как закончился урок, я уже не помню. По дороге домой, которая была довольно длинной, я отстал от группы своих сверстников, которые жили  на Заосоклье, и шел, погруженный в свои думы.

А что, если в самом деле поступить в военное училище, - думал я. Капитан говорил, что военкомат дает направление и рекомендации для поступления. Для этого нужно написать заявление, пройти медицинскую и мандатную комиссию в военкомате, где они проверять все твои данные и только тогда можно получить путевку в военную жизнь. Может быть все-таки попробовать? Срок подачи заявления истекает через месяц. Можно еще подумать и попытаться. Ночью я долго ворочался с боку на бок. Мысли, словно пчелы, роились в моей голове  и не давали  уснуть. Пытался все взвесить и прийти к какому-то определенному решению. И все-таки молодость и романтика сделали свое дело. Выбор был сделан.  И я решился - попробую поступить в военное училище. А какое именно я еще толком себе не представлял. Главное, чтобы иметь дело с радио, со связью, а в каких войсках мне служить для  меня в то время значения не имело.

Через несколько дней о своем решении я сообщил родителям. Как и следовало ожидать, оно было вначале встречено в штыки. Мать и слышать не хотела. Нет, это опасно, это всегда далеко от дома, и всю жизнь  козырять и закабалить себя на всю жизнь, - возражала мать. Отец больше молчал и слушал. Я С жаром и убежденно защищал свою позицию. И последним моим доводом было то, что я сохраню преемственность в семье, продолжу военную династию. Мои доводы были серьезными, и родителям пришлось согласиться. Пусть попробует, не получится, будет поступать в институт, решили они.

На следующий день я зашел в военкомат и подал рапорт с просьбой зачислить меня кандидатом в военное училище.

К концу срока приема заявлений было подано рапортов более трехсот. Хорошо поработали вербовщики военкомата, тем более, если учесть, что мест было всего шестнадцать. Конкурс получился вполне серьезным. Все должна была решить медицинская комиссия, а затем и мандатная.

Медицинская комиссия при военкомате состоялась сразу же после майских праздников. В актовом зале военкомата, откуда были вынесены все ряды со стульями, установили столики для врачей по кругу вдоль стен. Там они расположились со своими приборами. Волонтеров вызывали по списку. Каждый должен был перед входом в актовый зал раздеться догола и, в чем мать родила, предстать перед врачами, а затем и перед мандатной комиссией.

Наступили и моя очередь. Немножко, еще по-детски комплектуя, стесняясь своей наготы, я вошел в зал. У каждого столика врача стояли новобранцы, врачи их осматривали и результаты записывали в медицинские карты. В составе врачей были, в основном, женщины, но люди в белых халатах не вызывали в мне стыда за свою наготу. Чувствовал себя я вполне превосходно. Занятие спортом, ежедневная зарядка сделали свое дело. Тело мое было хорошо развито, кожа чистая и чувствовал себя я абсолютно здоровым. Переходя от столика к  столику, в  своей медицинской карте  получал одну и ту же запись: “Здоров, годен”.

Самым последним этапом этого мероприятия был доклад мандатной комиссии. Она располагалась на возвышении, которое служило сценой в  актовом зале. Там  за столом сидело несколько человек, и возглавлял ее сам военком - полковник с красным лицом и красными петлицами. За столом еще находились уже знакомый капитан, представитель горздравотдела и представитель от горкома комсомола Елизавета. Я ее прекрасно знал по совместным комсомольским делам. Она только в прошлом году окончила нашу школу и стала работать в горкоме комсомола вначале секретаршей, а затем ее избрали не то вторым, не то третьим секретарем горкома. Мне она нравилась.  И вот сейчас мне предстояло подняться на эту сцену для доклада полковнику и появиться перед ней в обнаженном виде. От одной мысли об этом я уже краснел до ушей.

Еще в то время, когда мы ждали своей очереди в коридоре, к нам вышел полковник, и несколько грубовато по-армейски предупредил: “Подниметесь на сцену, остановитесь в одном шаге перед столом и докладывайте: “Товарищ полковник, кандидат такой-то для прохождения мандатной комиссии прибыл”. И не закрывайте свое хозяйство документами, а положите их на стол. Не подходите вплотную к столу, а то выложат свой прибор на стол, а нам любуйся. Я  уже заметил, как у кого маленький, так прячет его, как может, а у кого приличное хозяйство, так гордится им, красуется.  Стали, руки по швам и докладывайте”.

Настала и моя очередь предстать перед мандатной комиссией. Слегка хрипловатым от волнения голосом я отдал рапорт полковнику. Полковник поверх очков посмотрел на кандидата, взял из моих рук медицинскую карту и начал изучать остальные документы. Я покосился на Лизу. Та сделала вид, что не узнала меня, за что я был ей весьма признателен.

- В своем рапорте вы указали, что хотите поступать в высшее подводное училище связи в Петродворце? - спросил военком.
- Так точно.
- Высшее предложить вам не могу, у вас в табеле за третью четверть тройка.
- Так она же по украинскому языку. Мне в училище украинский язык не понадобится.
- Тройка говорит об общем развитии и  отношении к делу. По здоровью вы подходите, могу предложить среднее - Харьковское военное авиационное училище связи. Вы согласны?
Времени на размышление не было. Я прекрасно  понимал, что при таком конкурсе отказаться означало выбыть совсем.
- Согласен, - прозвучал тихий ответ.
- Не слышу!
- Так точно!
- Вы зачислены кандидатом в Харьковское военное авиационное училище связи. За документами зайдете 25 июля. Свободен! Идите!

Вышел я из военкомата ошеломленный. Я уже в мечтах представлял себя моряком-подводником. Какая техника должна была быть на подводных лодках, чтобы на таком удалении и под воды поддерживать устойчивую связь с родной базой! И высшее образование ... А теперь среднее... Всего навсего лишь техникум. И все из-за этой злосчастной тройки по украинскому языку. А во всем виновата эта “Бомба”.  Так за глаза школьники звали учительницу украинского языка за ее маленький  рост и большую полноту. Украинский язык шел у меня неплохо, но получилось так, что задержавшись в горкоме по комсомольским делам, я опоздал на ее урок. А в самом начале урока “Бомба” предупредила, чтобы к субботе все сдали домашнее сочинение. А я этого не слышал и, естественно, к  субботе сочинение не написал. Когда в субботу все сдавали тетради, я подошел к учительнице и попытался оправдаться, но она с явным удовольствием поставила мне в журнал жирную двойку. В понедельник я принес это злосчастное сочинение, за которое она мне поставила четверку, но в результате получилась за четверть роковая тройка. И она сыграла свою роль в моей жизни. Вместо высшего училища было избрано среднее. Вместо моря - авиация, вместо Ленинграда - Харьков. Но как говорят в народе: “Что Бог не делает - все к  лучшему”. В тот же год училище перевели из Петродворца в Комсомольск-на-Амуре. А Харьков был рядом, от дома всего в 120 километрах, в трех часах езды.

Лето накануне поступления в училище было заполнено занятиями и подготовкой к вступительным экзаменам. В течение 10 лет учебы в школе все предметы я изучал на украинском языке. Теперь все определения, теоремы, аксиомы по математике, законы по физике нужно было учить заново, так как в военных училищах экзамены принимались на русском языке.  Ежедневно по несколько часов в день я упорно работал над книгами, решал задачи по математике, разбирал конкурсные задачи по физике.

И вот за спиной остался аттестат зрелости, незабываемый выпускной вечер, короткое лето, когда приходилось не только отдыхать, но и по несколько часов в день готовиться к поступлению в училище. Во время конкурса в военкомате я познакомился с Генрихом, парнем из соседней школы, который получил также направление в ХВАУС. Летом мы встречались и иногда готовились вместе. От Генриха я узнал, к своему удивлению, что кроме школьных учебников по математике существуют еще учебники Маденова и Антонова с подробным разбором конкурсных задач по математике, предлагавшихся для участников математических олимпиад, а также на вступительных экзаменах в ВУЗы. Вот по одному из таких учебников мы стали готовиться вместе.

В военкомате мы узнали, что сбор всех кандидатов в училища назначен на 15 часов 25 июля. Договорились встретиться у входа в военкомат без десяти три. К этому времени у здания военкомата собрались все 16 кандидатов. Наступило назначенное время, но никто нас не приглашал для беседы. Попытались узнать у дежурного, но получили краткий ответ: “Ждите - вызовут”.

Здание военкомата фасадом выходило на центральную улицу города Первомайскую и представляло собой старое одноэтажное строение с очень толстыми кирпичными стенами и узкими окнами, похожими на бойницы. Так как здание было построено на склоне, то со стороны улицы это было одноэтажным, а со стороны двора - двухэтажным. Трудно было найти в городе более удачное место для этого учреждения. В глубоких прочных подвалах можно было разместить солидный арсенал оружия и небольшой гарнизон мог защищаться  длительное время. Но ожидавшие на улице ребята об этом сейчас вовсе не думали.

В моем представлении армейская организация была чем-то совершенным,  четко отлаженным и организованным механизмом. И офицер в моем представлении был неким совершенством, приблизительно таким же, каким изображают шпионов и диверсантов. Прекрасная физическая подготовка, знание нескольких языков, умение плавать, нырять, прыгать с парашютом, бегать, владеть всеми видами оружия, водить практически все виды транспорта, знать радио, фото, шифры и т.д. Именно это представление об офицерах привело меня на  этот нелегкий путь. И сейчас это непонятное ожидание, эта несогласованность во времени была мее непонятной. Зачем вызывали на 15 часов, когда уже было начало пятого, а еще ничего не происходило? Здесь я впервые встретился с армейским проявлением бюрократизма и плохой организацией.

Притихшие ребята сидели в актовом зале, и, казалось, нас нет никому дела. Прошло еще некоторое время. Мы уже успели  перечитать все плакаты на стенах по несколько раз, а к нам так никто и не выходил. И только спустя почти час к нам вышел начальник строевого отдела, который начал нам выписывать предписания и воинские требования на железнодорожные билеты. Наконец, получили свои документы Генрих и я. Договорились выезжать вместе. В предписании было сказано, что мы обязаны прибыть в Областной военкомат в Харькове, который находится на площади Конного рынка, 30 июля в 15 часов.

Сборы были недолгими. В военкомате нас предупредили, чтобы ничего лишнего с собой не брали. Во время сдачи экзаменов нас будут кормить, а в случае поступления вся гражданская одежда будет отправлена по почте домой. Взяли с собой немного поесть, запасное белье, чистую рубашку и, конечно, учебники.

Свой отъезд мы особенно не рекламировали, и провожали нас только родители. Поздний летний вечер, малолюдный вокзал, слабо освещенный зал ожидания и тянущая за душу грусть расставания. Я впервые так надолго уезжал из дому, пионерские лагеря и культпоездки, конечно, были не в счет. И в этот момент я как-то по-новому взглянул на родителей. Они мне показались какими-то маленькими, постаревшими и одинокими. Комок подкатил к горлу, и на глазах навернулись слезинки. Но молодость долго грустить не любит. Сразу же мысли убежали вперед, в будущее. Я уже был в завтрашнем дне. Хотелось поскорее приблизить это будущее. Жизнь - вперед!

Томительное ожидание, когда уже все сказано, когда все уже решено, наконец закончилось. Из-за поворота показался поезд и устало отдуваясь остановился у вокзала. Скорое прощание, быстрые поцелуи. Из всего этого я только запомнил грустные глаза матери, смотревшие на меня, как будто в последний раз. Позже, вспоминая об этом, всегда на ум приходили слова украинской песни: “Рiдна мати моя, ти ночей не доспала, i водила мене у поля край села, i в дорогу далеку ти мене на зорi проводжала ...” Вот поезд уже тронулся, мы устроились в свободном купе общего вагона, уложили свои пожитки на полки и стали смотреть в окно. Поезд покидал наш родной город. Куда-то назад, вдаль, в темноту, вместе с последними домами, огородами, садами уходило наше детство. Впереди их ждала новая жизнь.

Вагон был освещен слабо, спать еще не хотелось, да и негде было, разве только на третьей полке. Через несколько остановок к нам подсел капитан небольшого роста в форме танкиста. Он был слегка навеселе, в хорошем настроении и весьма  разговорчивым. Когда он узнал куда мы собрались, начались разговоры на военные темы. Из всего, о чем мы говорили, в памяти у меня остались два совета капитана, которые в дальнейшем помогли мне в моей армейской службе. Капитан говорил: “Не пытайтесь в армии добиться справедливости. И армии тот прав, кто имеет больше прав”.  И моя военная жизнь не раз подтвердила эту истину.

“И еще, - продолжал капитан, - не принимайте очень близко к сердцу разносы начальства. Постарайтесь относиться к этому спокойно, как к неприятной необходимости. Если начальник тебя  ругает, постарайся как-то отвлечься.  Смотри на него преданными глазами, делай серьезный понимающий вид, а сам думай о том, на сколько можно раздвинуть безымянный палец и мизинец на левой ноге,  чтобы между ними поместиться 2 карандаша или коробок спичек, и пытайся раздвинуть эти пальцы. Это тебя отвлечет, и ты избежишь сильных переживаний”.

Советы запомнились, но в молодости мы далеко не всегда пользуемся всеми советами, которые нам дают старшие. А зря... Мы все стараемся полагаться на свой опыт, а его еще не так уж много. И мы снова и снова повторяем ошибки наших родителей и старших товарищей.

К  средине следующего дня нам удалось добраться к цели своей поездки - в облвоенкомат на Конном рынке.

К трем часам  дня на площади у облвоенкомата собралось около шестисот вчерашних школьников. Генрих и я затерялись в этой толпе. Никто ничего не знал. Указанное время наступило, но ничего не происходило. Просочились слухи, что здесь собрались кандидаты во все училища Харькова: в КВАТУ, в ХВАУС, в Роганское штурманское, в Чугуевское танковое. Стоял галдеж, какой  бывает всегда, когда собирается много молодежи, была полная неразбериха. Ходили разные слухи, что это все напрасно, что в этом году с гражданки вообще никого брать не будут, будут брать только солдат.

И вот, наконец, без четверти  четыре на плацу перед военкоматом появился подполковник. Громовым голосом он начал командовать.

- Смирно!!! Слушать команды! Кто в танковое училище собраться у забора. Кто в ХВАУС - строиться у ворот. В КВАТУ - строиться здесь. В Роганское - у серого здания.

Толпа постепенно рассосалась по группам. Появились еще офицеры, и каждый  из них подошел к своей группе. Перед строем, в котором оказались мы с Генрихом, оказался капитан с авиационными нагонами. Голос у него был высокий и слегка визгливый.

Прозвучала команда:
- В две шеренги становись!
Суетясь и толкаясь, будущие курсанты занимали свои места в этом строю.
- Группа, смирно! - скомандовал капитан.   

Большинство из ребят, стоявших в строю, в школе проходили военную подготовку.  Немного нехотя, но на сколько это позволяла обстановка, выполнили команду, хотя где-то на левом фланге продолжались разговоры, ребята делились своими впечатлениями.
- Команда «Смирно» была! - повторил капитан.

Разговоры умолкли.

-Товарищи кандидаты в курсанты! Вы прибыли для поступления в училище. Отныне название училища не должно произноситься вслух, существует войсковая часть 77904 или часть полковника Ушахина. Мы с вами должны научиться хранить военную тайну. Сейчас свои вещи вы погрузите на бортовую автомашину, которая стоит у выхода, и налегке пойдем в училище. Меня зовут капитан Жупанов. Помогут мне вести строй сержанты Захаров и Набережный. Вопросы есть?

Где-то из строя раздался вопрос: «А на трамвае можно? Я знаю куда ехать».
- Нет, это исключено. Порядок для всех один.
- А попрощаться можно?
- Можно, пока  будут грузить вещи на машину.

В это время к капитану подошли два рослых сержанта с погонами авиационных курсантов.

- Внимание, смирно! По порядку рассчитайся! С правого фланга начался вялый  отсчет: «Первый,   второй,    третий ...»
- Отставить! Что вы как сонные мухи. Четкий поворот головы налево и громко, чтобы слышали остальные производить отсчет. Ясно? По порядку рассчитайся!

На этот раз получилось более четко. В строю оказалось 156 человек. - Сороковой, поднимите руку! Это будет первый взвод. Первый взвод, шаг вправо шагом марш! Сержант Захаров, командуйте взводом. Остальные - второй взвод. Сержант Набережный, принимайте взвод. Сержанты четким строевым шагом направились к своим взводам и стали на правом фланге.

-  Командиры взводов, командуйте!

Мы с Генрихом оказались в одном взводе, хотя по росту Генрих был несколько ниже меня. Рядом со мной стоял парень в яркой тенниске и с  рыхлым женским лицом с постоянной какой-то ехидной улыбкой. Он все время отпускал едкие замечания по поводу строя, ребят и новых командиров.

- Внимание, взвод! - обратился к нам сержант Захаров. Сейчас подойдем к машине, погрузите на нее свои вещи, и мы отправимся в училище. В строю не разговаривать, держать дистанцию и не растягиваться. Взять свои вещи, взвод, разойдись!

Ребята взяли свои пожитки, и вышли за ворота, где стояла машина. На машине в кузове было еще два курсанта, которые весело принимали вещи, которые бросали им снизу. Те, кто успел уже погрузить свои  рюкзаки, мешки, чемоданы, отошли в сторону. Некоторых ребят провожали родители, девушки, друзья. Через несколько минут раздалась команда: «Первый взвод, в колонну по четыре становись!» Еще неумело ребята стали строиться в колонну. В строю последний ряд оказался незаполненным. Одного человека не хватало. А должно было быть 80 человек. В строю не оказалось моего соседа, парня с женским лицом. Он все-таки ослушался, поехал в училище самостоятельно. Подождали еще несколько минут, и прозвучала команда: «Взвод, смирно! Шагом марш! Последний ряд заполнить!».

Какое-то приподнятое чувство овладело мной. Я ощущал себя причастным к какой-то  большой организации, которая олицетворяла собой всю армию, и я уже являлся ее членом, хотя впереди было  еще много неизвестного, и самое главное, еще нужно было сдать вступительные экзамены. Но это сейчас меня не волновало, сказывались молодость и неистребимый оптимизм.

Строй шел плохо. Далеко не во всех школах была хорошо поставлена военная подготовка. В школе, где я учился, военрук был буквально фанатом своего предмета. Изучение оружия, уставов, строевой подготовки, стрельба - все делалось  по высшему классу, с  полной нагрузкой. Ребята хорошо умели ходить строем, на городских соревнованиях  по стрельбе наша школа традиционно занимала первые места. Но сейчас в строю были ребята, которые совсем не умели ходить строем, они то и дело путали ногу, наступали впереди идущим на пятки, идущего рядом толкали локтями. В начале на это не обращали внимание, но путь был длинным, даже очень длинным. От площади Конного рынка до центра города, Пролетарской площади, было около пяти километров. Более часа колонна двигалась в сторону центра. Некоторые уже стерли себе  ноги и здорово устали. Начались злые окрики на нерадивых, кто мешал нормально идти.

- Разговоры в строю, подтянись, не растягиваться! - командовал сержант, который, как ни в чем не бывало шел рядом со строем. Впереди меня шел толстый неуклюжий белорус, который постоянно путал ногу и при ходьбе раскачивался из стороны в сторону. Уже несколько раз я наступал ему на пятки, от чего он поворачивал красное от пота лицо и цедил сквозь зубы: «Нэ грыбы лапямы». Несмотря на то, что августовский день уже клонился к закату, было довольно жарко, ребята вспотели и шли молча и угрюмо, только иногда переругиваясь между собой.

Взвод шел мимо домов, скверов по крупной брусчатке по трамвайным линиям. Нас обгоняли машины, трамваи, а ребята все шли и шли. Казалось, что дороге не будет конца. От прежнего моего  приподнятого настроения не осталось и следа.  Усталость давала себя знать, две последние почти бессонные ночи сказывались. Нельзя сказать,  что я был неженкой, маменькиным сыночком. Еще прошлым летом, отрабатывая положенные 15 трудодней за лето, я работал в колхозе на вывозке зерна сутками. Сутки отдыхал, а потом шел еще на сутки работать.  Но почти все сутки между работами я спал. И спал дома, в своей кровати. А нигде в мире так хорошо не спится, как в своей кровати в родительском доме. А сейчас было совсем другое дело. Наступило какое-то тупое оцепенение, сон не сон, бодрствование не бодрствование. Ноги двигались сами по  себе, а мысли почти отсутствовали. Это были первые трудности, которые встретились будущему курсанту.

Вдруг впереди началось какое-то оживление. Первая шеренга увидела  цель своего пути - ворота училища. Оцепенение сразу спало, все оживились. У проходной среди зевак-прохожих стоял уже знакомый парень с женским лицом. Он приехал к училищу на трамвае. Пока проходили ворота, он попытался незаметно юркнуть в строй. В каждой шеренге было по четыре человека, а он попытался протиснуться в шеренгу по своему росту, но ребята недовольно вытолкали его в предпоследнюю неполную шеренгу, где соседи были ему едва не по пояс.

Колонна прошла по улице мимо учебных зданий, казарм из красного кирпича на стадіон, и только там, у ряда палаток, остановилась. Сержант  взвод повернул  налево и осмотрел строй.

- А вы, молодой человек, откуда здесь взялись? - сразу обратил внимание на него сержант. - Вас во время движения здесь не было. Как Ваша фамилия?
Мэвэ  … Виктор,  у меня нога болит, я приехал на трамвае.

Ребята возмущенно загалдели, с ненавистью поглядывая на молодого «сачка» . Слово «сачок» в авиации расшифровывают по-разному. Одни говорят, что это абривиатура определения «Самый Авиационный Человек Особого Качества». Но так или иначе, оно означает лодырь, увиливатель, человек, избегающий чего-то. Слово «сачок» в авиации расшифровывают по-разному. Одни говорят, что это абривиатура определения «Самый Авиационный Человек Особого Качества». Но так или иначе, оно означает лодырь, увиливатель, человек, избегающий чего-то неприятного за счет других. В данном случае оно очень подходило к этому нарушителю общего порядка.

- Предупреждаю. Еще одно нарушение - и сразу отчисление, - заявил сержант.

В это время к строю подошел майор. Сержант доложил ему о прибытии первого взвода и сказал, что второй взвод прибудет через  несколько минут. Действительно, они обогнали второй взвод минут на десять.

Когда прибыл второй взвод, майор добрых полчаса рассказывал нам о порядке в карантине. Оказалось, что мы прибыли в «черный» карантин. Здесь мы будем находиться до тех пор, пока не сдадим экзамены и будут зачислены. Уже зачисленные в училище попадут в «белый» карантин.  О том, чем они отличаются друг от друга, вновь прибывшие пока себе    еще не представляли.

- А сейчас сгрузить свои вещи с машины, сложить их аккуратно в одно место. Среди вас парикмахеры есть?

В строю нашлось несколько человек, которые умели держать в руках машинку. Им поставили задачу: подстричь всех под «ноль». Вот те на! Еще даже не приняли документы, а уже стригут наголо! Усталые ребята, дожидаясь своей очереди к парикмахеру, разлеглись на траве. Кое-кто достал свои пожитки и в одиночку в сторонке уплетал домашние харчи. Мы с Генрихом уже все свои запасы съели, и только поглядывали на ребят, отрезающих большими ломтями  куски сала или жующие домашние пироги. Настала очередь стричься и мне. За всю свою сознательную жизнь я ни разу не стригся наголо. У меня  были хорошие, слегка вьющиеся светло-русые волосы, предмет моей гордости. А сейчас, стряхнув с себя мелкие волоски, я взглянул на себя в маленькое зеркало , и не узнал себя. Мне показалось, что в моем лице   появилось что-то среднее между критином и уголовником. Грустно и печально как-то стало на душе. Но на этом трудности этого дня не закончились.

- Рота, строиться! - скомандовал майор.
- Взвод, становись! - подхватил сержант.

Уставшие ребята вновь поплелись в строй. Когда все построились, майор вышел перед строем.

- Сейчас вас отведут в баню. Мы не можем допустить, чтобы при такой скученности у вас появились вши или еще какая-нибудь зараза. Командиры взводов, выделите по два человека получить у старшины карантина мыло и полотенца.

Эта операция заняла около получаса. Снова построение и снова в путь. Снова та же дорога до Пролетарской площади, где находилась баня,  дорога в шесть километров в один конец. Измученные ребята шагали почти автоматически. День заканчивался, солнце садилось за горизонт, а мы все шагали и шагали. Снова дорога, снова строй и снова долгий путь. Если в начале пути я еще поглядывал по сторонам на медленно проплывающие мимо дома, парки, улицы, трамваи, троллейбусы, проходящих мимо девушек, то сейчас   отрешенно шагал, опустив голову, и мысли мои были далеко отсюда. Мне припомнился дом, который всего только двое суток назад я покинул, грустные глаза матери и девушку, с которой я встречался последнее время. Серьезного там ничего не было, она мне просто нравилась, и скорее это было больше простой необходимостью с кем-то из девчонок встречаться, чем глубокими чувствами. О том, что это было просто дружбой и не более, говорило то, что перед моим отъездом в училище она на несколько дней уехала к бабушке в деревню, и даже не пришла меня проводить. Но не о ней сейчас я вспоминал.

Весной 1953 года мне было суждено встретить свою первую настоящую любовь. Она мне явилась в образе соседки, милой девушки с чудным именем Виолетта. А было это так.

В  тот год, когда мне исполнялось 15 лет, родителями решили перенести  празднование  моего  дня  рождения  на весну. Дело в том, что у меня  день  рождения  был в январе, в холодную пору года. А в это время для экономии  топлива  половину  дома  мы  закрывали  и жили в относительно тесной второй половине. Друзей у меня было много, и хотелось пригласить их всех  и отпраздновать день рождения как следует, не только застольем, но и играми, танцам, песнями. Зимой это сделать в тесной половине дома было достаточно трудно. И чтобы не комкать это мероприятие, решили перенести его на весну, на праздничные майские дни.

     Друзья мои учились классом старше. Они любили бывать у меня, в нашем  большом  и  гостеприимном  доме.  Летом  дом  просто  превращался в молодежный  клуб.  Мальчишки, девчонки собирались вместе и танцевали под радиолу  на  веранде,  играли  в  волейбол во дворе, просто болтали или читали  книги,  которых  в  нашем  доме было видимо-невидимо. Моя мать любила  быть вместе с молодежью и придерживалась мнения, что лучше пусть все  с  сыном  происходит  у  нее на глазах, чем где-то. Вечерами, когда молодые  играли  в  волейбол,  она и сама нередко выходила на площадку. Умела  привлечь ребят старинными играми в фанты, шарады. А иногда просто читала  вслух  интересные  книги. Надо сказать, что делала это она почти профессионально.  Ее любили слушать и даже часто отказывались от танцев, чтобы посидеть и ее послушать.

  И  эта обстановка молодежного клуба продолжала царить даже тогда, когда я летом уехал почти на месяц по путевке в молодежный лагерь в Черноморку  под Одессой. й Друзья по-прежнему продолжали собираться у нас дома, играла радиола, слышались удары по мячу.

 И  как  было  не  собрать  всю  эту  компанию на день рождения? И кого-то не пригласить было просто нельзя. Вот и решили сделать этот перенос.   

К  дню  рождения  готовились  заранее,  угощения были хорошие, но особенно  этому  значения не придавали. Больше внимания уделяли тому, как занять гостей, как интереснее провести время. Казалось бы что продумали все, но  уже  в  тот момент, когда гости начали уже подходить, вспомнили, что одному  мальчику  не  хватает  пары  для  танцев.  У моих друзей уже были взаимные  симпатии,  но  четкого  деления на пары еще не происходило, во всяком  случае, когда они были вместе. Но было бы обидно одному мальчику скучать в то время, когда другие танцуют. И  тут  Нина Шпак,   самая   первая  моя  подруга   еще   со   второго класса предложила   сходить  и  пригласить  новую нашу соседку  - Виолетту. Она переехала из Киева в Виску вместе с родителями всего полгода назад и поселилась  в  доме  ветврачей ветеринарной больницы, территория которой примыкала  к нашему двору.  Она  училась  в том классе, где  учились Нина и Павел. Я не раз уже ее видел и имел с ней так называемое “шапочное знакомство”.

Немного   поколебавшись,  отправился  к  соседям.  Девочка приняла  приглашение  с  энтузиазмом, узнав, что в компании будут все ее одноклассники. Она  только  извинилась  и  сказала,  что  будет немножко попозже, как только успеет собраться.

Гости  были уже все в сборе, и собирались сесть  за стол, когда открылась  калитка  сада,  и  на  дорожке появилось голубое платьице. Все невольно  повернули  голову  в  ее  сторону. Ребята привыкли ее видеть в школьной форме, а здесь короткое голубое платье, голубые банты в светлых волосах так прекрасно шли к ее небесно-голубым глазам.

Она   поздравила   меня  и   преподнесла   сверток,  аккуратно перевязанный   ленточкой.  При   этом  она сделала небольшой реверанс. В свертке оказались несколько пластинок и книга. Пластинки были в то время большой  редкостью,  тем  более  с танцевальными мелодиями. А здесь были танго “Брызги шампанского” и “Утомленное солнце”.

По  сравнению  с остальными ее столичное воспитание чувствовалось во  всем:  и  в том, как она разговаривала, и в том, как она ела, и в том как  она  вела себя за столом. Ей потребовалось менее получаса, чтобы за столом стать хозяйкой, вытеснив прежнюю хозяйку - Нину. Все были просто очарованы  этой  новой  гостей. Мама старалась, как можно меньше мешать  молодым  людям,  больше  наблюдая  за  нами со стороны. Ей новая девочка  очень  понравилась. Понравилось ее умение держаться в обществе, за столом и со старшими.

Когда  после  застолья  начались  танцы,  все мальчишки наперебой стали приглашть  новую  гостью.  И  нужно  сказать, танцевала она лучше всех. Сказалось  то,  что  в  Киеве  она  посещала хореографический кружок. Ее грациозный реверанс после окончания танца изумлял буквально всех. Время  летело незаметно. И, несмотря на то, что мы все собрались еще в  четыре  часа  дня,  темнота  подкралась незаметно, и   уже быстро наступила  ночь.  А  расходиться  никак не хотелось. Еще играли в фанты, шарады,  танцевали,  пели  под аккомпанемент двух гитар. Вместе со своим закадычным другом Павлом мы отрепетировали несколько хороших пьес для гитары и аккомпанемент популярных песен.

Но  больше  всего  молодежь  любила танцевать. Особенно нравилось всем новые танго, которые принесла Виола. Расходились  уже  после  одиннадцати.  Создали бригаду мальчиков, которые  провожали  всех  девочек  до  дому.  В этой бригаде был конечно и я. Я извинялся перед родителями девочек за позднее возвращение их  чад.  Так  как  Виола  жила ближе всех, ее провожали последней. Пока ребята  разводили  девочек  по домам, она беседовала с мамой. Они нашили  очень  быстро  общий  язык.  Девочке  очень понравилась огромная библиотека нашей семьи и то как вышивает моя мама.

На следующий день новая знакомая после школы забежала к нам сама. С  мамой  они  долго обсуждали рисунок какой-то вышивки и какой-то новый роман,  только  что опубликованный в “Роман-газете”. И с тех пор соседка стала  постоянной  гостьей  в нашем доме. Мы вскоре очень подружились. Девочка  была  на  полгода старше меня и это давало ей моральное право относиться  ко мне  с  некоторым  покровительством,  хотя  внешне я не выглядел моложе ее. Я занимался спортом и был неплохо развит для своего возраста  и  почти  на целую голову выше ее. Вместе смотрелись мы очень неплохо.  Нас  объединяли  общие  интересы.  Оба мы любили много читать, ездить  на  велосипеде,  играть на гитаре, играть в волейбол и, конечно, танцевать.

Как-то  мне  попалась  в  руки  книга  “Шхуна Колумб”, которую я буквально  “проглотил”,  и тут же дал прочитать подруге. Книга была очень интересной,  в  ней  говорилось  как  молодой  парень и девушка, случайно оказавшись  в плену у немцев в подводной лодке, сумели объединить усилия для  того, чтобы вырваться, только благодаря знанию азбуки Морзе. Теперь под  впечатлением этой книги мы с Виолой стали изучать азбуку Морзе и   вскоре овладели ею настолько, что могли переписываться и вести дневники,  не  боясь,  что  посторонние  смогут узнать наши секреты. Я выбрал себе позывной “Сокол”, а Виолетта - “Голубка”.

Никаких чувств, кроме связывающей нас дружбы, казалось, мы не испытывали друг  к  другу.  Вместе  мы  ходили  купаться  на  речку,  катались  на велосипеде, играли в волейбол, часами могли просиживать в темной комнате при  красном  свете,  печатая фотографии. Сидя в темноте рядышком друг с другом, и занимаясь общим делом, мы как-то духовно сближались. По вечерам мы часто танцевали на веранде под радиолу. Особенно нам нравились медленные танцы типа танго.

Впервые  я почувствовал  к  своей подруге нечто большее, чем просто  дружба,  когда  к  нам  приехал брат матери дядя Игорь вместе со своей  семьей.  У  меня  было два двоюродных брата: Евгений, мой ровесник  и  Игорек  -  первоклассник.  Женька,  как постоянно звали его в семье,  был  симпатичнее  меня.  Темные  волосы,  глаза чайного цвета, спокойные сдержанные движения и такой же спокойный и мягкий тембр голоса очень  привлекали девчонок. Он быстро влился в нашу компанию, и у него нашлось много общих интересов с Виолой. Но гости приехали они надолго, и вскоре подошел день их отъезда.

.За  время,  пока  двоюродные  братья  были у нас, они “нащелкали” много пленок, и теперь перед отъездом нужно было отпечатать все фотографии. Накануне дня  отъезда  мы  с  Женькой  почти  на  весь день заперлись в темной комнате,  занимаясь  фотографией.  Теперь  работу, которую обычно делала Виола  -  проявляла  фотографии,  тогда  как  я  сидел  за увеличителем, выполнял  Женька.  И  вот  во  время  работы он вдруг, отложив пинцет, с горечью сказал:

- Мне так не хочется уезжать...

Я  понимающе  кивнул, приняв это на свой счет, что брату было хорошо у нас.
-  Ничего,  на следующий год приедете еще, - постарался успокоить его я.
-  Да  не в том дело. Ты знаешь, мне так понравилась Виола, что я просто  не могу уехать. Никогда со мной такого не было. Она просто стоит у меня перед глазами. Она мне даже ночами сниться. Я просто не смогу без нее.

И  он начал делиться с братом своими переживаниями. Я отложил работу, внимательно слушал влюбленного юношу. С таким жаром он говорил  о  своей  любви к ней, с такой болью о предстоящей разлуке, что невольно тронул мою  душу.  В  его  глазах  чайного  цвета,  еще  более высвеченных  красным фонарем, блестели слезы. Слезы первой любви, первой разлуки.

Сочувствия у меня он не  вызвал.  И  мало  того,  когда  на  следующий день, когда братья уже уехали,  при встрече с Виолеттой я по-дружески передал ей содержание нашего разговора  с  Женькой. Рассказывал это я ей немного с юморком, подтрунивая над чувствами брата. И каково же было мое удивление, когда она вдруг мне заявила:

- Чего  же  ты мне раньше не сказал? А еще друг называешься... У тебя адрес его есть?

При  этих  словах я впервые почувствовал что-то наподобие жгучей ревности, и после этого стал по-другому относиться к девушке.

Но  вскоре  это  забылось  и  все  стало на свои места. Женька не писал, а Виола первой не рискнула ему написать.

Нет, это еще не было любовью. В этом возрасте возникает потребность  любить,  страдать,  искать  любовь, и каждый молодой человек готов  проецировать свои мечты, свои чувства на мало-мальски подходящий объект.  В  этом возрасте скорее любят свою мечту, свой созданный образ, чем реальный объект.

Но вскоре нам было суждено расстаться. В семье нарастала  напряженность и мои родители вынуждены были переехать в другой город. А пока еще я встречался с Виолеттой, в основном,  по  выходным.  У  каждого  из  нас  были  свои  заботы,  свои увлечения.   Но   дружили  мы  как  добрые  товарищи,  хотя  я  был по-прежнему  влюблен  в  созданный мной самим образ с чертами и обличием Виолетты.  Но ответных чувств от нее я не ощущал. Скорее  всего,  это  было  потому,  что она видела в мне только хорошего товарища и  не более.

Наступила  зима,  заканчивалась  вторая  четверть,  близилась  наша разлука.  Об  этом теперь я стал   чаще  задумываться и все чаще садился  за свой дневник, и все чаще Сокол открывал Голубке свои чувства. Для себя я принял решение, что отдасм этот дневник ей при расставании.

Уже  назначен  был  день  отъезда.  Решено  было,  что  свой день рождения  в  январе я отмечу еще в Виске со своими друзьями и уеду на следующий день.

И  в тот январский день собрались друзья, чтобы поздравить меня с шестьнадцатилетием  и заодно и  проводить. Весь вечер прошел с каким-то налетом  грусти.  Расставаться  всегда грустно, прощальный вечер был печальным. Игры как-то не шли - не то  было настроение, только танцевали и беседовали. Как было договорено, гости  уходили  по одному.  С  каждым  я прощался индивидуально. Они заходили  в  мою  комнату  и мы минут пять беседовали. При этом говорилось самое  сокровенное, открывалась душа. На прощанье я каждому дарил на память какую-нибудь безделицу со значением.

Виолетту я попросил уйти последней. Прощание было трогательным и печальным. Свой дневник я передал ей, как самое ценное свое сокровище. Мне тогда казалось, что как только она прочтет мое пламенное признание в любви,  то  тут  же воспылает ко мне ответными чувствами. На прощанье я попросил  разрешения  ее  поцеловать.  Она  молча кивнула. Я как-то неумело чмокнул ее куда-то не то в щеку, не то в ухо. И она ушла. А на следующий день я уехал.

Новое  место,  новая  школа,  новые  знакомые  на некоторое время отвлекли  меня  от романтических чувств. После своего устройства на новом месте я написал  подробное письмо Виолетте и стал с нетерпением ждать от нее  ответа.  Больше  всего  я рассчитывал  на то, что она прочтет мой дневник, узнает о моих чувствах к ней и ответит взаимностью. В письме я  спрашивал, прочла ли она мой дневник.
Прошло почти три недели, которые показались мне годом, прежде чем увидел   долгожданный  конверт.  Первым  же  порывом  было  тут  же распечатать  его  и прочитать немедленно. Но я взял себя в руки, решил, что  вначале  сделает  уроки,  потом,  оставшись  один  в своей комнате, прочту  ее послание, чтобы ничто не отвлекало меня от полного восприятия этого священнодействия.

И  вот, наконец, письмо вскрыто. К моему сожалению, письмо оказалось коротким.  Виолетта  писала о последних новостях в школе, о знакомых и в конце, отвечая на мой вопрос о дневнике, сообщала, что в связи с большой занятостью  в  школе  и  дома  еще  не успела прочесть его. Письмо было простым  дружеским  и  даже  несколько холодноватым. Во всяком случае, я ожидал совсем другого.

Тут  же  под  впечатлением  нахлынувших  чувств  сам сел писать ей письмо.  Писал  долго, о том, что я чувствуеют, как вспоминаю то время, когда  мы  были вместе, как  сейчас скучаю по ней. На следующий день письмо  было  отправлено,  и  снова началось томительное ожидание ответа. Новое  письмо  пришло  снова тоже  только  через  три  недели. Оно еще больше разочаровало  меня. Подруга писала, что с трудом читает мой дневник,  что  там  встречается  много ошибок, которые сильно затрудняют чтение.  А  что  касается  моих  чувств  к ней, то ей сейчас мне ответить нечем.  Что  если  бы  они  продолжали  встречаться, то может быть, у нас что-нибудь   и  получилось.  А  сейчас  нужно  думать  об  учебе,  о поступлении в институт. И что в любовь по переписке она не верит.

Я  обиделся  и  долго  ей  не  писал.  И только в мае я поздравил ее открыткой с днем рождения. Она ответила мне письмом,  хорошим письмом, словно ничего и не было между ними размолвки. Но в нем не было и намека на наши отношения.

От моих воспоминаний меня оторвала очередная команда.

- Не растягиваться! Подтянись! - слышался голос сержанта.

 Задние шеренги ускоряли шаг, догоняя идущих впереди рослых ребят. На несколько секунд это отвлекало   от   мыслей, после чего я снова возвращался к ним.

Взвод остановился у бани. Баня была старой, еще дореволюционной постройки. Ее серое четырехэтажное здание замыкало угол Пролетарской площади. К ней примыкал небольшой сквер с низкой чугунной оградой, на которой, словно птицы расселись уставшие путники, когда сержант распустил строй и направился узнавать, когда настанет наша очередь заходить мыться. Уже совсем стемнело, шел девятый час вечера. От усталости даже говорить уже не хотелось, ребята сидели молча понурые и нахохлившиеся. Время шло.

Наконец, появился сержант и повел взвод мыться. Навстречу нам вышел банщик в застиранном когда-то белом халате, и объявил, чтобы все вещи, которые мы снимем с себя продели в специальные металлические кольца и повесили в сетчатый металлический  контейнер. Я сразу догадался, что мы попали в настоящий санпропускник, вещи наши будут прожаривать, чтобы ликвидировать всяких возможных насекомых. Деньги, часы, прочие мелкие предметы из карманов мы оставили еще в училище в своих вещах под присмотром дневального.
Когда ребята разделись и повесили свои вещи на кольца, узнать никого практически было невозможно. Все стриженные, голые, все одного возраста и практически одного телосложения, казались все одинаковыми. Только подойдя ближе и взглянув в лицо, можно было кого-то узнать.

Разобрав шайки и получив по четверти кусочка банного мыла, ринулись в помывочный зал. Мылись долго, с наслаждением смывая с потом и грязью усталость этого дня. И действительно, вода вернула силы.

Вышли в предбанник, и еще долго пришлось ждать, пока из помещения с железной дверью покажется контейнер с нашими вещами. Будущие воины столпились и стали хватать свои вещи. А смеха сколько было! Дело в том, что под влиянием высокой температуры все пластмассовые детали одежды расплавились. Еще не так страшно это было, когда это была рубашка, но вот когда на брюках не осталось ни одной пуговицы - это уже было интересно. Выходили из положения, кто как мог. Хотя они уже вместе делили первые тягости военной службы, это еще не был воинский коллектив.  Это была еще группа единоличников, каждый друг в друге видел соперника. Конкурс есть конкурс. По самым скромным подсчетам на одно место претендовало 3-4 человека. Сейчас никто из них не помышлял о взаимовыручке или помощи друг другу. Неприятность другого или несчастье вызывало только злорадные улыбки. И даже тот, кто мог поделиться с другим булавкой или брючным ремнем, чтобы выручить товарища, пока об этом даже не помышлял.

Еще пройдет немало времени, прежде чем эти ребята, или вернее те из них, кто поступит в училище в дальнейшем станут буквально братьями, друзьями на всю оставшуюся жизнь, готовыми отдать другу все. Армейская дружба - одна из самых сильных видов мужской дружбы. Но сейчас эти вчерашние школьники были каждый сам за себя.

Одевшись, ребята вышли на улицу. Было приятно ощущать прохладу вечера после жаркого дня и жаркой бани. Но долго нам прохлаждаться не пришлось. 

- Взвод, в колонну по четыре становись! - прогудел голос сержанта.
-  Равняйсь, смирно! Шагом марш! 

И снова дорога длинной в шесть километров до училища. Усталость опять подступает стеной, возникает какая-то тупость и безразличие ко всему. Не хочется ничего: ни разговаривать, ни думать, ни смотреть по сторонам. Шли, преимущественно молча, и даже сержант, который шел рядом со строем, перестал покрикивать на отстающих.

Вернулись в училище почти в одиннадцать, когда было совсем уже темно. А над головой не было у нас ни крова, ни крошки во рту. Кое-как почти в полной темноте разобрали свои пожитки.

- Получать наволочки для матрацев и подушек! - раздалась команда карантинного старшины.

У старшинской палатки выстроилась очередь. Старшина выдавал каждому по старой уже выцветшей и даже с дырами наволочке для матраса и наволочку поменьше для подушки.

- Сейчас вас сержант отведет к стогу соломы на хоздворе. Там набьете соломой наволочки и подушки, - объяснил старшина.

Шли к стогу толпой почти в полной темноте. Окружили его, стали дергать клочки соломы и запихивать в наволочки. Молчали, было тихо, только шуршала солома, и слышалось сопение. Назад поплыли дирижабли матрацев и подушек.

- Взвод, строиться! - снова командовал сержант.

Выстроились в полутьме у командной палатки, слабо освещенной лампочкой на столбе. Сержант разбил взвод по 12 человек на каждую палатку и назначил старшего.

- Палатки ставить умеете? - спросил он у стоящих в строю.
- Умеем, умеем, - раздались из строя неуверенные голоса.
- Разбирайте палатки.

Свернутые полотнища палаток лежали кучей рядом с командной палаткой. Столбы и колья лежали рядом. Быстро расхватали мотки палаток и потащили их к неглубоким ямам специально подготовленных для установки палаток. Начали устанавливать. Оказалось, что толком никто не умел это делать, и ребята едва не передрались. Каждый считал себя лучшим специалистом в этом деле, командовал и тянул полотнище за веревку в свою сторону, а в результате все рушилось  и приходилось все начинать сначала.

Выручил их старший. А старшим нашей группы сержант назначил солдата Виктора Радченко, который приехал поступать в училище наравне с гражданскими ребятами. Высокого роста, спокойный и уравновешенный, по возрасту немного старше остальных ребят, он уже отслужил один год в какой-то авиационной части,  и по ее направлению приехал поступать. Он сразу невольно вызывал уважение у остальных ребят, и ребята почти безропотно повиновались ему. И вот и сейчас с его помощью, и по его командам нам, наконец, удалось установить палатку. Забили колья, закрепили растяжки. Теперь можно было внести свои вещи и матрасы. Матрасы уложили на деревянные решетки на земле по 6 штук в ряд слева и справа от прохода. Мне досталось место в правом ряду на предпоследнем месте. Не раздеваясь (одеял-то не было), благо ночь была теплая, бесконечно уставшие будущие воины свались, и через пять минут все уже спали. Над палатками стояла тихая звездная украинская ночь. Так закончился для меня первый день в училище.

День второй. Как я спал, и что мне снилось я не помню. Разбудил нас звук трубы, игравшей подъем. Старший выглянул из палатки, а затем вышел узнать обстановку. Подъем играли для “белого” карантина, т.е. для тех ребят, которые уже поступили и были зачислены на первый курс. Оказывается, прием в училище шел уже несколько недель, и первые счастливчики уже чувствовали себя курсантами. Процесс приема шел непрерывно, и приемной комиссии предстояло отобрать около 700 человек на три факультета первого курса. Поступать же приехало в общей сложности более 2000 человек буквально со всей страны. Вместе с белорусами, украинцами, узбеками, якутами были ребята из Москвы и даже Игарки. Приемная комиссия работала постоянно. Группы сдавали экзамены, проходили медицинскую и мандатную комиссии и тех, кто успешно проходил эти испытания, зачисляли на первый курс, переодевали в военную форму и переводили в “белый” карантин”.

В этом карантине они уже жили в новых палатках с кроватями и одеялами по 8 человек, кормили их лучше, и они уже носили курсантскую форму. Поэтому все обитатели “черного” карантина стремились как можно быстрее попасть в “белый”. Во-первых,  это уже было поступление, во-вторых, они жили в лучших условиях настоящей армейской жизнью, ходили в форме и уже покрикивали на гражданских ребят. Вот и сейчас подъем был для них. А до вновь прибывших с самого утра, казалось, никому не было никакого дела. Они лежали на своих соломенных матрацах, кто дремал, кто тихо переговаривался друг с другом.

-Кормить сегодня нас будут? - раздался голос из угла палатки, - или будет как вчера?
- А черт его знает, может старший сейчас узнает, - ответил ему второй голос.

Вскоре вернулся старший.

- Никаких команд пока не было, поднимайтесь, умыться можно будет за палатками, там же недалеко и туалет. А на счет завтрака узнаю попозже.

Поднимались нехотя, потягиваясь и почесываясь выходили из палатки. Стояло серое прохладное утро, моросил мелкий дождик. А на стадионе делали зарядку обнаженные до пояса будущие курсанты первого курса.

Выйдя на свежий воздух, я поежился от свежего ветра и прохладного воздуха. Усталость вчерашнего дня еще давала о себе знать. Гудели ноги после долгих переходов. Короткий ежик волос не защищал от мелких капель дождя. Я невольно провел рукой по непривычно голой голове. Да, необычно и неприятно.

Настроение было слегка угнетенное. Плохая погода, усталость, дальнейшая неопределенность, мягко говоря, не шикарные условия жизни - вызывали необъяснимую тревогу и не способствовали хорошему настроению.

Отбросив хандру, разделся до пояса и с бодрым видом выбежал на беговую дорожку стадиона. В свои 17 лет я уже успел усвоить истину: в здоровом теле - здоровый дух. К себе применительно это означало: хочешь иметь хорошее настроение - дай физический заряд бодрости своему телу. И уже одно то, что мне удалось преодолть свою лень, нежелание своего тела в прохладное утро под моросящим дождем раздеваться и делать упражнения, давало мне повод гордиться собой, думать о себе лучше. Сделав два круга по беговой дорожке, я расположился в двух десятках метров от группы новых курсантов, занимающихся зарядкой, и стал повторять их движения.

На зарядку кроме  меня из всех вновь прибывших вышел только один, невысокий парень из нашей  группы. Я его запомнил еще со вчерашнего дня по заметному большому шраму от ожога на правой стороне лица. Словно кто-то горячим утюгом прошелся по его лицу. Он с большим упорством наматывал круги вокруг стадиона.
Закончив зарядку,   весь разгоряченный и с заметно поднявшимся настроением отправился умываться. Умывальником служила длинная труба с врезанными в нее через каждых полметра кранами, а вода в нее посупала из огромной бочки, установленной на высоких столбах, под кранами был приделан большой жестяный желоб. Вода тонкими струйками бежала из кранов и у них, сменяя друг друга, умывались молодые ребята. Некоторые из них уже брились, приспособив куда-нибудь зеркальце. Мое лицо  уже коснулась бритва, но брился я не часто, раз в 5-7 дней, скорее не по необходимости, а для солидности. Холодная вода, брошенная горстями на разгоряченное тело, еще больше поднимала тонус.

Когда с утренним туалетом было покончено, можно было подумать о завтраке. Со вчерашнего обеда мы с Генрихом практически ничего не ели. Домашние запасы мы прикончили еще вчера. Но кормить нас похоже никто не собирался. Но это было не так. Пройдясь вдоль палаточного городка, я обнаружил за палатками летнюю столовую под открытым небом. Она состояла из двух десятков длинных столов и скамеек,, сбитых из грубых досок.  Столовая огорожена   была, словно ринг, канатами. Сюда выстроилась уже большая очередь желающих покушать. Я тоже стал в эту очередь. Прошло с полчаса. Очередь двигалась медленно. Появился комендант карантина, краснощекий майор, комендант училища, гроза всех курсантов. Он объявил, что завтракать будут по группам, а сейчас необходимо разойтись по  своим палаткам, там построиться и организованно прибыть на завтрак. Все разошлись по палаткам и стали строиться. Среди них оказались и те, кто уже успел поеть и те, кто еще не успел это сделать. Старшие повели свои группы опять к столовой. Группа, в которую попали мы с Генрихом, имела 20-й номер. Подошли к столовой и стали в затылок к девятнадцатой группе. Долго стояли и ждали под моросящим дождем.

Подошла и наша очередь, вошли мы за ограждение и бросились занимать места  за столами. Каждый стол был рассчитан на 12 человек. Столы были мокрые, скамейки немного посуше от мальчишеских штанов ранее здесь сидящих. На столах стояли только плоские коробки от консервов с крупной и уже мокрой от дождя солью. Ребята в, с позволения сказать, белых халатах, так называемый хознаряд, стали разносить бачки с кашей, хлеб, ложки, кружки и чайники с горячим чаем.
На завтрак было ячневая каша, должно быть с маслом, но это обнаружить было чрезвычайно трудно, “пайка” черного хлеба, и алюминиевая кружка с чаем. Старший поручил одному из ребят раздать кашу. Тот половником стал раскладывать дымящуюся кашу в алюминиевые тарелки. Глаза проголодавшихся ребят зорко сследили за тем, чтобы все порции были одинаковыми.

Застучали ложки, и даже те, кто дома не ел не только ячневой каши, но и даже каши вообще, сейчас уплетал ее за обе щеки. Чай был жидким и почти не сладким. Покидали мы столовую с чувством  легкого голода. Но некоторые уже похвастались, что это их уже второй заход в столовую.

После завтрака, вернувшись в палатку, каждый был предоставлен самому себе. Покидать территорию палаточного городка категорически запрещалось. На улице шел дождь, и ничего не оставалось, как сидеть в своей палатке на своем матраце и готовиться к предстоящим экзаменам. Кто-то упорно читал  учебники, кто-то болтал друг с другом, а сибиряк Якутин уже сладко посапывал, свернувшись большим калачиком.

Я тоже сел за учебники. Ребята входили, выходили, приносили новости. Я еще сам не определился кем я стану, окончив училище. Знал я твердо только одно: я будет авиационным офицером-связистом. Из слов ребят я узнал, что сейчас принимают на два факультета: КРВ - командир радиовзвода и АЭ - начальник связи авиационной эскадрилье. Последняя  была летная специальность. Начальник связи авиаэскадрилье летал в экипаже командира эскадрильи в качестве стрелка-радиста на бомбардировщике. На этот факультет принимали максимальное количество курсантов. В училище это была на то время профилирующая специальность.

Средина пятидесятых годов. Начало “холодной войны”, весь мир интенсивно вооружался. Рассвет реактивной авиации. На смену винтовым бомбардировщикам приходили реактивные: фронтовой бомбардировщик ИЛ-28 и только что поступивший на вооружение бомбардировщик - новейшее достижение Туполева Ту-16. Ими вооружались целые полки, воздушные дивизии. Для них сейчас и ковались кадры. И начальников связи эскадрилий и готовило ХВАУС. А это летно-подъемный состав.  Он должен быть абсолютно здоровым. И это было главным критерием отбора. Даже оценки в аттестате и оценки, полученные на вступительных экзаменах, не имели такого решающего значения, как летное здоровье. Но тогда об этом я еще не знал. Летная романтика меня не прельщала. Хотя до этого я еще ни разу не поднимался в воздух, мне не хотелось связывать свою жизнь с летной профессией.

Для себя я выбрал специальность - КРВ - командир радиовзвода. Большое количество самой разнообразной и самой современной техники связи будет в моем ведении, и я смогу во всем этом  самостоятельно разобраться и самому  работать на этой технике. Разве это не мечта для молодого радиолюбителя? Но жизнь повернула все по-своему. Но об этом позже.

Второй день пребывания в “черном” карантине и несколько последующих дней мало чем отличались друг от друга. Обязательными были только подъем, построения на завтрак, обед и ужин и отбой. Все остальное время ребята были предоставлены сами себе. Каждый занимался, как умел. Выходить за территорию училища и даже “черного” карантина категорически запрещалось. Нарушение грозило немедленным отчислением. Несколько ребят, нарушивших этот запрет жестоко поплатились - были отчислены еще до сдачи экзаменов. Об этом было доведено до всех остальных на общем построении.
Хуже всего было то, что мы чувствовали себя словно на пороховой бочке. После завтрака по палаткам бегал посыльный из числа уже зачисленных с длинным списком и вызывал фамилии:

- Захарчук! - молчанье.
- Петров! - молчанье.
- Одинцов!
- Я.
- На экзамен по математике. Третий корпус, аудитория 217, начало в   10-00.
- Миронов! - молчанье.
- Болотов!
- Я.
- На экзамен по физике. Второй корпус, аудитория 104, начало в  12 - 00.
- Михайлов!
- Я.
- На экзамен по русскому языку. Третий корпус, аудитория 313, начало в 10-00.

И так далее. Отлучиться было нельзя, так как можно было прозевать этого юного бога Гермеса. Никто не знал, когда он мог появиться. Экзамены шли до обеда и после обеда, и по субботам и по воскресеньям.

День проходил за днем, а меня все не вызывали. В своем рапорте с просьбой о допуске к вступительным экзаменам я указал специальность “КРВ”, и похоже было на то, что в первую очередь принимали тех, кто собирался на “АЭ”. Некоторые ребята из тех, кто прибыл с нами, уже сдали по одному, а то и по два экзамена, прошли медицинскую комиссию, а свою фамилию из уст посыльного я так пока и не услышал. Двое из нашей группы решили забрать свои документы, они передумали поступать в это училище. Ребята над ними шутили: приехали постричься в Харьков за сотни верст. Двух отчислили сразу же после медицинской комиссии, а одного выгнали за нарушение режима. Он без разрешения ушел в самоволку в город.

Путаница стояла страшная. Никто не знал к какому очередному экзамену готовиться, а готовиться сразу ко всем было бессмыслицей.
Но вот наконец, только 5 августа навели порядок. Построили весь “черный” карантин, развели по будущим специальностям, разбили снова на группы и вывесили расписание экзаменов по группам. Расписание было очень плотным:

-  8 августа - экзамен по математике (письменно);
-  9 августа - экзамен по математике (устно);
- 10 августа - медкомиссия;
- 11 августа - экзамен по физике;
- 12 августа - экзамен по русскому языку (диктант) и в этот же день экзамен по русскому (устный);
-15 августа - мандатная комиссия.

Это все подстегнуло кандидатов. Стали готовиться теперь более целенаправленно. Желание поступить возросло снова, потому что, глядя ранее на всю эту неразбериху, возникали сомнения в правильности выбора жизненного пути. Теперь же все постепенно приходило в норму. Курсантский фольклор донес уже и до нас самодельные стихи про авиацию:

    «Расплавленный стирая воск,
Сказал Икар, сжимая веки:
“Предвижу, в этом роде войск
Бардак останется навек».

Желание все же поступить в училище у меня прибавилось после того, как я посмотрел уроки физподготовки курсантов второго и выпускного курсов, которые проводились у нас на глазах на стадионе. Видел как старшие ребята хорошо бегали, как ловко преодолевали полосу препятствий, как красиво работали на снарядах. С нескрываемым восторгом и завистью смотрели на них молодые. Для нас они казались опытными, зрелыми и уже почти стариками. Да и что говорить , в ашей группе, состоящей, в основном, из выпускников школ, 17-тилетних мальчишек, кроме старшего группы, прослужившего уже целый год в армии, был один “старик” которому было уже (!) 19 лет. Он и держался соответственно.

Незаметно проскочили последние три дня перед первым экзаменом. За это время удалось узнать какие задачи были на экзаменах по математике и физике. Ребята начали делать шпаргалки.  Но каждый делал это не для своей группы, а только для себя. По-прежнему это были волки-одиночки. Дружба сохранялась только между теми, кто вместе приехал поступать. И именно в это время  сказалась уже военная моральная подготовка старшего группы. Год службы в армии уже научил его кое-чему. Он предложил ребятам своей группы держаться вместе, помогать друг другу. Мест в училище еще много, давайте, помогая друг другу, всей группой постараемся поступить. Сегодня мне поможешь ты, а завтра помогу тебе я.  Вместо того, чтобы топить друг друга, давайте выручать и помогать друг другу. И эти добрые зерна упали на благодатную почву. Ребята поддержали своего командира. Через день их группу уже нельзя было узнать. Сидели вместе разбирали задачи, повторяли правила, объясняли тем, кто что-то не понимал. Через своих знакомых, кто сдал экзамены раньше, узнали почти все билеты и задачи и дружно их разбирали в своей палатке. Теперь мы держались вместе и стали чувствовать себя куда увереннее. И, забегая вперед, скажу, что это возымело свое действие. Двадцатая группа сдала экзамены значительно лучше других. Спасибо тебе, наш незабвенный командир Виктор Радченко.

Все добытые задачи для меня не представляли никакой трудности. И это вскоре заметили ребята во время разборов и подготовки к экзамену. Мне удавалось решать задачи быстро и я умел объяснить тем, у кого это получалось хуже или вовсе не получалось. Авторитет мой заметно вырос в этом маленьком коллективе. Теперь я уже не столько готовился сам, сколько объяснял другим, помогал, натаскивал. И надо сказать, что от этого я не страдал, а только оттачивал свое мастерство, «шлифовал» свои знания.


Подготовка у ребят была разная. Чего греха таить, далеко не все из нас были отличниками в школе. Поступление в военное училище для большинства из нас было шансом в жизни, так как в институт поступить с такими знаниями могли далеко не все. Но тем ни менее, были исключения. В нашей группе был парень из Москвы Юрий Одинцов, который окончил школу с золотой медалью. Здесь действительно человеком двигало его призвание. Ехать из Москвы в Харьков с золотой медалью, чтобы поступить в среднее училище - это уже было подвигом.

Его школьная подготовка ни у кого не вызывала сомнения, он готовился к экзамену вместе со всеми, но делиться своими знаниями с другими он не спешил.  Когда приступали к разбору очередной задачи, он быстро записывал ее условие, потом, сделав пару вычислений и поняв, что эту задачу он сможет решить, отходил в сторону и занимался своими делами. В обсуждениях и разборах участия не принимал. Ребята относились к нему с прохладцей, короче говоря, просто игнорировали его.

Среди кандидатов были ребята даже очень слабые. Например, сибиряк из Якутска, который по странному совпадению носил фамилию Якутин. Знания у него были настолько поверхностными, что ребята просто удивлялись, как ему вообще удалось получить аттестат зрелости. И кроме того, после школы он уже год успел поработать в зверосовхозе, где растерял даже то, что знал в школе. Большой, ленивый, неуклюжий, постоянно с грязными и рваными носками и трусами, он явно не укладывался в моем представление о будущем офицере. И даже тогда, когда группа усиленно готовилась к экзамену, он предпочитал дремать на своем соломенном тюфяке.

И вот наступил день первого экзамена по математике письменно. Сразу же после завтрака старший построил группу и повел нас на экзамен в третий корпус. За день до этого мы уже были здесь на консультации. Мне очень понравилось здесь все. Прекрасно оборудованные классы, просторные светлые помещения. Во всем чувствовалась армейская строгость и организация. На консультации нас строго на строго предупредили, что на экзамене запрещается пользоваться не только книгами, тетрадями и шпаргалками, но даже и брать с собой бумагу для черновиков и ручки. Ручки и листки бумаги с печатями выдадут  в классе. Но несмотря на это, ребята весь день накануне экзамена писали шпаргалки.


Зашли в класс, уселись за столы так, как договорились заранее. Если будут  варианты по рядам, то на каждый ряд посадили по сильному математику. Экзамен принимала преподаватель математики женщина со странной фамилией Кадынэр, внешне очень напомнившую Вадиму ненавистную со школы “Бомбу”. Когда она вошла, ребята зашушукались, ожидая, что гражданский преподаватель не будет предъявлять обещанных армейских  строгостей. Но не тут  то было.

- Прекратить разговоры! - раздался грозный окрик, явно не вязавшийся с мягкой доброй внешностью пятидесятилетней женщины. - Малейшее нарушение - удалю из класса.
Из сумочки достала пачку листочков с заданиями, прошла по рядам и самостоятельно раздала их каждому.
- На экзамен дается два часа. Никаких черновиков, все вычисления делать на этом же листке. Можно зачеркивать, исправлять, нам важно оценить ход ваших мыслей, а не конечный результат. Сейчас 10-15, а в 12-15 все должны сдать экзаменационные листки. Никаких хождений, никаких разговоров!

Я сразу углубился в изучение задания. Четыре из пяти были знакомыми, вместе с ребятами я их разбирал накануне. Пятое было новым, но такого типа задачи я уже решал. Дав себе минутку успокоиться, приступил к выполнению задания. Преподаватель ходила между рядами и заглядывала в листки экзаменующихся. Пользоваться шпаргалками не было никакой возможности. Ребята вели себя по-разному. Кто-то лихорадочно что-то писал, а кто-то тупо сидел, уставившись в листок с заданием, кто-то пытался заглянуть к соседу или через ряд.

Спустя минут десять я обернулся и увидел на многих лицах растерянность. Впервые во мне проснулся настоящий дух коллективизма, я почувствовал тревогу за ребят.

К началу второго часа первые четыре задания были уже отработаны и аккуратно записаны. Начал работу над пятым. В этот момент мне сзади подмышку сунули бумажку. Улучив момент, когда преподаватель была ко мне спиной, развернул листок бумаги. Сосед сзади просил помочь. Сдвинув в сторону свои листки, стал решать чужую задачу. В принципе она была подобной моей, только с другими числами. Быстренько набросал план решения и вернул листок назад сидящему товарищу. Снова приступил к своему заданию, но уже впереди сидящий подбросил записку. Помог и ему, опять взялся за свою пятую задачу, и снова просьба. И так еще раза три. К счастью, преподаватель ничего не заметила. Наконец удалось мне справиться со своей пятой задачей, записал ее в листок, но тут возникли сомнения. Можно ее было решить по-другому, проще и даже красивее. Подумал и написал: “Вариант второй” и новое решение. Только закончил писать, прозвенел звонок. Экзамен закончен. Все сдали свои работы, вернулись в палатку и до конца дня шел разбор. Группа сдала экзамен неплохо. Двойки получили только Напрасный и Якутин. Но пока их отчислять не торопились. Основным критерием была медицинская комиссия.

Очередным экзаменом была устная математика. На следующий день группа №20 в количестве 24 человек уже в 10 часов сидела в той же аудитории. Вошла преподаватель, старший доложил ей о прибытии группы на экзамен.

- Сейчас три человека останутся в классе, а остальные будут ждать за дверью. Есть желающие сдавать первыми?

После некоторого раздумья я поднял руку. Поднял руку и Одинцов. Больше желающих не нашлось, тогда она назвала первого по списку Женьку Агаркова. Когда остальные покинули класс, самостоятельно проверила первые три стола на отсутствие книг и шпаргалок, а только после этого выложила билеты на стол.      Первым пошел тащить билет Юрий Одинцов,  а за ним и я.
- Товарищ преподаватель, кандидат Одинцов для сдачи экзамена прибыл! - четко отрапортовал юноша.

Я с самого начала недолюбливал Юрия, а за что именно я даже сам не мог объяснить. Возможно, за высокомерие москвича и медалиста перед провинциалами, возможно, за нежелание делиться с ребятами своими знаниями, а, возможно, где-то подспудно я ему завидовал и чувствовал в нем соперника в вопросе влияния на ребят. Ведь мой авторитет среди рябят группы заметно вырос за время подготовки к экзамену. Но все же, уровень знаний москвича-медалиста был, естественно, выше. Там, где у меня случались заминки, Юрий легко находил решения. Но все же он не спешил рассказывать ребятам, как он это делает. Это ребята чувствовали и тянулись ко мне больше.

Юрий первый ринулся в бой. За ним пошел и я. Билет мне достался довольно простой. Я быстро решил задачу, доказал теорему и решил уравнение. Теперь можно было оглянуться по сторонам. Юрий продолжал что-то писать в своем листке, а Женька Агарков сидел тупо уставившись в билет. На листке у него ничего не было. Помочь ему не было никакой возможности.

Заметив, что я начал поглядывать по сторонам, преподаватель спросила: “Готов?” Я утвердительно кивнул головой.

- К доске! - по-военному прозвучала команда.

Я вышел к доске, но преподаватель усадила меня рядом с собой, проверила билет и листок. Из стопки вчерашних работ достала мой листок. Я покосился на свою работу и с удовлетворением увидел жирную пятерку и восклицательный знак возле второго решения последней задачи.

- Почему вы сделали два варианта решения?
- Второй оказался проще.
- А почему сразу не решали вторым? Некогда было подумать? Помогали другим, я же видела.

Я только пожал плечами. Задав пару несложных вопросов, она поставила пятерку, и отпустила. Окрыленный успехом, я как на крыльях вылетел из класса. Позади уже два экзамена и оба на п’ятерики! Настроение было прекрасное, и я всю энергию направил на помощь ребятам и проторчал с ними до конца экзаменов.

На этом экзамене потери были больше. Пять человек получили двойки, и многие получили тройки. Пятерки были только у Юрия, меня и еще одного парня из Белоруссии Бештейнова Юрия. Получившим две двойки грозило отчисление. На следующий день двадцатой группе предстояло пройти медицинскую комиссию. С самого утра, еще до завтрака группу отправили сдавать анализы. Требовалось сдать кровь с пальца и мочу.

В училище медицинская комиссия была более строгой, чем в военкомате. Это было естественно, потому что им предстояло отобрать годных для летного обучения курсантов. Комиссия была общей для всех, независимо от того, кто собирался летать или работать на земле. Всех проверяли по одной программе: на пригодность к летному обучению.
На этот раз организация работы комиссии была другой. Кандидаты по очереди заходили в кабинеты врачей, где их осматривали и испытывали на различных приборах и установках.

Я, как и все остальные, проходил по очереди кабинет за кабинетом. Вот уже хирург, окулист, невропатолог были уже позади. В моей  медицинской карте были одни и те же записи: “Годен к летному обучению”. Посмотрел результаты анализов - все в норме. Оставалось пройти только ЛОР. Я подошел уже к его кабинету, но мое внимание привлек у кабинета невропатолога возбужденный расказ Джана Батюшкова, парня из Москвы.

- Понимаете, она меня начала оскорблять, - возмущался весь красный от волнения юноша. Какими только словами она меня ни обзывала. И “недоносок”, и “кретин”, и “недоделанный”, “полуумок”. Я не выдержал и ответил ей, а она мне написала: “Повышенная возбудимость”.

Речь шла о невропатологе. Среди всей команды врачей она была самой молодой и привлекательной. Шел август месяц, и харьковское лето было сухим и жарким. Молодой врач надела белый халат из не очень плотной ткани и только на трусики. Он очень выгодно подчеркивал ее весьма соблазнительные женские формы.

Многим ребятам в этих условиях было не до женских прелестей, да и к тому же, женщина в белом халате не было олицетворением сексуальности. Они даже себе не могли представить, как видеть в человеке в белом халате женщину. Но Джан был другого сорта, он был из тех мужчин,  о  которых Шолохов бы скзал: “Злой до баб”. И, несмотря на свою молодость, молодой врач оказалась опытным специалистом, она сумела заметить его взгляд и специально спровоцировала его на этот инцендент, чтобы проверить его реакцию.

Я вспомнил, что действительно машинально отметил пышную грудь молодой женщины, выглядывающей из выреза халата, когда она наклонялась, чтобы постучать молоточком по его коленям. Но не более того.

Последним в списке врачей у меня был ЛОР. Осмотрели внешне мой нос, уши, горло, проверили слух, проверили спирометрию. Мне удалось выдуть почти 6000 кубических сантиметров, что говорило о хорошем состоянии  легких. Хороша была динамика при вдохе и выдохе. Но вдруг неожиданно для меня предложили сесть на “вертушку” - кресло Барани, прибор для проверки вестибулярного аппарата. Я не готов был к этому, ведь я не собирался летать. И на качелях я чувствовал себя недостаточно хорошо, да и в машине меня иногда укачивало.

Но делать было нечего, пришлось сесть в кресло. Оборот, оборот, еще оборот, еще много-много оборотов. Весь кабинет с его обитателями, мебелью и установками слились в одну бегущую полосу. Пришлось закрыть глаза, опустить голову на колени. Но от этого легче не стало. И вот кресло, наконец, остановилось.

- Встаньте прямо! Я встал. В глазах продолжало все кружится и клониться вправо. - Пройдите по одной половице к двери!

Я шагнул. Все кружилось и валилось набок. Доска уходила из под ног. Собрав всю волю, дошагал до двери. Мне казалось, что шел я наклонившись в сторону. Но все он дошел.

- Подойдите ко мне. Врач осмотрел зрачки, взял его медицинскую карту и к моему удивлению написал: “Годен к летному обучению”.
Когда я выходил из кабинета, голова еще кружилась, поташнивало и мутило. На фоне этого самочувствия даже не возникло чувство радости, что уже преодолен один из самых сложных этапов. До самого обеда провалялся на своем довольно похудевшем соломенном тюфяке. Только получасовой сон после обеда снял неприятное чувство головокружения. Долго валяться было некогда, завтра экзамен по физике.

К физике относился я неоднозначно. Все, что касалось электричества, света и оптики я знал хорошо. Что же касалось механики, движения, сил трения - знал хуже и поэтому недолюбливал эти темы. Но любишь не любишь - нужно было учить, повторять. Снова пришлось до вечера засесть за учебники.

Вечером после отбоя ребята тихо беседовали, лежа на своих матрасах. Было странно, почему до сих пор никто не был отчислен. Были среди них те, кто уже успел получить по две двойки и те, которых забраковала медицинская комиссия. Окончательно все решала мандатная комиссия.

На следующий день экзамен по физике прошел гладко. Задача и вопросы оказались достаточно простыми. Удалось ответить на все вопросы. Преподаватель не задал ни одного дополнительного вопроса, выслушал спокойно, поставил пятерку и отпустил.

Итак, три экзамена и медицинская комиссия уже были позади. Но завтра сложный день: два экзамена сразу: русский письменный – диктант, и русский устный. С письменным русским приемная комиссия не стала мудрствовать лукаво, не стала терять время на проверку сочинений  кандидатов, а решила просто - писать диктант. Кто грамотный - тот напишет, а кто не грамотный - видно будет сразу. А литературу можно проверить и на устном.

Наступил последний решающий день 12 августа. В небольшой уютной аудитории собралась группа. На сей раз не годились ни книги ни шпаргалки. Вошла преподаватель русского языка одной их харьковских школ. Как обычно, старший доложил ей о прибытии группы на экзамен. И все началось сразу с места в карьер.
- Взяли листки, в правом верхнем углу написали номер группы, свою фамилию, инициалы и дату.

- Все написали? Тогда начали.

Диктовала она быстро, внятно и достаточно четко. Хорошо угадывались знаки препинания. Вадим писал легко, но вдруг в памяти заело. Почему-то в слове “Петербург” он вдруг засомневался, после буквы “П” буква “е” или “и”? Предательски память подсказала слова Маяковского: “Ленин приехал в Питер...” Так и написал “и”. Диктант длился минут двадцать. Дочитав последнюю фразу, преподаватель сразу же скомандовала:

-  Дописали? Сложить листки на край стола. Старший, собрать работы. Ни на какую проверку времени не даю. Что написали, то написали. Встали, все свободны.

Через час в этой же аудитории начнется экзамен по литературе. Ребята отдыхали в курилке во дворе возле учебного корпуса. Они любовались как четко и слаженно подходили на занятия классные отделения старшекурсников. Они уже научились различать курсантов второго и третьего курсов. Курсанты второго курса только что вернулись из отпуска и получили новое обмундирование х/б гимнастерку и брюки. Третий курс донашивал свое старое обмундирование. Оно выцвело и выгорело от солнца и стирок. В то время считалось особым шиком стирать свое х/б так, чтобы оно становилось почти белым. Новички с нескрываемой завистью  в глазах  смотрели на счастливых, по их мнению,  курсантов, которым оставалось только сдать выпускные экзамены и надеть заветные лейтенантские погоны. Но для них это было все еще так далеко впереди.  А пока им предстояло преодолеть последний рубеж.

Экзамен начался в 11 часов. К этому времени были проверены уже все диктанты и выставлены оценки. Я сдавал экзамен в первой пятерке. Билет состоял всего из двух вопросов: образы офицеров в романе Л.Н. Толстого “Война и мир” и отрывок из поэмы Маяковского “Хорошо”. Вопросы были легкими и почти не требовали подготовки. “Войну и мир” я проработал хорошо и начал свой ответ строить распространенно, показывая глубокие знания материала. Но преподаватель не дала мне особенно распространяться, стала задавать конкретные вопросы. На них отвечал легко и свободно. Отрывок поэмы Маяковского читал с выражением. В школе участвовал в самодеятельности и не раз выступал с художественным чтением перед большой аудиторией и поэтому мой ответ на экзамене произвел хорошее впечатление. Пока  читал отрывок, преподаватель достала мой листок с диктантом. Заглянув в него через ее плечо,   увидел там четверку и одну ошибку в слове “Петербург”.

За последний экзамен поставили пятерку. Итак, теперь все. экзамены сданы. Все, что от меня зависело, я сделал. Группа вернулась в палатки. Делать больше было нечего. Теперь готовиться уже было не нужно. Мандатная комиссия еще через три дня. Те из ребят, кто сдал экзамены неплохо, просто ждали, предвкушая победу. Те же, кто получили двойки, ждали с тревогой и надеждой. Поговаривали, что берут даже с двумя двойками, но с летным здоровьем.

Целыми днями ребята валялись на своих тюфяках с уже протертой соломой или загорали на стадионе в ожидании очередного обеда или ужина.

Теперь, когда экзаменационные тревоги были уже позади, мне припомнился мой сон накануне поступления в училище. Снилось мне, что я нахожусь в толпе ребят, пытающихся преодолеть каменный забор чуть повыше человеческого роста. А сверху по нему ходят какие-то люди и наступают им на руки, не давая подняться наверх и перелезть через забор. Кое-кому это все же удается. И когда я пытается это сделать, какой-то человек наверху говорит другому: “ Этот пусть лезет”. И яочутился на другой стороне. Что было за тем забором, я не помню, но помню, что очень туда стремился. И вот этот сон оказался для меня  вещим.

За эти дни ожидания своей участи мне удалось встретиться со своим земляком Владимиром Самариным, который в этом году уже выпускался. Когда- то они учились в одной школе, только Владимир был на три года старше. А увидел я его в строю, когда его отделение шло по территории училища. Вдруг в строю выпускников мелькнуло знакомое лицо. Долго я рылся в своей памяти, прежде чем меня осенило - это же Вовка Самарин. Встречались мы в радиокружке при городском Доме пионеров. Но это все было еще в прежней школе, еще до того как мои родители переехали на новое место. Значит, мы не виделись уже добрых четыре года.

Владимир порядком подзабыл уже меня, но тем ни менее, был рад нашей встрече.  Нигде так, как в армии, приятно встретить своего земляка, даже если ты его не знал лично до этого. Всегда в разговоре найдутся общие знакомые. И такая встреча всегда, как свидание с родиной или свидание с детством.

Старший товарищ рассказал младшему очень много интересного, и к сожалению,  развеял некоторые мои иллюзии о будущей курсантской жизни. Подробно рассказывать не стал – поживешь, все узнаешь сам. Через две недели у Владимира начинались выпускеые экзамены. Он только что вернулся из стажировки. Они летали стрелками-радистами на Ил-28. Поведал много интересного из летной жизни боевого полка. Я слушал его с открытым ртом. Владимир не одобрил выбора Вадима - стать командиром радиовзвода. Если уж носить авиационные погоны, то летать в небе обязательно. Он считал, что начальник связи авиаэскадрильи куда более интересная и романтическая специальность. Его слова не поколе бали мое  решение, но все же в душе появилось какое-то сомнение.

Несколько  дней до мандатной комиссии ребята провели в отдыхе и развлекались, кто как мог. Любимым занятием были всяческие розыгрыши, порой грубые и даже жестокие. Я не был сторонником жестокости, но подшутить над товарищами  любил, и  часто сам был заводилой таких развлечений. Чаще всего спящего мазали  зубной пастой или привязывали за что-нибудь к палатке. Один раз даже удалось вынести из палатки спящего вместе с матрасом на улицу и только утром он это обнаружил.

Благодаря  своему  чуткому сну мне удавалось избегать подобных розыгрышей над собой. Практически невозможно было подойти к мне спящему,  чтобы я это не услышал. И вот как-то утром перед подъемом, когда отдохнувшие за несколько дней безделья ребята лежали и тихо переговаривались между собой, а остальные еще  дремали, решили  подшутить и  надо мной. Я продолжал дремать чутким предрассветным сном. Шум тихих разговоров не мешал сну. Но вдруг все разговоры стихли разом, и стало как-то тревожно и непривычно тихо. И среди этой тишины стали слышны шорох соломы и чье-то усердное сопение. Не открывая глаз, через ресницы осторожно осмотрелся. К изголовью моей постели приближался Юрка Бештейнов с отрытым тюбиком зубной пасты.  Ладно, пусть паста, это не опасно, - подумал я. Я даже слегка запрокинул голову и приоткрыл рот, как будто во сне и немного отвернул голову от непрошеного гостя. Юрке пришлось наклониться надо мной, чтобы выдавить содержимое тюбика мне в рот. Делал это он с наслаждением, высунув от удовольствия язык. Ребята приподнялись на своих матрасах, ожидая развязки. Но развязка получилась самая неожиданная. Все ждали, что я сонный вскочу и начнет плеваться и  размазывать пасту по лицу, как обычно до меня делали многие. Но вместо этого, когда почти все содержимое тюбика оказалось во рту, я как бы во сне сочно выплюнул его, и резко повернулся на бок, изображая спящего. Плевок пришелся точно в нос нападавшему, и был таким неожиданным, что Юрка схватился рукой за нос, и размазал всю пасту по своему лицу. Грохот смеха чуть не снес палатку. От него проснулись две соседние палатки, и даже к ним заглянул дневальный. Обиженный Юрка сразу полез в драку, но ребята его остановили: спящего не тронь, сам виноват.

Более жестокую шутку устроил Одинцову Якутин, который его, так же как и я, весьма недолюбливал. А шутка эта называется “велосипед”. Заключается она в том, что спящему человеку между пальцев ног осторожно закладывают полоску бумаги, и поджигают ее. Спящий просыпается от боли и начинает судорожно мотать ногами. Здесь и страх и испуг и непродуманные действия. Окружающие весело смеются, а потерпевшему конечно не до смеха. При этом серьезных ожогов получить нельзя, так как бумажка узкая и тонкая, а кожа на ногах, как правило, достаточно толстая. Но, в общем-то, вещь для потерпевшего неприятная.

Обиженный Одинцов отплатил Якутину на следующее же утро еще более жестоко. Как уже говорилось раньше, Якутин  ходил в вечно рваных носках и трусах и во время сна “светил” своими мужскими достоинствами. Этим и воспользовался Одинцов. Взяв длинную нитку, он сделал из нее петлю, и через дырку в рваных трусах тихонько накинул ее на мошонку спящего Якутина. Другой конец нитки он привязал к чьему-то ботинку 45 размера и тихонько поставил на грудь спящего перед самым его носом. Потом легонько, как бы невзначай, толкнул его. Проснувшись, и обнаружив на груди своей чужой ботинок,  он резко выругался ,и с размаху швырнул ботинок на улицу через раскрытую дверь палатки. Ботинок, пролетев полпути, резко дернул нитку, привязанную к интимному месту спящего. Раздался громкий вопль. Это от боли взвыл Якутин. Все свидетели этого события катались от хохота, а пострадавший до самого завтрака зашивал свои трусы.

Наступило 15 августа - день мандатной комиссии. В этот день мандатную комиссию проходило сразу несколько групп. Двадцатая группа была одной из первых. Комиссия проводилась в первом корпусе, главном корпусе, где находился штаб училища, и где было Знамя части. Возглавлял комиссию сам начальник училища полковник Ушахин. Он сидел в своем большом кабинете, а члены комиссии сидели за столами по обе стороны от стола начальника. Вызывали по одному. Входящий докладывал, зачитывалось его личное дело, присутствующие задавали ему вопросы, и председатель комиссии принимал решение. 
Наступила очередь и моя. Я вошел в кабинет и четко отрапортовал. Впервые я видел начальника училища. Это был грузный полковник лет пятидесяти пяти, небольшого роста с крупным лицом, на котором как-то неуместно громоздились очки. На его груди было много боевых орденов и медалей. Надо отметить, что шел 1955 год, и всего десять лет прошло после войны и большинство офицеров училища воевали на фронте, имели боевые ордена и медали. А это высоко ценилось и их коллегами и особенно курсантами.

Полковник поверх очков взглянул на вошедшего, взял в руки его личное дело и начал читать вслух.

- Аттестат без троек. Экзамены сдал с одной четверкой по русскому языку. Годен к летному обучению. - читал председатель комиссии и вдруг, взглянув на рапорт кандидата резко спросил:
- Почему на “КРВ”? Почему не хочешь летать?
Я замялся, потом начал неуверенно:
- Я  плохо переношу полеты. Хочу служить на наземных радиостанциях.
- Ерунда все это! Пойдешь на “АЭ”? Если да, значит, зачисляем, если нет - отчисляем. Ну, как?

И полковник взял ручку и выжидательное посмотрел на кандидата. Я задумался. Сейчас, уже много лет спустя, вспоминая эти мгновения, до меня дошло, что меня просто “брали на пушку”. Никуда бы не отчислили с такими знаниями и здоровьем. Просто нужно было стоять на своем. Но я не выдержал и поддался.

- Зачисляйте. - хмуро согласился я.

Полковник подвел итог:
- Вы зачисляетесь на первый курс на факультет со специальностью “Начальник связи авиаэскадрильи”. Вопросы есть?
- Нет.
- Идите!
- Есть.

Вышел я из кабинета начальника училища с радостью и тревогой. Я уже зачислен! Я уже курсант! Главные тревоги позади. Факультет, правда, не тот, но там будет видно. Жизнь покажет.

Зачисление на первый курс означало для курсантов автоматический перевод в “белый” карантин, хотя юридически они еще не являлись курсантами. Курсантами они станут только после приказа Министра Обороны, а для этого еще должно было пройти определенное время. Да и в казармах им пока жить было негде. Третий курс, выпускники, еще сдавали экзамены, выпуск намечался только в начале октября. А до этого времени оставалось еще недели три. Но уже “белый” карантин приносил им значительное улучшение жизненных условий. Несмотря на то, что они пока продолжали жить в палатках, условия содержания их изменились. Во-первых, их уже переодели в военное обмундирование, пусть пока в б/у (бывшее в употреблении). Во-вторых, они уже спали на кроватях с ватными матрасами, простынями и одеялами. Кровати стояли по 4 в ряду, и на каждые две кровати была тумбочка. В-третьих, их уже кормили не по 5-ой солдатской норме, а по 9-ой курсантской. Значит, на завтрак им уже давали белый хлеб с маслом и кусочек сыра. Обо всех этих благах они мечтали все время в “черном” карантине. Ведь  там кормили куда хуже. Бывало на ужин давали по два огурца, одному помидору и кружку чая с черным хлебом. Постоянно хотелоь есть. В военторговский магазин ходить запрещалось, а больше нигде еды купить было негде.

Палаточный городок “белого” карантина находился рядом с “черным”, но отличался исключительным порядком, чистотой и новыми палатками. Дорожки между палатками были чисто выметены и посыпаны светлым песком. У командной палатки стоял дневальный у тумбочки с телефоном. В каждой палатке было уже электрическое освещение. По сравнению с “черным” карантином это было уже значительным прогрессом.

На следующий день после мандатной комиссии с утра их повели в баню. Это был в их жизни последний строй в гражданской одежде. И снова была дорога длинной в шесть километров. Но на этот раз в баню их вел старшина роты старшина Ищенко. Мужчина лет сорока пяти, плотного телосложения с крупным украинским лицом и шикарными черными усами. На его гимнастерке над левым карманом ярко выделялись колодки военных наград. Курсанты его любили и немного побаивались. Считалось, что легче заслужить уважение и быть на хорошем счету у  ротного, чем у старшины. Старшина знал про тебя все. На этот раз в баню шли как-то с легким сердцем. Все главные испытания были уже позади, впереди их ждала заря новой военной жизни.

После помывки старшина сам выдал каждому трусы, майку, гимнастерку, брюки, сапоги и портянки. Это было все б/у. Пилотку и ремень выдал новые. Там же в бане старшина провел первый урок как правильно наматывать портянку с тем, чтобы не терло ногу и нога была словно в носке. Впервые они там же в бане учились подшивать подворотнички к гимнастерке. Дело у многих не ладилось, иголка не слушалась, нитка путалась, подворотничок морщился или вылезал. Я вспомнил с благодарностью своего отца, который с детства заставлял меня делать для себя все самому: и гладить свои брюки, и пришивать пуговицы, и стирать свои трусы и носки. А уж иголкой я владел совсем неплохо. Когда  еще учился в младших классах, я часто любил время проводить рядом с матерью. А мать в это время увлекалась вышиванием гладью и крестом. Как-то я решил и сам попробовать, и вскоре у меня получилось совсем неплохо. В доме даже сохранилась моя работа - вышивка гладью яблони. И это все пригодилось сейчас. Я быстро и ловко подшил подворотничок, может быть не так красиво, как уже у бывалых воинов - вчерашних солдат, но все равно значительно лучше, чем у начинающих. Лучше всех умел делать это наш старший группы Виктор Радченко. В любом деле и в этом процессе были свои секреты, с которыми нам еще предстояло познакомиться.

Как и после первой бани, опять никого нельзя было узнать. Все были в одинаковом выцветшем от времени и стирок обмундировании, в одинаковых новых пилотках и были до ужаса смешными и похожими друг на друга.

Обратно в училище шел уже воинский строй, хотя до настоящего строя им было очень далеко. Пройдет несколько месяцев, прежде чем они научатся мало-мальски прилично ходить строевым шагом. Но, тем ни менее, на них в городе уже смотрели как на военных.

В училище после бани было построение. Всех поступивших построил командир батальона подполковник Климчук. В этом году выпускался   4-й батальон, и комбат набирал новый состав 10-й, 11-й и 12 рот. 11-я и 12-я роты готовили начальников связи авиационных эскадрилий. И именно в 12-ю роту были зачислены мы с Генрихом.  В этой роте оказалось много ребят из 20-й группы, наиболее успешно сдавшей вступительные экзамены. Среди них были и золотомедалист Одинцов, и слабак Агарков, и хорошисты я и Генрих, и неуклюжий белорус Шинкаров, и вечно неунывающий балагур-весельчак одессит Кричевский, и двоечник сибиряк Якутин. Конечно, как-то было обидно Одинцову и мне, успешно сдавшим экзамены, оказаться в одном строю со слабаками и двоечниками. Но что поделать, для того времени и тех условий здоровье будущего летного состава имело большее значение, чем их школьные знания. Система подготовки курсантов была организована так, что научить могли буквально любого, даже малограмотного молодого человека. А армия уравнивала всех. К этому нужно было привыкать.

Командир батальона построил батальон и представил личному составу командиров рот. После короткого вступительного слова он передал поступивших в распоряжение командиров рот. 12-й ротой командовал майор Трахунов Иван Матвеевич.  Ротные командиры развели свои роты и разбили на взводы и классные отделения. Первым взводом командовал старший лейтенант Тагунков. Генрих и япопали в первый взвод, но в разные классные отделения. Генрих в 122-е, а я в 123-е классное отделение. Командиры взводов приступили к назначению сержантского состава. Помощником командира взвода (помкомвзвод) автоматически был назначен младший сержант Овчинников, который пришел из строевых частей и уже там получивший это воинское звание. Зачислен он был в 122-е классное отделение.

Интересно было наблюдать, как командиры взводов назначали командиров отделений. Командир взвода выстроил взвод по росту и, рассчитав на “первый-второй”, разбил на два классных отделения. В 123-ем классном отдалении, куда я был зачислен, был только один служивый - бывший солдат Виктор Радченко. Его назначили командиром второго строевого отделения. В первом отдалении, где я числился, солдат не было, и командиру взвода предстояло выбрать из состава отделения командира. Для этого он построил строевое отделение по росту. На правом фланге стоял высокий и тощий парень из Харькова Виталий Близнюк, рядом с ним его земляк Косолапов Валентин, за ними по росту шел я, а за мной уже   Виктор Красиля. Замыкал отделение Николай Усков, парень, про которых говорят “метр с кепкой”, с крупным лицом взрослого мужчины, которое уже давно привыкло к бритве.
Старший лейтенант прошелся перед строем, внимательно всматриваясь в лица и фигуры новобранцев. Мысленно каждый считал себя достойным стать командиром отделения. Но взводный подошел к средине строя и указал пальцев на одного из стоящих.

- Вы.
- Миронов. Курсант Миронов, - поправился парень.
- Два шага вперед шагом- марш! Кру-гом!

Молодой человек молодцевато вышел из строя, повернулся к строю лицом. Он был среднего роста. Гимнастерка с аккуратно подшитым подворотничком была подвернута под ремень, который блистал начищенной бляхой, галянищи кирзовых сапог лихо сосборены в гармошку, а пилотка лихо осажена на правое ухо. Он сразу производил впечатление лихого парня.

- Поправьте пилотку, - приказал взводный.

Миронов снял пилотку и не спеша аккуратно почти так же, как и раньше снова надел ее.

- Не надо на лихвацкий манер. Наденьте прямо.

Курсант выполнил команду.

- Товарищи курсанты, - обратился теперь командир взвода ко всем стоящим в строю. Голос его был высоким и подчеркнуто вежливым. Этим он резко отличался от  офицеров батальона. Все офицеры, за исключением только его и лейтенанта Вотрина, только в этом году закончившего общевойсковое училище, и до сих пор еще носившего красные погоны и петлицы, воевали на фронтах Отечественной войны и в их отношении к курсантам было что-то простое и немного по-мужски грубоватое. Тагунков отличался от них как-то и внешне и внутренне.  Тонкая талия, мягкие, почти женские черты лица, высокий мягкий нежный голос, женская вихляющая походка, вежливое обращение делало его совершенно не похожим на остальных. За это его не любили ни командиры, ни курсанты. Между собой ему дали обидное прозвище “Целка”. Эта кличка так и закрепилась за ним до самого конца учебы.

- Товарищи курсанты, - снова повторил взводный,- курсанта Миронова назначаю командиром первого строевого отделения. Отныне все его приказы и распоряжения для вас являются законом. Это касается не только строя, но и всей вашей жизни в училище. Вы не имеете права отучаться, куда бы то ни было без разрешения вашего командира. За все, что будет происходить в отделении, я буду спрашивать с него. А он будет требовать от вас. Ясно?
- Курсант Миронов!
- Я.
- Стать в строй.
- Есть.

Курсант отправился на свое место в строю.

- Отставить. Отныне ваше место в строю на правом фланге. Стать в стой!

Миронов стал в строй на правом фланге отделения рядом с высоким Виталием Близнюком и вместе с пилоткой едва доставал ему до погона. Каждый из стоящих в строю мысленно задавал себе вопрос: почему выбрали его, а не меня? Было обидно, что такой же как и ты с сегодняшнего дня будет тобой командовать, указывать тебе что можно делать, а что нельзя. Это острое чувство несправедливости было первой реакцией на начинающуюся новую военную жизнь. К этому нужно привыкнуть, осознать, сжиться с этой мыслью, научиться считать это правильным и необходимым. Для того, чтобы хорошо командовать, нужно научиться хорошо подчиняться. Это древнейшая истина всех служивых людей. Но это дается не сразу.

Надо еще отметить, что выбор командира взвода был ошибочным. Через несколько месяцев уже младший сержант Миронов был уличен в краже личных вещей курсантов, был арестован, отправлен на гауптвахту и отчислен из училища. Это было сделано быстро с тем, чтобы избежать справедливой расправы товарищей. Его вызвали с занятий, и больше его в казарме никто не видел. Вместо него командиром первого отделения был назначен курсант Ковалев, парень из Торжка с коренастой квадратной фигурой и таким же волевым квадратным лицом.

Весь первый день после переодевания у нас ушел на благоустройство. Наводили порядок в палатках и вокруг них. Буквально выщипывали траву с дорожек и между ними, посыпали свежим песком. Свои гражданские вещи упаковывали в бандероли и подписывали адреса. Старшина отвез их на почту и отправил по домам. Курсантам запрещалось на службе иметь гражданскую форму одежды. А служба у них была 24 часа в сутки.


Со следующего дня их начали привлекать на работы. День начинался с подъема в семь часов. Через пятнадцать минут на зарядку, полчаса  зарядка, затем туалет, завтрак и построение на очередную работу. Вначале строили тир в самом училище. Выполняли земляные работы. Одни копали, другие грузили землю на носилки, третьи носили эти носилки на высокий бруствер. Каждому отделению ставилась своя задача, давалась своя норма.

Отношение ребят к общей работе было разным. Были ребята, которые честно трудились, стараясь сделать все, что им было поручено, сделать быстрее и лучше, но были и такие, которые явно ленились, стараясь переложить свою работу на  других. Из-за этого возникали порой между ними стычки. Я относился к первой группе, и у меня в первый же день возникла стычка с Близнюком, самым высоким и худым курсантом в инашем отделении. Виталий учился и вырос в Харькове и, как всякий житель крупного города, был более искушенным в житейских делах. Мальчишки из провинции бывают более наивными, чем их сверстники из столичных городов. Если я все еще жизнь воспринимал по-книжному, то Виталий уже многое узнал по-настоящему.

Вдвоем мы носили землю носилками на бруствер. 5 носилок таскали землю, а остальные работали лопатами. По очереди, по кругу одни носилки за другими подходили к месту, где их наполняли землей, потом эта вереница топала на бруствер, высыпала землю и снова шла наполняться. Сделав всего несколько ходок, Виталий сел на траву, якобы вытряхивать землю, попавшую к нему в сапог. Делал это он не спеша. Свою очередь мы пропустили, воткнулись между другими. На нас начали ворчать. Виталий ответил грубо. Завязалась перебранка. Потом был перекур. Когда уже все приступили к работе, Виталий все еще сидел и курил. Я его подгонял, мне было неудобно перед ребятами числиться среди самых ленивых. Я торопил товарища, а тот не спешил приступить к работе. На этой почве мы сцепились. Дошло дело до грудков. Разнял нас командир отделения, пригрозив наказать.

И благодаря стараниям добросовестных ребят, свою норму до обеда мы выполнили раньше. И каким ударом было для нас то, что когда пришел старшина тира, и заставил нас помогать второму отделению, которое работало спустя рукава, и едва выполнило половину нормы. Теперь  жизнь нас научила. На следующий день оба отделения работали одинаково, больше уже никто не стремился перевыполнять норму.
После обеда нам полагался часовой отдых. Тяжело наработавшись физически, поев, молодые ребята валились в кровати и с удовольствием засыпали. Послеобеденный подъем был тяжелым. Нас снова ждала работа почти до ужина. Затем был ужин, короткое личное время до вечерней поверки. Это время  мы использовали по-разному. Кто валялся на траве возле стадиона, кто писал письма домой или знакомым девушкам, а кто-то просто болтал в курилке. Все с нетерпением ждали вечерней поверки, чтобы скорее добраться до своих кроватей.

Так несколько дней мы строили тир, а затем нас вывезли в город. Недалеко от нашего училища прокладывали новую трамвайную линию 25-го маршрута на Павлово поле, и для проведения земляных работ привлекали будущих курсантов. И снова были лопата и носилки и тяжелый труд землекопа. Так физически закалялись будущие офицеры.

Следующим местом нашей работы  был ХТЗ. Привезли нас на завод специально выделенными автобусами и поручили погрузку траков со складов в вагоны. Траки - это детали тракторных гусениц. Эта чугунная деталь весит 5-6 килограмм. Механизация погрузки этих деталей предусмотрена не была. Лежали они горой сваленные на складе, а склад находился метрах в тридцати от железнодорожных путей. Подогнали крытые шестидесятитонные вагоны и поставили задачу: каждому отделению погрузить по одному вагону. И ребята взялись за дело. Первое отделение  работу выполняло так: каждый заходил на склад, брал несколько траков и нес их в вагон, где укладывал в ровные ряды. Вначале пытались брать по 4-5 траков, а затем все начали носить по два, по одному в каждой руке.  Монотонная работа, 50 шагов - взял траки на складе - 50 шагов - положил траки в вагоне - снова 50 шагов, снова взял траки и так, кажется, бесконечно. Длинная вереница 15 человек друг за другом кружится в этой карусели. Здесь снова начались проблемы. Кто-то потихоньку отлынивал от работы, стараясь меньше сделать, чем другие. Но активные ребята замечали это и лодырю доставалось.

Второе отделение грузило по-своему: они стали в цепочку и передавали друг другу по одному траку. Это конвейер, здесь кому-то сачковать было нельзя - это сразу заметно. Они берегли ноги, но руки уставали больше. В результате первое отделение справилось с работой раньше, и они сидели, отдыхали, дожидаясь обеда,  и поглядывали на ребят второго отделения, которые продолжали работу своего конвейера. Пришел кладовщик, работой он был недоволен, высказывал, что они даже на обед себе не заработали. Лейтенант Вотрин, который командовал этой группой приказал первому отделению помочь отстающим закончить работу. Для ребят это был удар ниже пояса. Они лезли из кожи, чтобы скорее выполнить норму, а теперь помогай нерадивым. Ворчали, но делать было нечего - приказ пришлось выполнять. Правда, нашлось несколько правдолюбцев, которые стали доказывать взводному, что они уже свое сделали, но он отрезал коротко: “Должна быть взаимовыручка. Выполняйте!”

Примерил всех обед. Повели их в заводскую столовую на фабрику-кухню. Разрешили брать все, что было на раздаче. Это был для нас праздник! После училищного питания это меню на показалось ресторанным. Близнюк и Волков взяли себе по две тарелки первого, Криволапов три котлеты и два гарнира. Кто-то брал булочки, кто-то несколько компотов. Я всегда любил выпечку и с компотом съел целых три пирожка с яблоками и повидлом. После такого обеда грузить следующие вагоны было уже не под силу. Отдохнуть нам дали с полчаса, после чего пришлось продолжить работу. Больше уже никто из кожи не лез. Едва к концу работы, к шести часам закончили погрузку еще двух вагонов. По возвращению в училище на ужине из них почти никто не притронулся к гороховому пюре,  часто которое давали нам на ужин.

Хотя такая работа была довольно тяжелой, но все же на нее ехали с большим удовольствием, чем оставаться работать в училище. Здесь приходилось весь день работать с метлой и граблями. Выезд - это новые впечатления, новые места и, возможно, хорошая кормежка.

Через несколько дней нас отправили в колхоз копать картошку для училища. Колхоз был далеко от Харькова, поэтому поехали туда на неделю вместе с палатками и полевой кухней. Выехали на картошку взводом - двумя отделениями. Командовал взводом тот же лейтенант Вотрин. С ними же поехал и наш ротный старшина Ищенко. Расположились в живописном месте на опушке леса у самого картофельного поля. Стояла чудная погода  начала сентября. Наш лагерь был разбит не очень далеко от деревни. Колхоз обеспечивал нас продуктами и рабочим инструментом. Копали картошку лопатами, выбирали, грузили в мешки, которые потом укладывали на училищную машину.

 Многие ребята из взвода были родом из сел, и поэтому для них  сельскохозяйственный труд был делом знакомым и близким. Особенно уборка бульбы было делом родным для Семена Шинкарова, который родился и вырос в белорусской деревне возле Бобруйска. Толстый увалень среднего роста имел характер подстать своей внешности. Над ним часто ребята любили подшучивать. Больше всего смешил его белорусский акцент с твердыми гласными после буквы “р”. Ребята передразнивали его: “Мокрой трапкой по бруху”. Но чаще всего ему доставалось от одессита Кричевского Леонида. И внешне и по характеру он был явным антиподом Семена. Небольшого роста, с темными курчавыми волосами, с живым веселым характером, он был любимцем любой компании, настоящим одесситом в лучшем понимании этого слова. Его нескончаемые рассказы и анекдоты всегда веселили публику. Он это делал почти профессионально, изображая в лицах.

Как-то во время перекура на уборке картошки вокруг него снова собралась группа ребят. Леня опять “травил” что-то интересное. Ребята громко смеялись. Этот смех привлек внимание Семена, и он не замедлил подойти к этой группе. Когда Леонид заметил его, он плавно перевел разговор на другое, и как бы невзначай подошел к белорусу.

- Как-то иду я поздно вечером по пустынной улице, - “травил” рассказчик, - а навстречу мне выходят трое. Подходят они ко мне и спрашивают: “Который  час?” и берут меня за нос вот так.

При этом он берет в кулак нос Семена и сильно ударяет второй рукой по своему кулаку. Семен вздрагивает, но терпит, ему интересно.

- Я отвечаю, что нет у меня часов, - продолжает Леонид, - а они спрашивают далее: “А деньги у тебя есть?” и снова берут меня за нос.

Он опять берет за нос наивного парня и снова бьет себе по руке. Нос у Семена уже немного покраснел, и глаза стали влажными. Ему больно и неприятно, но он продолжает терпеть. Уж больно интересен рассказ.

- Нет у меня денег, ребята, говорю я им, а один вынимают нож и говорит мне: “Выворачивай карманы”, а второй берет меня снова за нос.

И снова он демонстрирует это на носу Семена. Слушатели уже поняли его замысел и с интересом наблюдают, чем это закончится. Нос у бедного увальня покраснел и распух, с глаз уже катятся слезы, но он все же продолжает терпеть. А тон рассказчика становится все таинственней и загадочней. И только после четвертого раза он, наконец не выдержал.
- Показывай на ком-нибудь другом.

Ребята покатились от смеха. Леня мог еще рассказывать эту историю бесконечно долго.

В колхозе работалось  легко и хорошо. Питание было отменным. Колхоз только поставлял продукты, а готовили сами в полевых кухнях. Среди ребят нашлись двое, которые умели хорошо готовить. Делали это они почти профессионально под руководством старшины роты.

Юные воины и так не страдали отсутствием аппетита, а здесь, на свежем воздухе после тяжелой физической работы, еда им казалась особенно вкусной.

На второй день, когда они работали в поле, неожиданно из картофельной ботвы выскочил заяц. Он был еще небольшим, почти подростком, и бежать ему по высокой ботве было трудно. С криками, с улюлюканьем ребята бросились его ловить. Они самоотверженно бросались на него, как вратари на мяч, но беглецу всеже удавалось ускользнуть от них. Заслышав шум, прибежали ребята второго отделения, которые работали неподалеку. Теперь уже человек пятьдесят  гнали несчастного зайца. Он мчался к лесу, увертываясь от бросавшихся на него ловцов. Вот уже картошка позади, небольшая опушка, а за ней спасительный лес. Но что это? Со стороны леса выскочило еще двое в белых куртках и белых колпаках на голове. Куда деваться? Выход один - в эту темную нору. В это время спавший в палатке старшина проснулся от необычного  шума и криков, доносившегося со стороны поля. Застегивая на ходу ремень, он поспешил на выход, и в этот момент что-то серое врезалось ему в живот. От неожиданности он так и сел на пол, а это что-то шмыгнуло в приподнятый днем полог палатки и помчалось к лесу. Сердце у зайца и у старшины колотились в бешенном темпе. Разочарованные ребята расходились по местам своих работ.

Неделя работы заканчивалась. Все шло хорошо, но в предпоследний день произошло событие, сильно омрачившее их настроение, и многим оно запомнилось на всю жизнь.

А случилось вот что. Недалеко от  места, где курсанты разбили свой лагерь, было животноводческая ферма. Ребята пронюхали, что там работали молодые девчата. И вот уже трое смельчаков со второго взвода ночью отправились в самоволку искать приключений. И они их нашли. Вернулись они под утро и, как рассказывали их друзья из их слов, они втроем трахнули одну молодую доярку.

Утром, после завтрака, вместо построения на работу было объявлено общее лагерное построение. Причем в строй поставили не только поваров, но и дневальных с дежурным. Построили всех в одну шеренгу. Ребята недоумевали: к чему это все?

И вот перед строем появился взводный лейтенант Вотрин в сопровождении двух особ женского пола. Одна была лет 25-28, плотная, в черной юбке и широкой белой украинской кофте, вторая была совсем юной, лет 15-16, некрасивая, в выцветшем ситцевом платье, которое покрывало ее бесформенную фигуру. О таких обычно мужики говорят “куль соломы”. Старшая шла впереди и буквально тащила за руку за собой младшую, которая прикрывала рукой заплаканное лицо. За ними вдоль строя шел взводный с каменным лицом. Попытавшегося отпустить какую-то шутку он грозно одернул. Старшая постоянно твердила младшей: “Гарно дывысь!”

Они прошли уже больше половины строя, когда младшая указала на стоящего высокого курсанта.

-   Оцэй,- тихо пролепетала она.
- Два шага вперед шагом марш! - скомандовал резко лейтенант.

Парень вяло вышел из строя. Процессия двинулась дальше. Прошли они еще немного и она указала еще на двоих.
- Разойдись! Приготовиться к построению на работу! - скомандовал старшина, а взводный посадил в машину трех виновников и увез их в училище. Их арестовали,, и через несколько месяцев был показательный трибунал. В клубе училища собрали несколько сотен курсантов. Ребята шутили, смеялись, их забавлял этот необычный спектакль.

Начался допрос потерпевшей и свидетелей. Потерпевшая под шушуканье и смех зала, переполненного молодыми жеребцами рассказывала:

- Затяглы воны мэнэ пид стиг сина, двое дэржалы, а третий стяг з мэнэ трусы и полиз на мэнэ. Шо вин там робыв, я ничого не почула, а другый як впер, так у мэнэ в очах потэмнило, а шо там трэтий робыв я тэж уже не чула.

При этих словах зал взорвался хохотом. Председатель суда седой полковник с малиновыми петлицами грозно встал со своего места.

- Прекратить шум и смех! Вы находитесь в зале суда, где рассматривается уголовное дело ваших товарищей. Попрошу тишины.

Дальше шел допрос свидетелей. Выступал колхозный сторож, который видел, как это все происходило.
- Хлопци воны  молодии, им же хочеця, а дивка цыцяеста хоть и нэ гарна. А им же всэ одно, було б кого ... Ось  воны и поглумылысь над дивкою. Хай тэпэр хоть один женыться.

Зрители хохотали до слез, по своей наивности не зная, чем это грозит их товарищам. Приговор поразил их, как гром среди ясного неба. Виновники получили на троих ... 48 (!) лет лишения свободы. Когда ребята покидали зал, улыбок на их лицах не было. Они для себя запомнили на всю жизнь: это удовольствие слишком дорогое.

Конец августа и весь сентябрь 12-я рота провела на работах на различных объектах. В основном, работа была тяжелой и грязной. На заводах приходилось убирать территории, разбирать горы строительного мусора, перетаскивать с места на место доски, ящики, грузить готовую продукцию. В училище чистили овощехранилище от прошлогодней гнили и занимались заготовкой овощей на следующий год, строили тир.

К концу сентября ночи становились все прохладнее и в палатках под фланелевыми одеялами ребята мерзли. Приходилось ночью натягивать на себя недавно выданные старые шинели. Плотно закрытая вечером палатка к утру изнутри покрывалась капельками росы, которая мелким дождиком обрушивалась на спящих при малейшем прикосновении к палатке. И по сигналу “подъем” так не хотелось вылезать из согретой за ночь постели и выходить на улицу, где по утрам было уже достаточно прохладно. Но командиры взводов и старшина требовали, чтобы после команды “подъем” через 45 секунд уже все  курсанты стояли в строю. После этого через 15 минут начиналась зарядка. Зарядку делали при любой погоде. Благо, в это время на Украине стоит золотая сухая осень. На их счастье, в том году за весь сентябрь были всего один или два дождливых дня.
Тяжелая физическая работа и постоянное чувство голода, и недосыпание приводили ребят в такое состояние, что их можно было в любое время суток уложить спать - они будут спать, посади их есть - будут есть. Это было особенно заметно в воскресенье. В этот день роту на работы не привлекали, подъем был на час позже и зарядка не проводилась. По распорядку дня после завтрака было личное время. Разрешалось, разобрав кровать и аккуратно сложив обмундирование, спать вплоть до самого обеда. Большинство ребят пользовалось этой возможностью, после завтрака рота погружалась в сонное царство. Спали до самого обеда.

Так в одно из воскресений сентября я, как и все ребята, разобрав кровать, юркнул под одеяло. Приятно было полежать в постели, когда не нужно было никуда идти, никто не заставлял тебя что-то делать. Я закрыл глаза и погрузился в сладкую дрему, пытаясь уснуть. Но сон не шел. Ведь подъем был на час позже и, очевидно, я все-таки успел выспаться.

Подниматься не хотелось никак, лучше уж полежать и помечтать, ведь нигде так сладко не мечтается, как в кровати. О чем может мечтать молодой человек в его возрасте и в его положении? Конечно, о доме, о девушках, о еде. О доме я мечтал и вспоминал постоянно. О девушках мечтал как-то в общем, у меня не было еще конкретной девушки, о встрече с которой я мог бы постоянно мечтать. И вдруг я поймал себя на мысли о том, что последнее время все чаще мечтает о еде, и все мои приятные воспоминания, так или иначе связаны с едой. Вот и сейчас услужливая память подсунула мне воспоминание из детства, опять-таки связанного с вкусовыми ощущениями. И мне ужасно захотелось свежего домашнего хлеба с настоящим украинским салом и спелыми мясистыми помидорами. И нахлынули волной картинки из детства.

Было мне тогда лет десять-одиннадцать. Жили мы тогда на Украине в Кировоградской области в небольшом районном центре Малая Виска. Ежегодно в сентябре месяце семья заготавливала помидоры на зиму. Солили их в бочках, а для этого требовалось сразу много, отборных, хорошего сорта. Самыми лучшими в всей округе были помидоры в деревне Мануйловка, километрах в пятнадцати от районного центра. Как правило, за ними собиралось сразу несколько семей. Они нанимали арбу с волами, и на ней вместе отправлялись на рынок в эту деревню. Арба - это огромный деревянный воз с решетчатыми бортами, предназначенный для перевозки соломы. Запрягают в нее двух волов. А волы животные медлительные и ничто, ни кнут, ни понукания возницы не может заставить их передвигаться быстрее. Базары на Украине начинаются рано, почти с самым рассветом. Люди спешат “отбазарювать” еще до завтрака, чтобы еще многое успеть  сделать по дому в этот единственный выходной день. Поэтому выезжали за помидорами  очень рано, еще с ночи.

Узнав, что родители собираются за помидорами, я напросился с ними. С вечера я был переполнен этим желанием, но когда ночью меня стали поднимать, вставать ужасно не хотелось, и я уже был готов отказаться от поездки, но жажда чего-то нового в жизни заставила меня все же подняться. Подошли соседи и стали ждать возницу с волами. Вскоре раздался скрип арбы и мерный топот волов. Погрузились и поехали. По дороге за селом у ближайшего стога настелили соломы на дно арбы, покрыли ее рядном (домотканый коврик) и удобно расположились. Арба была большая, всем хватило места удобно растянуться на мягкой ароматной соломе. Взрослые тихо переговаривались между собой, а я дремал уютно свернувшись под ватником отца. Арбу слегка потряхивало на выбоинах, и кочках грунтовой дороги и лишь изредка тишина нарушалась окриками возницы, но от этого дремать было еще приятнее.

Прошло несколько часов в пути. Начинало светать. На востоке оранжевой полоской засветилась заря, и спустя некоторое время появилось солнце. Стало хорошо видно все вокруг. Грунтовая дорога шла по бескрайней степи. Пшеница и рожь были уже давно скошены, и только огромные стога соломы, которые встречались то там, то здесь,  напоминали о них. Не убраны были были еще свекла и подсолнухи. Сейчас они дружно повернулись своими солнцелицыми головами на восток, встречая солнце. Головы были огромные, семечки в них крупные и сочные. Пройдет еще недели две и начнут убирать и их. На полях еще попадалась неубранная кукуруза, которая тоже ждала своего часа. Зеленели огромные поля сахарной свеклы. Ее только что начали убирать и возить на ближайший сахарный завод. Солнце уже поднялось повыше, когда путники увидели в лощине небольшой речушки, скорее ручья, цель своего путешествия деревню Мануйловка. Это была типичная украинская деревня на 40-50 дворов. Беленькие мазанные хатки под соломенными крышами утопали в вишневых, сливовых, абрикосовых садах. Трудно было объяснить, почему именно здесь выращивали самые вкусные, самые сахарные помидоры. Со всей округи люди приезжали сюда, чтобы на базаре из них выбрать самые-самые. Эти помидоры лучше всех подходили для засолки.  И несмотря на то, что их солили совершенно спелыми, они даже весной сохраняли  свою плотность и сахаристость, не расквашивались и не становились водянистыми и мягкими.

По воскресеньям, на окраине села на “майдане” (площади) собирался базар. Мануйловский базар был известен всей округе. Сюда съезжались с ближайших деревень не только за помидорами, но и предложить что-то и свое на продажу. Чего здесь только не уведешь! Горы желтых и огненно-оранжевых тыкв и ярко-желтых и серо-зеленых дынь чередуются с зелеными шарами арбузов, среди которых попадаются и полосатые. Десятки сортов яблок и груш поражают своим разнообразием и красотой желто-красной палитры. Яблочный спас уже позади и яблоки повсюду: и в ведрах, и на возах и просто на земле на аккуратно расстеленном рушнике, сложенные кучками по 5 штук. А о ценах и говорить не приходится. Дешевле разве что задаром.  За ведро яблок, к примеру, просят  50 копеек. За эти деньги можно купить, скажем, две с половиной буханки хлеба или четыре школьных тетрадки. И то покупатели торгуются, шутят: Если отдашь с ведром - возьму”.

В мясном ряду глаза разбегаются: свинина, говядина, баранина - представлены в любом ассортименте. Десятки сортов колбас, преимущественно домашнего изготовления кольцами нанизаны на длинные палки, окорока разрезанные и целиковые лежат на прилавках бело-розово-сиреневыми  глыбами. Особо представлен  ряд сала. Сало является гордостью Украины. Нигде я не видел такого сала, как на Украине. Здесь его чтут, на него молятся, им измеряют свои покупки. Так, например, можно услышать в книжном магазине: ”Тьфу на неи, на цю кныжку, за ци гроши можно купыты тры кило сала”. И, действительно, здесь его прекрасно готовят. И не только свежее сало, как его здесь рекомендуют “аж трусыться”, которое так прекрасно подготовлено к продаже, что просто невозможно пройти мимо, но и соленое сало представлено десятками сортов, от тонкого “со шкуркой” до толстого, нарезанное и цельное, вареное и копченое. И даже старое сало, сало пролежавшее без холода несколько месяцев. Мне кажется, что нигде, кроме Украины не знают как можно использовать старое сало. Моя мать, к примеру, небольшой кусочек сала секачом измельчала и вместе с зеленью укропа и петрушки  и добавляла эту заправку в украинский борщ. От этого он приобретал неповторимый вкус и аромат, не сравнимый ни с чем.

Плавно мясной ряд переходил в молочный. Здесь молоко продавали в больших бутылках по два с половиной литра. За всю жизнь я в продаже не видел ни разу этой тары, но на любом рынке на Украине можно встретить молоко именно в таких бутылках. Где их берут, самому Богу только известно. Творог в развернутых марлевых платочках разложен на белых рушниках, сметана в глиняных глечиках и стеклянных банках с неизменной деревянной ложкой для пробы покупателям. А предлагают попробовать целую ложку. Так, не покупая, можно пройти целый ряд, пробовать у каждой бабки и до самого вечера кушать не захочется. Творог лежит весь желтый, сделанный  из цельного молока. Особо ценится тот, который большими комьями, а не тот, который рассыпается на мелкие крошки. А ряженка, приготовленная в печке в глиняной крынке из топленого молока! Где еще такие яства можно встретить? Масло желтое, словно подкрашенное, продают так называемыми “фунтами” - продолговатыми кусками в форме большой котлеты или шницеля граммов по четыреста.. У гурманов особым спросом пользуется масло, изготовленное в домашних условиях из топленого молока. Однажды попробовав, вкус этот забыть нельзя всю жизнь.

Кончаются столы, дальше продавцы выстраиваются рядами, расположив свой товар на земле. Здесь нет своей спецификации. Здесь можно увидеть старушку, продающую бутыль молока и два десятка яблок рядом с мужиком, продающим старую швейную машинку “Зингер”. Рядом с ними может стоять бойкая девица, предлагающая всем дамам помаду из Одессы, а за ними может  одноногий дед расположить на земле свои глиняные горшки. И так далее, много много рядов. И откуда берется столько народа? Село то само насчитывает меньше трехсот жителей, а на рынке собираются тысячи.

Далее за людскими рядами выстраиваются ряды возов, арб и машин. Машин, правда, мало. Несколько трехтонок ЗИС-5, пару полуторок и какая-нибудь заграничная редкость типа “Студебекер” или “Шеврале”. Выстраивают возы и машины к покупателю задим бортом, чтобы ему удобнее было рассмотреть предлагаемый товар. А товар здесь продают не на вес, а ведрами и мешками. На возах и машинах картошка, кукуруза, пшеница, яблоки, арбузы, дыни, огурцы и помидоры.

Наши путники, оставив свою арбу на краю базара в ряду таких же возов и арб, отправились осматривать базар. В первую очередь решили купить самое главное, за чем ехали сюда - помидоры. Помидоры покупали здесь же рядом на возах. Ходили, присматривались, пробовали на вкус. Хозяева охотно предлагали свой товар, давали пробовать, отрезав кусок от самого красивого плода. А на вкус они были действительно великолепны. Крупные, величиной с кулак, ярко-красного цвета, плотные и сахаристые, при разрезе оставались, практически, сухими. Даже при засолке сохраняли свой вкус  и плотность. Выбор был огромен. Больше двух десятков возов были наполнены прекрасными плодами, и остановить свой выбор на каком-то одном было чрезвычайно трудно.

Но все же выбор был сделан. Наполнили корзины отобранными помидорами и отнесли их на свою арбу. Основная задача была выполнена, но покидать базар не хотелось. Попутно купили домой хлеба, сала, арбузов и дынь.

Для многих жителей здешних мест базар был не только местом, где можно приобрести продукты или продать свой товар, но и местом, где можно пообщаться, встретить знакомых и местом развлечений. Сюда по воскресным дням от местного сельпо выезжал буфет, и крикливая буфетчица бойко торговала пивом и водкой. Многих мужиков, как мух на мед, тянуло к этому месту. Здесь можно было “обмыть” удачно сделанную покупку, или “поставить бутылку” за оказанную услугу, а то и просто “раздавить на троих” пока их благоверные совершают покупки.

Но иногда встречались вещи и поинтереснее. Так случайным свидетелем такого события стал и я. Пока мои родители докупали все необходимое для дома, я с любопытством рыскал по базару. Мое внимание привлекло необычное оживление на самом краю базара. Там, немного в стороне от остальных стояли возы цыган. Около одного из них толпилась большая толпа мужиков. Они были чем-то возбуждены, шутили, смеялись. В центре толпы находился молодой цыган. Он жестикулируя что-то доказывал толпе. Мужики не верили и смеялись. До меня доносились обрывки фраз:

... за видро водкы...
- Брэшэш!
... пры усих на вози?..
- Так, ось видро, налывайте!..

Мужчины начали бегать к буфету, покупать бутылки с водкой, приносить их к цыганской арбе и выливать в поставленное ведро. Желающих было достаточно, и вскоре ведро наполнилось. Тогда цыган подошел к группе стоящих невдалеке цыганок и что-то начал им говорить яростно жестикулируя, и все время показывая  на воз с полным ведром водки. Потом взял одну молодую цыганку за руку и повел к возу, где стояли любопытные мужики. Она яростно ругалась, сопротивлялась, но он крепко держал ее и неуклонно вел к возу. Толпа расступилась, пропустив их внутрь. Мужики плотной стеной обступили место действия, и сколько я не пытался пролезть поближе, но они, словно сговорившись, дружно отталкивали и прогоняли меня. Любопытство мое раздирало все больше, но мне не удавалось ничего увидеть.  Я пытался заходить с разных сторон, но везде получал дружный отпор. Попытался даже влезть на в стороне стоящий воз, чтобы посмотреть сверху, но оттуда ничего тоже не было видно. Видны были только голова и плечи цыгана. Он лежал на возу и ритмично двигался, а цыганки не было видно совсем. Мужики в толпе вели себя по-разному.  Кто-то стоял с открытым ртом, зачарованно глядя на эту сцену, кто-то смотрел с брезгливостью, кто-то с интересом, кто-то взирал равнодушно.

В те времена увидеть такое эротическое действие можно было крайне редко. Поэтому плата - бутылка водки - была невысокой, тем более, что бутылка водки с сургучной головкой стояла всего 21 руб. 12 коп. Правда, за эти деньги можно было купить 4 килограмма сала или 4 ведра слив или абрикосов.

Тогда я так и не понял, что же именно происходило там на возу. Я рассказал об этом матери, корда  мы сели кушать после всех рыночных забот, но она как-то, ничего не объяснив, перевела разговор на другую тему. С утра мы ничего не ели, и теперь все, что   на ходу приготовили себе на завтрак, было особенно вкусным. Там же, на арбе мы постелили чистый рушник, нарезали крупными ломтями пышную паляницу, тонкими пластинками соленое сало и половинками помидоры. До чего же вкусным было это сочетание! Хлеб мягкий и душистый, только утром из печи, сало толстое и мягкое, помидоры сладкие и сахарные. Хотя с того времени прошло уже больше семи лет, я как сейчас чувствовал во рту этот самый приятный вкус своего детства. Постепенно мысли и воспоминания утратили свою ясность, стали путаться и я вскоре уснул.

Здесь же, в училище, конечно, ни домашней паляницы, ни сала с помидорами я достать не мог. Но, как и все ребята из моего окружения, любили в личное время, сбегав в магазин военторга, купить себе сайку или французскую булку и 100 граммов сливочного масла и, намазав это масло на разрезанную вдоль булку, смаковать этот огромный бутерброд. Он нам казался вкуснее любого пирожного. Но это можно было делать не каждый день. Как правило, у большинства денег едва хватало на самое необходимое.  Переводов из дому мы не получали, так как паспорта у нас отобрали при поступлении, а служебные книжки   выдадут только после принятьия присяги, которая будет только через два месяца. Деньги же, которые дали из дому, уже заканчивались. Харьковские ребята были несколько в лучшем положении. В увольнение никого не пускали, но в воскресенье разрешалось посещение родными. Свидание происходило в вестибюле главного корпуса.

Перед учебой меня посетил отец. Я уже сильно соскучился по родным и поэтому приезд отца для меня стал настоящим праздником. Я поделился с отцом своими сомнениями на счет выбора будущей специальности. Отец выслушал   внимательно и поддержал меня в том, что нужно учиться, а там будет видно.

В этот день накануне выпуска старшекурсников наше отделение   вернулось с работ часам к шести вечера. В училище нас ожидало необычное зрелище: вся территория училища была заполнена офицерами. В обычные дни офицеров увидеть можно было не так часто. Большинство из них были преподавателями и постоянно находились в учебных корпусах. На территории же и в казармах можно было увидеть только командиров рот и взводов, так что на каждые 25-30 курсантов приходилось едва ли по одному офицеру. И вдруг к этому количеству сразу прибавилось человек 600 лейтенантов. Они были повсюду: и у казарм, и около учебных корпусов, и в военторговской столовой, и в магазине.  Растерянные новобранцы  не успевали отдавать честь молодым лейтенантам. Но те, в свою очередь, важно отвечали им на приветствие, так что прошмыгнуть, не отдав чести, было как-то неловко. Они тремя годами учебы и муштры заслужили это право.

Когда отделение прибыло в расположение своих палаток, поступила команда к переселению в казарму. Завтра с подъемом начнется великое переселение. Этого момента мы ждали с нетерпением. На дворе был   октябрь, и ночью в палатках было уже холодно.

Собрать свои пожитки каждому курсанту не составляло большого труда. На это ушло не так уж много времени. Потом мы толпой стояли у края стадиона, и как завороженные, наблюдали за молодыми офицерами. Завидовали ли мы им? В какой-то мере, да, тем для кого  все эти годы учебы и муштры были уже позади. Тогда нам казалось, что теперь выпускников ждет новая прекрасная безоблачная жизнь, полная радости и удовольствий.

Забежал навестить меня земляк Самарин. Он получил назначение в бомбардировочный полк где-то на Волге. Я не спускал глаз с новенькой парадной формы лейтенанта. После зеленой х/б, синяя форма с белой рубашкой и темно-синим галстуком, синей фуражкой, разукрашенной кокардой золотым галуном и листьями, и, особенно, кортик, казались мне нарядом принца.

Кортики для парадной формы в авиации ввели недавно. По выпуску их не давали. Но большинство курсантов последний год учебы сами мастерили их. В ход шел темный эбонит и различные латунные изделия. Вечерами в свободное время они пилили, точили, шлифовали свои изделия. И все это делалось только для того, чтобы щегольнуть на прощанье в парадном строю на выпуске. Возбужденный лейтенант рассказывал мне подробности выпуска: как читали приказ, как передавали свое оружие, что делалось в казарме. Пообещав написать мне с нового места службы, он удалился. Я еще долго оставался под впечатлением от этого посещения.

На следующее утро прямо с подъема без зарядки, приступили к  демонтажу своего палаточного городка. Выносили и вытряхивали матрасы, одеяла и подушки, сворачивали и укладывали палатки, убирали территорию.

После завтрака, захватив свои нехитрые пожитки, строем отправились в казарму. Казарма 12-ой роты располагалась на третьем этаже трехэтажного корпуса.  Здание было старым, сложенным из красного кирпича. Наверх вела широкая лестница из темного камня. В казарму поднимались строем по классным отделениям. Строй не распускали, только в помещении казармы перестроились в две шеренги. Каждому взводу, каждому классному отделению было отведено свое место. Точно так же, как они стояли в строю, разместили нас по кроватям. Но это было чуть позже. А сейчас молодые вертели головами, с интересом разглядывая свое новое место жительства, где они проведут целых три года. Что же  представляла собой их казарма?

Сразу при входе в помещение с лестничной площадки попадаешь в коридор, в котором прямо перед входом стоит дневальный у тумбочки с телефоном. Справа вход в помещение канцелярии роты, далее вход в умывальную комнату и туалет, рядом с дневальным с одной стороны вход в ленинскую комнату, а с другой стороны вход в каптерку, царство старшины. Слева в конце коридора находилась дверь в спальное помещение казармы. Оно занимало огромное помещение, практически почти весь этаж. Перегородок в нем не было, потолок поддерживали только колонны. Окна казармы с одной стороны выходили на запад на улицу, а с другой стороны,  на восток, во двор училища. Вдоль западных окон от входа и до самого конца помещения располагался широкий проход, место для построения роты. Справа от прохода и до самых восточных окон казармы простиралось именно спальное помещение. Оно было заставлено ровными рядами двухэтажных металлических коек, покрытых одинаковыми темно-синими суконными одеялами. Кровати были заправлены так ровно и аккуратно, словно это делали одни руки. Между каждой парой двухэтажных кроватей стояли также в два этажа тумбочки, по полтумбочки на брата. На  кровати в ногах висела бирка со званием, должностью, фамилией, именем и отчеством курсанта. В конце прохода у дальней стены стояли пирамиды с оружием, всегда напоминающие ребятам, что они относятся именно к Вооруженным Силам Советского Союза.

Дав общие указания, командир роты майор Трахунов приказал командирам взводов разместить курсантов в казарме. Первым взводом командовал старший лейтенант Тагунков. В состав взвода входило 3 классных отделения: 121-ое, 122-ое и 123-е. Вадим попал в 123-е  отделение. Классным отделением командовал младший сержант Дроздов, бывший солдат.

Теперь командир взвода долго и нудно объяснял молодым курсантам правила поведения в казарме, что должно быть в тумбочке, куда и как складывать снятое обмундирование, как заправлять свою койку. Потом началось размещение. В том же порядке, как они стояли в строю, их разместили по койкам. Вначале заселили 121-ое отделение, вслед ему начало заселяться 122-ое, а затем уже и отделение, куда я попал. Я стоял в строю третьим после Близнюка и Криволапова, за мной шли Красиля, Волков, Петров и т.д. Мне досталось место в третьем проходе в предпоследнем ряду внизу.

Не успели курсанты немного обжиться на новом месте, как раздалась команда: «Рота, строиться!». Теперь командовал уже старшина роты старшина Ищенко. Ему сразу же начали вторить командиры отделений: «Отделение, выходи на построение!». Молодые курсанты толпясь неумело занимали свои места в строю. 

         -  Рота, разойдись! – зычно командовал старшина.

Строй смешался, сразу же превратившись в толпу.

- Рота, становись!

Снова толпа, медленно превращалась в строй.

- Разойдись!
- Становись!

И так еще несколько раз, пока не научились быстро находить свое место в строю. Каждое отделение старалось занять место поближе к своему проходу, но для всех места не хватало. Пришлось 121-ое отделение сдвинуть к самому входу в спальное помещение.

- Рота, равняйсь!
- Отставить!
- Равняйсь!
- Отставить! По команде «Равняйсь» голову резко повернуть направо, так, чтобы видеть грудь четвертого человека, - давал первые уроки Строевого устава старшина.
- Равняйсь! Смирно!

Строй замер. Старшина деловито прошелся вдоль всего строя, внимательно осматривая стоящих в строю курсантов.
- Вольно! Сейчас потренируемся действиям по командам «Отбой» и «Подъем». По команде «Отбой» нужно быстро прибыть к своей койке, снять и положить на тумбочку или табуретку пилотку и поясной ремень. Снять гимнастерку и аккуратно уложить ее поверх них. Снять сапоги, обернуть голенищи портянками и поставить сапоги под кровать. Снять брюки и сложить их рядом с гимнастеркой. Разобрать постель и лечь в кровать. На все это отводится 40 секунд.

Старшина четкими и отточенными действиями показывал, как нужно заправлять обмундирование на табуретке.

- Сейчас потренируемся. Рота, приготовиться к отбою! Разойдись!

Толпа курсантов ринулась в проходы между рядами коек. Они толкались, шумели, пыхтели, рвали пуговицы на гимнастерках. Из-за того, что строй сдвинули вправо, я перепутал проходы, и очутился  в соседнем проходе, но не на своей койке. Когда уже гимнастерка и сапоги были сняты, я только тогда обратил внимание, что вместо четырех человек в нашем «кубрике» находится пятеро. Раздумывать было некогда. Быстро сняв брюки, нырнул в постель. За мной тут же, ругаясь на чем свет стоит нырнул хозяин койки Кричевский. Толкаясь локтями, продолжали выяснять отношения уже лежа.

    -     Рота, отбой!  И тишина! Чтобы ни одного звука после команды «Отбой!» я не слышал.

Казарма притихла, только кое-где было слышно сопение носов.

- Рота, подъем!

И вновь зашумела казарма, засуетилась, задергалась, запыхтела.

- Выходи строиться!

Застегиваясь на ходу, курсанты выбегали к месту построения. Кое-кто в целях экономии времени не утруждал себя наматыванием портянок на ноги, а просто вместе с портянками совал ногу в сапог. Но старшину Ищенко  не проведешь. Он за многие годы хорошо изучил все курсантские уловки.

- Рота становись! Равняйсь! Смирно!

Начиная с правого фланга, он прошел вдоль всего строя и заставил всех, стоящих в первой шеренге снять сапог. Оказалось, что только у трех командиров отделений, бывших солдат, портянка была намотана правильно.

- Неправильно намотанная портянка – это подрыв боеготовности подразделения, - вещал старшина. – А если вам придется бежать кросс 5 километров и не будет времени перемотать портянку? Вы сотрете ноги и вы уже не боец. Учитесь, как это нужно делать.
- Младший сержант Овчинников!
- Я.
- Выйти из строя!
- Есть.
- Возьмите табуретку и каждому отделению покажите, как нужно правильно мотать портянки.

Когда показательный урок был проведен, старшина снова скомандовал:

- Приготовиться к отбою! Рота, разойдись!

Снова курсанты мчатся к своим койкам. Но на этот раз я уже очутился у своей койки. Обошлось без происшествий. Старшина прошел по всей казарме, проверяя заправку обмундирования. Остался недоволен.

- Рота, подъем!

Взлетают одеяла, спящие наверху ныряют вниз в проход, прыгая на одной  ноге, надевают брюки, пыхтят мотая портянки, и, схватив гимнастерку, ремень и пилотку, бегут строиться, на ходу одеваясь.
- Плохо, очень медленно! Будем тренироваться.

И  снова команда «Отбой», и снова «Подъем», и так много раз. Затем учились заправлять кровати. О, это целая наука! С первого раза ее не освоишь. Я всегда говорил, что завяжи мне глаза и дай заправить кровать курсанту  I-го, II-го и III-го курса, я безошибочно определю, кто заправлял кровать. Как из мягкого ватного матраца, простыни и шерстяного одеяла сделать плиту, словно из бетона. Этому нужно учиться почти 3 года.

Из культурных развлечений в училище были в субботу и воскресенье кино, а в субботу еще и танцы на открытой танцплощадке. Юные воины, впервые переодевшись в военное обмундирование, в первую же субботу отправились на танцы.

Танцы проводились на открытой бетонированной площадке, вокруг которой стояли садовые скамейки. Гремела радиола, и над площадкой крест-накрест были протянуты гирлянды разноцветных лампочек. В училище на танцы приходили девушки и молодые женщины, в основном, из ближайших  домов, где жили семьи офицеров училища. Иногда, когда не было увольнений, старшекурсники приглашали своих девушек из города. Но партнерш для танцев для всех, конечно, явно не хватало. Ребятам приходилось танцевать друг с другом. Старшекурсники редко посещали эти танцы, многие имели знакомых девушек в городе и предпочитали с ним встречаться там. Но те, которые все же приходили сюда, держались уверенно, чувствовали себя хозяевами в отличие от зеленой молодежи. Молодежь же в своей старой поношенной форме и старых кирзовых сапогах явно проигрывала своим старшим товарищам, которые щеголяли в хромовых сапогах и новых формах. Их форма была тщательно отутюжена, настолько, что складки были даже на рукавах и нагрудных карманах, а хромовые сапоги блестели зеркальным глянцем. И  голенища были собраны в гармошку и сдвинуты вниз. Пилотка лихо сдвинута на затылок и, конечно же, расстегнуты две верхние пуговицы на гимнастерке. Они чувствовали себя бывалыми воинами, которым уже море по колено. Вокруг танцплощадки ходили патрули во главе с офицером. На танцплощадке они никого не трогали, но как только курсанты покидали танцплощадку, им тут же делали замечание за  нарушение формы одежды. Новобранцы робко толпились у входа и только самые смелые решались пригласить девушек на танец. Как правило, это были девушки, которых никто не приглашал, и они одиноко стояли в сторонке. Постепенно новички разобрали всех.

Вместе с ребятами на этот танцевальный вечер пришел и я. Вокруг танцплощадки стояло несколько садовых скамеек, на которых свободных мест не было ни одного. Не успевали девушки подняться, как тут же их  места на скамейке занимали ребята. Но, правда, когда они возвращались, им тут же галантные кавалеры уступали места. Но все равно сидеть девушкам практически не приходилось. Их ребята приглашали наперебой.

Я взглянул на свою старенькую изшенную х/б, старые кирзовые сапоги,  и не рискнул выходить на площадку. Стоял и молча рассматривал публику. Я уже без труда мог различать «городских» ребят от «деревенских», несмотря на то, что они были все одеты сейчас практически одинаково. Различал их по манере танца. “Городские” танцевали как-то надменно, с вызовом, всем своим видом показывая, что эти танцы для них ничего абсолютно не значат, и что они пришли сюда просто так, от нечего делать. Мне, воспитанному в провинции, как-то были ближе «деревенские» ребята. Они казались проще, естественней. Но у таких, как правило, «городские» отбивали девчонок. Почему-то девчонкам больше нравились именно такие.

Я обратил внимание на девушку, стоящую в сторонке недалеко от меня, и тоже  наблюдавшую за танцующими.  Когда начался очередной танец, к ней подскочил один из разудалых молодцев пригласить ее танцевать, но она покачала головой и танцевать с ним не пошла. Через несколько танцев еще одну попытку сделал очередной кавалер, но и она не увенчалась успехом.

Во мне, словно черт вселился. Мне вдруг захотелось испытать свою судьбу. С первыми звуками танго, я подошел к незнакомке и молча протянул руку, приглашая на танец. Я уже приготовился получить отказ, но, к моему удивлению, девушка шагнула к мне навстречу и мы поплыли в танце. Танцевала она хорошо и легко. У меня сразу поднялось настроение, и я сразу забыл про свою старую форму одежды и изношенные сапоги. Не в моих правилах было начинать разговор с девушкой на первом же танце. Танго закончилось, и я проводил свою партнершу на ее место. Следующим был вальс. Я умел хорошо танцевать вальсы, но в этих сапогах мне не хотелось выходить на круг. Девушку кто-то пригласил, но она снова отказалась. Она словно ждала только меня. Такая уже грешная мысль промелькнула в моей голове. Я решил это проверить, и тогда отошел немного в сторону и стал следить за незнакомкой.  Она еще отказала двум ребятам. Тогда я решил до конца испытать судьбу. Под звуки какого-то медленного танца я снова подошел к девушке в светлом платье. Уже при моем приближении, она подалась вперед, принимая мое приглашение. Мое самолюбие было польщено.

Преодолев смущение, заговорил первым. Девушка охотно поддерживала разговор. Танцуя, мы разговорились. Она рассказала, что зовут ее Вера и что она дочь офицера-преподавателя, и что дом ее  рядом с воротами училища. В этом году она поступила в Библиотечный институт, и уже через несколько дней начнутся занятия.

Мы так разболтались, что не заметили, как закончился танец и начался следующий. Теперь мы танцевали вместе уже все: и танго, и вальсы, и фокстроты. Во время пауз между танцами я уже не отпускал свою партнершу.

Как гром среди ясного неба, в динамике прозвучал голос дежурного: «Приготовиться к вечерней поверке!». Курсанты поспешили к своим казармам. Я едва успел проводить Веру до проходной и договориться о встрече на танцах в следующую субботу.

Но в следующую субботу лил дождь, и естественно, танцев не было. А в следующую субботу был хозяйственный наряд, и мне не удалось даже подойти к танцплощадке. Когда же в сентябре я попал на танцы, Веры  там уже  не было. У нее начались занятия, и теперь были новые друзья, новые партнеры. Засыпая по вечерам, я вспоминал свою новую знакомую. Но постепенно в памяти ее образ стал размываться, и вскоре он и вовсе забыл о ней.

В начале октября приступили к  учебе. Проведение  занятий началось, как и во всех Вооруженных Силах СССР, с изучения уставов: Устава Внутренней службы, Дисциплинарного и   Строевого. Первый и второй изучали в классах, а последний на плацу. Занятия по воинским дисциплинам проводил командир взвода старший лейтенант Тагунков. Здесь объяснять почти ничего не требовалось, просто нужно было зубрить наизусть статьи уставов и все. А на плацу до одури отрабатывали строевую стойку, строевой шаг, движение в колонне и а шеренге. Проверку правильности выполнения строевой стойки проверял взводный следующим образом.  Подойдет он к тебе на расстояние одного шага, вытянет вперед указательный палец правой руки и чуть-чуть коснется гимнастерки на твоей груди и скажет: «Приподнимитесь на носки». Если неправильно занята строевая стойка и вес твой пернесен на пятки, то поднимаясь на носки, обязательно наткнешься на палец.

Одновременно с воинскими дисциплинами стали изучать историю ВКП(б). Занятия проводил подполковник Кузьменко, седой офицер, казавшийся курсантам глубоким стариком, хотя ему было возможно лет сорок. Это впечатление усугубляли его очки-линзы, которые он надевал, когда читал лекции и то, что он иногда засыпал за столом во время занятий. Сидит так классное отделение   после ночного посещения бани (а, как правило, поднимали в баню в 3 утра, чтобы успеть с мытьем и преходами туда и обрано до завтрака), и засыпает сидя. А тут еще заунывным голосом читает лекцию подполковник: «Второй съезд Всероссийской коммунистической партии большевиков состоялся в Лондоне в 1902 году…» , глаза за линзами очков его закрываются и он затихает, уснул. И спит все классное. В конспектах у нах «кривые засыпания», это когда пишешь, пишешь, а потом уснул и ручка сама поехала…

Проходит минут пятнадцать-двадцать и преподаватель, проснувшись, продолжает читать лекцию буквально с того же слова: «На повестке дня стояли следующие вопросы…»

Однажды получилось так, что классное отделение перед ночным посещением бани предыдущую ночь провели в хознаряде на кухне. После двух почти совсем бессонных ночей курсанты буквально валились с ног, поэтому на лекции по истории партии откровенно спали, сидя  за столом, некоторые из них даже положили головы на руки. Подполковник, видя такое дело, читать лекцию дальше не стал и, не дождаясь конца отведенного на лекцию времени, тихонько подошел  к командиру отделения, разбудил его и сказал: «За пять минут до звонка разбудите отделение» и вышел из класса.

Одним из первых специальных предметов, которые начали изучать первокурсники был СЭС (станционно-эксплуатационная служба). Они, будущие стрелки-радисты, должны были в совершенстве владеть азбукой Морзе, принимать на слух и передавать ключом радиограммы с большой скоростью в условиях помех и плохой слышимости.

До поступления в училище я уже прекрасно знал всю азбуку Морзе, но ... только глазами. Привык читать и писать точки и тире, обозначающие буквы, цифры и знаки. Теперь же все было иначе: радиограммы нужно было принимать на слух. А это было уже совсем другое дело. Здесь уже не посчитаешь, сколько тире или точек в знаке, когда идет передача со скоростью 60-80 знаков в минуту. Нужно улавливать мелодию каждого знака, как он звучит. Каждый знак имеет свою мелодию. Например цифра 7 (--...) звучит как  «дай- дай-за-ку-рить», а цифра 2 (..- - -)     как «я на гор-ку-шла) и т.д.

Преподавал СЭС капитан Деркач. Он всю войну пролетал стрелком-радистом, и ключом владел превосходно. Несколько позже, когда курсанты уже освоили всю азбуку и учились передавать радиограммы ключом, был такой случай. Как-то Шинкарев пожаловался, что не может передавать так быстро, как от него требовали, капитан вспылил:

- Быстро, говоришь! Разве это быстро? Я с такой скоростью не рукой, а задним местом быстрее передам!

И действительно, приподняв края кителя, он ягодицами опустился на ключ, и начал выстукивать точки и тире, да так, что курсанты едва успевали записывать за ним.

Но наука эта не простая, требует большой тренировки. И тренажи проводились ежедневно по пять раз в неделю.

В те годы по распорядку дня военнослужащим полагался полуторачасовой отдых после обеда. После возвращения со столовой в казарме звучала команда «Отбой», и вся рота на час забывалась в послеобеденном сне. После этого раздавалась команда «Подъем». Рота строилась по классным отделениям и  следовали по своим классам, где в течение получаса из динамиков неслись точки и тире, а курсанты записывали их в специальные тетради для тренажей. Эти тетради регулярно собирал и проверял капитан Деркач.

Мне совсем не легко давалась эта наука. Очевидно, музыкальный слух у меня был не самый лучший. Если у ребят были трудности с заучиванием количества точек и тире в буквах и знаках, то мне сложнее запоминалась мелодия этих знаков. И постоянная привычка торопиться зачастую меня подводила. Скорость передачи на ключе нужно было наращивать постепенно, а мне хотелось побыстрее научиться стучать на ключе так, как это уже делали опытные радисты. Но рука еще не привыкла, быстро уставала, знаки срывались, получались неровными, рваными, плохо принимались на слух. Когда я увидел качество своей передачи, записанной на телеграфную ленту, просто ужаснулся. Пришлось упорно работать над собой, чтобы достичь хороших результатов.

Кроме передачи на ключе и приема на слух, курсанты учили таблицы общепринятых международных кодов служебных переговоров по телеграфу, так называемых «Q-кодов» (или русский вариант «Щ-коды»).

К концу первого курса мы уже могли неплохо работать на ключе и уверенно принимать радиограммы со скоростью 60 знаков в минуту. В училище были и свои  рекордсмены по приему и передаче на ключе. Они ездили на всесоюзные соревнования, и занимали там призовые места. Один сверхсрочник старший сержант принимал радиограммы со скоростью 440 знаков в минуту, но, правда, с записью на пишущей машинке. Он занял второе место на всесоюзных соревнованиях радистов.

В классном отделении по этому предмету, несмотря на все мои старания, были ребята, у которых результаты были лучше. Однако экзамен по СЭС за первый курс я сдал на «отлично».

6 ноября произошло долгожданное событие. В этот день накануне 38-ой годовщины Октября молодые курсанты принимали присягу. С этого дня они становились полноправными воинами, теперь им уже могли доверять оружие. Но самое главное, чего мы ждали больше всего от этого дня, это разрешение увольнений. До присяги всякие увольнения из части были запрещены.

Накануне 12-ая рота получала оружие.  В училище существовала традиция: в день выпуска старшекурсники передавали свое оружие первому курсу. Но до этого года курсанты училища были вооружены винтовками образца 1893\30 года. Теперь на вооружение училища поступило новое оружие. Когда рота вернулась с занятий, в проходе стояли ящики с новенькими карабинами СКС. Они только что поступили на вооружение, и курсанты получали их одни из первых. Оружие было законсервировано в заводской смазке, и теперь им предстояло удалить эту смазку, вычистить карабины и смазать специальным ружейным маслом. На выполнение этой работы у нас ушла вся вторая половина дня. Руководили этой работой командиры взводов. Они показывали, как нужно разбирать карабин, как чистить и смазывать его. Особое внимание они уделяли чистоте ствола.  Старший лейтенант Тагунков предупредил весь первый взвод, что за малейшую царапину в стволе будет наказывать очень строго.

Курсанты чистили свои карабины и носили показывать их взводному. Тот придирчиво их осматривал и все время возвращал. То где-то в уголке ствола осталась смазка, то плохо вычищен затвор, то осталась консервация в отверстии газовой трубки. Только за полчаса до ужина мне удалось добиться разрешения начать смазывать карабин, чтобы поставить его в пирамиду.

Но это было вчера. А сегодня был день присяги. С самого утра роту облачили в новое обмундирование. Потом после завтрака было общее построение на плацу.  Серый холодный день, пронизанный ветром, низкие облака и плохая погода не мешали приподнятому, праздничному настроению молодых ребят. Каждый из нас чувствовал свою принадлежность и причастность к одной из самых могущественных армий мира – к Вооруженным Силам Советского Союза.


Весь батальон  с оружием построили повзводно в две шеренги. Командир батальона поздравил курсантом с этим торжественным днем и приказал повзводно приступить к приему присяги. Каждый курсант выходил из строя, и, взяв в  руку текст присяги взволнованным голосом читал: «Я, гражданин Советского Союза, вступая в ряды Вооруженных Сил Советского Союза, принимаю присягу и торжественно клянусь...»

У многих дрожал голос. Все понимали ответственность этого момента и едва сдерживали внутреннее волнение. Улыбок на лицах не было, лица всех без исключения были одухотворенными и светлыми.

Полтора часа длилось это мероприятие,  но одни пролетели незаметно. Вернулись в казарму, протерли и смазали оружие и поставили в пирамиду. Каждый знал номер своего карабина наизусть. я на всю жизнь запомнил номер своего  первого оружия: «НР 1671». Я любил свой новенький карабин с прикладом цвета  темно-красного дерева, вороненым стволом и серебряным штыком. Искренне верил, что если следить хорошо и ухаживать за своим оружием, оно тебя в ответственный момент не подведет.

На следующий день было 7-ое ноября. В этот день на площади Дзержинского в Харькове был парад воинских частей гарнизона и демонстрация трудящихся.  ХВАУС тоже участвовало в этом параде. На  сам парад первокурсников не брали, они только участвовали в оцеплении. К участию на параде нужно долго и основательно готовиться. На это уходят многие месяцы тренировок. Сейчас же их поставили в оцепление. По периметру всей площади – одной из самых больших площадей в Европе на расстоянии полушага друг от друга стояли военнослужащие различных частей в виде живой изгороди, ограждая участников парада от любопытных зрителей.

Мне впервые пришлось участвовать в таком мероприятии. Парады до этого видел я только в кино. Телевизоров тогда у населения было очень мало, поэтому видеть парад по телевизору мне еще не приходилось. Да и что говорить, я вообще сам телевизор-то  впервые увидел в кино «Запасной игрок», а «вживую» только в конце 1955 года в красном уголке клуба в училище. Но к концу первого курса курсанты в складчину купили телевизор для роты. 

Я стоял в оцеплении, и перед моими глазами разворачивались все события. Я видел как подходили и выстраивались части гарнизона: Радиотехническая академия имени Маршала Советского Союза Говорова, Высшее военное авиационно-инженерное училище – ХВАИУ,  средние училища: КВАТУ, ХВАУС, Танковое училище, Роганское летное, а далее шли строевые части харьковского гарнизона.

Перед моими глазами командующий парадом рапортовал принимающему парад генералу. Я видел, как они объезжали строй и здоровались с участниками парада. Слышал,  как после его приветствия неслось громкое перекатистое «Ура!». И, наконец, прозвучал сигнал «Слушайте все!», и по всей площади в динамиках раздался голос командующего парадом: «Парад, равняйсь! Смирно! К торжественному маршу! Побатальонно, на дистанции одного линейного , первый батальон прямо, остальные напра-во!»

Тысячи человек одновременно повернулись и снова застыли. Над площадью повисла тишина, и только слышно было, как цокают подковки на сапогах бегущих линейных, занимающих свои места.

«Шагом – марш!»

И сразу рассыпалась дробь барабанов. Сотня юных барабанщиков, воспитанников военного дирижерского училища разом грянули в свои барабанчики. Через десяток тактов их подхватили большие барабаны оркестра. Потом грянул и сам оркестр сотнями труб. Нет, наверное, ничего в мире, что могло бы так поднять душу и настроение военного человека как мелодия красивого военного марша в исполнении духового оркестра. Все заботы, все тревоги, все невзгоды улетают разом куда-то прочь. Душа взлетает, и ты в едином порыве вместе со всеми шагаешь в строю, как единое целое.

Мимо меня под звуки марша шли «коробки» строев. Я любовался их выправкой, равнением и умением так красиво и слаженно ходить в строю.

И вот идет мое училище, 9  ровных «коробок» 20 х 10. Штыки карабинов  -  в одну линию, однообразный поворот головы, идеальное равнение и высоко поднятая нога, словно идет один человек с четырьмястами ног. Откровенно любуюсь ими и завидую им. Только через полгода  на 1-ое Мая я сам пойду в таком же строю.

За нашим училищем прошли Танковое, Роганское и строевые части. Но мне уже казалось, что так хорошо ходить, как ходят мои однополчане, больше никто уже не сможет.


Прошли все колонны, последним прошагал перед трибунами оркестр. Тогда сняли оцепление и началась демонстрация трудящихся. Курсанты собрались под сводами зданий Госпрома, построилось в колонну по четыре и зашагали к родному училищу с чувством хорошо исполненного долга. В столовой был уже готов праздничный обед. А  после обеда было увольнение. Командование роты в этот день решило отпустить только командиров отделений из бывших солдат. У них уже были на руках служебные книжки, в отличие от остальных курсантов, которые пока находились без всяких документов. Паспорта они сдали при поступлении в училище, а служебные книжки выписывались только после принятия присяги. А в увольнение идти без документов было не положено. Я и не надеялся в этот раз побывать в городе.

Но вдруг в роту позвонили и сообщили, что ко мне приехали родители и ожидают   в вестибюле главного корпуса. Истосковавшийся по дому я буквально подскочил на месте от радостного сообщения и, спросив разрешения у командира отделения, помчался в главный корпус. В выходные и праздничные дни вестибюль первого корпуса превращался в помещение для свидания курсантов с посетителями. В большом зале, занимавшем почти половину всего первого этажа, у стен стояли стулья, на которых сидели родители и знакомые курсантов, пришедшие навестить их. Радостный, сияющий от счастья увидеть мать и отца я влетел в вестибюль, едва не сбив с ног дежурного офицера. Какое счастье! Приехали! Отец, правда, навещал меня в средине августа, а мать я не видел с конца июля, уже почти 3,5 месяца.

Родители сидели в углу зала с сумками и чемоданом. Я подлетел к ним, как вихрь. Мать обнимала и целовала своего единственного сыночка, отец похлопывал по плечу, и его добрые глаза светились счастьем. Они нашли, что я за это время возмужал  и окреп, и что военная форма мне к лицу. Правда, им было непривычно смотреть на мою короткую стрижку. Вместо густой, слегка вьющейся шевелюры, у меня на голове торчал небольшой «ежик». После нескольких стрижек наголо нам разрешили носить короткую прическу.

Мне перед родителями хотелось выглядеть настоящим воином, защитником Отечества. Я с жаром рассказывал им, как мы вчера принимали присягу, как сегодня присутствовал на параде, что теперь я имею свое оружие.

Мать интересовалась, как меня кормят, хватает ли мне еды, высыпаюсь ли я, не устаю ли сильно. Отца больше интересовали мои успехи в учебе. Родители ехали ко мне в надежде, что меня отпустят на праздники, но сам я не был уверен, что меня смогут отпустить в увольнение. Но все же решил попытаться.

Пришлось идти в казарму. Обратился, как положено по Уставу, к командиру отделения, тот разрешил по этому вопросу обратиться к заместителю командира взвода сержанту Овчинникову. Вместе с ним пошли мы к командиру роты. Я доложил ему, что приехали родители и хотели бы побыть с сыном эти праздничные дни.

Майор Трахунов сказал, что, если старшина роты не имеет к нему претензий, то он отпустит его. Со старшиной у меня на прошлой неделе был конфликт. Я вовремя не убрал старое обмундирование в каптерку, а спрятал под матрац. Но глазастый вездесущий старшина обнаружил  обмундирование и дал хорошую мне взбучку. Я боялся, что сейчас старшина припомнит мое нарушение, но последний был в хорошем настроении и простит  мне эту провинность.

Робея,  я снова стучу в канцелярию роты. Майор Трахунов собственноручно, не прибегая к услугам писаря, выписывает курсанту служебную книжку и записывает в книгу увольняемых. Увольнительную записку выписал  завтра до вечерней поверки, т.е. более чем на сутки. Такие увольнительные давались, в основном, как поощрение за хорошую учебу и дисциплину.

На радостях я выскочил из канцелярии роты и помчался готовиться к увольнению. Подшивается новый подворотничок, гладится обмундирование, начищаются до блеска пуговицы на гимнастерке и на шинели, до блеска полируются новенькие хромовые сапоги, которые выдали только вчера перед парадом.

  Дежурный по роте строит увольняемых. Старшина роты придирчиво осматривает стоящих в строю, отправляя устранять недостатки за небрежно подшитый подворотничок, или плохо выглаженное обмундирование,  или не очень хорошо вычищенные сапоги. Когда все недостатки были устранены, старшина идет докладывать командиру роты. Тот, выйдя из канцелярии и приняв доклад старшины, в свою очередь, начинает придирчиво осматривать каждого увольняемого. Потом читает длинную лекцию о том, как нужно вести себя в увольнении, кому и как отдавать честь, и когда возвращаться в подразделение.

За его привычку по целому часу беседовать перед строем дали ему кличку «Теща». Это придумали курсанты много лет тому назад, и эта кличка теперь передавалась с одного поколения в другое.

Я весь извелся, понимая, как долго приходится родителям меня ждать. И, когда все наставления, наконец, иссякли, ротный закончил свое выступление словами:

«А сейчас я проверю как вы будете отдавать честь в увольнении. Напра-во! В колонну по одному на дистанции 2 шага по кругу шагом- марш!».

Мы, выстроившись в кольцо,  ходили мимо командира роты, за 2-3 шага переходя на строевой шаг и прикладывая руку к головному убору и резко поворачивая голову. Старались изо всех сил. Ротный по ходу делал замечания. Когда же мы сделали вокруг него кругов  десять, он, наконец, остался доволен.

-  Старшина, раздайте увольнительные и ведите увольняемых.

Это была самая долгожданная команда. Увольняемых вывели из казармы и строем повели к проходной. Звучит команда «Разойдись!» и я свободен почти на 28 часов. Теперь я могу принадлежать самому себе. Это же счастье!

Вместе с родителями мы отправилиь в гостиницу «Интурист», где они уже сняли номер. Там ждал меня шикарный ужин. Родители привезли   очень много домашней еды, чего я был лишен все это время. После столовского питания мне теперь нравилось все. Я с удовольствием уплетает за обе щеки все, что мне предлагает мать, а потом довольный нежится на мягком диване, радуясь своему счастью быть рядом со своими родными.

Отец и мать подробно расспрашивли о моей учебе, об условиях жизни в казарме, о будущем, что ждет меня после окончания училища. За последние месяцы я уже забыл о том, что мечтал учиться на командира  радиовзвода. Теперь, заразившись общим настроением, я стал мечтать о летной работе. С жаром, свойственным юности, рассказывал родителям, как я буду летать в экипаже командира эскадрильи, сколько есть увлекательного в летной работе. Мои мальчишеские выражения типа: «Жизнь летчика, как платье балерины, легка, изящна и также коротка» шокировали мать. Я явно бравировал перед ними.

Так за разговорами вечером мы засиделись допоздна. Утром можно было поспать вдоволь, никто тебя не разбудит командой «Подъем!». Впервые за 3,5 месяца ночь я провел не в казарме, а в мягкой постели рядом с родителями. Это было блаженство. Я тогда чувствовал себя самым счастливым человеком на свете.

Домой родители уезжали поездом с Южного вокзала во второй половине дня. Перед этим мы вместе пообедали в ресторане «Интурист». Для этого мне пришлось переодеться в гражданскую одежду. Отец и мать для этого прихватили с собой мой гражданский костюм. Дело в том, что солдатам и курсантам запрещалось посещать рестораны. Я не хотел в первом своем же увольнении иметь неприятности. На каких-то пару часов я почувствовал себя вновь свободным гражданским человеком. Раньше я никогда не задумывался об этом. Теперь, побывав пару месяцев в армейской шкуре,  я«научился свободу любить».

В вечерних сумерках вокзала поезд увозил самых дорогих мне людей. С грустью я помахал им вслед рукой. Как мне хотелось сейчас ехать вместе с ними в родной Купянск, в родной дом.

Но ностальгическое настроение меня покинуло сразу, как только я оказался за пределами вокзала.

Быстро темнело, и город зажигал свои огни. Я любил просто бродить  по улицам города, любуясь огнями вывесок и витрин. Если бы меня спросили, какая самая отличительная черта деревни от города, я бы не задумываясь, ответил – отсутствие неоновых огней на улицах.

Не торопясь прошелся по улице Карла Маркса, свернул на улицу Свердлова, перешел мост и оказался на знакомой до боли Пролетарской площади. В ее углу размещалась городская баня, которую мы регулярно посещали каждую неделю, проделывая шестикилометровый путь от училища строем, и преимущественно по ночам.

Мимо меня проплывали витрины Центрального универмага, Военторга. Далее, свернув налево, и пройдя мимо Пассажа, оказался на площади Тевелева. Далее от нее начиналась главная улица города – Сумская, харьковский Бродвей. Я шел по этому Бродвею, чувствуя себя настоящим воином. Четко отдавал честь встречным офицерам, старшинам, а особенно патрулям.

На пару минут задержался у кинотеатра «Комсомольский». Огромная реклама возвещала о том, что скоро на его экраны выйдет новый фильм- кинокомедия «Карнавальная ночь» с Игорем Ильинским и тогда еще никому не известной Людмилой Гурченко. Ежедневно перед началом вечерних сеансов в фойе кинотеатра играл оркестр под управлением Олега Лундстрема. Тогда он только начинал свою карьеру. Далее мимо памятника Т.Г. Шевченко вышел на площадь имени Дзержинского. Только вчера на этой огромной площади буквально негде было яблоку упасть. А сейчас в это вечернее сумеречное время она была почти пустынна. Кое-где только видны были спешащие пешеходы, да изредка пробегал троллейбус. Еще несколько десятков шагов и я  у Украинского драматического театра имени Леси Украинки. В огромных окнах фотографии артистов и сцен из спектаклей. Из знакомых артистов я узнал только Леонида Быкова в какой-то роли. Дальше идти по улице вверх не хотелось. В каких-то двухстах метрах начинался Парк культуры и отдыха имени Горького. Но там сейчас было делать нечего. Когда повернул обратно, то почувствовал, что проголодался. В молочном кафе взял бутылку молока и городскую булочку, и то и другое с аппетитом уплел. В казарму вернулся еще за целый час до поверки. За эти трое последних суток впечатлений осталось целое море.

Новый 1956 год я встречал в училище. Это был мой первый новый год в рядах Вооруженных Сил. Курсанты готовились к празднику несколько дней. От прошлого выпуска в каптерке осталась коробка с елочными украшениями. Но этого ребятам показалось мало. Со всех курсантов собрали по 10 рублей на новогодние развлечения. На эти деньги закупили  еще игрушек и небольшие подарки-призы для победителей различных соревнований и конкурсов. Я принимал деятельное участие в этих закупках. Мне пришла в голову замечательная идея: в качестве призов для победителей спортивных соревнований купить большие шоколадные медали в золотой и серебряной фольге. Купили еще ленту, и, проделав в медалях дырочки, пропустили ее через них. Получился вид настоящей спортивной медали, очень похожей на те, которыми награждают на всесоюзных или мировых первенствах.

31-го декабря елку поставили в казарме в конце прохода. Украсили ее, как могли. Каждый  что-нибудь придумывал и мастерил. Для ребят, уже несколько месяцев не видавших своих родных и близких, елка была какой-то частицей дома, по которому они уже так соскучились. Хотя они уже давно приняли присягу, носили военную форму и считали себя настоящими мужчинами, в душе они оставались все теми же мальчишками. И елка для них была настоящим праздником детства, островком любимого детства.

Курсантам была предоставлена относительная свобода. Вечерняя проверка в этот день не проводилась. Каждый имел право выбрать по своему усмотрению, где находиться в этот вечер: или в клубе, где тоже была большая елка и были танцы, или в казарме, где проводились различные конкурсы и соревнования.

Старшекурсникам в этот вечер предоставили увольнительные до 9 утра. Они могли встретить новый год в кругу семьи или знакомых. Молодежь пока еще такой возможности не имели. Отпустили только тех, у кого родители жили в Харькове. Мои одители на новый год не приехали, обещали приехать через неделю ко дню моего рождения. Мне уже ничего другого не оставалось, как встречать праздник в училище. Меня избрали в новогоднюю комиссию, и поручили проводить некоторые конкурсы и спортивные мероприятия. Я проводил соревнования по поднятию тяжестей и подтягиванию на перекладине.

К соревнованиям ребята отнеслись вполне серьезно. Среди них были настоящие спортсмены. Соревнование по поднятию пудовой гири выиграл  красавец и здоровяк из нашего классного отделения Юрка Моисеев. Больше всех подтянулся на перекладине тоже наш курсант Карелов, тоже Юрий. Он имел спортивный разряд по спортивной гимнастике. Победителей наградили большими спортивно-шоколадными медалями под аплодисменты зрителей.

Закончив проведение своих мероприятий, я освободился, и со спокойной душой отправился в клуб. Там посредине зала стояла елка, а вокруг нее танцевали пары. Партнерш, естественно, не хватало, поэтому ребята часто танцевали друг с другом. Знакомых ребят из моей роты было мало, в основном, все были в казарме, поэтому я почувствовал себя как-то одиноко в этом большом зале. Но вот в зал буквально ввалилась большая новая группа. В ней были курсанты постарше и несколько девушек, одетых несколько вызывающе   с  ярким макияжем. Они были шумны и веселы, и, возможно, немножко под хмельком. Обычно к таким девушкам я просто не подходил.

В это время ведущий вечера объявил белый танец. Девушки из новой группы быстро разобрали своих кавалеров, а одной кавалера не досталось. Она быстро скользнула глазами по целому строю курсантов, стоящих у стен, и вдруг решительно подошла ко мне. Немного робея, я пошел танцевать с этой, на мой взгляд  вульгарной девицей. Да, действительно, она слегка была навеселе. С компанией они уже начали провожать старый год. Она нарочито вихляла бедрами и подпевала звучащей из динамиков песне, изменяя слова. В то время модной была песня «Для тебя». Партнерша напевала:

« Для тебя я сделала разрез на юбке,
   Для тебя, для тебя, для тебя …»

Я выросший и воспитанный в провинции, как-то не воспринимал такого вольного поведения девушек. Это меня как-то коробило. Но тем ни менее, исполняя долг вежливости, я после танца проводил свою даму на место, поблагодарил за приглашение, и на следующий танец пригласил сам. Это был какой-то медленный танец, и мы танцевали, близко прижавшись, друг к другу. Партнерша выложила мне обнаженные руки на плечи, и танцевала, не отрывая глаз от глаз партнера. От нее пахло духами и вином. Это все меня одновременно и смущало и возбуждало. Она была старше и опытнее.  Девушка чувствовала мое смущение, и ей нравилось дразнить меня. По возможности я старался ей подыгрывать, но это у меня слабо получалось. Со стороны можно было подумать, что танцует влюбленная пара. А на самом же деле, мы только встретились и еще не успели сказать друг другу и нескольких слов. Но в новогоднюю ночь все было возможно. Но танец закончился, и я проводил партнершу на ее место. Зазвучала снова музыка, и кто-то пригласил ее. Мне больше не с кем было танцевать. Из всех ребят, с которыми я иногда танцевал, лучше всего было танцевать с Юркой Кареловым. На сегодня тот был в казарме.

Через несколько танцев мне удалось еще раз пригласить незнакомку. Возможно, она уже несколько протрезвела, и поэтому вела себя уже не так вульгарно. Мы постепенно разговорились. Я поинтересовался, какое она имеет отношение к училищу. Оказалось, что она дочь преподавателя училища. Они недавно переехали в Харьков и вынуждены временно занимать комнатушку в крыле административного корпуса. Весело болтая, мы протанцевали несколько танцев подряд. Внезапно компания стала собираться уходить. Когда они уже покидали зал, новая знакомая вдруг вернулась и буквально потащила меня за руку  за собой. Был легкий морозец, после душного зала на улице дышалось легко и свободно. Курсанты были без шинелей в недавно выданной парадной суконной форме старого образца с пуговицами сзади. Она была теплее, чем х/б гимнастерки и брюки, в ней можно было находиться на улице некоторое время, не замерзая. Девушки накинули на себя шубки и пальто, и компания направилась к административному корпусу училища. Войти в него можно было только с центрального входа, мимо Знамени части и часового. Обычно туда курсантов вызывали только по очень серьезным делам. Я с недоумением шел вместе со всеми. Моя новая знакомая крепко держала меня под руку. Туфельки ее скользили по снегу и льду, а я  был для нее надежной опорой.

Компания миновала центральный вход и направилась к садику со стороны торца здания. Новая знакомая, которую звали Инной, подошла к одному из окон первого этажа и попросила ребят подсадить ее. Приоткрыла незапертое изнутри окно, и, скинув шубку, юркнула внутрь. Через пару минут она появилась снова в окне  и начала передавать стоящим внизу бутылки с вином и кульки с фруктами и конфетами. Спустя уже несколько минут она присоединилась к остальным. По всему чувствовалось, что в этой компании все хорошо знали друг друга. Они и меня приняли сразу, как своего.

Бутылки тут же откупорили и стали пить вино по кругу из одного стакана, закусывая конфетами и яблоками. На каждого пришлось по полному стакану вина, по две конфеты и пол-яблока. Вино было теплым, и на морозе пить его было приятно. От него внутри сразу как-то стало тепло и хорошо. Все тревоги и сомнения куда-то удалились, ушли на второй план, голова слегка закружилась. Закончив с этим коротким пиршеством, компания распалась на парочки.  Я остался с Инной. Пары разошлись по скамейкам и вскоре начали откровенно целоваться. Мы с Инессой тоже заняли отдельную скамейку. Я чувствовал себя очень неловко в этой ситуации, не знал о чем говорить, что делать дальше. Я понимал, что нужно что-то делать, но  сердце мне ничего не подсказывало. Мы сидели рядом, почти не касаясь друг друга, и о чем-то вяло разговаривали. Я называл ее на «вы», она называла меня на «ты». От этого неловкого положения спасло то, что одна пара поднялась и предложила пойти еще потанцевать. Все охотно согласились. От выпитого вина слегка кружилась голова, и было как-то не по себе. Но нужно было держаться и не показывать вида, что ты выпил. За выпивку в училище очень строго наказывали.

В клубе танцы продолжались, и мы с Инессой теперь танцевали только вдвоем. Вино еще больше разгорячило девушку, теперь она уже откровенно висла на партнере. Танцуя со мной, она   шепнула на ухо: «Я тебе нравлюсь?», на что я  ответил, стараясь придать своему голосу наибольшую правдивость: «Да, конечно». В ответ на это она недвусмысленно прижалась ко мне всем телом.

Подошло время возвращаться в казарму. Курсанты стали дружно покидать клуб. Встречать Новый год положено было в строю. Без пяти двенадцать рота выстроилась на своем обычном месте. Прослушали бой  Курантов и новогоднее поздравление по радио. Затем нас поздравил командир роты, специально приехавший из дому по такому случаю. После этого строй распустили, предупредив, что отбой будет в час ночи. Желающим разрешили уже ложиться спать. Проверять будут по койкам.

В строю я держался изо всех сил, стараясь никаким видом не показать, что я выпил. Теперь же, когда я вышел из строя, я почувствовал, что меня разобрало. В казарме делать было нечего,  телевизор мы тогда еще не приобрели, радиола хрипела до смерти заезженными пластинками. Снова идти в клуб уже не хотелось. Прощаясь, сказал Инессе, что не уверен, смогу ли я еще вернуться после встречи Нового года.

Конечно, меня манила, дразнила мысль о необычном новогоднем приключении, но я понимал, что могу вляпаться в нехорошую историю. Здравый смысл победил, и я вместе с доброй половиной роты разобрал свою постель и лег спать. Закрыв глаза,  дал волю своим фантазиям.

Не успев толком еще уснуть,   почувствовал, что меня кто-то тормошит. Открыл глаза, и увидел, что у моей кровати стоит Валентин Можаев и сует мне какую-то записку.

- Вот просили передать тебе.
- А кто?
- Девушка, с какой ты танцевал.

Еще не совсем проснувшись,   сел на кровати, развернул записку. В ней впопыхах карандашом был написано: «После отбоя приходи. Запомнил окно? Я тебя жду». И без подписи. Кровь хлынула мне в голову. Лихорадочно закружились мысли. Впервые близость с девушкой была так возможна. Но тогда действия я предпочел фантазиям. И снова лег спать. И что это было: трусость или благоразумие?

На следующий день к вечеру елку разобрали и выбросили. Казарма вновь зажила своей обычной жизнью.

Через несколько дней был мой день рождения. На этот раз мне не повезло. Наш взвод именно в этот день заступал в караул. И день своего совершеннолетия я встретил на посту с оружием в руках.

Мне вспоминается мой первый караул. В тот раз мне было доверено охранять овощехранилище, и баню, которые находились внутри территории училища. Незадолго до этого впервые за несколько лет в училище выстроили собственную баню. Теперь отпала необходимость по ночам ходить в городскую баню. Это оказалось настоящим благом для всех курсантов училища.  Но кому только пришло в голову организовать там караульный пост? Что там было охранять? Бочки с капустой, огурцами и помидорами или полу-гнилую картошку? Но тогда для молодого курсанта это был самый важный в жизни пост.  Я стоял на нем с чувствовом, что охраняет рубежи своей Родины. Пост был двухсменный, а смена моя была вторая. Когда разводящий впервые привел меня на пост, над  училищем уже была глубокая ночь. Большие солдатские валенки и  тяжелый овчинный тулуп делали часового неуклюжим и неповоротливым.

В начале смены я внимательно осмотрелся  на своем посту, обошел всю его территорию, изучил самые опасные места и возможные пути подхода к охраняемому объекту.  Было тихо, только январский мороз пощипывал щеки да снег скрипел под тяжелыми валенками.

В голову лезли всякие неприятные мысли. Вспоминались случаи, о которых говорили на комсомольском собрании роты перед первым караулом.  Рассказывали, как ловко снимали часовых диверсанты бесшумно стрелами из лука, лассо из-за укрытия, броском ножа. От этих мыслей начинало чудиться, что кто-то выглядывает из-за склада, или подползает незаметно к посту из-за кустов. Заряженный карабин висел, как положено, на ремне за плечом. И часовой решил потренироваться. Попытался резко сорвать карабин с плеча, чтобы попробовать упредить  нападение диверсанта. Получилось медленно и неуклюже. Ремень карабина был сильно подтянут, и приходилось много времени затрачивать на то, чтобы карабин снять с плеча и привести его в боевое положение. За это время вполне можно было снять часового. Пришлось ослабить ремень и, в нарушение строевого устава, повесить карабин прикладом вверх. Зато теперь можно было одним движением руки сразу перевести его в положение для стрельбы стоя. Это придало молодому курсанту уверенность. Представил себе, что я будет делать, если вдруг раздастся выстрел или замечу крадущегося человека. Попробовал отрепетировать эти варианты. Все получилось здорово. Я невольно залюбовался собой. Сейчас я на посту героически охраняет мирный сон своей страны. Так, занятый своими мыслями, я шагал по посту мимо здания бани. Вдруг что-то шуршащее и воющее рухнуло на меня с крыши бани прямо на воротник тулупа. В одно мгновение сердце ушло в пятки, я весь оцепенел, и даже не успел вспомнить ни об оружии, ни о какой-то там защите. И это нечто с мяуканьем и визгом помчалось дальше за угол бани. Я от досады даже плюнул и проклинал себя за свой испуг, за свою растерянность, за свое самолюбование. А что, если бы это оказалось чем-то более серьезным? Какой же я тогда часовой?

Но, как ни странно, это происшествие сняло с меня напряженность и подозрительность. Я стал трезвее оценивать обстановку, и до конца смены уже совсем освоился. Это было мое первое боевое крещение. Было немного обидно, что караул пришелся на день рождения, что свои 18 лет должен встречать на посту. Но я настраивал себя на то, что Родина доверила мне свою охрану, и свое совершеннолетие я встречаю, как настоящий мужчина, защитник Отечества, с оружием в руках.

Вот с третьим караулом мне не повезло. Вначале все начиналось, как нельзя, лучше. В карауле мне досталась  роль выводного при гауптвахте. Это была самая «сачковая» должность во всем карауле. В  мои  обязанности входило выводить арестованных на прогулку или на работы. В ночное время выводной спокойно спит в комнате отдыха караула, тогда как каждых 2 часа караульных поднимают на смену, а после смены оставляют еще 2 часа бодрствовать, прежде чем им разрешено будет поспать свои 2 часа. А сон для курсанта был  самой большой ценностью в жизни (если еще не считать  еду).

Когда взвод  заступил в караул, арестованных на гауптвахте вообще не было. Выводной оставался практически без своей основной работы. По установленному обычаю, выводной в караульном помещении занимается вопросами питания караула. В его обязанности входило получать в столовой бачки с пищей, посуду, хлеб, сахар и масло для всего личного состава караула.

Я, не имея теперь прямых обязанностей в составе караула, с удовольствием приступил к своим дополнительным обязанностям. Вечером мне  удалось выпросить в столовой немного дополнительного сахара и белого хлеба, чтобы согреть горячим чаем ребят, приходящих с мороза. Все складывалось отлично. Мне почти всю ночь удалось спокойно проспать, только один раз меня поднял начальник караула полчаса постоять часовым у караульного помещения.  Но это была мелочь, по сравнению с тем, какую нагрузку несли мои товарищи. Я почти совсем не устал за это дежурство. Вот и обед. Сейчас я накормлю всех, отвезу  посуду в столовую, а там и смена скоро. Как удачно все сложилось!

Но радовался я рано, когда заканчивал кормить обедом последнюю смену, в караульное помещение прибыл командир батальона подполковник Климчук. Он проверил записи в документации, спросил обязанности у нескольких караульных, посмотрел оружие и отправился с помощником начальника караула проверять посты. Когда он вернулся, я уже собирал посуду и вытирал   стол. В пустой бак от каши   свалил все остатки с тарелок, недоеденные куски хлеба. Делал все я так, как все делали это и до меня. Среди этих остатков были и нетронутые куски черного хлеба. Их постигла та же участь, что и других объедков. В это время взгляд подполковника упал на этот бак. Он резко изменился в лице.

- Товарищ курсант, ваша фамилия?
- Курсант Виноградов.
- Вас  что, никогда не учили, что хлеб всенародное достояние и его нужно беречь? Вызовите сюда начальника караула.

В комнату вошел помощник начальника караула старший сержант Овчинников.
- Почему у вас такое безобразие? Почему хлеб сваливают в помои? После караула наказать виновника самым строгим образом!

      Взбешенный комбат покинул караульное помещение. Эта неприятность свалилась на меня так неожиданно. Ведь я делал все точно так, как до него это делали всегда его предшественники. Теоретически я, конечно, знал, что хлеб нужно беречь, и что с каким трудом он достается колхозникам. А вот как это делать практически, просто не сообразил. Я знал, что, как правило, все помои со столовой шли на корм скота в подсобном хозяйстве. Свиней тоже нужно было чем-то кормить. И что бы я мог сделать с оставшимся хлебом? В хлеборезку его больше бы не приняли … Процедура сдачи остатков хлеба не была вообще предусмотрена.

Когда взвод вернулся в казарму, начальник караула доложил ротному о всех недостатках за время службы. Доложил и о замечании комбата и его приказ наказать виновника. Ротный вызвал меня к себе в кабинет и потребовал объяснений. Я, как на духу, рассказал ему обо всем. Майор пожурил меня, но взыскание накладывать не стал. По его мнению, вина курсанта в этом была минимальная. На следующий день ротный зашел в канцелярию командира батальона. Я случайно проходил мимо дверей канцелярии и услышал отрывок  разговора на повышенных тонах с упоминанием своей фамилии. «Идите, майор, и выполняйте приказание!» – были последние слова комбата. Ротный, весь красный, вышел из двери.      
      
- Овчинникова ко мне! – бросил он отрывисто дневальному.
Через минуту появился сержант.
-  Сегодня же объявите взыскание Виноградову!
- Не нахожу нужным.
- Разговоры! Выполняйте!

Я наблюдал со стороны за этой сценой с тревогой и предчувствием беды. После вечерней поверки помощник командира взвода скомандовал:

- Курсант Виноградов!
- Я.
- Выйти из строя!
-   Есть!

Я, как положено, вышел из строя на два шага и повернулся лицом к строю.

- За небрежное отношение к народному добру объявляю два наряда вне очереди!
- Есть два наряда вне очереди.
- Становитесь в строй!
- Есть!

Свершилось. Это  было первое и единственное взыскание, полученное мною за все время учебы. Случилось это 20 февраля накануне Дня Советской Армии. На следующий деня я уже заступал дневальным по роте.  Наряд выдался тяжелым и утомительным. Накануне праздника старшина роты особенно тщательно заставлял наряд убирать казарму. Кое-как домучил я этот наряд. Оставался еще один. Чтобы скорее отработать взыскание, сам напросился  завтра патрульным в город на праздник. Хотя мне полагались сутки на отдых между нарядами, но я сознательно пошел на это, чтобы быстрее разделаться со своим взысканием. Наряд оказался, на редкость, легким. Заступали с утра, до этого ночью удалось хорошо выспаться. После завтрака на машинах отвезли патрулей в комендатуру города. Мне досталось патрулирование у театра Оперы и Балета. Там днем для военнослжащих ставили оперу Чайковского «Евгений Онегин». Солдат подвозили на машинах и строем заводили в здание театра. Патрульным нужно было следить за тем, чтобы они не разбегались,  и не бегали за выпивкой. Но, несмотря на наши усилия, некоторым все-таки удалось улизнуть из театра и запастись спиртным. Пока мы гонялись за одними, другие успели прорваться в гастроном. Пока шел спектакль, было все  тихо. Мы просто гуляли у театра, иногда заходили погреться в фойе. Как только закончилось последнее действие, снова началась работа. Несколько «в дупель» пьяных солдат пришлось на машине отправить на гауптвахту в городскую комендатуру.

Когда площадь у театра, наконец, опустела, на этом наша служба закончилась. Со своим начальником патруля, старшим лейтенантом, слушателем ХВАИУ, сходили в кино, после чего вернулись в училище. Итак, за трое суток мне удалось рассчиталться со своими нарядами вне очереди. Но взыскание было записано мне в карточку. Я в очередной раз на собственной шкуре ощутил всю несправедливость армейской службы.

Так закончился неприятный  для меня февраль. В начале марта 4-й батальон облетела новость: 7-го марта, накануне Международного Женского дня организуется совместный вечер со студентами Библиотечного института в театре Оперы и балета имени Лысенко. Билеты продавали только в институте и были закуплены для училища. Ни для кого не было секретом, что в Библиотечном институте училось 98% девушек. Поэтом именно этот институт и был выбран для проведения совместного вечера с курсантами.

Для многих курсантов познакомиться со студенткой – было серьезной проблемой и большой мечтой. Как правило, курсанты были родом из глубинки, из деревень и провинциальных городков. Чаще всего их знакомыми становились девушки попроще: из техникумов, ПТУ  или из рабочей среды.  Курсантам доступ в студенческую среду был сильно ограничен. Их пути редко пересекались. Танцплощадки, куда ходили курсанты, студенты практически не посещали. Им хватало своих студенческих вечеров. Да и заниматься им приходилось много, времени на танцы не хватало. Курсантам же редко удавалось прорваться на студенческие вечера. Да и особым успехом они там не пользовались. А в кино или на улице познакомиться со студенткой было сложно. Поэтому ребята возлагали большие надежды на этот вечер. Он проводился в рамках культпохода в театр на оперу Чайковского «Пиковая дама». После спектакля в фойе театра должны были быть танцы. Все билеты, выделенные училищу, были тут же распроданы. Ребята с нетерпением ждали этого вечера.

Но прежде всех ждало тяжелое испытание. 5-го марта в батальоне проводились весенние, так называемые «комплексные» прививки. Ничего не подозревающие курсанты по отделениям заходили в канцелярию роты и там с натянутой улыбкой подставляли свои спины медсестре из санчасти. Она привычным движением засаживала шприц им под лопатку и вгоняла по 2 кубика какой-то мутноватой жидкости. Ребята бодрились, не подавали вида, им хотелось казаться настоящими мужчинами, которым такой укол сущий пустяк. Да, сам укол был, конечно, пустяк, но вот его последствия были тяжелыми. Прививку проводили после обеда, а уже к вечеру у всех поднялась температура. Место, куда делался укол, опухло, и к нему нельзя  было даже притронуться. Многие просто валились на свои койки, не дожидаясь отбоя. В санчасть брали только тех, у кого температура превышала 39о.

На наряд было просто страшно смотреть. Положенные 4 часа выстоять у тумбочки, никто был не в силах. Вначале дневальному разрешили сидеть, а потом они были вынуждены меняться каждые полчаса. Всю ночь в казарме стоял стон. Даже легкое прикосновение к спине вызывало страшную боль. Казалось, даже прикосновение одеяла приносило боль. Спать приходилось на животе или на боку.

Утром подъем был вялым и слабым. Ни о какой зарядке не могло быть и речи. Все старались двигаться как-то боком, пытаясь локтем прикрыть больное место от случайного прикосновения. От завтрака многие отказались, после высокой температуры есть совершенно не хотелось.

На занятия отделения ползли, как сонные мухи. У многих температура еще не спала. Во время занятий часть курсантов клали головы на руки на столе и дремали, отсиживая положенные часы. Преподаватели входили в их положение и не очень тревожили.

Так, как в тумане, прошел день 6-го марта. На следующий день должен был быть долгожданный вечер в театре. К  утру  высокая температура у всех спала, но к спине по-прежнему дотронуться было невозможно. Эта боль сохранялась еще долго. Прошло уже несколько десятков лет с той весны, но, мне стоит только  промерзнуть , так  до сих пор чувствую боль  в месте укола. А в тот вечер 7-го марта курсантов ждало разочарование. Из той половины билетов, которые были выделены Библиотечному институту,  реализована была только часть.

Действительно, столь возлагаемые на этот вечер надежды курсантов не оправдались. И дело даже не в том, что студенток пришло значительно меньше, чем они ожидали. Все дело было в их отношении к курсантам. Даже при таком мизерном количестве студентов мужского пола в их институте, курсантов они не считали для себя достойными кавалерами.

Мне вспомнилось посещение той зимой своей бывшей подруги и соседки Киры Ильвовской, которая училась в этом институте. Она на год раньше меня окончила школу, и теперь уже училась на втором курсе Библиотечного института.  В начале зимы я решил посетить ее в общежитии. Я явился к ней в новенькой военной форме с явным намереньем поразить ее воображение своим бравым видом будущего офицера. Но ничего не получилось. В этот момент в ее комнате находились еще две ее подруги, студентки ее курса. Встретили меня они не очень приветливо. В разговоре с мной  они дали   явно понять, что я им не ровня ни по  социальному  положении ни по интеллектуальному развитию. Просто они  по шаблону считали меня недалеким солдафоном. Очевидно, такого же взгляда придерживались и остальные студентки этого института, поэтому никто из них даже не стремился познакомиться с кем-то из курсантов. Да и обстановка этому не очень способствовала. В это время в училище был объявлен карантин, поэтому в увольнение никого не отпускали. Курсантов, купивших билеты на этот вечер, привели строем за 15 минут до начала спектакля. Они едва успели раздеться и занять свои места в зале.

Еще надо сказать, что курсанты вели себя не лучшим образом. Так большинство из них приехали учиться из деревень или небольших городов и поселков, поэтому культурно вести себя в театре они не умели. Тем более, что выбор спектакля для них был не слишком удачным. Далеко не все молодые люди любят и понимают оперу, поэтому многим было просто скучно. И они начали хулиганить. В третьем действии, когда перед старухой должен появиться Герман, оркестр делает паузу, подчеркивая тревожность момента. И в это миг где-то из галерки раздается явно мужской голос, подражающий голосу ребенка: «Мама, я хочу писять». Зал взрывается хохотом, хохочут все, даже в оркестре. Вначале смеются все вместе, потом, когда общий смех затихает, а до кого-то только дошло, и только теперь он начинает смеяться, уже смеются над ним. Практически спектакль был скомкан.  Поставленная цель мероприятия повысить культурный уровень зрителей достигнута не была. Не достигнута была и вторая цель познакомить курсантов со студентками. Ребята надеялись, что хоть после спектакля им удастся  потанцевать и познакомиться с девушками, но в фойе оркестр театра сыграл несколько танцевальных мелодий явно классического репертура, под которые и танцевать-то было непонятно как. На этом мероприятие и завершилось к глубокому разочарованию будущих офицеров. А если еще прибавить к этому болезненное состояние после прививки, то впечатление от этого культпохода осталось самое плачевное.

Образ Виолетты оставался в глубине моей души, как истинный образ первой любви. Время шло, но этот образ оставался неизменным. Временами казалось, что пройдут годы и все само собой забудется. Однако внезапно все почему-то изменилось. Прошло уже довольно много времени после ее последнего письма, как вдруг в канун нового года на своей кровати в казарме я увидел письмо со знакомым почерком. Это случилось перед самым новым 1956 годом. Я уже учился на первом курсе училища, а Виолетта поступила на первый курс Крымского медицинского института. Ее письмо было большим и интересным и, самое главное, с фотографией. Она писала, что после прошлогодней неудачи ей в этом году удалось-таки поступить в институт на факультет педиатрии, и что после окончания института она будет детским врачом. С таким увлечением она писала про Крым, и что ей очень нравится место, где она сейчас учится. Писала она с теплотой и грустью о Виске, о доме, где мы часто бывали.  И все письмо ее было таким добрым и теплым, каких она раньше никогда не писала. С фотографии смотрела уже взрослая девушка-студентка, в  которой уже было трудно узнать прежнюю Виолетту. Другая прическа, другой макияж, другой цвет волос. И только смеющиеся, немножко с хитринкой  глаза,  напоминали  ту  юную девушку, которую я запомнил навсегда. Это письмо вызвало во мне снова бурю чувств. Весь вечер ушел у меня на ответное письмо. Послал ей свою фотографию, с которой смотрел стриженный почти наголо, с надетой набекрень пилоткой, самодовольный рубаха-курсант. Тогда я уже себе казался возмужавшим настоящим мужчиной-воином.

Писал ей много и обо всем, вот только о своих возродившихся чувствах пока умалчивал. Письма ее стали приходить регулярно, и каждое новое было все теплее и сердечнее. Я просто пылал от счастья. Даже не выдержал и поделился своей радостью со своим лучшим другом в сердечных делах – мамой. Это у нас повелось с самого детства.  Я мог рассказывать матери буквально обо всем. Она сумела так расположить к себе сына, что я мог поделиться с ней самыми сокровенными мыслями и чувствами. И делал это я с удовольствием. Мать никогда не использовала мою откровенность мне во вред. Она при необходимости могла подсказать, как поступить в данном случае, навести на правильную мысль, или, наоборот, отвести от неправильных поступков. От такой душевной близости выигрывали оба. Мне было с кем поделиться. А мать тоже знала каждый душевный порыв сына и могла «держать руку на пульсе», чтобы уберечь при необходимости сына от необдуманных поступков.  Мое увлечение Виолеттой она поощряла. Она любила эту хорошенькую воспитанную девочку- соседку, и казалось, совсем была не против видеть ее будущей женой своего единственного сына. Возможно, в своих письмах к подругам в Виску она неосторожно назвала Виолетту своей будущей невесткой. И это сыграло роковую роль в отношениях молодых людей.

Только накануне я получил от Виолетты такое чудное письмо. Отвечая на мое письмо, в котором я писал о том, что мне свой день совершеннолетия   пришлось встречать на посту в карауле, нежная подруга писала: «…и вот закрой глаза.  Закрыл? Я  серьезно. Закрой. А теперь представь себе, что в твой день рождения ты стоишь на посту, и кто-то незримый тихонько подходит к тебе сзади, рукой зарывает тебе глаза и тихо шепчет: «Вадимушка, милый, поздравляю тебя с днем рождения», и нежно целует тебя…».

Когда я читал эти слова, голова буквально пошла кругом. Такие слова могла писать только влюбленная девушка! Значит, она меня любит! И в тот момент мне казалось, не было счастливее человека на свете.

Ответил я ей тоже нежным письмом, и готов был писать ей о своих чувствах хоть каждый день. Весь мир преобразился, расцвел яркими красками, жизнь стала легкой и прекрасной, все люди стали добрыми  и красивыми. Это было счастье, счастье влюбленного юноши. С каким нетерпением я ждал письма от нее! Но письмо от нее почему-то задерживалось. Прошел почти месяц пока, наконец, на своей кровати в казарме я увидел долгожданный конверт. И тут грянул гром среди ясного неба. Письмо было сухим и даже жестким. В письме она выговаривала мне, что она не давала повода к тому, чтобы в родных местах о ней говорили как о моей невесте. Знакомые только и говорили об этом. За это она, мол получила хороший нагоняй от своей матери. Писала, что между нами ничего нет и ничего быть не может.

И разом все краски мира вдруг погасли. Все мечты и все надежды рухнули разом. Я нашел в себе силы и мужество ни оправдываться, ни просить прощения, а просто больше ей не писать.

Среди ребят, с которыми я учился, было немало неординарных личностей, память о которых сохранилась на всю оставшуюся жизнь. С ними связаны различные случаи или обстоятельства, в которые мы попадали вместе. И именно благодаря этим обстоятельствам так хорошо запомнились эти личности.

Одним из таких ребят, о ком сохранились такие яркие воспоминания, был курсант Бердников Николай.  Он учился в одном взводе со мной, но был в другом классном отделении. Был он среднего роста, и ничем бы особенно внешне не отличался от остальных, если бы ни шрам от ожога на левой щеке. Словно кто-то горячим утюгом или куском раскаленного железа приложился к щеке юноши. Он был старше ребят, с которыми учился и обладал какими-то необыкновенными способностями. Огромное большинство курсантов пришли в училище сразу же после школы. Он же, судя по возрасту, чем-то успел уже позаниматься до училища. О себе он никогда никому ничего не рассказывал. Но как-то просочился слух, о том, что до поступления в военное он учился в цирковом училище, откуда его за что-то выгнали. Возможно, эти были слухи не имевшие под собой почвы, если бы не его необыкновенные способности.

Всех поражала его способность без тени улыбки рассказывать самые смешные анекдоты,  от чего слушатели смеялись еще больше. У него было прекрасное  самообладание. Это не раз выручало его в жизни. Вадиму особенно запомнились два случая.

Надо отметить, что пьянство, или даже выпивка, а скорее всего, даже употребление горячительных напитков жесточайше наказывалось в училище. Замеченного в этом деле курсанта вызывали на педсовет, который, как правило, заканчивался исключением из училища. Но чем строже были наказания, тем запретный плод становился слаще. В этом была какая-то юношеская бравада.

Так однажды зимой Вадим вместе с другими курсантами отправился в увольнение. Вместе доехали они до центра, и прежде чем разойтись по своим делам, решили немного согреться. Бердников предложил взять бутылку водки и распить ее в ближайшем кафе. Вадим отправляется с ними, и они втроем зашли в молочное кофе. Для прикрытия каждый из них взял по бутылке молока и булочке. Кафе небольшое, в полуподвале, буфетная стойка да 4 столика. Все посетители были на виду.

  И вот как только водку разлили по первому заходу грамм по сто и собрались поднять стаканы, как дверь распахнулась и в дверях показался командир батальона подполковник Климчук – гроза всего батальона. У Вадима сердце ушло в пятки – погорели. Но Бердников реагирует мгновенно. Шикарным, широким жестом он доливает стаканы молоком, а бутылку ногой отодвигает под соседний столик. Комбат заподозрил что-то неладное. Он подходит к буфетной стойке, берет себе бутылку молока и булочку. Подполковник подходит к их столику и просит разрешения присоединиться к ним. Подчиненные радушно приглашают командира за свой столик. Он наливает молоко себе в стакан, и о чем-то беседуя с ребятами, внимательно наблюдает за ними. Ребята, как ни в чем ни бывало, медленно тянут эту бурду из своих стаканов, закусывая булкой. Тот, кто хоть раз в жизни пробовал такую смесь, поймет меня, какая это гадость!

Но положение нас обязывало. Николай сидел как раз напротив комбата, и тот пристальнее всего присматривался к нему. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Наконец, нам удалось допить содержимое своих стаканов и наполнить их снова уже чистым молоком.  Все это время шла спокойная мирная беседа за столом. Комбат не спускал глаз с лиц своих подчиненных, пытаясь заметить хоть  какую-то реакцию на выпивку. Казалось, что ничто нас не выдавало, если не считать того, что я и Толик Моисеев раскраснелись то ли после мороза, то ли от волнения. Николай был бледен несколько больше, чем обычно. Но по этому делать выводы было еще нельзя. Командир допил свое молоко, поблагодарил ребят за компанию, напомнил им о том, чтобы не опаздывали из увольнения, и удалился. Пронесло … Ребята облегченно вздохнули. Пронесло, да не совсем.

На следующее утро батальон строился на плацу для развода на занятия. Предстояла подготовка к внеочередному параду 25 декабря в честь 40-летия образования УССР. На трибуне появился комбат. Он говорил о подготовке к параду, порядке, дисциплине и вдруг:

- Курсанты продолжают пьянствовать в увольнении. Командир роты, майор Трахунов, вчера все вовремя вернулись из увольнения?
- Так точно, опозданий не было.
- Вчера я захожу в кафе, а там наших трое курсантов распивают водку.

При  этих словах у меня оторвалось все внутри. Все, значит, погорели … -  решил я.

- Так вот, - продолжает комбат, - представляете, увидев меня, они долили в свои стаканы молока, и продолжают пить, как ни в чем ни бывало. Это каким же надо быть алкоголиком, чтобы спокойно пить водку с молоком, да еще и булкой закусывать! Специально за ними наблюдал. Я умею ценить находчивость, выдержку и мужество. Это хорошие качества будущих офицеров. Если бы хоть один из них сморщился или подал вид, я тут же всех троих отправил бы на гауптвахту. Но они устояли под моим взглядом. Поэтому я сейчас не называю их фамилий, они сами  знают, о ком идет речь. Я их запомнил и следить за ними буду внимательно. Если еще хоть один раз будут у них нарушения дисциплины – вылетят из училища, как пробки.

Ребята в строю переглядывались. Фамилии Моисеева и Виноградова можно бы и не называть. Они стояли пунцовыми от волнения, только Бердников был по-прежнему бледен.

Вот теперь, кажется, пронесло, - подумал я, когда комбат сошел с трибуны.

Второй подобный случай, связанный с Бердниковым, произошел почти через год. В Харькове на Сумской улице, как и во многих старых городах, есть небольшие подвальчики, используемые в качестве закусочных, кафе, небольших столовых. Как-то в такой подвальчик, будучи в увольнении, заскочили мы с Николаем. Решили выпить бутылку вина. Буфетчица открывает бутылку, ставит перед нами на стойку. Николай берет два чистых стакана с подноса и начинает их наполнять. В этот момент открывается дверь, и в кафе входит наш командир взвода старший лейтенант Тагунков. Он спускается по ступеням, подходит к нам и становится рядом с Николаем. Тот, не поворачивая головы, берет с подноса еще один стакан и наполняет  его. Потом он таже молча ставит его перед вошедшим. Командир взвода, буквально опешивший от невиданной наглости, машинально берет стакан. Все молча поднимают, и не слова не говоря, осушают свои стаканы. Взводный так же молча поворачивается и выходит из кафе. И на этот раз находчивость и выдержка Николая спасла нас.

Удача сопутствовала ему в таких делах. Как-то летом, уже на последнем курсе, он должен был заступать в наряд. После обеда наряду полагался отдых. От самоподготовки он освобождался. Большинство используют предоставленное время, чтобы поспать перед дежурством. Николай же решил за это время сбегать в самоволку. В тире у него была припрятана гражданская одежда. Он выходит из казармы, следует в тир, там тихонько переодевается, ныряет под колючую проволоку, и он уже за оградой училища. Еще 15-20 минут быстрым шагом через Павлово поле, и вот уже   Парк  культуры и отдыха имени Горького. Теперь он   стоит и беседует с группой девушек.

Мимо проходи командир батальона, все тот же подполковник Климчук. Он видит знакомое лицо, но все же сомневается. Это парнишка в гражданской одежде очень похож на его курсанта из  роты Трахунова. Но командир не уверен. Курсантов у него более четырехсот, всех хорошо не запомнишь. Тогда он останавливается недалеко от этой группы, наблюдает за ними, а потом вполголоса обращается к кому-то:

- Товарищ курсант!

Николай повел глазами, словно определяя, откуда раздался этот звук, а потом поворачивается к девушкам и спокойно продолжает беседу. Тогда офицер подходит к ним почти вплотную.

- Товарищ  курсант! – теперь он обращается прямо к Николаю.
- Вы ко мне? Я вас не знаю. Вы, очевидно, с кем-то меня перепутали. – спокойно ответил юноша и снова поворачивается к девушкам.

Сомнения захлестнули комбата. Он был уже почти уверен, что это курсант из его батальона. Не мог же он вести себя так смело. Это ведь неслыханная наглость!  Надо проверить. И он отправляется в училище. Для этого минут двадцать он едет на троллейбусе до Пролетарской площади, садится далее на один трамвай, затем на второй, и почти через час прибывает в училище. За это время, конечно, Николай уже давно вернулся в казарму, разобрал свою кровать и преспокойно отдыхает. И вот в роте появляется разгневанный комбат.

- Смирно! – заорал дневальный на входе.
- Дежурного по роте ко мне!
- Дежурный по роте, на выход!
- Товарищ подполковник, дежурный по роте младший сержант Сыроваткин.
- Кто есть в роте сейчас?
- Наряд и заступиающие.
- Где где кто находится?
-   Наряд убирает туалет, заступающие отдыхают.
-   Проведите к заступающим.

Они входят в спальное помещение, и подходят к койке, где на втором этаже двухэт спокойно якобы спит Николай, свернувшись калачиком и подложив обе руки под щеку.

        - Курсант Бердников!

В ответ только посапывание. Дежурный по роте тормошит спящего.

- Товарищ курсант!
С широко раскрытыми глазами, будто бы еще не успев отойти ото сна, Николай резко садится на кровати, подносит руку к виску, отдавая честь.

- Здравия желаю, товарищ подполковник! – орет он таким высоким голосом, которого Вадим никогда от него не слышал.
- Здравствуйте. Во-первых, к пустой голове руку не прикладывают, а во-вторых, вы были сейчас в городе?
- Никак нет. В деревне был сейчас у бабушки. Такими пирогами угощала. Жаль разбудили, не успел и попробовать.
- Ладно, отдыхайте.

Когда он удалился, я подошел к Николаю и тот поведал мне эту историю. А через полгода, на выпускном вечере Николай подошел к комбату и сознался, что тогда был именно он.

Кроме выдержки и самообладания Николай обладал еще какими-то сверхъестественными возможностями. К каждому экзамену он учил только 13-й билет. И когда подходила очередь ему тащить билет, он всегда поражал экзаменационную комиссию. Со словами: «Где же тут мой 13-й билет?» он проводил рукой с согнутыми под углом 90 градусов фалангами пальцев правой руки над лежащими на столе билетами. Те, как по команде, поднимались со стола, словно притянутые магнитом, и коснувшись его руки, тут же падали обратно на стол. В этом было что-то магическое от чего члены комиссии, как зачарованные, наблюдали за его фокусами. В какой-то момент он останавливал руку и говорил:

- Вот он, мой миленький! Товарищ подполковник, курсант Бердников к ответу готов!

И не дав комиссии опомнится, тут же шел к доске и начинал отвечать по билету. Как это ему удавалось, никто не знал. Возможно, он выбирал не  обязательно 13-й билет. Все остальное было отвлекающим маневром.

Поражало его упорство в достижении цели. В роте был баян, но никто, кроме старшины, играть на нем не умел. Николай поставил себе цель научиться играть на баяне. И теперь все свое свободное время он пиликал на этом несчастном инструменте. Его гнали отовсюду, никому не нравилась эта какофония. Звуки его баяна доносились то из каптерки, то из умывальника, то летом из курилки на улице, то даже с лестничной площадки. И он добился своего. К выпуску он уже прилично играл безо всяких нот.

С таким же рвением он взялся за чечетку. Где только было возможно, он всюду дергался, выбивая  ритмы степа. Стоит бывало у тумбочки дневальным, и если никого из начальства нет, выплясывает все два часа.

Оригинал был он во всем. Чудил, как только мог. Возьмет бывало открытку и начинает писать письмо  другу или девушке с центра. Пишет по спирали, вращая открытку. Ребята с недоумением смотрят с немым вопросом: что ты, мол, делаешь? А он отвечает: « Это чтобы мысль не прерывалась, когда читаешь». Или еще. Достал открытку с изображением спящей Венеры и послал ее своей девушке с надписью: «Я хочу всегда видеть тебя такой!». Ребята с нетерпением ждали, что она ответит ему: обидится, или вообще писать больше не станет. Но нет, пришло хорошее письмо от нее, благодарила за открытку.

И еще одной выдающейся личностью в роте был курсант Виктор Сахно. Он тоже был постарше остальных и родом откуда-то из глухой деревни. Был он замкнут, неразговорчив, настоящий такой хозяйственный мужичок. Старшина роты тут же заметил эти его качества, и определил его каптенармусом (кладовщиком личных вещей курсантов). Такая  работа была ему по душе.

Но главной отличительной его особенностью были выдающиеся размеры мужских достоинств. Это его качество доставляло ему немало хлопот. В первую очередь, это насмешки окружающих.  Он стал притчей во всеязыцах. Ребята в этом возрасте, да еще в чисто мужском коллективе, не особенно стесняются в выражениях. Была у них любимая шутка. Возвращается рота с  занятий или обеда, строй распустят у курилки. Лето, жара, все окна в казарме открыты. Окно каптерки на третьем этаже выходит в сторону курилки. Вот и орет снизу здоровый недоросль:

-     Сахно! Сахно!

Тот появляется в окне.

- Покажи х… в окно!

И, конечно, хохот окружающих. Шутник доволен больше всех. И, самое интересное, что шутка эта повторялась много раз, до тех пор пока он не стал откликаться. Он уже привык к насмешкам и шуткам, и старался меньше быть со всеми вместе. Ходил в баню с нарядом, чтобы его видело меньше глаз.

В мужском понимании, обладание большими размерами является достоинством мужчины. Возможно, женщины думают по-другому. Но, когда размеры этих достоинств превышают нормальные пределы, начинаются проблемы. С такими проблемами и столкнулся Виктор Сахно. Об этом он поведал мне, когда мы ночью оба были во внутреннем наряде по роте. Ночь, тишина, вся  рота спит, не спят только дежурный и дневальный. Хочется спать. В такой обстановке люди как-то тянутся друг к другу. Обстановка располагает к откровенным разговорам. Виктор и раньше замечал, что я никогда не подкалывал, не издевался над ним. Вот и решил он в ту ночь пооткровенничать со мной.

- Ты знаешь, все ребята смеются, подкалывают меня. А сами в то же время втайне завидуют. Я знаю. А ведь напрасно. Ничего хорошего в этом нет. Только возникают свои проблемы.

Я с интересом слушал собеседника. Меня удивило это внезапное откровение товарища. Всем своим видом я показал, что слушаю его и мне интересно.

«Вырос я в небольшой деревне, - продолжал Виктор. – В деревне, знаешь, все знают все обо всех. Заприметили меня еще с тех пор, когда я бегал без штанов в одной рубашке. И уже тогда матери стали намекать, что я у нее особенный. Подшучивали, что когда я выросту, то стану грозой всех девок в деревне. Время шло, я вырос, стал ходить на гулянки. Девки откровенно побаивались меня. Говорили про себя: «Такой и душу вывернет, до мозгов достанет». Что они имели в виду под словом душа, я еще не понимал. Ни одна не хотела гулять со мной. Все мои ровесники уже успели попробовать, да уже и по несколько раз, а мне так никто и не давал. Как-то зашла к нам бабка Одарка, бойкая такая на язык старушка. Матери в это время не было дома. Стало она меня расспрашивать, что да как. Действительно ли у меня такой. Я смущаюсь, не знаю, что ей отвечать. «Знаешь, тебе нужно попробовать, - говорит она мне. - Девка тебе не подойдет, тебе нужна опытная баба. Она тебя оценит и научит всему. Лучше всего, сходи к Гальке Сорочихе, она живет на краю деревни у самого пруда.  Она вдова, муж у нее погиб в войну, дочке ее лет тринадцать. Она баба здоровая, до мужиков жадная, только они не ходят к ней, побаиваются ее. Если хочешь, я замолвлю за тебя ей словечко». Я тогда отмахнулся от ее совета, но слова ее запали мне в душу. Стал я все чаще думать об этом. Куда не иду по деревне, а ноги все несут меня к Галькиному дому. Раньше и не замечал ее, а теперь все разглядываю. Как-то прохожу мимо, а она в огороде что-то полет нагнувшись. Сверху в одном лифчике, снизу подол подобрала, ноги почти все видны. Видел ее еще раз, как она в пруду купалась. Залез в камыши, подглядывал за ней. Тело у нее крепкое, здоровое. Сиськи, во! Взыграло все во мне. Решился все-таки я: пойду к ней. Вопрос стал теперь: как к ней подойти? Что говорить? Напрямую же не скажешь: так мол и так, хочу с тобой попробовать. Решил действовать через бабку Одарку. Встретил ее как-то в деревне и  попросил намекнуть Гальке. «Не волнуйся, сынок, - говорит она мне.- Обкатает она тебя. Удовольствие свое справишь».

Выбрал я день,  когда школьников куда-то на весь день увезли на автобусе, и дочку Галькину тоже. Для храбрости глотнул стакан самогона и пошел. Прихожу к ней, а она сразу: «Пришел? Чего, раньше-то не приходил? Я уже давно тебя жду. Заходи в дом». Захожу я в дом, топчусь у дверей, а она кровать разбирает. «Правда, говорят, что у тебя такой здоровый?» Я только краснею, мычу что-то в ответ. «Ну, покажи …» Тут я весь и обмяк, весь хмель из головы вылетел. Представь, как молодому парню,  который еще девок не щупал, вот так снять штаны перед бабой? «Да, не стесняйся же, показывай. За этим же пришел». Стал я медленно штаны расстегивать, а она подошла, помогает. Добралась. «О-о-о, это дело, - говорит она. – Тут другой подход нужен. Раздевайся». Сняла она с кровати теплое одеяло, постелила на пол, на коврик, поставила слева и справа по табуретке. «Иди, ложись, - командует она мне». Я послушно иду ложусь. Она подходит стягивает с меня трусы, потом снимает с себя рубашку и предстает передо мной во всей ее женской красе. А тело у нее, действительно, было красивое, аппетитное. В свои тридцать пять, если бы не полнота, вполне могла бы сойти за девушку. Поглядел я на нее, все так и полыхнуло во мне. Сгреб я ее и потащил к себе. «Погоди, - говорит, - я сама».  И сама садится сверху, руками упираясь в табуретки. И так медленно, медленно опускается. Мне не терпится, а она сдерживает меня. Знаешь, когда вот так опускаешься на брусьях, наступает какой-то момент, когда мышцы переключаются. Вот такой момент у нее и наступил. Руки не выдержали, и она так и села с ходу на меня. Как заорет, слышу давится …»

При этих словах, я, слушавший его до этого момента серьезно и со вниманием, не выдержал, и закатился смехом. Особенно, добило меня слово «давится». Виктор попытался сделать вид, что обиделся, а потом и сам начал хохотать вместе со мной. Насмеявшись, он продолжил свой рассказ.

«Еле выполз я из-под нее. Больно было обоим. Она поохала, поохала, да и говорит мне: «Приходи завтра, когда дочка в школе будет, все у нас получится». И, действительно, получилось. Потом она мне прохода не давала. Весть обо мне разнеслась по всей деревне. Теперь не только вдовы, но и замужние женщины мне прохода не давали. Но не со всеми получалось. Так вот!»

Так Виктор поделился со мной самым интимным в своей жизни.

На втором курсе в начале марта вывели нас сдавать нормы по лыжной подготовке. Лыжня проходила вдоль проселочной дороги рядом с училищем. Старт был раздельный, т.е. выпускали очередного лыжника через каждые 30 секунд.

Дошла очередь и до меня. Я весьма резво заскользил по лыжне. Но техники не было, и движение осуществлялось только за счет больших усилий. Конечно, я скоро выдохся. На лыжне меня обгоняли ребята, и я обгонял кого-то. Точно узнать на каком я был месте было невозможно. В классном отделении были и очень хорошие лыжники, они имели 2-ой и даже 1-й спортивный разряд. Мне было далеко до них.

С большим трудом преодолел половину дистанции. Флажок с цифрой 5 обозначал поворот обратно. Прошел с полкилометра в обратном направлении. В этот момент по дороге мимо проходила бортовая машина. Скорость у нее была небольшая. Полушутя-полусерьезно попытался зацепиться палкой за ее борт. И это удалось. Палка попала в щель между бортами. Машина быстро потащила меня вперед. Дорога была неровной, и мне стоило больших усилий удержаться на ногах. Так машина буксировала меня в сторону финиша. Мы с ней обгоняли ребят несущихся по лыжне. Уже далеко остались позади Бочкарев - кандидат в мастера спорта, Карелов - перворазрядник. Скоро уже финиш. Попробовал выдернуть палку - кольцо намертво застряло в щели. Сколько не дергал - ничего не получалось. Бросить палку нельзя - старшина «съест» за нее. Финиш все ближе. Рывок - наконец удалось! Кольцо осталось в машине, но палка свободна. Теперь можно вернуться на лыжню и не слишком уж хамить, пропустить вперед лучших лыжников. Пришлось свернуть за кусты и ждать. Ребят долго не было, я уже стал замерзать. Наконец пронеслись взмыленные спортсмены. Подождал еще немного, пропустил еще ребят и бодрым темпом, чтобы согреться, двинулся к финишу. Пересек финишную черту, даже не успев вспотеть. Там, на финише, трудно было определить, кто занял какое место, старт-то был раздельный. К вечеру получили результаты. Оказалось, что я занял первое место, опередив на несколько минут разрядников. На следующий день меня вызвал главный спортсмен училища и записал в спортивную команду училища. У меня не хватило мужества сознаться, что я нечестно прошел дистанцию. И уже на следующей неделе состоялась первая тренировка. Всех спортсменов поставили в круг, и мы скользили друг за другом, отрабатывая технику ходьбы. Руководитель секции делал по ходу замечания. Больше всех замечаний получал я.

- Как ты идешь?! Работай руками! Ты как корова плетешься. Широкий шаг! Скользи! - каждую минуту следовали реплики.

К моему счастью, началась оттепель, и тренировки прекратились. Несколько раз мы  бегали кроссы, но к кроссам мне было не привыкать. А затем в марте началась подготовка к первомайскому параду, и все спортивные секции свою работу прекратили. В начале следующей зимы я при возвращении   из увольнения на обледенелой ступеньке проходной упал и получил трещину коленной чашечки, месяц похромал, и мне было не до тренировок. А там и зима прошла. На третьем курсе обо мне уже забыли.

Буквально с первых дней пребывания в училище каждый курсант мечтал о доме, об отпуске. Ежедневная жизнь, когда ты занят до предела, когда нет буквально минуты, чтобы побыть одному, когда нельзя никуда отлучиться, не спросив разрешения, когда ты полностью себе не принадлежишь – настолько утомляет морально и угнетает, что хочется из этого вырваться, хотя бы на короткое время. А об отпуске мечтали, как о высшем благе. Почти каждый курсант имел записную книжечку, где запись каждого дня начиналась, например: “прошло 152 дня, осталось 157”.  Все так ждали отпуска и так стремились к нему, что это даже сказывалось на здоровье. Если в течение учебного года в санчасти постоянно находилось 60-70  человек, то к моменту отпуска санчасть пустела. Все оказывались здоровы. Больше всего ребята скучали по дому. Я вспомнил, как один раз родители зимой меня “украли” на одну ночь домой. Дело в том, что курсантам запрещалось покидать пределы гарнизона без отпускных документов. Родители приехали навестить меня в субботу. В училище выписали мне увольнительную до вечерней поверки в воскресенье. С родителями приехали мы в гостиницу,  где меня накормили всем домашним,  и родители стали собираться  уезжать домой. И тут возникла идея: а что если и мне с ними поехать домой в Купянск хотя бы на одну ночь, а завтра вернуться в Харьков. Уж очень мне хотелось хоть на пару часов попасть домой. Поколебавшись немного, так и решили сделать.  Тогда в Купянск ходил маленький автобус, и делал он 3-4 рейса за сутки. Обычно от Харькова до Купянска он шел 3,5 часа, но тогда была зима, снежные заносы, и в пути мы пробыли более 6 часов. Порой пассажирам приходилось выходить и толкать автобус,  вытаскивая его из снежных заносов. Домой добрались уже в двенадцатом часу. А утром в 11 я был на железнодорожном вокзале, и уже к  шести вечера прибыл в Харьков.  И это только для того, чтобы одну ночь побыть в родительском доме, настолько была у меня сильна ностальгия по родному дому.  Но все-таки,  хоть одну да ночь, я побывал дома, поспал в своей кровати.

А теперь впереди меня ждал целый месяц дома. Но для  этого нужно было подготовиться и сдать экзамены за первый курс. И не просто сдать, а сдать, как можно лучше. Экзаменов было 5, последним был ФИЗО. По физкультуре мы сдавали: военный комплекс №1, упражнение на брусьях, упражнение на перекладине, лазанье по канату с углом и последним был прыжок через “козла”  “Козел” многим давался нелегко. Курсант разгоняется, прыгает, раздвигая ноги и опираясь руками на снаряд, перемахивает через него.  Мне “козел”, как и все остальные упражнения, давались легко. Но не у всех это получалось. Вместо того, чтобы перемахнуть через “козла”, неудачники просто с разгона садились  на него. И, казалось, ничто не сможет  заставить их сделать это упражнение. А любой несданный экзамен сокращал отпуск на 10 дней. Только через десять дней можно было повторить попытку. А отпуск – это же святое! И вот какой-то шутник за “козлом” в месте приземления написал крупными буквами на песке: “ОТПУСК”. И это сыграло роль. Даже Шинкаров, который мешком висел на перекладине и плюхался на “козла” с разгона,  на этот раз перемахнул через него ласточкой. Все!…  Экзамены сданы, первый курс окончен успешно. Впереди отпуск! Ура!!!

Осталось провести одну ночь в казарме, а утром получить проездные и отпускной билет, а потом СВОБОДА. Ночь я спал плохо, часто просыпался, но тут же приятные мысли охватывали меня, и я сразу же засыпал, предвкушая радости завтрашнего дня. Завтра, уже завтра он будет дома! Едва дождался  он завтрака, после которого ротный стал выдавать отпускникам документы. Последовала еще часовая лекция, как вести себя в отпуске, и только потом нас отпустили.

Проездные документы курсантам военных училищ, как и солдатам,  выписали для проезда в общем вагоне  железнодорожного транспорта. Поезд на Купянск уходил вечером, и только ночью можно будет добраться домой. Ну, уж нет! На перекладных, на автобусах, на пригородных поездах, я мчится в родной город. И уже в 8 вечера дома. Целый день в пути, но зато выиграл 2-3 часа,  зато я уже дома… А дома ждет меня: сон без команд “ПОДЪЕМ” и “ОТБОЙ”, мамина еда, интересные книги, встречи с друзьями, купание в речке, танцы по вечерам без страха опоздать на вечернюю проверку. Гуляй, хоть до утра! И самое главное – общение с родителями.

Первые дни отпуска я только отсыпался и проводил время с родителями. Затем потянуло к друзьям, в город на танцы.

Отглажена форма, простые курсантские погоны заменены на парчовые, начищены до блеска хромовые сапоги и в полном блеске я отправляюсь на танцы в город в парк. Здесь меня ждут встречи с друзьями, одноклассниками, знакомыми девчонками, которых я не видел уже целый год.

А путь  до города не близок, почти как до школы, все 6 километров. Но что мне теперь эти расстояния, когда мы каждую неделю такой же путь всей ротой проделывали в баню, да еще по ночам. А тем более, когда идешь по родному городу, по которому так скучал, то ни времени, ни усталости совсем не замечаешь. Пытливый глаз тут же замечал изменения, произошедшие за этот год. Вот отремонтировали и выкрасили перила двух мостов через Оскол. Ох, уж эти два моста! По извечной традиции молодежи шли постоянные конфликты из-за девчонок между горожанами и “заосколянами”, жителями поселков сахарного завода, железнодорожного депо и силикатного завода. По неписаному правилу, мост, лежащий ближе к городу, принадлежал горожанам, а второй, через 50 метров от него мост – “заосколянам”. То и дело по вечерам, когда парни из Заосколья возвращались с танцев, на первом мосту их встречала группа городских парней. Начиналось выяснение отношений. Как правило, до драк не доходило, но до унижения – очень часто. “Залетных гостей” заставляли мерить спичкой мост под шутки и улюлюканье толпы. Та же участь ждала и городских парней, когда они возвращались домой из-за реки. Здесь уже “заосколяне” руководили измерением моста. Изменилось ли что-нибудь за время, пока я был в училище? Возможно, что меня вечером ждет эта унизительная процедура. Но я просто надеялся, что человека в форме никто трогать не будет.

 А вот напротив старого углового магазина, как его называли обычно “Шестой” по его номеру,  построили новый с огромными витринными стеклами магазин. Со старым магазином у меня тоже связаны воспоминания. Как-то в вначале зимы, когда только-только стала река, отец приболел и попросил по пути из школы купить ему сигарет. А я забыл о просьбе отца. Когда я поздним вечером вернулся домой, отец спросил про сигаретах. Самолюбие не позволило мне сознаться в том, что я просто забыл об этой просьбе. В ответ я что-то невразумительное промычал и тихонько без пальто выскочил на улицу и помчался в город. До “Шестого” было не менее 2х километров, но, если напрямую, через реку,  то на полкилометра поближе. И я рискнул через реку. Пронесся через поселок, закончились дворы,  начался луг, впереди белела чуть засыпанная снегом река. Под ноги то и дело попадались кочки, ноги скользили по мерзлой траве, но я не замечал этого. Лед у самого берега был достаточно крепким, даже не потрескивал под ногами. Это придало мне уверенность. Не сбавляя скорости, понесся дальше. На средине реки лед был тоньше, он стал трещать и прогибаться под ногами. Но останавливаться было нельзя, а что ждало меня впереди, я не знал, а до противоположного берега было еще метров 50. Сердце стучало, как молот, внимание наряжено было до предела, сильные ноги несли меня все дальше. Впереди темнела огромная полынья. Не сбавляя скорости, стал ее огибать. Вдруг  под ним отломилась большая льдина и вместе с мной поплыла к противоположному краю полыньи. Не дожидаясь, когда она ударится в ее берег, я перепрыгнул зияющую темень воды и понесся дальше. Опомнился только тогда, когда ступил на твердый берег. И только тогда до меня дошло, какой опасности я подвергался и как мне повезло. От берега реки до “Шестого” рукой подать. Это расстояние я преодолел за одну минуту. Запыхавшийся и разгоряченный влетел в магазин.  К счастью, очереди у кассы не было. Вот уже заветные две пачки сигарет в кармане, и можно отправляться в обратный путь. На сей раз испытывать судьбу больше не стал, вернулся домой по дороге. Весь обратный путь проделал тоже бегом, в общей сложности на все ушло у меня менее получаса. Влетел в кухню, быстро сунул сигареты в свой школьный портфель, и, как ни в чем не бывало медленно зашел в комнату. Отец встретил меня вопросом:

- Ты сигареты купить не забыл?

В ответ я отрицательно покачал головой, вернулся в кухню за портфелем, достал сигареты и вручил их отцу.  Отец поблагодарил, ничего не сказал, только внимательно посмотрел на сына. Отец все понял, но вида не подал. Ему нравилось, когда сын поступал по-мужски. Ах, если бы он все знал…

Путь мой в парк проходил недалеко от дома моего друга Виктора Морозова. “Зайти – или не зайти?”- колебался я. “Нет, лучше я потом к нему зайду специально” – решил сам для себя. Виктора не видел уже больше года. В том году он поступил в ХАИ – Харьковский авиационный институт. Мы учились в одном городе, но встретиться за весь год нам так и не удалось.

А вот мимо  этого дома пройти равнодушно было уже никак нельзя. Здесь жила “Осыка” - Нинель Оситковская. Сердце сладко сжалось при только упоминании этого имени. В памяти сразу возникла картина той ночи после выпускного вечера в школе, ее губы, тепло и упругость ее тела и незабываемое: “Вiдпусти – нэ вiдпущу”. Где она сейчас? Говорили, что она вышла замуж за своего парня, с кем встречалась еще с восьмого класса. Наверное, она сейчас с мужем где-то в Харькове.

За сладкими воспоминаниями незаметно пролетела остальная дорога до парка. Опомнился я только тогда, когда услышал звуки музыки на танцплощадке. Музыка уже играла, но танцующих на площадке еще не было. Да и вокруг площадки людей было мало. С удовольствием прошелся по знакомым аллеям парка, вспоминая школьные годы. На скамейках сидели парочки, но все какие-то молодые, незнакомые. Год назад я знал почти всех, а сейчас подросли новые, молодые. Они тоже с интересом рассматривали человека в курсантской форме.

Вскоре совсем стемнело. И тогда я подошел к танцплощадке. Людей стало побольше, появилось много знакомых лиц. Знакомые ребята подходили ко мне и не узнавали меня в форме, но потом все в один голос говорили, что форма мне очень к лицу. При этом я очень гордился собой.

В толпе увидел Виктора.  Увидев друг друга, мы бросились в объятья, встреча наша была радостна и долгожданна. Друзья, забыв про танцы, бродили по парку, и, казалось, разговорам не будет конца.  И все-таки, удовлетворив свою первую жажду общения,  мы снова оказались у танцплощадки.  К  нам подошел еще один знакомый – Юрка из Заосколья. Я с ним был хорошо знаком по комсомольской работе.  Завязалась общая беседа. В ход пошли анекдоты и забавные случаи из студенческой жизни.  Казалось, что все забыли, для чего они пришли сюда. Вскоре к нам присоединился незнакомый парень в светлой тенниске и модных брюках. Постоял молча рядом с нами несколько минут и удачным анекдотом незаметно вошел в компанию и через четверть часа был уже “своим парнем”.  В молодости это легко получается.

Узнав, что мы с Юркой из Заосколья, сам предложил  после танцев подвести их к дому. Сказал, что у него здесь машина. Я обрадовался, надо же, так повезло! Обратно не шагать 6 километров, а отвезут тебя, как барина, на машине. От этих мыслей новый знакомый показался  мне еще более симпатичным.

Наконец, ребята, купив билеты в кассе, зашли на танцплощадку. В это время играл уже оркестр. Я  приглашал знакомых девушек, хотя их здесь было не так уж много. После каждого танца ребята собирались снова вместе.  И во время очередного антракта все вышли покурить. Я не курил, но вышел с ними за компанию. Новый парень вдруг засуетился:

- Ребята, у меня назначена встреча с девушкой в 11-00. Она поедет с нами. Сейчас я ее встречу, а вы после танцев подходите к воротам. “Москвич” будет стоять метрах в пятидесяти от входа. Синий такой. Если вдруг опоздаю, подождите немного. Да, я не взял часов. Вадим, дай мне свои, а то я боюсь опоздать на встречу.

Я, поддавшись этому напору, нехотя снял свои наручные часы “Слава” и сам надел на руку парню.

- Еще, Виктор, дай свой пиджак, а то уже прохладно, может,  придется  долго ее ждать.

Виктор снял пиджак и накинул его на плечи парню. Последний скрылся в темноте аллеи, а ребята вернулись на танцплощадку. Какое-то нехорошее предчувствие закралось мне в душу. Слишком уж все красиво получалось. Такой обаятельный и общительный парень, да еще с машиной, а часов своих не имеет. Интерес к танцам сразу же как-то угас. Я едва дождался, когда оркестр сыграет прощальный марш и на площадке погасят свет. Вместе с Виктором и Юрием мы направились к выходу. Ни у ворот, ни на улице машины нигде не было. Мы надеялись, что наш новый знакомый просто опаздывает. Нам казалось, что свет фар издали приближающейся машины будет нашим предметом ожидания. Но очередная машина проезжала мимо, а мы все стояли и стояли у ворот закрывшегося парка. Время шло, а вместе с ним таяла надежда. Юркины часы показывали уже начало первого, а машины все не было. Тогда до нас уже дошло окончательно, что мы стали жертвами мошенника. Впервые я встретился с таким явлением. Обидно мне было до слез. Жаль было не только часов, которые я так любил, но и себя, за то, что дал возможность какому-то авантюристу так дешево себя провести, а еще более жалел я Виктора, который лишился своего, возможно, единственного, пиджака.  Можно было только предположить, в каком настроении он возвращался домой.

Спал я плохо, снова и снова проигрывая все события прошлого вечера, и переживая неудачу.  Часы эти дались мне не легко. Стоили она тогда 160 рублей. Сумма для  курсанта немала, если учесть, что государство нам платило на первом курсе по 75 рублей, на втором – 100, а только на третьем – 150.  Ежемесячно родители  присылали мнне перевод на 100 рублей. Но я поставил себе задачу – за первый курс сэкономить 750 рублей для покупки пылесоса “Ракета” родителям в подарок.  И эту задачу я выполнил. Исходя из этого, можно было себе представить, что   жил я весьма скромно, не позволяя себе тратить мало-мальски крупные суммы.  На курсантские потребности и редкие увольнения денег хватало, а  роскошничать себе   не позволял. А переживал я оттого, что лишился нужной ему вещи, и восстановить эту потерю я смогу не так скоро. О своей неприятности родителям  решил не говорить,  зная, что они тут же предложат мне деньги на покупку новых часов, а вводить их в лишние расходы мне не хотелось. И так мать тратила на него, на его отпуск все деньги, ничего не жалея, из тех небольших средств, которыми они с отцом зарабатывали.
 
Дни проходили за днями, я успел уже вдоволь накупаться, позагорать, пообщаться с друзьями. Почему-то старые друзья теперь уже меньше меня интересовали. Я уже начинал скучать по своим однокурсникам. И в один из дней   решил навестить своего друга в Харькове Виталия Близнюка. Отец сказал мне, что рано утром в Харьков пойдет заводская машина, на которой я смогу туда добраться. Машина уходила очень рано – в 4 часа утра, но это меня устраивало. Мне хотелось пораньше попасть в город, чтобы побыть с другом, побегать по магазинам и успеть вернуться на рейсовом автобусе. Чтобы не осложнять себе жизнь, решил ехать по гражданке в светлых брюках и белой рубашке. Уже в 3-45  стоял у проходной завода. В начале пятого машина выехала из ворот, и в кабине вместе с шофером сидела женщина. Больше места в кабине не было, оставалось только ехать в кузове.  Раздумывать было некогда, я быстро вскочил в кузов, и машина двинулась в путь. Ни тента, ни скамеек в кузове не было. Впереди у самой кабины стояла только металлическая бочка, в которой плескались не то бензин,  не то масло, валялись какие-то троса и помятое ведро. Когда выехали за город, водитель подъехал к скирде соломы, и большую охапку бросил в кузов. На этой соломе я устроился довольно комфортно. Все было бы неплохо, но чем дальше мы ехали на запад, тем  хуже становилась погода. Тучи становились все темнее и темнее, впереди уже блестели молнии.

Не успели мы проехать и полдороги, как начался дождь, который перешел в ливень. Ни зонтика, ни плаща у меня с собой не было. Водитель бросил мне какой-то старый грязный брезентовый плащ, под которым я укрылся, распластавшись на соломе. Более ни менее плащ защищал его от дождя, все было бы неплохо, если бы не бочка. Под потоками дождя на верхней ее крышке скапливалась вода, смешанная с бензином или маслом, и при первом же ухабе аккуратно сливалась на плащ, под которым я находился. Плащ все больше намокал, пропитываясь смесью воды с бензином. Когда проехали Чугуев и до Харькова оставалось  менее часа езды, дождь стал быстро стихать, а в пригородах Харькова уже выглянуло солнце. Умытый ночным дождем, город просыпался, радуясь наступающему солнечному дню. Не радовался только я. Когда я вылез из-под этого плаща, на меня смотреть было страшно. Светлые брюки и рубашка были мокрыми и грязными в пятнах масла. В таком виде нельзя было показываться на улицах города. Едва уговорил водителя сделать крюк, чтобы подъехать к дому друга. В 8 утра я уже звонил в двери Виталия, с ужасом представляя, что не застанет его дома. К счастью, друг оказался на месте. Его заботливая мама тут же сняла с гостя мокрую и грязную одежду, а Виталий предложил мне свои брюки и рубашку. В этом наряде так я и пробегал весь день по городу. А вечером, когда   вернулся в гостеприимный дом, там меня ждали уже чистая и выглаженная одежда. От всей души я благодарил друга и его мать за заботу.

Все заканчивается когда-то, а хорошее кончается еще быстрее. Закончился и мой отпуск. Нужно было возвращаться в училище. Впереди еще был целый год учебы до следующего отпуска.

И вот уже снова училище. Всех прибывших отпускников собирали в спортивном зале, а для чего я себе не представлял. Когда я вошел в спортзал, там на скамейках, матах и просто на чемоданах сидело уже человек 50 из нашей роты. Ребята смеялись, шутили, говоря, что им будут “ломать целки”. Я смеялся, не придавая этому значение, считая это просто грубой шуткой.

К 18 часам собрались практически все курсанты 12-ой роты. Прозвучала команда “Смирно!” и в зал вошел командир роты в сопровождении огромного роста медсестры. Она была почти на голову выше майора и весом не менее 100 кг. Командир приказал роте построиться, и по строевым отделениям подходить к медсестре. Пока рота строилась, женщина на столе разложила свои баночки-скляночки, стеклышки, банку с деревянными палочками с намотанными на них с одного конца ватой.

- Первое отделение в одну шеренгу становись! – прозвучал голос командира отделения.
- Отделение кру-гом!
- Снять штаны! – громко пробасила уже медсестра.

Курсанты в недоумении, поглядывая друг на друга, стали расстегивать бриджи .
- Спустить штаны до колен! – басила дальше медсестра.

Только шеренга выполнила эту команду, как прозвучала новая
:
- Опустить трусы, наклониться вперед, руками раздвинуть ягодицы!

С недоумением и страхом молодые ребята стояли в неловких позах, постоянно оглядываясь. Они смущались и краснели, и только грубыми шутками старались скрыть свое смущение. Медсестра же деловито шла позади строя и втыкала каждому в задний проход палочку с ватой. Таким образом она брала мазок для анализа на дизентерию.  Без этого допускать в казарму всех прибывших из отпуска было нельзя.  Так через эту процедуру пропустили всю роту отделение за отделением.
За отпуск немного отвыкшие от казармы и дисциплины, ребята вяло выполняли команды. Но командир роты и старшина расслабиться нам не дали. Быстро были “закручены все гайки”, и курсантская жизнь вошла в свое русло.  Теперь курсанты снова считали дни до следующего отпуска, отмечая их в своих дневниках.

Одним из специальных предметов, которые курсанты начали изучать на первом курсе, было авиационное вооружение самолета ТУ-16. Согласно штатного расписания, в экипаже стрелки-радисты управляли задней нижней турельной установкой, оснащенной двумя 23 мм авиационными пушками ГШ-23. Они должны были не только уметь хорошо стрелять из этих пушек, но и уметь их чистить, разбирать и собирать. Учить их этому должны были начальники связи авиаэскадрилий, а для этого курсанты должны были сами в совершенстве знать это оружие, чтобы потом грамотно учить своих будущих подчиненных.

На занятиях после прохождения теории будущие начальники связи учились практически разбирать и собирать  пушки. На показательных  занятиях старшекурсники разбирали и собирали пушки под музыку с завязанными глазами за минимально короткое время.

После отпуска на первом же занятии по авиационному вооружению преподаватель дал задание нашему классному отделению вычистить пушки и густо смазать их какой-то новой для нас смазкой. До этого мы никогда такой операции не делали.  Что-то в этом было не так. Какие-то нехорошие предчувствия  закрались нам в души. Вскоре мы поняли, что эта новая смазка является консервацией, значит,  занятий на этих пушках больше не будет.

Поползли слухи, что наш факультет расформировывают. Тревога и неуверенность в завтрашнем дне поселились в душах молодых людей. Что с ними дальше будет? И вот, наконец, на построении нам зачитали директиву Главкома ВВС, что в ХВАУСе сокращается факультет начальников связи авиаэскадрилий, а вместо него создается факультет, который будет готовить техников по радиосвязному и навигационному оборудованию самолетов ТУ-16. Это был гром среди ясного неба! Нас спустили с небес на землю в прямом и переносном смысле. Вместо летного состава – в наземные техники. “Селедка” на погонах! – возмущались мы. Дело в том, что тогда летно-подъемный состав носил желтые (золотые) погоны, а технический состав – белые (серебренные). Летный состав всегда считается выше по своему положению, чем технический. Как правило, все командование в авиации назначается из летного состава.  А теперь нас ждала участь наземного технического состава.

За время учебы на первом курсе курсанты мы настолько свыклись  с тем, что   будем летать , что даже только одна мысль о работе техниками на земле была для нас унижением.

Сразу же после построения началось брожение. Возмущенные такой несправедливостью, горячие головы тут же сели писать рапорта об отчислении из училища.

И я уже забыл о том, что при поступлении в училище  совсем не стремился летать. Теперь же, после года учебы, для меня, как и для всех моих однокашников, переход на “земной” факультет показался просто трагедией.

Рапортам никто хода не давал, нам объявили, что даже рассматривать их не будут, а если кто-то уж очень будет настаивать, то его переведут в солдаты, но в срок службы этот год в училище засчитываться не будет. И огромное количество написавших рапорта на следующий день забрали их. Непреклонным в нашем отделении оставался только Юрка Тютин. Он всю жизнь мечтал летать, и его не устраивало будущее, которое ему теперь готовили. Не мытьем, так катаньем он старался добиться отчисления из училища. Быть выгнанным за нарушение воинской дисциплины не хотелось. Так ненароком можно попасть и под трибунал. Тогда он решил добиться отчисления по неуспеваемости. Но и здесь его предупредили, что ему не удастся скрыть свою учебу в ХВАУСе при поступлении в летное училище, а отчисленного за плохую учебу туда его вообще не примут.  Итак в результате все остались на своих местах.

“Летные” предметы теперь из программы исключили, а включили чисто “технические”. Поначалу курсантам очень не хотелось изучать эти ненавистные предметы, но потом втянулись, понимая, что по окончанию училища они получат прекрасную специальность, а в случае увольнения из армии смогут работать в радиомастерских, телеателье и прочих организациях, где требуются грамотные специалисты, знающие радиотехнику.  В конце концов, не об этом ли мечтал я при поступлении в училище?

Одним из таких «технических» предметов была «Техническая эксплуатация» - ТЭ. Скучнейший предмет, особенно для тех, кто еще даже не видел военного аэродрома и стоянок самолетов. Курсанты изучали НИАС (Наставление по инженерно-авиационной службе). Преподавал этот предмет подполковник Абрамов. Талантлевейший педагог. Даже такой сухой и скучный предмет он сумел подать его интересно. Свою лекцию он перемешивал анекдотами и шутками. Запомнился такой случай. Идет лекция. Подполковник монотонно читает:

- Противопожарное оборудование стоянки самолетов включает в себя: пожарные щиты, установленные на расстоянии…

Курсанты после бессонной ночи в хознаряде на кухню под его монотонное чтение буквально засыпают. И вдруг слышат в лекции что-то неожиданное.  Тем же голосом лектор продолжает:

- … Еду я вчера в переполненном трамвае. Рядом со мной стоит девушка, а  лицом к ней курсант. На груди у девушки приколот значок в форме самолетика. Курсант внимательно смотрит не него. Девушка, польщенная вниманием курсанта, спрашивает: «Вам понравился самолетик?» Он отвечает: «Нет, аэродромчик».

          Курсанты вмиг проснулись, заулыбались, а преподаватель далее тем же голосом:

       - Так вот. Противопожарное оборудование стоянки…

  Благодаря таким включениям в лекцию, сама лекция хорошо запоминалась.

Преподавал нам ТОР (Теоретические основы радиотехники) майор Эпштейн, человек с очень маленьким ртом, от чего во время разговора на нижней его губе  появлялась слюна, и ужасной скороговоркой. Мы просто не успевали за ним не то что конспектировать, а даже воспринимать то, что он нам объяснял. Но преподавал он свой предмет толково, от него мы получили глубокие знания. И, забегаю вперед скажу, что мне они очень помогли, когда я потом учился в институте.

Но он был одним из немногих преподавателей, которым не пришлось участвовать в войне. Он пришел в училище из академии и, так сказать, «не понюхав пороху». Не знаю как была поставлена в академии стрелковая подготовка, но майор пользоваться оружием совсем не научился. Мы оказались случайными свидетелями этого.

Наше отделение после обеда сняли с самоподготовки и  направили в оцепление тира во время стрельб офицерского состава. Тир представлял собой углубление, практически ров глубиной около метра,  длинной немногим более 100 метров, шириной метров десять  и с высокими брустверами двухметровой высоты. В этот день шла командирская подготовка,   и в тире стреляли офицеры училища, в основном, преподаватели. Нам поставлена была задача находится на брустверах и не допускать посторонних в целях безопасности во время проведения стрельб. С нашего места хорошо было видно все, что делается внизу в тире.

Это нас во время изучения правил обращения с оружием учили, как нужно вести себя на огневом рубеже, и очень строго требовали соблюдения мер безопасности. Сами же офицеры этих правил не придерживались. Как говорил я уже выше, большинство из них прошло войну и обращение с оружием у них было делом привычным. Вот вместо того, чтобы по несколько человек выходить на огневой рубеж и производить стрельбу из пистолетов по команде руководителя стрельбами, они стояли  полукольцом группой человек десять на расстоянии 25 метров от мишеней и по очереди, передавая друг другу пистолеты, палили по мишеням.

 Дошла очередь стрелять майору Эпштейну. Ему передали заряженный пистолет. Он опустил пистолет вниз, передернул затвор, дослав первый патрон в патронник и инстинктивно нажал на спусковой крючок. Раздался выстрел, пуля ушла в землю у его ног. Он не ожидал этого и с недоумением начал поворачиваться к офицерам, стоящих сзади него, с немым вопросом: почему это?. И при этом он, поворачиваясь,  продолжал нажимать на спусковой крючок,  посылая пулю за пулей в землю. Вы бы видели, как все офицеры, стоящие позади него в мгновение ока стали карабкаться на брустверы, кто бегом, кто на карачках. А майор продолжал стрелять, пока у него не закончились патроны и затвор не остановился в заднем положении. Он стоял в недоумении. Весь его вид выражал вопрос: почему  это он так сам стреляет? Из-за брустверов стали выглядывать офицеры, и убедившись, что у стреляющего закончились патроны, стали спускаться вниз. И мы, стоящие сверху в оцеплении на брустверах, услышали столько эпитетов в его адрес, да, таких, каких я здесь повторять не буду.

Во время учебы на втором курсе вышел приказ Маршала Советского Союза тогдашнего Министра Обороны Жукова Г.К. о введении в армии обязательного физчаса вместо  получасовой зарядки. Это мы почувствовали сразу на себе. Раньше было выведут отделение на стадион, пробежишься пару кругов, поболтаешь руками и ногами, делая вольные упражнения, поболтаешься на  перекладине да прыгнешь пару раз через коня или козла, вот и вся зарядка. А тут ввели этот физчас. В понедельник кросс 5 километров, во вторник работа на снарядах, среда – кросс 3 километра, четверг кросс 5 километров, пятница – снова  работа на снарядах, а в субботу опять кросс 3 километра. По началу было очень тяжело, особенно когда кросс назначали с полной выкладкой (шинель и противогаз)  и оружием. Потом привыкли, бегали, как лоси.  В увольнении, если остается до вечерней поверки полчаса, а ты еще в городе, и нет трамвая – не проблема, эти шесть километров преодолеем бегом.  И по вечерам воскресенье в половине десятого   на улице Клочковской в Харькове   можно было услышать топот десятков сапог с металлическими  подковками. Это курсанты бегом возвращались из увольнения.

Введен был этот физчас где-то вначале года. Потом в апреле нам его заменили подготовкой к параду на 1 мая. А там был вскоре отпуск, потом сняли Жукова, и этот физчас отменили. Но он сыграл для нас положительную роль, мы хорошо укрепили свое здоровье и любой кросс уже не представлял для нас трудности.


Так прошел весь 1956 год и половина следующего. Близился отпуск после второго курса. Я уже написал родителям, что вначале сотпуска собираюсь посетить деда в Малой Виске. С дедом у нас были особые отношения. В последние годы войны и первый год после победы дед мне заменял не только отца, но и даже мать. Он был строг, суров, но справедлив. Он нежно любил внука, хотя это не мешало ему держать меня в строгости и наказывать, порой даже физически. Я тоже любил деда и относился к нему с большим уважением, хотя и долго дулся на него за его женитьбу, в результате чего я вынужден был уехать из Виски. Но потом, повзрослев, простил это деду. Иван Иванович всегда верил в то, что из меня получится хороший человек. Он считал, что я еще никак не проснулся от детства. Дед писал мне в училище, интересовался делами. Я подробно описывал ему свою армейскую жизнь. Тогда дед решил написать командованию училища. В письме он описал военные традиции семьи,  и попросил сообщить ему, как учится его любимый внук. Командование не пожалело добрых слов о своем воспитаннике и направило благодарственное письмо деду за воспитание такого внука. Дед с удовольствием копию этого письма прислал мне. Многое, как оценивал я потом, было сказано авансом в мой адрес, но все же было приятно, что дед получил удовольствие, читая это письмо. Ведь он считал, что сыграл немалую роль в воспитании внука. Иван Иванович писал, что очень скучает по внуку, и очень хотел бы его увидеть в военной форме. Я решил уважить просьбу деда.
И вот сдан последний экзамен за второй курс, получены отпускной билет и проездные документы. Поезд Новосибриск – Одесса увозит меня в родные места, где я не был уже более трех лет. Приехал я в Виску, но жить в доме деда не стал, уж больно ненавистна была мне  эта Катька, как ее называли все мои родные. Остановился у своего закадычного друга Павла, с которым связывала нас дружба со второго класса. Павел поступил на механический факультет Белорусского политехнического института, окончил уже третий курс и сейчас был дома на каникулах. Родители Павла встретили меня радушно и гостеприимно. Друзья после долгой разлуки не могли долго наговориться.

На следующий день  я  решил посетить деда. Время выбрал так, чтобы не встречаться с Катькой, которая была на работе. Иван Иванович уже несколько лет не работал, был на пенсии. Ему уже перевалило за семьдесят, и стоять по несколько часов у операционного стола у него просто не  хватало сил. К тому же, его уже много лет мучил ишиас, а в последние годы боли уже стали непереносимые.  Теперь он постоянно находился дома, по возможности занимался садом, и очень скучал без общения. Шесть десятков лет он привык вести активный образ жизни, и теперь вынужденное безделье угнетало и давило его. Приезд внука был для него большим событием. Он увидел насколько я повзрослел и возмужал, ему было приятно, что я становлюсь все больше похожим на их, сисмеевскую породу.

А теперь я отметил, как за это время сдал дед. Гордый, строгий его взгляд как-то померк. Голос прежде властный и твердый, теперь стал тихим и заискивающим. Спина согнулась под тяжестью лет и жизненных невзгод. Он весь поник и как-будто стал меньше ростом. Со слухом и тогда у него были проблемы, а теперь стало еще хуже. Приходилось буквально кричать ему на ухо.

Незаметно в разговорах и воспоминаниях пролетели 4 часа. Уходил я от деда с чувством боли и горечи. В этих чувствах было все: и сочувствие к родному  человеку, столько сделавшему для меня, и тоска по прерванному детству в этом гнезде, и ностальгия по прошлому. Я еще тогда не знал, что виду деда живым в последний раз. Но молодости не свойственно грустить  и долго помнить грустное. Вскоре мои мысли переключились на другое.

К концу дня я сказал Павлу, что хотел бы навестить Виолетту. Друг вызвался меня проводить.  По дороге я ему рассказал обо всем, что касалось моего увлечения Виолеттой, и что потом произошло после ее письма.  Я рассказывал ему какие нежные письма  писала она мне, какую надежду она мне подавала.  Тактичный друг попытался мне намекнуть, что моя девушка стала уже далеко не той, какую я знал 3 года назад. В тот год, когда она  вернулась в Виску после неудачного поступления в медицинский институт, она встречалась с Виктором Белкиным, и в общем-то вела далеко не безгрешный образ жизни. А Виктора знали все. Уж он-то своего никогда не упустил бы.  Приехал он в Виску из большого города лет пять назад, в то время,  когда я еще был там. Его самодовольный наглый вид раздражал не  только учителей, но и одноклассников. На язык он был остер, и вел себя нагло с  ребятами и с девчонками. В нем чувствовалась какая-то независимость и необузданная дикая мужская сила. А это нравилось девчонкам, и они к нему буквально липли.

Я слушал его в пол-уха, мне просто не хотелось верить в то, что мой кумир, мой идеал, эта святая девушка, могла серьезно связаться с таким поддонком.  Очевидно, это были просто наговоры, сплетни, ничем не обоснованные.

Так за разговорами мы незаметно подошли к ее дому. Вот и знакомый двор, знакомое крыльцо. Сколько раз я в своих мечтах и снах оказывался у этого заветного крыльца. И вот, наконец, это произошло. Друзья постучали. У меня бешено забилось сердце, когда за дверью раздались знакомые шаги. Дверь распахнулась и на пороге показалась ОНА. Я стоял за спиной Павла, несколько прикрытый дверью, так что она увиділа меня не сразу.

- Здравствуй, Павел. Хорошо, что ты зашел. Проходи в дом.

И в этот момент она увидела меня. Глаза на мгновение вспыхнули тревожно и радостно, но она быстро взяла себя в руки.
- Здравствуй, Вадим! Как я рада, что вы зашли, ребята. У, как ты изменился, Вадим. Знаешь, а тебе форма идет.

Пока девушка говорила, я с жадностью вглядывался в ее лицо, искал знакомые черты, знакомый взгляд, знакомое выражение лица. Все это было, но она изменилась. Изменились прическа, волосы она обрезала и выкрасила уже совсем в белый цвет. Фигура пополнела и вся она стала какой-то более женственной. Я твердо  решил взять себя в руки, вести себя сдержано, ничем не выдавать своих чувств, по возможности, дать понять ей, что я до сих пор обижен на нее за то письмо, прервавшее нашу переписку надолго.

В дом  мы не пошли, сидели и болтали на лавочке возле дома. Я захватил с собой фотоаппарат, и мы фотографировались поодиночке и попарно. В ход пошла авиационная курсантская фуражка. Она шла всем, особенно хорошо смотрелась в фуражке девушка. Скорее всего, ей бы очень пошла военная форма. Невольно я продолжал любоваться ею. Какы бы я не обижался на нее, но все-таки это же была она, моя любовь и мечта.

Закончив фотографироваться у дома, друзья решили прогуляться в сторону яра, прежде наше любимое место для прогулок.  До яра было совсем недалеко, минут пять-семь ходьбы. Несколько минут пути вдоль больничного забора и ты уже на месте. Вешние воды и дождевые потоки веками продолжали свою разрушительную работу, размывая глинистый грунт, промывая глубокий каньон, и все больше удлиняя его. С годами его края становились более пологими, обрастали травой и кустарником, а в месте, где вода низвергалась с двадцатиметровой высоты, краснела на солнце свежая глина. Вешние воды стекали с полей, и собираясь в ручьи, текли к каньону и по дну его несся мощный мутный поток, впадая в реку Высь. Такие пологие каньоны на Украине называют ярами. Вот такой яр и был недалеко от дома Виолетты. Мы любили эти места. Здесь чудно пахло чабрецом,  на мягкой траве можно было хорошо посидеть, а при необходимости уединиться за одним из его поворотов. Сразу же за яром начиналась редкая для этих мест лесопосадка. Она представляла собой искусственную лесную полосу, шириной метров тридцать, огораживающая колхозный сад. В этой степной местности эта лесопосадка заменяла людям лес. Это место всегда манило людей, а особенно молодежь. Поэтому ничего удивительного не было в том, что молодые люди направились погулять именно сюда.

С момента встречи я был немногословен, больше все болтали  Павел и Виолетта. Шли они по широкой дорожке, поросшей травой. Ребята шли по краям, девушка в средине. Когда дорожка стала круто спускаться, Павел резво сбежал вниз, а я как-то автоматически предложил девушке руку. Она ее с готовностью приняла. Как только закончился крутой участок, и необходимость в поддержке отпала, мне показалось, что подруга задержала мою руку в своей, словно не желая расставаться. Я подумал, что это могло мне  только показаться.

Мы погуляли по знакомым местам своего детства, посидели на склонах яра. Солнце уже совсем скрылось за горизонтом, и нужно было возвращаться домой.  Уже у самого дома девушка вдруг обратилась к Вадиму.

- Ты когда уезжаешь?
- Завтра утром автобусом до Кировограда, а потом самолетом до Харькова.
- Как жаль..., что так быстро.

Тогда я тихо шепнул другу: «Паш, дай нам возможность поговорить наедине». Тот понимающе кивнул.
- Ну ладно, Виолетта, пока. Я на днях как-нибудь забегу к тебе еще. А тебя, Вадим, я жду дома.

Павел ушел, и мы остались теперь вдвоем. Воцарилось неловкое молчание, которое каждый не знал как нарушить. Первым нарушил его я.

- Ну, как ты живешь?
- Нормально …
- Как с учебой?
- Довольно таки успешно. Постоянно получаю стипендию.
- А на  личном фронте как?
- Да, никак. А ты?
- Хорошо, вот уже закончил второй курс. Через год выпуск и назначение.
- Будешь летать?
- Да в составе экипажа командира эскадрильи.
- Это же постоянная опасность.
- Ну и что же? Как у нас говорят, «жизнь летчика, как платье балерины, легка, изящна, и так же коротка».  –я и перед неей явно бравировал.
- Это ужасно. А у тебя девушка есть?

В ответ я как-то неопределенно пожал плечами.

- Ты знаешь, я искренне сожалею, что тогда написала тебе такое резкое письмо. Ты обиделся? Мать меня так отругала в письме, и я сгоряча тебе все и высказала. А когда я перестала получать от тебя письма, я очень пожалела о том, что сделала. Прости меня, если можешь.
- Чего уж там. Может быть ты и права. У тебя ко мне никогда не было настоящих чувств. А о моих чувствах к тебе ты всегда знала.

Стало уже совсем темно, и ночная прохлада постепенно окутывала все вокруг. Молодые люди стояли в полушаге друг от друга. На девушке было легкое белое платье без рукавов, и она начинала ежиться от прохладного ветерка, потирая ладонями свои обнаженные руки и плечи. Я приблизился к ней и стал своими ладонями согревать ее руки. Мы продолжали беседовать, и постепенно расстояние между нами стало сокращаться. И вот уже полушутя-полусерьезно я обнял ее, просто как бы стараясь защитить от ночной прохлады. Девушка доверчиво прижалась к моей груди, а потом подняла голову. Ее губы оказались как раз напротив моих губ. И не было никакой возможности удержаться от этого искушения. Я прижался к ним своими губами. Девушка ответила на мой поцелуй. Есть ли в мире выше счастье, когда впервые испытываешь такие чувства?!  Особенно, когда на твой поцелуй отвечает такой долгожданный и так давно любимый человек. Память об этом чувстве остается на всю жизнь.

Мы целовались долго. Девушка обнимала юношу за шею и, казалось, вкладывала всю душу  в эти поцелуи. Мы оба молчали. Говорить не нужно было ни о чем. Более красноречиво обо всем говорили эти поцелуи. Во всяком случае, это тогда так мне казалось. Снова жар-птица счастья взмахнула надо мной  своими крыльями и вознесла меня на вершину блаженства.

Понятие времени перестало существовать. Влюбленный юноша и девушка отдавались этому чувству, не замечая летящего времени. И, наконец, оторвавшись от ее губ, я спросил:

- Ты будешь ждать меня?
- Мне некого больше ждать.
- Как только приеду домой, сделаю фотографии и вышлю их немедленно тебе вместе с большим-большим письмом, в котором расскажу тебе обо всем, о том, как я люблю тебя, как столько лет мечтал о тебе. А ты мне ответишь?
- Конечно, милый.

О большем я в то время и мечтать не мог. Это было настоящее счастье! С опаской покосился на светящиеся стрелки часов. Был уже третий час ночи. Нужно было уже прощаться. Как не хотелось отпускать девушку домой, и самому нужно было возвращаться. Автобус на Кировоград уходил в 6-30 утра. Спать-то оставалось всего ничего.

Еще несколько поцелуев и мы расстались. Я уходил со знакомого двора, чувствуя огромные сильные крылья  за спиной. Меня словно несли эти крылья счастья.

Не успел я пройти несколько десятков шагов, как увидел знакомую фигуру Павла. Верный друг все это время ждал, пока мы отдавались своим чувствам.

- Прости Паша, что я так долго. Нужно было очень многое ей сказать.

Друг ничего не ответил, и всю дорогу до дома мы прошли молча. Мать Павла постелила нам в беседке во дворе дома, за что ей я был особенно благодарен. В доме было жарко и душно, а здесь хорошо и уютно под теплым одеялом. На столе нас  ожидало молоко и вишневый пирог. Друзья хорошо перекусили и завалились спать.  Павел вскоре засопел, а ко мне сон никак не шел.  Я закрывал глаза и старался снова и снова вызвать в себе те ощущение, которое я почувствовал, когда впервые коснулся губ любимой девушки. И даже воспоминание об этом, как слабая тень действительности, вновь и вновь согревали душу и волновали кровь.  На память пришли стихи Надсона:

“Только утро любви хорошо: хороши
Только первые, робкие речи,
Трепет девственно-чистой, стыдливой души,
Недомолвки и беглые встречи,
Перекрестных намеков и взглядов игра,
То надежда, то ревность слепая;
Незабвенная, полная счастья пора,
На земле - наслаждение рая!..
Поцелуй - первый шаг к охлаждению: мечта
И возможной, и близкою стала;
С поцелуем роняет венец чистота,
И кумир низведен с пьедестала”.

Ну, уж нет, Надсон! Ничуть не низведен. Скорее наоборот. Еще выше поднялся, еще прекрасней стал образ любимой девушки.

Насколько целомудренной и чистой была его любовь, что целуя ее, воспаляясь сам до предела, я ни одним жестом, ни одним движением не оскорбил ее девичью чистоту. Руки мои не бродили по ее телу, а только нежно прижимали ее за плечи. Губы мои касались только ее лица, губ, глаз и открытой шеи. Я был так воспитан, что даже не допускал мысли о том, чтобы разрешить себе какую-либо вольность.  И особенно  с ней! И вовсе не потому, что не жаждал интимных отношений с женщинами. В  своих юношеских мечтах я даже очень далеко заходил в своих отношениях с девушками и женщинами. Мне уже не  раз снились эротические сны. Нет, настолько чистым и прекрасным был для меня созданный мною же образ любимой девушки, что я не мог пока даже себе представить, что можно ее грубо оскорбить, добиваясь интимной близости буквально при первом же свидании. А может быть это все было от того, что я был еще большим ребенком? Насколько же  за эти годы изменились нравы. Только сегодня в интенете я прочитал полемику нужен ли секс на первом свидании. Как же все опошлилось. Поддаваясь порывам своей плоти, мы обедняем себя. Все высокие чувтва настоящей любви заглушаем голосом крови. Но каким же все-таки прекрасным и волнующим был этот первый поцелуй! Да, Виолетту я целовал в первый раз.

А тогда я вспоминал об этом своем первом поцелуе, лежа рядом со своим другом детства под украинским августовским небом после такого знаменательного  события в своей жизни. И в ту ночь мне так и не удалось уснуть настолько меня потрясло и взволновало  то, что произошло с мной вчера вечером. Я снова и снова перебирал в памяти каждый шаг, каждый жест, каждое слово, прокручивая все события вчерашнего дня.

 Наступил рассвет, я тихонько поднялся, собрался и только тогда разбудил Павла, чтобы попрощаться.

В автобусе по дороге в Кировоград дремал, придаваясь сладким воспоминаниям.

В ту пору областной город Центральной Украины имел всего лишь грунтовой аэродром, на который садились и взлетали легкомоторные самолеты типа АН-2. Специального рейса Кировоград – Харьков не было. До Харькова можно было добраться только попутным самолетом с пересадкой в Днепропетровске. А до Днепропетровска был рейс из Умани с посадкой в Кировограде. Диспетчер в аэропорту сказал, что самолет из Умани вышел, но сведений о том, сколько пассажиров летят только до Кировограда, и есть ли свободные места в нем, он не имеет. Когда приземлится самолет, тогда все станет известно. Пришлось ждать посадки.

Мне повезло. Одна пассажирка вышла, место ее освободилось.  Мне впервые пришлось лететь на АН-2. Кресел, в обычном понимании этого слова, не было, вдоль левого и правого борта самолета были расположены металлические сидения в виде лавок для пассажиров.  Я занял освободившееся  место у правого борта.  Вошел экипаж. Командиром корабля оказалась гром-баба, женщина лет сорока, эдак килограмм под 120 весом. Вторым пилотом, штурманом и бортмехаником у нее был щупленький мужичок небольшого роста. Когда они шли от здания аэропорта к самолету, вместе они представляли собой очень живописную картину. Командир шла в широких комбинизонных брюках с подтяжками, шагала широко, раскачиваясь при ходьбе из стороны в сторону. Своим видом она напоминала артиста Бориса Андреева в фильме «Трактористы».  Рядом с ней мелко семенил не то юноша, не то мальчик. Они вошли в самолет, продолжая о чем-то громко спорить. Командир вошла в пилотскую кабину, а второй пилот стал снимать чехлы и заглушки. Взодной люк не запирался, его замок был неисравен, и второй пилот,  он же бортмеханик, вынужден был привязать дерь проволокой.
Чихнув пару раз, мотор заработал, и самолет порулил на взлетную полосу. Отчаянно взревев, самолет рванулся вперед и побежал по грунтовой полосе.  От этого резкого рывка всех пассажиров бросило назад,  в сторону хвоста. Они едва удержались на своих местах, отчаянно вцепившись в сидения. Полоса  была неровной, самолет то и дело качало и подбрасывало на ухабах.  Наконец он оторвался и начал плавно набирать высоту.  Летное поле закончилось, за ним начинались квадраты колхозных полей.  Самолет летел на небольшой высоте, а  время было около полудня.  В этот час   в воздухе наблюдается максимальная болтанка. Самолет то вдруг бросало резко вверх, то он проваливался куда-то в  воздушную яму. От бросков вверх у пассажиров темнело в глазах, а когда он уходил резко вниз,  желудки подкатывали к самому горлу. Уже через 15 минут полета все стали скучными и зелеными. Многие потянулись  за бумажными пакетами.  Все это продолжалось в течение всего полета, все 2,5 часа, показавшиеся мне вечностью. Я не лучше других чувствовал себя в этом полете. Но на мне была форма курсанта авиационного училища, и поэтому я просто не имел права показывать остальным, что я страдаю от этой болтанки. Мне было даже страшно подумать, что через час с небольшим мне снова придется подыматься в воздух, продолжая дальше свой путь до Харькова. На мое счастье, мой рейс отменили. Очередной рейс на Харьков был только вечером.  Рейс этот выполнял уже самолет Ли-2. Он был больше, удобнее, оборудованный настоящими авиационными креслами для пассажиров. Полет шел на большой высоте, и к тому же ночью, когда уже нет никакой болтанки.

Пока я ждал своего рейса, вымотанный до конца этим полетом и бессонной ночью, улегся там же на траве летного поля на солнышке, обдуваемый легким ветерком, и хорошо поспал.

До Харькова полет прошел нормально, а всю дорогу в автобусе до Купянска, провел в воспоминаниях о самых прекрасных минутах своей жизни. Теперь мне  хотелось поскорее проявить пленку и начать печатать фотографии, чтобы снова увидеть милый образ любимой девушки.

Буквально уже на следующий день пленка была проявлена, и вечером после ужина с мамой мы заперлись в комнате печатать фотографии.  Вот появилось первое изображение. Эту фотографию я увеличил, сделал крупным планом, только ее портрет.  Постепенно в лучах красного фонаря на белом листе фотобумаги стали проявляться до боли знакомые черты. Вот появились эти глаза, которые так нежно, как мне казалось, смотрели только на меня. Эти губы, которые я так страстно целовал всего два дня назад. Неужели это было все на самом деле? Не приснилось ли мне все это?

И вот только теперь мне пришла в голову мысль, почему я не задержался тогда там, почему уехал так срочно? Куда я так спешил? Ведь никто меня в спину не гнал. Впереди был весь отпуск, Павел только был бы рад со мной провести еще несколько дней. Почему я так сразу умчался?  Домой-то я бы всегда успел. Ведь это счастье можно было бы еще продлить.  Почему я не остался, чтобы до конца насладиться своей любовью?

Военная жизнь приучила меня четко ставить планы и неукоснительно их исполнять. Тогда наметил себе: поеду на два дня в Виску, и все. Так и выполнил.  А что в этом хорошего? Слишком уж как-то рационально начал я  жить

Проявленные фотографии одна за другой постепенно перекочевывали из проявителя в  закрепитель, и снова перед глазами, как в кино, проходила наша последняя встреча.

Как обычно, печатая фотографии, я работал с увеличителем, а мама проявляла отпечатки. Ей тоже было интересно узнавать знакомые лица друзей сына, которых она тоже не видела более трех лет. А я ей тем временем подробно рассказывал ео своей поездке, о встрече с Виолеттой, о неожиданном повороте в наших отношениях.

Она радовалось тому, что я, наконец, обрел взаимность девушки, которая мне так нравилась. Но в то же время она отнеслась к этому как-то настороженно.

- Ну, а что дальше?
- Как, что дальше? Она обещала ждать меня..
- Чего ждать?
- Я  окончу училище, и мы будем вместе.

Только теперь, произнося эти слова, я впервые серьезно задумался о своей будущей жизни. Как все будет происходить дальше? Да, все свои юношеские годы я стремился только к одному – добиться любви Виолетты. А что дальше делать мне с этой любовью, я себе просто не представлял. Впервые из области чувств и фантазий нужно было строить реальные жизненные планы.

- Так на чем же вы все-таки остановились?
- На том, что она будет меня ждать.
- Как ты себе это представляешь?
- Через год я окончу училище, и мы оформим наши отношения.
- Ты ей сказал об этом?
- Нет, но вот, как только я сделаю фотографии, сразу отправлю ей вместе с подробным письмом, где обо всем и напишу.
- На каком курсе она учится?
- Будет уже на третьем.
      - Значит, ей учиться еще 4 года. Куда тебя направят после училища,  ты не знаешь. Заочных медицинских институтов не бывает. Ей придется либо бросить институт, чтобы жить с тобой, либо вам придется несколько лет жить врозь.  Плохо и первое и второе. Ничего хорошего вас не ждет. В таких условиях даже сильная любовь иногда не выдерживает.

Суровые, но справедливые слова матери опускали меня с небес на землю. В своей любви к Виолетте я не сомневался ни на секунду. Ждать ее я мог бы сколько угодно: и год, и два, и пять. А она? Любила ли она меня? Конечно же, да! Ведь не могли же быть такими прекрасными те ее поцелуи, если она меня не любила.  Я настойчиво гнал от себя всякие сомнения.

На следующее утро уже сухие и отглянцованные фотографии были уложены в большой конверт. Оставалось только написать письмо. Пользуясь тем, что родители ушли на работу, сразу же после завтрака принялся писать. Писал ей обо всем: как впервые почувствовал, что любит ее, как ревновал ее к Женьке и Игорю Фоминову, как мои чувства оскорбляли ее холодные письма. Писал, как возрождалась надежда, когда письма ее становились снова теплее. И, наконец, наша последняя встреча стала для меня вершиной счастья.  Писал, что уже скучаю по ней и мечтает о новой встрече. Для нее у меня нашлось множество самых нежных и ласковых слов. Даже сам я не заметил, как провел за письмом почти четыре часа. Письмо получилось огромным. Вместе с фотографиями пришлось отправлять ценной бандеролью. К концу дня послание было отправлено.

Я рассчитывал, что туда письмо будет идти максимум 4 дня, 2 дня ей на ответ, и 4 дня обратно. Через 10 дней я получу ответы на свои вопросы, которые сейчас волновали меня больше всего.

Первые 7 дней после отправки письма я спокойно наслаждался отпуском.  К  моему приезду мама приготовила   две чудные книги: «Три товарища» и «Птичка певчая».  Я погрузился в них, и читал запоем. Родители уходили на работу, когда я еще спал. Просыпался уже в десятом часу, завтракал и бежал на речку, где купался и загорал до обеда. После обеда ложился с книжкой на диван, и порой даже засыпал.  Вечера проводил вместе с родителями в разговорах и за телевизором.  Телевизионные передачи заканчивались в то время рано – не позже половины двенадцатого. Программа была только одна. Родители ложились спать, им завтра рано было на работу, а мне после дневного отдыха спать не хотелось, и я засиживался за книгой допозна. И каждый вечер, засыпая, пытался вызвать в памяти одну и ту же картину: Виолетта в моих объятиях.

Так прошла неделя. Никуда ходить мне не хотелось. Все остальные девчонки перестали дня меня существовать. Все мои мысли были заняты только одной. Она сразу затмила их всех.

Чем ближе подходило время к намеченному сроку ее ответа, тем все больше нарастало мое нетерпение.  Почту обычно приносили к 12 часам дня. Через неделю к этому времени я стал уже возвращаться с реки, чтобы самому встретить почтальона. Десятый день пришелся на воскресенье, день, когда почту не носили. Наступивший понедельник не принес долгожданного письма. Не было письма и во вторник. Весь отпуск превратился в мучительное ожидание письма.  Ежедневно, после ухода почтальона, наступало разочарование, а потом надежда снова загоралась,  и все ожидание переносилось на завтра. Верилось, что именно завтрашний день принесет мне письмо от любимой.

Потом появились сомнения. А вдруг бандероль пропала?  Она ждет от меня весточки, а ее все нет. Сомнения превратились в навязчивую идею. Чтобы избавиться от нее, пришлось на почте делать служебный запрос: получил ли адресат отправленную ему корреспонденцию? На следующий день получили служебную телеграмму: адресат собственноручно получил отправление на 4-й день после его отправки из Купянска.   Значит, с тех пор прошло уже более 10 дней.  Почему же она молчит? Что случилось? Теперь такой долгожданный отпуск стал мне не в радость.

Черви сомнений совсем изгрызли душу. Самые черные мысли лезли в голову. Сколько было сил, я гнал их от себя.  Перелопачивал в памяти каждое свое  слово, каждый ее ответ, каждые ее жест, каждое ее  движение. Теперь вспомнились и слова Павла. Верный друг пытался меня предупредить, предостеречь от возможных разочарований. Но влюбленные бывают глухими к словам друзей. Всплыл в памяти ее уклончивый ответ: «Мне больше некого ждать».

Неужели все это был обман? Нежели чувства ее были фальшивыми? Сколько мог сопротивлялся этим сомнениям, гнал эти мысли от себя, пытался оправдать ее. Но каждый новый день в ожидании ответа надежда, как шагреневая кожа, все сокращалась.

Уже прошло двадцать дней с тех пор, как я отправил свое письмо, а  ответа все не было. Острота ожидания стала снижаться, просто наступило какое-то тупое ожидание.  Надежда угасала, и я уже  внутренне стал готовиться к плохому исходу.

Всего за несколько дней до конца отпуска, почтальон принес голубой конверт со знакомым почерком.  Вскрывал его я спокойно, уже готовый к самому худшему. И ее слова в письме: «… ты извини, я сама не знаю, как это получилось…» не вызвали во мне ни шока, ни сильных переживаний. Во мне, казалось, уже все перегорело, все чувства атрофировались. Это известие я воспринял уже вполне спокойно.

Весь отпуск, так хорошо начавшийся, был вконец испорчен.  Меня тянуло из дому уже в училище,  к товарищам, чтобы в гуще армейской жизни поскорее забыть свою душевную боль, свое разочарование в жизни. На ее письмо я не ответил, и сделал все, чтобы постараться поскорее забыть ее. На некоторое время, на год или полтора мне это  удалось. Но затем воспоминания о первой любви стали снова и снова посещать меня. Первая любовь, как радость и проклятие, не могут покинуть человека навсегда.

На третьем курсе мы приступили к изучению нашего самого главного специального предмета: «Радиооборудование самолета», или, как кратко он обозначался в расписании: «РОС». Предмет включал в себя изучение не только связного, но и навигационного оборудования.  А его на бомбардировщике был предостаточно. К средствам связи относились: передатчики РСБ-5 и РСБ-70, приемник УС-9, ультракоротковолновая радиостанция РСИУ-3М и самолетное переговорное устройство СПУ-10, а также аварийная радиостанция АВРА-45. Навигационное оборудование было представлено: автоматическим радиокомпасом АРК-5, самолетным радиодальномером СД-1, радиовысотомерам РВ-2 и РВ-17, курсоглиссадными приемниками КРПФ-1 и ГРП-2, и системой дальней навигации СПИ-1.

Каждый из этих объектов изучался досконально, до радиолампы, до резистора, до конденсатора. На самоподготовке курсанты по очереди подходили к висящей на стене схеме и, указывая на какой-либо элемент, задавали  вопросы классному отделению: а что будет, если сгорит этот резистор или пробьется этот конденсатор? И в общих спорах приходили к истине.

Часть из этого оборудовании была секретной, на то в время это было самое передовое достижение нашей радиоэлектронной промышленности, хотя разработки его начались еще в начале пятидесятых годов. Надежность его была невысокой, были частые отказы, особенно часто отказывал самолетный дальномер СД-1. А радиовысотомером РВ-17 и системой дальней навигации СПИ-1 экипажи практически не пользовались из-за сложности их использования. Самолетная система дальней навигации позволяла определить место нахождения самолета в сложных метеоусловиях или за облаками. Для этого нужно было принять сигналы трех специальных наземных радиостанций, посчитать количество импульсов, приходящих от них, перевести их в расстояние, и потом по карте на пересечение трех линий определить свою точку нахождения. На это уходило около 10 минут, а за это время самолет при средней скорости 850 км\час находился уже на расстоянии более 140 км от той точки, в которой производилось начало измерения.

Но об этом мы узнаем позже, уже на стажировке. А пока мы  с большим усердием изучали схемы принципиальные и монтажные, инструкции по эксплуатации оборудования,  приборы и установки для их проверки. И делали мы это с удовольствием. Это была «живая» настоящая техника, не то что голая теория.

Мне очень легко давался этот предмет. Мне доставляло удовольствие копаться в схемах, придумывать для себя возможные, и даже невозможные, отказы и находить способы их устранения.

Мне первому преподаватель доверил самостоятельно изучить аварийную радиостанцию АВРА-45 и провести по ней занятие с классным отделением в качестве практики, как будущему преподавателю и воспитателю подчиненных. Со всей старательностью я готовился к этому занятию. Самым тщательным образом изучил принципиальную схему, устройство, инструкцию по эксплуатации, составил план-конспект и показал его преподавателю. На следующий день провел занятие. Я очень волновался, но все прошло очень удачно. Слушали ребята меня внимательно, конспектировали за мной. Я им дал основное записать под диктовку, и даже оставил 5 минут для ответов на возможные вопросы.

Весна 1958 года была ранней и дружной. Как только растаял снег, рота приступила к тренировке к своему последнему параду в училище в честь 1-го Мая. На это ушел весь апрель. Выпускники имели уже за плечами опыт 5-ти парадов. Ходили они хорошо и четко, но начальству хотелось добиться совершенства. Занимались они этим в день по 2 часа, а то и больше. Ровненькие «коробки» 20 на 10 печатали шаг, проходя мимо трибуны. Ровные ряды и колонны, линейка штыков и четкий поворот головы – все это словно делал живой единый организм. Проход с максимальным напряжением сил перед трибуной, когда нога взлетает выше пояса, шея затекает от предельного поворота головы вправо, холодок на щеке от касания штыка сзади идущего – все это ради нескольких минут парадного марша. Вот уже трибуна позади, можно немного расслабиться. Снова заход, и все начинается сначала. Разбор, замечания, и снова закрутилась карусель. И так каждый день. Конечно, нагрузка большая, ребята уставали. Но все эти трудности переносились легко, всех согревала мысль о предстоящей в мае стажировке. Уже до смерти надоели за эти три года   учебные классы, занятия, конспекты, семинары, экзамены, муштра. Уже хотелось настоящей  работы на боевой, настоящей, а не учебной материальной части. Скорее бы!

Миновал апрель и наконец-то наступил долгожданный май.

Парад, увольнение, еще впереди один день отдыха, а потом через каких-то несчастных две недели и на стажировку.

Свой последний парад рота отшагала с блеском. Никогда еще мы не чувствовали такого подъема. Под гром оркестра рота печатала шаг. Начальник училища, пройдя вместе со знаменным взводом трибуну, поднялся на нее и вместе с  руководством города и области принимал парад. Он остался очень доволен, как шла 12-я рота. По возвращению в расположение части, весь парадный расчет получил благодарность от начальника училища.

Оружие вычищено и составлено в пирамиды. Рота отправляется на праздничный обед. После обеда буквально все курсанты собираются в увольнение. В казарме остается только нынешний наряд и те, кто сегодня будут заступать. Уже прошел почти год с тех пор, как рота стала отличной. Начальник училища за это разрешил увольнение для всех желающих, кроме наряда. Ведь до этого существовал порядок, согласно которому разрешено было покидать часть только 25% личного состава. В лучшем случае, из училища можно было выйти не более двух раз в месяц. А, если в наряд попадаешь на выходные, или в училище объявляют карантин, то и того реже. Потом разрешили ходить в увольнение без очереди отличникам боевой и политической подготовки. Это в значительной мере подстегнуло учебу. Появился хороший стимул. Далее было объявлено, что, если строевое отделение, классное отделение, взвод или даже вся рота имеют средний балл успеваемости выше 4.65, то такое подразделение считается отличным, со всеми вытекающими последствиями. Отличное подразделение имеет право на 100% увольнение. И вот тогда началась борьба за успеваемость! Теперь каждый курсант отвечал не только за себя, но и за все подразделение.  Успех каждого становился успехом всего коллектива. Так воспитывалось чувство коллективизма.  Конечно, не все могли учиться на «отлично», но все хотели ходить в увольнение.  Теперь более слабым помогали сильные. Со слабаками свои же  ребята устраивали дополнительные занятия, им объясняли, иногда даже давали списывать. Каждая тройка, не говоря уже о двойке, становилась ЧП для всего коллектива. Теперь нерадивым курсантам не давали бездельничать на самоподготовке свои же ребята. Каждый курсант чувствовал ответственность и старался изо всех сил.  И, конечно, это принесло свои плоды. На доске успеваемости роты, куда еженедельно заносился средний балл каждого подразделения, первым в графе «отлично» появилось 123 классное отделение, а за ним вскоре потянулись и другие. И, наконец, наступил день, когда вся рота стала отличной. Это по итогам за апрель 1957 года было отмечено в приказе по училищу. Для всех курсантов роты это событие стало настоящим праздником, а комбат и командир роты стали на педсовете настоящими именинниками. Тем более, что это произошло после весеннего карантина, когда в увольнение никого не пускали. В первую же субботу в строю увольняемых оказалось 104 курсанта из 112. Ребята почувствовали настоящую победу.

С тех пор такое положение в роте стало привычным. Но одно дело завоевать звание отличника, а другое дело его постоянно поддерживать. Жизнь есть жизнь, кто-то ошибается, кто-то ленится, кто-то получает взыскание. Но в этих случаях не только провинившиеся, но и все подразделение лишалось звания отличного. И тогда виновнику достаеься не только от командиров. Однако со временем таких нарушителей становилось все меньше и меньше. Теперь, прощаясь с девушкой в субботу, каждый курсант был почти уверен, что завтра сможет увидеть ее снова.

Теперь, праздничный день 1-го Мая большинство курсантов спешили отметить в кругу своих друзей и знакомых. Многие имели уже своих девушек, с которыми постоянно встречались. К некоторым ребятам на праздник приехали родители. Тем, у кого была возможность где-то переночевать, увольнялись до 9 утра, а остальным увольнение предоставлялось до 2-х ночи. Это время было выбрано специально с таким расчетом, чтобы курсант мог даже после последнего сеанса кино проводить свою девушку и вернуться вовремя в училище даже пешком. Как правило, этого времени хватало. Но часто в половине второго ночи в субботу по улице Клочковской, ведущей к училищу, можно было услышать топот десятков курсантских сапог. Это ребята спешили из увольнения, когда уже ушел последний трамвай.

Существовало негласное правило «буферного времени», т.е. увольняемый должен был вернуться не ровно к указанному времени, а не менее чем за 15 минут до его наступления. Опоздание из увольнения считалось очень серьезным дисциплинарным проступком. При этом не принимались во внимание никакие уважительные причины. Даже среди своих считалось дурным тоном использование даже часть «буферного времени».

Я стоял в строю увольняемых. Увольнительную записку выписал себе до 9 утра, хотя совсем не собирался ночевать где-то в городе, а просто для того, чтобы не ограничивать себя во времени вечером, когда буду отмечать  этот праздник со своими друзьями. Ведь никто не запрещает мне вернуться и в 11 вечера или в 3 утра, если у меня увольнение до 9-ти.

На этот раз меня пригласил в свою компанию Сергей Сабина, мой бывший одноклассник. Он учился на военном факультете Харьковского фармацевтического института и собирался стать военным провизором.  Специальность очень  редкая в военных кругах. Он носил форму курсанта медицинской службы, но жил не в казарме, а в общежитии института. В общежитии  жили не только курсанты, но и студенты всех факультетов института.

Я добрался к ним в то время, когда уже вся компания сидела за столом. В комнате на четверых собралось человек пятнадцать. В этой группе парней было человека 2-3, а остальные были девушки.

До моего прихода в военной форме был только Сергей. Теперь военных в комнате стало вдвое больше.Я сразу почувствовал, что здесь все хорошо знают друг друга, а к новичку относятся как-то настороженно и сдержано.

Надо сказать,  что студенты в Харькове не особенно жаловали курсантов. Они считали их недалекими и солдафонами. В этом, конечно, была своя доля правды. Об этом можно было судить хотя бы по тому, с какими знаниями принимали в институт, и с какими оценками принимали в училище. Театры, выставки, галереи курсанты посещали очень редко, чаще всего их увольнение заканчивалось только посещением кинотеатров. Редкие увольнения, длительные карантины не позволяли молодым  ребятам полнее приобщиться даже к общей культуре второй столицы Украины. Безусловно, культурный уровень жизни студентов был выше, чем у курсантов. Поэтому студенты смотрели на курсантов свысока, еще хотя бы  потому, что основная масса курсантов училась в средних военных  учебных заведениях. И очень редко подругами курсантов становились студентки институтов. Чаще всего, ребята встречались с девушками из техникумов, ПТУ или просто работницами заводов и фабрик.

Такое же отношение к себе с первых же минут я почувствовал в  этой компании. Постоянные подколки, насмешки не создавали для меня комфорта общения. От нападок своих подруг меня старалась защитить оказавшаяся рядом сидящая девушка. Она была невысокая, худенькая и с каким-то угловатым лицом. Казалось, она ничем не выделялась из многих таких же, как она. Но в ее облике было что-то такое теплое, домашнее. Ее голос, манера общения подкупал своей нежностью, незащищенностью и каким-то необъяснимым обаянием. От нее просто веяло домашним уютом, теплом, именно тем, чего так недоставало истосковавшимся по дому ребятам, месяцами пребывавшим в чисто мужском коллективе. И ничего удивительного не было в том, что меня как-то сразу потянуло к ней. Когда же подвыпившая компания, сдвинув в сторону столы, организовала танцы, я предложил своей новой знакомой потихоньку исчезнуть. Она согласилась.

Мы ушли из общежития, и потом долго еще гуляли по ночным улицам Харькова, болтая обо всем. Спутницу звали Тамарой. Она  была на два года старше меня, хотя по виду нельзя ей было дать и двадцати. Училась она на третьем курсе, и до окончания института ей оставалось еще 2 года. После института она должна была получить специальность провизора. Это слово для  меня было новым, я только в этот вечер узнал, что оно обозначает.  Для себя это понятие я перевел как «высшее аптекарское». Бродили мы по улицам уже несколько часов, а я, робея, даже не решался взять девушку под руку. Нам было интересно вместе. Оказалось, что у нас очень много общего. Нам нравились одни и те же исполнители, одни и те же фильмы, одни и те же книги.

Так мы сами не заметили, как время перевалило за полночь. Я  проводил девушку до ее дома, где она снимала квартиру у хозяйки. Еще немножко постояли на крыльце и стали прощаться. Я пообещал ей, что завтра к 12-ти часам дня обязательно зайдет за ней, и  мы сходят вместе на новый кинофильм в кинотеатре «Комсомольский».

Только тогда, когда за ней дверь захлопнулась, я посмотрел на часы. Стрелки показывали начало второго. Хорошо, что увольнение у него до 9-ти, - подумал я, - иначе пришлось бы мчаться в училище галопом через полгорода. А сейчас можно было не спешить. Если даже не попадет на последний трамвай – ничего страшного. Час-полтора пешком пройтись по городу не составляло для меня никакого труда. Это  всего лишь 5-7 километров. Разве это нагрузка? Нас уже хорошо натренировали. После введения в армии жуковского «физчаса» к физической подготовке в войсках повернулись лицом.

Сейчас же я шел, не спеша, вспоминая события прошедшего дня. Утро, подготовка параду. Парад. Эмоциональный подъем от праздника, праздничный обед в училище, компания студентов …  При воспоминании о последнем, настроение падало. «Чего они так взъелись? – спрашивал я себя. – Ведь я им ничего плохого не сделал». Но тут же постарался забыть об этом. А вот вспоминая о новой знакомой, снова поднимали настроение. Как хорошо все на этом свете! Учеба идет легко, я давно уже стал круглым отличником, здоровье отменное, о нем просто не задумываешься. Командование меня любит и уважает. Вот теперь появилась новая интересная знакомая. Скоро стажировка – новая жизнь, полная чего-то неизведанного и интересного.

Часы на тумбочке дневального показывали 3-15, когда я вошел в помещение казармы, сдал свою увольнительную записку и отправился спать. Приятная усталость после долгого праздничного дня свалила меня сразу. Я уснул, едва коснувшись подушки.

Резкая команда «Рота, подъем!» разбудила меня внезапно. Мне показалось, что я только что уснул. Быстро взглянул на часы. Было 7 утра. Удивительно. На праздники, как правило, подъем был на час позже, зарядка не проводилась. Курсанты поднимались сами, делали туалет и к завтраку все уже были в строю. Меня еще больше удивило то, что я услышал голос ротного командира.  На подъем он приходил крайне редко, а тем более, на праздники. Что же его привело в такую рань?

В это время ротный командовал: «Дежурный, дайте команду на построение». Младший сержант Сыроваткин тут же гаркнул: «Рота, строиться!» Ему тут же завторили голоса командиров отделений: «Отделение, строиться!».

Через несколько минут уже вся рота стояла в строю. Перед строем нервно ходил майор Трахунов, которого  про себя курсанты звали «Теща». Весь его вид показывал, что он был очень недоволен. Что же произошло? Большинство недоумевало. Что случилось? А оказалось вот что.

Проверить порядок в роте и своевременность возвращения курсантов из увольнения командир роты поручил командиру второго  взвода  лейтенанту Вотрину. Выпускник общевойскового училища, он уже третий год носил авиационные погоны, но так до сих пор и не стал авиатором. Казалось, что там, в его училище из него выбили все человеческое, сделали его роботом-служакой. Он был ходячим уставом. Его не любили не только в его взводе, но и во всей роте. Похоже было на то, что не любило его и командование, хотя они это хорошо скрывало.

За последние месяцы выпускникам доверяли, и уже давно никто из офицеров не приходил контролировать возвращение курсантов из увольнения. Это притупило нашу бдительность, и позволило несколько расслабиться. Нельзя сказать, что этим постоянно пользовались, но иногда были случаи небольших опозданий  или возвращения слегка в нетрезвом виде. Это предпочитали скрывать от командиров. Дежурные по роте, свои же ребята, не  докладывали об этих нарушениях.

И вдруг на этот раз в 1-45, то есть за пятнадцать минут до назначенного времени возвращения из увольнения, открывается дверь, и перед дневальным появляется лейтенант Вотрин. Его появление было, словно снег на голову, для всех. Конечно, его здесь не ждали в это время. Командиры отделений сидели в канцелярии роты. На столах стояли бутылки вина, водки и лежала закуска. Часть курсантов, только что вернувшихся из города бродили по казарме еще с мутными глазами. При виде всего этого лейтенант опешил. Такого он даже представить себе не мог. Он пытался зафиксировать все эти нарушения. В его «черном» списке появились уже десятки фамилий. Пока он разбирался с командирами в канцелярии, наступило 2 часа ночи. Но к этому времени не вернулось из увольнения больше десятка человек. Это уже было ЧП, даже сверх ЧП.

Теперь он уже стоял рядом с дневальным и принимал каждого увольняемого, фиксируя опоздания. Ребята возвращались, как правило, навеселе, все таки был праздник.  Считалось, что основное, это пройти проходную, чтобы там не заметили, а дальше все уже было не страшно.

Прошло еще 15 минут. Вернулись еще не все. Последними с двадцатипятиминутным опозданием явились трое, и все из  взвода Вотрина. Двое едва шли сами, но тащили третьего, который едва передвигал ноги. Это был командир отделения сержант Тимошенко, правая рука командира взвода. Вотрин был в ярости, и ничего лучшего не придумал, как доложить дежурному по училищу об этих массовых нарушениях.

Когда я вернулся в казарму, все эти страсти уже улеглись,  и я ничего необычного не заметил. Поэтому в таком блаженном состоянии я и лег спокойно спать, так и не узнав ничего о событиях этой ночи.

Взводный доложил ночью обо всем командиру роты, и тот с самого утра примчался к подъему в казарму. И вот только теперь, стоя в строю, я из речи командира роты начинал узнавать, что происходило в казарме после полуночи. Возмущениям майора не было предела. И  это после того, как рота стала отличной, и числилась одной из самых лучших в училище, на него обрушился такой позор: массовые пьянки, куча опоздавших из увольнения, пьянство командиров с подчиненными в казарме. Курсанты стояли в строю, опустив головы, а командир шагал перед ними, читая нравоучения. А делать это он умел. Его выступления перед строем могли продолжаться в течение часа, а то и более. Не зря его за глаза курсанты звали «Тещей». Как правило, его речь начиналась со слов: «До какой же мы с вами жизни дожили, товарищи курсанты …»  А дальше следовала пространная речь с перечислением всех недостатков. Ноги в строю затекали, ребята переминались с ноги на ногу, но ни вертеться, ни разговаривать в строю было нельзя. А командир все ходил и ходил перед строем, все читал и читал свои «морали».  Такие «тренировки» проводились в неделю по два-три раза. Но, как не странно, они шли на пользу. Во время подготовок к параду, когда приходилось стоять в строю под палящим солнцем по несколько часов, некоторые курсанты из других  рот не выдерживали и падали в обморок. За все 6 парадов, которые прошагала 12-я рота, ни одного случая такого в ней не было.

Наконец,  «лекция»  для всех была закончена. Командир роты оставил курсантов стоять в строю под командованием дежурного по роте, а сержантский состав увел в канцелярию роты для индивидуальной «порки». Она продолжалась еще минут тридцать. Ребята стояли в строю грустные и хмурые. Все праздничное настроение было испорчено. Все, чего они добивались с таким трудом в учебе и дисциплине, рухнуло в одну ночь.

Как ошпаренные, стали выскакивать сержанты из канцелярии роты. Первыми выскочили командиры строевых отделений, за ними командиры классных отделений. Последними вышли помощники командиров взводов. Очевидно, командир роты раздавал «гостинцы» по чинам. Затем общая «экзекуция» продолжилась. Подходило время отправлять роту на завтрак, а командир, казалось, и не собирался это делать.  Отправил роту на завтрак он в последний момент, едва дав ребятам помыть руки. Завтрак был праздничный, но ребятам было не  до праздника.

По возвращению из столовой строй распустили наводить порядок в казарме, а всех нарушителей собрал командир роты в ленинской комнате для индивидуальной беседы. После этого было общее комсомольское собрание. В проходе поставили табуретки, перед ними поставили стол, небольшую трибуну, и собрание началось. Три года партийно-политического воспитания сделали свое дело. Курсанты научились ориентироваться в обстановке. Они уже четко знали где, что и когда нужно говорить. Один за другим поднимались ребята за трибуну и гневно клеймили своих провинившихся товарищей, не забывая и самокритику: я, мол, тоже виноват, что не уберег товарища от недостойного поступка. Провинившиеся каялись и обещали, что до конца учебы никогда этого больше не повторится. Друзья готовы были взять их на поруки, заявляя, что «удержат товарищей от дурных поступков».

На душе у командира потеплело. Коллектив, в основном, здоровый, только было несколько «заблудившихся овечек», которые нарушили дисциплину. Ребята сами их исправят. Ротный выступил последним. Он подвел итоги собрания и разрешил увольнение, но только строго 25%, как это было положено раньше. Теперь никакие отличники в расчет не принимались.

Конечно, в рапорте наверх из списка нарушителей, составленных Вотриным, осталась только небольшая его часть. Но командир отыгрался за такую «пакость» и на командире взвода. За его помощника сержанта Тимошенко ему задержали присвоение звания старшего лейтенанта.

Начали составлять списки увольняемых. Из 123-го классного отделения могли отпустить только 7 человек, по три с каждого строевого отделения и еще одного. Командиры бросили жребий. Достался он второму отделению. Из моего отделения отпускали только трех. Так как у меня прошлое увольнение было до девяти утра, я в это число не попал.

Жидкий строй счастливчиков построился перед выходом в город. Командир роты лично осмотрел строй. Выгнал несколько человек за недостаточно чистые подворотнички, или плохо начищенные сапоги или пуговицы.

С грустью в глазах проводили оставшиеся в казарме тех, кому улыбнулась удача. А мне так хотелось встретиться со своей новой знакомой, но не получалось. Сегодня свидание срывалось.  Больше всего меня тревожило то, что я оказался обманщиком: пообещал придти и не пришел. Бродя по казарме, я заметил, как в канцелярию роты по одному стали нырять курсанты, и, выйдя оттуда, быстро собираться и покидать казарму. К кому-то приехали родители, кто-то жил в Харькове, кому-то срочно нужно было позвонить домой родителям. Все находили какую-то уважительную причину,  и добрый командир их отпускал. А  мне, как назло, никакой уважительной причины придумать не удавалось. Тогда я решил пойти на хитрость. Через несколько минут и я уже стучал дверь канцелярии роты.

- Войдите.
- Товарищ майор, разрешите обратиться.
- Обращайтесь.
- Товарищ майор, мне сегодня очень нужно быть в городе. Не хочу врать, никаких уважительных причин у меня нет. Просто обещал девушке, что приду. Не хотелось оказаться лжецом.

Командир на минутку задумался. По мнению курсантов, он был большим женоненавистником. Очевидно, они его «достали» еще тогда, когда во время войны он командовал учебной женской ротой связисток. Он терпеть не мог, когда курсанты связывались с женщинами или девушками. Но в то же время его подкупила прямота и честность курсанта.

- Вчера присутствовал при этом безобразии?
- Никак нет, я вернулся около трех часов и ничего не  знал до самого подъема.
- Так … Праздник где вчера встречал?
- В компании знакомых студентов.
- Выпивал? Только честно. Как на духу.
- Так точно, стакан вина за весь вечер. Но это было еще до 6 часов. Все успело уже выветриться.

Ротный внимательно посмотрел на меня. Я стоял по стойке смирно и преданными глазами смотрел на командира.
- Скажи старшине, чтобы записал тебя в книгу увольняемых до вечерней поверки. И не опаздывать!
- Благодарю вас, товарищ майор. Разрешите идти?
- Идите.

Через час я был уже у Тамары. Пришлось на ходу придумать какую-то незначительную причину, чтобы оправдать свое опоздание. В этот вечер мы вместе сходили в кино, и я там впервые взял ее за руку.  Девушка руку не отняла, и отвечала на мои поглаживания и пожатия.

После праздников было несколько рабочих дней, и, наконец, наступили последние выходные дни перед стажировкой. Все курсанты спешили завершить свои дела в городе перед отъездом. И вдруг в воскресенье командир роты решил заполнить пробел в спортивной работе роты. Нужно было сдать нормы по кроссу на 1000 м. Всем хотелось сразу же после завтрака отправиться в город, а теперь нужно было еще бежать этот кросс, потеть, тратить силы. Но приказ есть приказ.

Роздали всем личные знаки. Это такие металлические пластинки с номером войсковой части, роты и личным номером, присвоенному курсанту на весь период обучения. Этот личный знак на финише нужно было бросить в ящик. По истечению определенного времени эти ящики менялись, и по ним можно было определить, кто уложился в норму, а кто нет.

Маршрут кросса пролегал по территории училища. На поворотных пунктах стояли командиры взводов, а на самом дальнем пункте стоял старшина. Они наблюдали за тем, чтобы бегущие не «срезали» дистанцию. Стартовали классными отделениями. Напрягаться никому не хотелось. Бежали строем, в ногу, словно на зарядке. Естественно, никто норму не выполнил. Ротный остался недоволен. Тогда он сказал:

- Ну, так, немножко размялись? Теперь отдохнули и побежали снова. Кто выполнит норму, тот пойдет в увольнение.

Во время следующего забега ребят словно подменили. Теперь все мчались сколько было сил. На этот раз на поворотных точках контролеров почему-то не оказалось, поэтому бегущие срезали углы, как только могли. Ориентировались по Сорокину. У него был первый разряд по бегу. Его обгонять было нельзя – не поверят.

Летит по последней прямой Сорокин. За ним несется толпа. Из кустов вываливаются все новые и новые участники бега, и грохоча сапогами, вся эта масса несется к финишу. В ящик дождем летят личные знаки. Норму второго разряда выполнили 95% роты. Довольные командиры уходят в канцелярию оформлять протокол соревнований. Ребята переводят дыхание и идут готовиться в увольнение.

Я отправился к Тамаре. Свидание их было коротким. Она готовилась к сессии, и идти гулять отказалась. Я ей сказал, что уезжаю на стажировку почти на три месяца, и пообещал писать ей почти ежедневно.

Назначен день отъезда. 18 мая 12-я  рота должна покинуть училище. На стажировку отправлялись классными отделениями. Руководителем  123-го классного отделения был назначен капитан Каменецкий, инструктор практического обучения цикла «РОС» (радиооборудование самолетов). Курсанты отделения были немного удивлены этим выбором командования. Капитан был человеком мягким, спокойным, как большинство полных людей. Он практически никогда не имел подчиненных. Как он сумеет справиться с этой оравой выпускников, так хорошо усвоивших за три года учебы все приемы и уловки, как обводить вокруг пальца начальство? Но этот вопрос пусть больше беспокоил командование училище, а ребята были только довольны таким выбором.

Собран нехитрый курсантский скарб, чемоданы погружены на грузовик. После завтрака отделение строем отправляется на вокзал. Билеты уже заказаны, время отъезда определено. Ребята весело шагают по  улицам Харькова, прощаясь с ним почти на два с половиной месяца. На вокзал прибыли за полчаса до отправления поезда. Дружно разобрали свои вещи и погрузились в общий вагон поезда Харьков – Киев. Им предстояло ехать в город Прилуки Черниговской области. Прямого поезда до Прилук не было, и им предстояла пересадка на станции Гребенка.

Как ни старался капитан Каменецкий, разместить всех 28 человек рядом в вагоне, ему это не удалось. Курсанты разбрелись по всему вагону. Они знакомились с девушками, болтали с ними, высовывались из открытых окон до пояса. Одним словом, вели себя, как школьники младших классов на экскурсии. Но все это были еще только цветики, ягодки были еще впереди.

Майский день был жарким, в вагоне было душно, хотелось пить. Кипяченая вода в бачке у проводников жажды не утоляла.  Ребята решили сложиться, и на следующей станции купить ящик газировки. Поручили это мероприятие Бердникову и Моисееву. Деньги быстро собрали, и на маленькой станции, где поезд стоит всего минуты три, они быстро соскочили, и к отходу поезда уже грузили в нерабочий тамбур ящик с бутылками. Если бы только знал их старший, что было в этом ящике! Как это удалось им это сделать, остается их тайной. Они заплатили за ящик лимонада, а притащили ящик водки.

Теперь нужно было воспользоваться этим подарком судьбы. Чтобы не привлекать общего внимания, и, самое главное, капитана, вызывали в тамбур по одному. Там Николай выдавал каждому его “норму”. Расчет был прост. Ящик водки – это двадцать бутылок, т.е. 10 литров. Ребят 28. Значит, приблизительно по 350 граммов на нос. Нашли поллитровую банку, сделали на ней отметку, и по этой отметке отмеряли каждому его норму. И, как ни странно, никто не отказался. А что такое 350 граммов водки молодому человеку без закуски, да еще в жаркий день?

Минут через пятнадцать ящик опустел. Пустые бутылки выбросили в окно, за ними последовал и ящик. И тут началось … Хмель ударил в голову, ребят развезло. При этом каждый вел себя по-разному. Кто-то разморенный дремал тихо в уголке, кто-то горланил песни, кого-то потянуло на подвиги, кто-то «качал права» с сержантами. Удивленный и возмущенный капитан метался по вагону, стараясь унять наиболее агрессивных. Он никак не мог понять где же успели ребята «нализаться». К счастью, скоро поезд подошел к станции Гребенка.  Здесь нам предстояла пересадка. Следующего поезда нужно было ждать около четырех часов. Старшему едва удалось всех собрать и вывести из вагона. Он  нас  построил и отправил в небольшой скверик у вокзала. Там в тени деревьев приказал расположиться и без его разрешения не покидать скверика. Но не тут то было. Хмельные и неуправляемые, они разбредались в разные стороны. Кричать, угрожать и требовать от них дисциплины в таком состоянии, было бесполезно.  На капитана страшно было смотреть. Хорошенькое начало …

Однако 4 часа на свежем воздухе сделали свое дело. Молодые организмы быстро справились с алкоголем в крови, и к моменту посадки в поезд уже почти все были в норме. Правда, самочувствие было отвратительным. Голова болела и тошнило. Дальше ехали хмурые и неразговорчивые.

Прибыли в расположение части к вечеру. Капитан Каменецкий ушел к командованию части за указаниями, а курсантов оставил в курилке у казармы.

Солдаты вернулись с ужина, и расположились тут же рядом в курилке. Среди них Оскаленко узнал своего земляка и одноклассника. У  них завязалась дружная беседа. Ее внимательно слушали и остальные курсанты. От него мы узнали о части, куда мы прибыли на стажировку. На этом аэродроме стояли два полка самолетов-бомбардировщиков ТУ-16. Один полк состоял из атомононосителей, а другой был центом по переучиванию на дозаправку в воздухе. В этом полку была авиаэскадрилья танкеров-топливозаправщиков. То, что полк был вооружен атомными бомбами, не для кого не было секретом. На рынке можно было подслушать разговор баб-торговок:

- Заходь до мэнэ, я жыву нэ далэко, там, за атомым складом.
Конечно, самой атомной бомбы никто в полку и в глаза не видел. Ими занималась специальная группа, которая служила и жила совсем отдельно, не смешиваясь с остальными в полку.

Предназначенные для дежурства самолеты готовились на своей стоянке, потом их буксировали в сторону ДС (дежурные силы) по специальной рулежке до белой линии. На этой линии менялся наземный экипаж самолета и водитель буксира. Далее самолет увозили в подземное укрытие, где его оснащали всем необходимым, вооружали атомным оружием и ставили на дежурство. Как и что там делали, в полку только догадывались.  Толком об этом никто ничего не знал.

Об этом курсанты успели узнать от земляка Оскаленка, пока ждали своего начальника. Когда он вернулся, то сообщил нам следующее: стажироваться мы будут в одном полку. Одно строевое отделение направят в ТЭЧ, а второе в эскадрильи. Жить нам  придется в отдельных казармах. Так будет до средины стажировки. Потом отделения поменяют местами.

Первое строевое отделение, в котором я числился, отправилось в  казарму ТЭЧ, а второе увели в казармы эскадрилий. Казарма ТЭЧ располагалась на втором этаже довольно большого кирпичного здания, и занимала весь этаж.  На первом этаже были какие-то служебные помещения. Помещение казармы было большим, и койки в нем были одноярусные. Свободных кроватей было не много, пришлось недостающие тащить со склада. Курсанты хотели поселиться все вместе, но старшина ТЭЧ не разрешил. Пришлось располагаться на свободных кроватях по всей казарме.

Через несколько дней в полк приехали на стажировку курсанты из других училищ: Даугавпилского, Казанского и Ачинского. Их тоже разместили в казармах вместе с солдатами. Уже к концу мая курсантов в ТЭЧ было больше, чем солдат и офицеров.

Первое знакомство с ТЭЧ. Нужно сказать, что время для  начала стажировки было выбрано не совсем удачно. Оба полка готовились к учениям. 1-го июня полки должны были подняться по тревоге и улететь на бомбометание на полигон Камчатки. Шла напряженная подготовка к учениям. К такому дальнему перелету нужно было подготовить максимальное количество самолетов. И основная  работа легла на плечи ТЭЧ. Приходилось работать по 10-12 часов в день без выходных. И в это трудное время для дивизии «свалились на голову» курсанты. К работе на боевых машинах допустить их сразу было нельзя. Начальники групп не знали, что  могут и умеют  курсанты делать. А «наломать дров» они могли.

Первый выход на аэродром. После утреннего построения полка  личный состав ТЭЧ садится на свой тягач и отправляется на аэродром. От жилого городка до аэродрома было километра четыре. Большой армейский тягач сразу не поместил всех. Пришлось делать два рейса. Приехали на стоянку ТЭЧ, так называемый «пятачок». На стоянке стояло 5  или 6 самолетов, на которых выполнялись работы. Начальник ТЭЧ остался в штабе, построение личного состава и распределение работ проводил начальник группы регламентных работ по самолетам и двигателям капитан Черный. Подразделение строилось по группам. В группе регламентных работ радиосвязного и радионавигационного оборудования по штату было 3 офицера и 4 солдата. И вот капитан Ветров, начальник группы, только за голову взялся, когда ему в группу «свалилось» еще 14 помощников. Такая же была обстановка и в других группах.

Капитан Черный вышел перед строем и начал давать указания. Свою речь он круто пересыпал нецензурной лексикой. Харьковским курсантам это сразу резануло уши. Мы не привыкли слышать мат от офицеров, а особенно перед строем. Сами, конечно, в повседневных  разговорах не очень следили за чистотой своей речи. Хотя, надо отметить, к выпуску мата стало меньше. На первом курсе то ли для бравады, то ли для самоутверждения, безбожно сквернословили. Им Нам очень хотелось казаться «крутыми» (хотя еще в то время такое слово не применялось). На третьем же курсе мы повзрослели, и нам хотелось выглядеть более культурными. Так еще на втором курсе, когда мы перешли в другую новую столовую, и теперь сидели за столиками с белыми скатертями по шесть человек, заключили между собой соглашение. Мы договорились, что за столом матом ругаться не будем. Единственное исключение все-таки заставил сделать Близнюк Виталька: называть плохое мясо «п…тиной». От частого употребления этого слова оно потеряло свой смысл, настолько стало нарицательным, что забыли о истинном смысле его. И это сыграло плохую шутку с Валькой Можаевым. В отпуске, забывшись, он за столом вдруг заявил матери: «Не клади ты мне эту п … ну». За это получил по лбу половником.. В училище мата от офицеров мы не слышали никогда, даже на отдыхе и в курилках. Если иногда только старшина Ищенко вызывал в каптерку курсанта «прописочить» и употреблял какое-нибудь бранное словечко, то курсант знал, что при этом наказания не последует.

А здесь, в боевом полку, все было иначе. После построения разошлись по группам. Группа регламентных работ по радио занимала три комнаты в техническом домике.  В них вдоль стен стояли стенды и стеллажи с блоками и контрольно-измерительной аппаратурой. Проверками оборудования в группе занимались офицеры- техники. Солдаты-механики только снимали и ставили оборудование, чистили умформеры и преобразователи. Работы было много. Курсантам хотелось сразу же включиться в работу, но осторожный начальник группы никак не хотел допускать нас к оборудованию. Вначале усадил нас изучать инструкции по технике безопасности и технологические карточки. Чуть позже разрешил выполнять работу механиков: чистить коллекторы умформеров и преобразователей. Только через несколько дней разрешили под присмотром солдат-механиков ставить проверенные блоки оборудования на самолеты. Для нас совершенно новым делом стало контровка разъемов и болтов крепления. В училище этому нас не учили. Теперь же этому нехитрому мастерству нас учили солдаты. Большего пока нам доверить ничего не могли.

Почти две недели без отдыха и выходных трудилась ТЭЧ, готовя самолеты к учениям. Все это время трудились с ними курсанты, стараясь изо всех сил. И вот, наконец, все готово. Последний самолет отбуксировали на стоянку эскадрильи.

Утром следующего дня весь городок разбудили сирены. Начинались учения. Личный состав эскадрилий грузился на машины и отправлялся на аэродром. ТЭЧ построили и отправили на аэродром пешком. Сейчас делать нам было нечего. Свою работу ТЭЧ уже сделала. Добрались мы на место и начали наводить порядок в домиках и на стоянке. В это время предполетная подготовка уже закончилась, и аэродром огласился ревом двигателей. Самолеты дружно стали выруливать со своих стоянок. Все курсанты из ТЭЧ высыпали из домиков смотреть, как полк будет взлетать по тревоге. На рулежной полосе по пути к ВПП выстроилась целая вереница бомбардировщиков. Они один за другим уходили в небо. Над аэродромом они собирались в отряды и брали курс на восток. Им предстоял нелегкий беспосадочный перелет до далекой Камчатки с дозаправками в воздухе где-то над Уралом и Енисеем. Вот взлетел последний самолет, и на аэродроме вдруг стало удивительно тихо. Даже стало слышно, как кузнечики стрекочут у самой рулежки, и шелестит под ветром трава.

Мы вернулись в свои группы и стали приставать к начальнику группы, чтобы тот разрешил нам работать на стендах, проверяя оборудование. С большой неохотой он распределил нас по стендам и строго-настрого запретил что-либо крутить в отсутствие офицеров-техников.

Так длилось несколько дней. Офицеры брали отгулы за работу в выходные дни, отпрашивались по своим делам, никому не хотелось заниматься с курсантами. Да и мы  сейчас не особенно «рвались в бой». Куда было более приятней сбежать с работы, пройти за аэродром всего полкилометра к речке, и там загорать и купаться с девчонками на пляже. Так в один из дней там собралось почти все классное отделение. Там же и «застукал» нас капитан Каменецкий. Дело в том, что по всем воинским уставам купание рядового и сержантского состава срочной службы должно быть организовано с соблюдением всех правил  и с соблюдением всех мер безопасности. Купание одиночек категорически запрещалось. Это прекрасно знали курсанты, но соблазн был слишком велик, и мы наделялись, что никто ничего не узнает. Но все тайное когда-нибудь становится явным. Досталось всем, особенно командирам отделений.

Через несколько дней самолеты вернулись. Учение прошло успешно. Они долетели вовремя, дозаправляясь в пути, и на «отлично» отбомбились. Теперь у ТЭЧ снова появилась работа, притащили самолеты на регламентные  работы.  А курсанты по-прежнему чистили умформеры, снимали-ставили блоки, контрили разъемы, т.е. занимались работой солдат. К проверкам и регулировкам нас все также не допускали. Первым прорыв в этом пришелся на мою долю. А случилось это так. Капитан Ветров уже который день безуспешно пытался найти неисправность в самолетном дальномере СД-1. И в то время, когда он «ковырялся» с ним, к нему подошел я с очередной просьбой допустить меня к проверкам оборудования. Тот, раздосадованный своей неудачей, в сердцах ответил: «На, вот ищи неисправность!», и ушел. Я остался один на один с этой неподдающейся неисправностью. Сделал несколько проверок и замеров. Все в норме, а стрелка вольтметра вместо того, чтобы периодически отклоняться то влево, то вправо, стояла, как вкопанная, где-то посредине. Еще несколько проверок – результат все тот же. Я вставил длинную отвертку в шлиц регулировочного потенциометра, и в задумчивости уперся в нее лбом. Стрелка вдруг ожила, дальномер заработал. Я отпустил отвертку – стрелка снова замерла. Нажал – опять заработала. Вот в чем дело! Нет контакта в самом потенциометре. Теоретически обосновать неисправность для курсанта было делом совсем не сложным. Я оставил все как было, позвал капитана и предложил ему несколько версий поиска неисправностей. Ветров слушал меня в полуха. Первая версия не подтвердилась, вторая тоже. И вот, наконец, я предположил, что нет контакта в самом потенциометре. Нажимаю на шлиц и дальномер начинает работать.  Капитан глазам своим не поверил. Попробовал сам – точно. Заменить неисправный потенциометр мне не стоило большого труда. И с этого момента я стал личным помощником начальника группы. Начинает капитан проверять какое-либо оборудование вместе с мной, потом сам уходит: «Вадим, продолжай дальше». Спустя некоторое время ребята уже стали коситься на меня. Пришлось мне убеждать начальника, что остальные  ребята могут работать не хуже меня. Капитан начал постепенно допускать к работе и остальных. К концу стажировки в ТЭЧ мы уже работали в полную силу. Теперь нам уже не хотелось расставаться со своими новыми знакомыми. Но прошла уже половина времени, отпущенного на стажировку, нужно было переходить в эскадрильи.

В одно из воскресений произошло событие, в результате которого  наш старший, капитан Каменецкий чуть не получил инфаркт. Все дело было в увольнениях. Курсанты привыкли за последний год ходить в увольнение каждые выходные, а здесь их поставили в условия равные со всеми солдатами: только 25% - и не более. Как ребята не просили, командование не шло нам навстречу. Тогда мы стали применять свои уловки. Несет писарь увольнительную записку младшего сержанта Ковалева на подпись капитану Каменецкому. А в ней написано: «Младший сержант Ковалев Б. А. уволен такого-то числа  до 21 час. 30 мин». Капитан спокойно подписывает увольнительную, а потом писарь после фамилии сержанта дописывает: «с ним еще 11 человек».  Идем на танцы все вместе. Патруль нас останавливает. Увольнительная есть, но патруль  ругается: «Кто так оформляет увольнительные! Вечно у этих курсантов все не так, как у людей!» Пару раз у нас прошел такой фокус. Все бы неплохо, но нужно было ходить всем вместе.

Так было и в то воскресенье. Отпустил начальник в город только троих. Вечером за полчаса до поверки решил сам проверить в казарме ТЭЧ, чем занимаются его подчиненные. К своему удивлению, в казарме он обнаружил только одного Денисова. Тот лежал на своей кровати и читал книгу. На вопрос капитана, где остальные, ответил, что все где-то здесь, в казарме или курилке. Капитан добросовестно обошел всю казарму, проверил каждый уголок, каждую комнату, но ни одного курсанта ему обнаружить не удалось. В недоумении он сел в курилке, наблюдая за дверью в казарму. Наконец, со стороны проходной показался Оскаленко. Отпираться было бесполезно, ясно было, что он был в городе. Получив свою взбучку от начальника, он поднялся в казарму. Спустя несколько минут,  из казармы без гимнастерки спускается Вовка Напрасный. Капитан удивлен: как он его не нашел в казарме. Проходит еще несколько минут. В курилку из казармы выходит еще группа курсантов. Все утверждают, что были в казарме. Капитан уже взбешен, где они были, почему их он не заметил. Проходит пять минут. Из дверей выходят еще двое, потом еще. Все в один голос заверяют, что были в казарме. Вконец взбешенный офицер бежит за другую сторону здания казармы и видит такую картину: на связанных простынях в окно второго  этажа несколько человек тащат наверх очередного курсанта. К вечерней поверке были все наместе. Возмущению капитана не было предела. Он тогда «выдал» курсантам по полной программе.

Через несколько дней ребята первого строевого отделения  уже переселились в казарму эскадрилий. Их распределили по 5 человек в каждую эскадрилью, но мы жили все вместе в одной казарме. Старшему следить за нами стало намного сложнее.  Полеты были то по эскадрильям, то всем полком вместе, то дневные, то  ночные. Одних поднимали рано утром, другие приходили с полетов поздно ночью.

Мне не понравилась служба в эскадрильи. Здесь нет ни работы с приборами, ни поиска неисправностей. Проверяй исправное оборудование – вот и вся работа.  Что-нибудь отказало – тащи в ТЭЧ. Начальник группы оказался хитрым малым. Во время предварительной подготовки посылает курсантов осматривать, проверять самолеты и записывать замечания. Те добросовестно все проверят, запишут и представят свои замечания начальнику. Он же втайне от первых на эти же самолеты посылает других. Потом сравнивает записи и дает «втыки» за пропущенные недостатки и тем и другим. Сам же редко выходил из домика. Больше гонял курсантов.

Не нравилось мне в эскадрильи еще и потому, что много терялось времени впустую. Например, ночные полеты. Явка на предполетную подготовку к 18-00. С утра с солдатами то политзанятия, то еще какие-нибудь занятия, а курсантам деваться некуда. После обеда у всех отдых. Пришли на полеты, самолеты подготовили. Они улетели, а ты сиди и жди. Летят куда-то под Херсон на полигон бомбить, а ты 3-4 часа гоняй «козла» или плюй в потолок. Прилетели, спросили у экипажей замечания и снова жди. Жди, пока все прилетят, самолеты заправят, и только тогда вместе со всеми ехать в казарму.

Еще не нравилось мне и солдатское питание. В училище кормили нас хорошо по  9-ой курсантской норме. А здесь нас поставили на 2-ю солдатскую. Масло не давали, сыр тоже. Правда, это все можно было купить здесь же, в солдатском ларьке при столовой. Поэтому курсанты чаще всего спорили между собой на масло. Как-то Бердников заявляет: «Спорим на 27 порций масла, что пройду мимо коменданта в столовую без строя». Ребята от удивления раскрыли рты. Это было что-то немыслимое. Комендант был грозой всего гарнизона. Высокого роста, с громовым голосом, от которого даже приседали в страхе бывалые воины, он спустя уже 13 лет после войны еще носил нашивки о ранениях и контузиях. Во время приема пищи солдатами он стоял  на крыльце солдатской столовой и вылавливал всех, кто шел без строя. При этом он имел привычку заставлять провинившегося лезть себе в карман кителя. Там, свернутые в трубочку, лежали бумажки, на которых было написано: «2 наряда вне очереди», «3 наряда», «2 суток ареста», «Сутки ареста» и т.д. В этом он видел руку судьбы. Все боялись его, даже наряд, кто не попадал на обед или на завтрак вместе со всеми, старался пристроиться к чужому строю, чтобы зайти в столовую, когда там стоял комендант.  И вдруг Бердников собирается пройти мимо коменданта без строя.
- Зачем это тебе нужно?
- Хочется масла, пройду и все. Спорим?
- Ладно, но пеняй на себя. Отсидишь пару суток на губе, а потом еще всему отделению масло покупать будешь.

Ударили по рукам. Строй стоит, и ждет своей очереди зайти в столовую. Бердников смело «чешет» в столовую мимо коменданта. Комендант с удивлением смотрит с крыльца на него.

- Товарищ курсант, вы куда?
- В буфет, товарищ подполковник.
- Почему без строя?
- Чтобы успеть до завтрака купить сигареты.
- Вы что, не знаете, что в столовую запрещено ходить без строя?
- Знаю.
- Почему нарушаете?
- Виноват.
- Раз виноват, лезь в карман.

Ребята издали наблюдают эту картину. Они видят, как курсант лезет в карман к коменданту и вытаскивает бумажку, свернутую в трубочку. Разворачивает ее, вертит ее с одной, потом с другой стороны. Комендант почти вырывает бумажку из рук курсанта. Теперь он сам уже вертит ее в недоумении. Она оказалась чистой.

         - Ладно, идите назад, в столовую пройдете со строем.

Внешне спокойный Бердников возвращается к своим с видом победителя. А секрет был прост. Земляк нашего героя работал писарем у коменданта и готовил ему эти бумажки. Такую же бумажку, только чистую, он дал курсанту. Когда он лез в карман коменданта, эта бумажка была у него уже в руке. Комендант не изменил своей привычке, и Николай весь месяц на завтрак имел масло. Поистине: «Кто не рискует, тот не пьет шампанское».

Когда я уезжал на стажировку, то пообещал Тамаре, что буду писать ей каждый день. Для этого купил в киоске “Союзпечати” кучу открыток.  Первые две недели свято выполнял свое обещание. Но за это время получил всего две открытки от девушки. Это несколько охладило мой пыл, и писать ей стал я реже. Нас мало что объединяло, мало было общих интересов. Наши чувстване были достаточно глубокими, поэтому вначале переписка стала мне в тягость, а потом она и совсем заглохла. Я еще наделялся, что все восстановится при встрече. Но теперь все реже вспоминал о ней.

Лето шло на убыль, а вместе с ним шла к концу и стажировка. Повзрослевшие ребята заканчивали свою стажировку в боевом полку. Они уже многое узнали, и самое главное, научились практически работать на материальной части.  Знания, полученные в училище были настолько глубокими и фундаментальными, что они в теории могли заткнуть за пояс любого специалиста в полку. Теперь эти знания подкрепились практикой, и им все уже казалось по плечу. Оставалось уже совсем немного: вернуться, подготовиться и сдать выпускные экзамены. А там долгожданный выпуск, лейтенантские погоны и … свобода! Свобода от всего, что их держало в рамках все эти три года.

Вернулись мы в училище с чувством собственного достоинства. Теперь мы выпускники, и море нам по колено. Но в училище нас быстро поставили на свое место.

123-е классное отделение подходило к третьему учебному корпусу на занятия. К этому времени к корпусу с  разных концов спешили курсанты из разных рот и курсов. Все они шли строями по классным отделениям. Как правило, у входа строй распускался, и в свой класс курсанты двигались самостоятельно. Кто-то успевал перед занятием затянуться раз-другой сигаретой в курилке возле здания. Постоянно перед началом занятий у входа в учебное здание стояла толпа курсантов. Наше отделение почти совсем уже подошло к корпусу, как мы услышали голос, который нельзя было ни с кем спутать:

- Кто вэдиот отдэлэниэ? Камандыра ка мнэ!

Это был голос командира первого батальона подполковника Сургуладзе. Все в училище его знали как крутого и жестокого командира. Мы сделало вид, что команды не услышали, только ускорили шаг и через несколько секунд растворилось в толпе у входа в здание. Спустя несколько минут мы уже довольные сидели в классе, радуясь, что нам удалось провести «Бешенного грузина», как величали первого комбата свои и чужие. Конечно, отделение шло по училищу, не так, как ходят первокурсники, но   ведь мы были уже выпускниками, уже заслужили поблажки. Но радость наша была недолгой. Минут через 20 в класс вошли командир роты и Бешенный.

- Встать, смирно! – заорал командир отделения.


Курсанты вскочили, улыбки  как рукой сразу стерло с лиц. Мы недоумевали. Как нас могли вычислить? Ведь мы сразу же растворились в толпе. Это нам,  словно детям, прячащимся за портьерой, кажется, что родители их не видят, нам казалось, что в толпе мы стали незаметными. Но только не для комбата, который сам окончил это училище и уже 15 лет служит в нем.  По одному только нашему внешнему виду и по выражению лиц можно было сразу определить, что мы выпускники. А взглянув на расписание занятий, нетрудно было вычислить, где мы занимаемся.  И, как на грех, в этот день наша самоподготовка в третьем учебном корпусе была только у одного отделения выпускников.

- Командир, вы команду слышали? – без всяких вступлений начал ротный.
- Никак нет, - оправдывался сержант Дроздов. – Я шел впереди строя.
- Кто слышал команду?

Отделение угрюмо молчало, опустив головы. Бешенный не промолвил ни слова, только мрачною тенью стоял за спиной у майора.

- Командир отделения со мной, а остальным продолжать занятия. Отделение, садись! – продолжил ротный.
- В воскресенье 4 часа строевой подготовки. Командовать буду я сам, - на этот раз выступил комбат.

Минут через 10 вернулся сержант. По его виду можно было сразу определить, что ему досталось.

- Ну что? – спрашивали ребята. А он только рукой махнул.

Из командиров его разжаловали, а в воскресенье вместо увольнения провинившихся курсантов вывели на строевую подготовку.

- Ребята, покажем, как ходят третьекурсники. Его «салагам» такое еще и не снилось, - предложил кто-то из отделения. (У Бешенного в батальоне были только первокурсники).
- Будем считать это подготовкой к экзамену по строевой.
- Точно, а то на стажировке мы малость подразучились ходить.

Так и решили. В воскресенье к 10 часам вместе с подполковником Сургуладзе прибыли командир взвода и командир роты. Старший лейтенант Тагунков командовал отделением. Комбат стоял на трибуне и наблюдал за занятиями. Рядом с ним стоял майор Трахунов. Конечно, «Бешенный грузин» ожидал, что отделение будет лениться, «сачковать», плохо выполнять команды, одним словом саботировать занятия. Это давало бы ему моральное право занятие превратить в наказание, и гонять курсантов до изнеможения. Первый час занятий отделение занималось одиночной подготовкой. Курсанты ходили по плацу строевым шагом, громко отдавая себе команды и четко выполняя их.  Шаг четкий, движения отработаны, нога поднята высоко, носок оттянут, подбородок поднят. Выправка идеальная. Придраться не к чему. Комбат невольно залюбовался ими.

- Командир, теперь прохождение развернутым строем, по шеренгам! – дал команду Сургуладзе.

Это было самое трудное. В развернутом строю каждый виден, как на ладони. Здесь нельзя сачковать. И очень трудно держать равнение в шеренге, когда в строю 14 человек. Но опыт парадов не прошел даром. Отделение перестроилось в две шеренги, и на дистанции 10 метров двинулись к трибуне.

- Отделение, смирно, равнение направо! – командовал командир отделения.

Вся шеренга, как один человек, с очередным шагом, резко повернула голову направо, приложили руки по швам и перешло на строевой шаг.  Двигались легко и четко. Равнение в шеренге, поворот головы, высоко поднятая нога, четкий однообразный удар ноги – одним словом придраться не к чему. Так же четко прошла и вторая шеренга.

- Еще раз! – гремел голос комбата.

Еще заход. Нога до пояса, носок оттянут, ноги печатают шаг, словно один человек. Ребята уже заразились этим духом. «Покажем ему как надо!» – в мыслях у каждого. Отделение действует, как одно целое. Спина уже мокрая, но молодой задор не оставляет ребят. Я взглянул на ротного. По его лицу было видно, что он доволен. Не подвели его ребята.

- Здравствуйте, товарищи курсанты! – гремел голос комбата с трибуны.
- Здравия – желаем, - товарищ – подполковник! – печатая шаг громко ответило отделение.
- Молодцы! Благодарю за  службу!
- Служим – Советскому – Союзу! – рявкнул строй.
- Командир, подведите отделение к трибуне.

Отделение, взмокшее от нагрузки, выстроилось перед трибуной. Суровое лицо комбата посветлело.

- Ведь можете ходить, когда хотите. Молодцы! Откровенно, не ожидал. Трахунов, кто захочет, отпустите в увольнение. Они заслужили.

И тут ребята поняли, что Бешенный был настоящий “свой хваусовец”.  И они сразу простили ему все его строгости. Посветлело лицо и у ротного. Отделение возвращалось в казарму. Теперь уже этот суровый грузин не казался нам таким уж бешенным.

Оставшиеся две недели до выпускных экзаменов отделение занималось в полную силу. В учебные часы шили консультации, а во время самоподготовки ребята повторяли еще и еще раз все, что будут спрашивать на экзаменах. Готовились добросовестно, помогая друг другу. Казалось, что уже не осталось ничего, чего они могли бы не знать о своей технике, правилах ее эксплуатации. Кроме технических, были, конечно экзамены по чисто армейским  предметам: уставам, строевой и физической подготовке. На этих экзаменах мало было иметь хорошие знания, нужно было показать методическую подготовку, ведь из них готовили офицеров-воспитателей, которые через пару месяцев будут сами обучать и воспитывать уже своих подчиненных.

Например, на экзамене по строевой подготовке, нужно было не только хорошо знать строевой устав, хорошо самому выполнять команды и приемы с оружием, ходить строевым шагом, но уметь командовать отделением, взводом. На время ответа каждый становился командиром отделения или взвода. Остальные в это время выполняли роль подчиненных.

Мне строевая подготовка давалась легко. Я хорошо умел выполнять команды, ловко и четко двигался и выполнял приемы с оружием. Последние полгода все занятия по строевой подготовке, уставам и ФИЗО проводились под командованием курсантов. По очереди каждому курсанту давалась тема занятия, он к ней готовился, писал план-конспект и очередные занятия проводил сам под присмотром командира взвода. Потом проводился разбор занятия. Таким образом, курсанты получали практические навыки проведения занятий.

Мне, как отличнику, одним из первых доверили право на проведение занятий со своим отделением. Конечно, я волновался, приступая к занятию. Но потом удалось овладеть собой и свое первое занятие провел на четверку. Замечаний от командира и «подчиненных» было мало. Эти навыки, полученные мной еще в училище, пригодились на всю жизнь. Всю мою службу в армии приходилось кого-нибудь учить, с кем-нибудь проводить занятия. И потом уже на гражданке, мне не раз приходилось выступать в роли учителя.

Подошло время экзаменов. Две недели отводилось на сдачу выпускных экзаменов. На экзамены выносились предметы: ППР (партийно-политическая работа), уставы СА, строевая подготовка, физическая подготовка, РОС (радиооборудование самолетов) и ТЭ техническая эксплуатация).

Уже вывесили расписание экзаменов. Каждое отделение сдавало по своему графику. Но для всех последним экзаменом был экзамен по физической подготовке. Последним упражнением был прыжок через коня. Для всех экзамены начинались 1-го сентября и заканчивались 15 –го.

Столько было волнений, столько переживаний, сколько готовились к экзаменам, а выпускные экзамены оказались таким будничным делом, словно занятия в течение года.

Наше сдавало экзамены хорошо, можно сказать, даже отлично. Во всяком случае, никто из ребят на экзаменах не получил оценку ниже, чем во время учебы. У многих экзаменационная оценка была выше, чем оценка за год.

Во время сдачи экзаменов пытались, конечно, пользоваться шпаргалками, но очень редко. Какие могут быть шпаргалки на экзамене по строевой или физической подготовке? Как можно с помощью шпаргалки устранить неисправность, введенную инструктором в аппаратуру? Конечно, можно что-то подсмотреть на экзаменах по уставам, или заглянуть в шпаргалку, чтобы освежить в памяти тактико-технические данные какой-то аппаратуры, но в основном, на выпускных экзаменах уже нужно было все помнить самому.

Лучшим мастером по изготовлению шпаргалок был, конечно, Бердников. Он в училище первым ввел шпаргалки-гармошки  и шпаргалки на резинке.  Один конец шляпной резинки он пришивал внутри рукава, а ко второму прикреплял шпаргалку. Во время подготовки к ответу на экзаменах, он тихонько доставал шпаргалку и удерживая ее пальцами, благополучно с нее списывал. При малейшей опасности он отпускал ее, и она тут же скрывалась в рукаве. В худшем случае, если преподаватель замечал, что он списывает и даже заставлял расстегнуть рукав гимнастерки, там ничего он не обнаруживал. Шпаргалка была уже где-то выше локтя.

Но ребята подготовились к экзаменам хорошо, и пользоваться шпаргалками практически не приходилось. У мена на экзаменах были одни пятерки. Я уверенно шел по первому разряду, т.е. на «красный» диплом. Единственная четверка по математике еще с первого курса портила    мне всю картину. Не будь ее, я был бы круглым отличником.  Но на «красный» диплом допускалось иметь две четверки.  В стремлении окончить училище по первому разряду имело под собой еще и материальную основу. Те, кто оканчивал училище по первому разряду, получали при выпуске 3 курсантских оклада (оклад курсанта на третьем курсе был 150 рублей). За второй разряд – два оклада, а за третий – вообще ничего не платили.

На  экзамене по технической эксплуатации у меня получился казус. После ответа на теоретические вопросы мне предстояло практически устранить неисправность в аппаратуре, которую должен был ввести инструктор. Я проверил радиостанцию, принял ее у инструктора, потом вышел на некоторое время из класса. За это время инструктор ввел неисправность, вынул предохранитель в блоке питания. По ошибке он вынул не тот предохранитель, предохранитель по цепи смещения. Я вошел в класс, включил радиостанцию и начал проверять ее по инструкции. Вдруг из передатчика повалил дым. Сразу же выключил питание и начал разбираться. Оказалось, что лампы передатчика, лишенные напряжения смещения, начали работать в тяжелом режиме, большие токи в анодных и экранных цепях сожгли резисторы. Мне пришлось часа полтора вместе с инструктором менять сгоревшие детали. К счастью, это не повлияло на оценку.

Курсантам кроме знаний по теории нужно было иметь и хорошую физическую подготовку. На экзамене по физической подготовке учитывалось все: как ты делаешь упражнения на перекладине, на брусьях, лазишь по канату, прыгаешь через коня. Все ладилось у меня, кроме одного. После кувырка на брусьях нужно было держать угол в течение 3 секунд. Длинные ноги да еще в кирзовых сапогах тянули вниз, и дольше двух секунд брюшной пресс  держать их отказывался. За это могли бы снизить оценку. Сколько ни качал я свой брюшной пресс, все равно дольше не получалось.

Наступил день  последнего экзамена. Уже выполнены вольные упражнения, упражнения на перекладине. Коня я не  боялся, через него я летал, как птица. Курсанты шутили: это мол прыжок из курсантов в офицеры. А вот брусья …

Я четко подошел к снаряду. Ловко поднялся на брусья, мах,  подъем, кувырок и угол.  Про себя считаю: двадцать один, двадцать два, двадцать три, … двадцать четыре … двадцать пять … Угол все держится, прямой, четкий. Мне ни разу в жизни не удавалось это, а в нужный момент сработало. Пять секунд! Четкий соскок. Оценка «отлично». И, наконец, конь. Разгон, прыжок, полет, точное приземление. Оценка «отлично». Теперь все. Экзамены сданы!

И наступил какой-то непонятный и томительный период ожидания. Материалы результатов экзаменов и представления на присвоение первичного офицерского звания были отправлены в Москву. Министр обороны должен был подписать их лично. Но на это требовалось время. И не так мало – больше двух недель. Чем же будут заниматься курсанты все это время? Теперь их, как три года назад первокурсников, посылали на разные хозяйственные работы. Снова были поездки на ХТЗ на погрузку траков, уборка территории, земляные работы, заготовка овощей. После месяца напряженной подготовки к экзаменам, теперь физическая работа казалась нам сущим пустяком. Правда, и отношение к ней уже было другое. Что-что, а «сачковать» за эти три года мы научились. Выполняя любую работу, мы уже не выкладывались, как тогда неопытные юноши. Со стороны никак нельзя было сказать, что мы ничего не делаем, мы умели очень хорошо изображать активную работу, но  и половины не делали того, что могли бы сделать. И отношение друг другу у нас теперь было другим. Если раньше во время работы неотесанная молодежь грызлась между собой, за то, что кто-то там что-то не так  делает, или дольше всех перекуривает, то теперь мы, уже без пяти минут офицеры помогали друг другу, старались беречь своих товарищей.

Когда же на третий день работы на ХТЗ, начальник цеха, наблюдая за нашей  работой предложил такой вариант: «Как только загрузите этот вагон траками – будете свободны». И вагон был загружен до обеда, хотя в прежние дни мы едва успевали загрузить его до конца дня. Мы успели до отъезда еще и сходить в кино.

Медленно тянулось время. По опыту прошлых лет мы знали, что приказ будет подписан в первых числах октября, и дня через два, когда его привезут из Москвы, будет долгожданный выпуск. Как мы  ждали этого дня! Как мы мечтали о нем! В течение этих дней даже в увольнение не ходили. У нас остался только один комплект обмундирования, он весь пообносился. В нем мы ходили и на работу и в кино. Стирать и гладить его, не было никакого желания. Чаще всего вечера проводили за телевизором или за беседой, словно предчувствуя, что скоро мы расстанемся надолго или даже навсегда.

По училищу пронесся слух:  «Приказ подписан!». Значит завтра будут выдавать документы и офицерское обмундирование. Обмундирование шили на заказ. Уже полгода шла эта работа. Закройщики приезжали в казарму, снимали мерки, потом привозили мереть кителя, шинели, брюки. Это было время, когда переходили на новую форму одежды для офицеров. Шили нам синие брюки и зеленые однобортные кителя вместо двубортных. По специальному заказу нам делали огромные чемоданы, которые курсанты называли «Прощай Берлин». Они должны были вместить в себя все выданное нам при выпуске  вещевое имущество.

Всю ночь ребята почти не спали. Нам все еще не верилось, что мы дожили до этого счастливого дня. Увы, к сожалению, дожили не все. Из 120 человек 12-й роты, поступивших на первый курс, к выпуску подошли только 112. Несколько человек исключили по разным причинам. Один погиб. Глупая случайность. Еще на первом курсе Виктор Павлов шел в строю, было скользко, он поскользнулся, упал и ударился о лед затылком. Месяц провалялся в госпитале и умер. И даже из тех, кто сдал выпускные экзамены, офицерскую форму одели не все. Вечером накануне выпуска Бровцын возвращался домой из увольнения, догонял трамвай, упал, и ему колесами отрезало обе ноги. Какое горе для него и для всей его семьи!

Ребят очень опечалило это известие, но все же оно не смогло затмить радости происходящего.

Весь день 4-го октября прошел в хозяйственных заботах. Получали обмундирование, деньги, приводили все в порядок, гладились. Теперь, когда приказ уже подписан, всех интересовало только одно: куда же его направили служить? Командир роты вместе с двумя писарями заполняли предписания, выписывали проездные документы и оформляли отпускные листы. Сколько ребята ни пытали писарей во время коротких перерывов на завтрак и обед, они молчали, как партизаны. У них был короткий ответ: завтра узнаете.

Наиболее нетерпеливые вечером укрепляли курсантские погоны на полушерстяную полевую форму и отправлялись в таком виде гулять по городу. Эта форма по сравнению с  выгоревшими курсантскими х/б казалась нам парадной. В тот вечер я никуда не поехал. Мне особенно-то делать нечего было в городе. Пусть все лучшее случится завтра.

Утро 5-го октября началось, как обычно, с подъема. Дневальный рявкнул: «Рота, подъем!», но сегодня ему уже не вторили командиры отделений. По привычке курсанты поднимались, отработанными до автоматизма движениями, заправляли кровати, приводили все в порядок. Но обычного порядка не получилось. На тумбочках, на кроватях лежало офицерское обмундирование, под кроватями стояли огромные чемоданы.

- Рота, после завтрака приготовиться к передаче оружия! – объявил дневальный.

На завтрак шли вразвалочку, едва придерживаясь строя. Навстречу нам попался начальник политотдела училища.

- Рота, смирно, равнение на право! – рявкнул старшина.
- Не вижу выпускников, гордость училища!

И в этот момент роту словно подменили. Строй мгновенно  преобразился. Курсанты выровнялись в рядах, колоннах, перешли на строевой шаг и так «врезали», как не ходили даже на парадах. Офицеры из других батальонов, преподаватели, спешившие на занятия останавливались, посмотреть как идут курсанты, теперь уже офицеры.

- Теперь я вижу выпускников! – прокричал полковник. – Запевай!

Ребята в строю переглянулись: «Споем последний раз!». Мусиенко высоким голосом начал:

« Там, где пехота не пройдет …»

Песню подхватили и пели все, пели с таким настроением, так от души, лучше чем на любом смотре строевой песни.

Строй шел мимо карантина. Новобранцы во все глаза смотрели на строй выпускников, любуясь и завидуя нам. Зашли в столовую. Есть особенно не хотелось. До нас еще не доходило, что это наш последний завтрак в курсантской столовой. По возвращению нас ждал командир батальона.

- Через 15 минут разобрать оружие и строиться у казармы!

Это было прощание со своим оружием. Я сегодня передам свой карабин СКС какому-то первокурснику. Я уже привык к нему. Получил его новеньким, еще в заводской смазке. Сколько часов я провел с  ним в обнимку в караулах, на парадах, строевых занятиях, стрельбах, в комнате для чистки оружия. Я его лелеял, берег, чистил и ухаживал за ним, словно за живым существом. За него я получал и «втыки» от взводного. За малейшую грязь или царапину в стволе Тагунков беспощадно наказывал провинившихся.

Первый раз мне влетело от него, когда я из добрых побуждений, пытаясь уберечь ствол карабина от дождя, перевернул карабин вверх прикладом. Это произошло во время первой тревоги с выходом в зону рассредоточения. Проревела сирена за несколько минут до подъема. Ребят, как ветром сдуло с постелей. Прошли считанные минуты и они мы уже стояли на плацу с карабинами, шинелями в скатку и противогазами. Командир батальона поставил задачу роте: убыть в зону рассредоточения за 15 километров от училища. Только рота вышла из ворот училища, начался дождь. Через несколько минут мы  уже промокли до нитки. Сухим оставалось только место под скаткой. Было тепло, и дождь нам особенно не мешал. Ребята шли и улыбались. Нас развеселил забавный случай во время построения.

Дело было в том, что в 12-й роте каждое строевое отделение строилось по росту. На правом фланге стоял самый высокий, а левый фланг замыкал какой-нибудь недомерок «метр с кепкой». В таком же порядке они размещались  и в казарме. И на стыке двух отделений рядом стояли койки самого маленького из первого отделения и самого высокого из второго. Самым маленьким в первом отделении был курсант Зубко, едва перевалившим ростом за полтора метра, а самым высоким во втором отделении был курсант Разумный, ростом около двух метров и весом за 100 килограмм. Спали они рядом в одном проходе на нижних койках. Свое обмундирование, как было положено, они на ночь складывали на табуретке между койками.

По тревоге шустрый Зубко подхватился первым, схватил брюки Разумного 58-го размера, напялил их  на себя, затянув поясом где-то под подмышками, надел один свой сапог 38-го размера, второй Разумного 46-го размера и помчался брать оружие и противогаз. Неторопливый Разумный поднялся и начал одевать уже то, что ему осталось. Он едва просунул ноги в брюки Зубко, но натянуть их так и не удалось, их едва хватало до паха. Еще хуже было с маленьким сапожком. Ногу удалось втиснуть только в голенищу. В таком виде он и поковылял за оружием и на построение. Строй роты уже стоял на плацу, когда этот великан только  доковылял до плаца. По команде «Становись!» Зубко выровнял носки сапог по линии, но в результате один  задник одного сапога оказался сантиметров на двадцать выдвинутым назад. Сзади стоящий курсант ударом сапога выровнял ему каблуки. Зубко ничего не осталось, как развернуть эту «лыжу» в сторону. В этот момент из-за кустов показался Разумный. Он одной рукой поддерживал брюки где-то чуть выше колен, а во второй тащил карабин. Одна нога была одета нормально в свой сапог, а вторая только в голенищу сапога Зубко, в результате чего он хромал. Он ковылял и проклинал Зубко самыми страшными словами. Когда курсанты увидели эту картину, они покатились от смеха. Ротный, стоящий перед строем вначале не понял, почему смеются курсанты, но когда оглянулся, то сразу же сообразил в чем дело. Он тут же послал Зубко разбираться с Разумным. Из-за кустов не все было видно, что там происходило, но только слышались глухие удары и охи Зубко. Это Разумный «помогал» ему переодеваться.

Я шел под дождем, как и все, и мысленно улыбался, вспоминая эту картину. Дождь усиливался. Жаль, что карабин может поржаветь, особенно ствол. Заткнуть его нельзя, взводный категорически запрещает закрывать ствол тряпками. При выстреле его может сразу же разорвать.

В этот момент строй подошел к крутому косогору и стал спускаться вниз. Ноги скользили по скользкой глине, и строй развалился. Каждый выбирал себе тропинку получше. Тогда я перевернул карабин прикладом вверх. Ни в одном уставе так носить оружие не предусмотрено. Так ружья носят охотники, да и то не все. Намерения у меня были самыми  добрыми, но лучше бы я это не делал. Пройдя так несколько шагов, я внезапно поскользнулся, и упал на одно колено. И в этот момент ствол карабина  сантиметров на десять вошел в мягкую глину, забив ею пулевое отверстие. Протирать ствол шомполом – значит оставить в нем царапины от песка. Пришлось на привале вымывать эту глину водой, заливая ее в патронник. Взводный только качал головой, глядя на все это, и всем своим видом показывая: «Я потом посмотрю, в каком состоянии у тебя будет оружие». Я все же  тогда получил от него «втык». При осмотре взводный все-таки нашел какие-то царапины в стволе. И об этом я сейчас мгновенно вспомнил, когда последний раз брал из пирамиды свой карабин.

Через несколько минут уже весь батальон стоял на плацу. 12-ю роту выстроили в одну шеренгу. Теперь она занимала почти весь плац от  стадиона до  столовой. Ребята с нетерпением поглядывали в сторону карантина: скорее бы. Скорее бы разделаться с этим обязательным мероприятием. И вот со стороны стадиона, наконец, появился строй молодых. Новая 12-я рота шла по плацу. Вел  роту наш старшина Ищенко.

- Рота, стой! Нале-во! Равнение на средину! Товарищ майор, 12-я рота прибыла для получения боевого оружия!
- Здравствуйте, товарищи!
- Здравия желаем, товарищ майор! – нестройно прогорланила рота.
- Рота, разойдись, повзводно в одну шеренгу становись!

Строй сломался, началось движение. Толкаясь, молодые ребята строились в одну шеренгу. Неужели и мы были такими неуклюжими и неловкими? – подумалось я. Наконец  они разобрались и выровнялись. Теперь старая и новая роты стояли на расстоянии двух шагов друг от друга. Напротив каждого выпускника стоял молодой курсант. Но их разделяло не два шага, а целых три года.  «А через три года они будут лучше нас, - подумал я. – Теперь им ввели обязательный курс иностранного языка, у них будет обязательное  вождение автомобиля, они с офицерскими погонами получат  и права. Мы этого не имели».

Передо мной оказался худощавый большеглазый светлоголовый паренек, приблизительно одного со мной роста. Захотелось поближе узнать его, того, кто станет теперь хозяином моего карабина. Но положение выпускника, считай уже офицера, обязывало. Я только тихо спросил:
         - Зовут тебя как?
- Виталием, товарищ лейтенант.

Я был готов расцеловать этого сообразительного мальчишку. Хотя на мне были еще курсантские погоны и грязное старое обмундирование, этот мальчик впервые увидел во  мне уже офицера. Ничего более приятного он сейчас мне не мог уже сделать.

-   Внимание, роты, ровняйсь! Смирно! – раздалась команда ротного.

Две шеренги замерли, стоя друг против друга.

- Передать боевое оружие!

Строй выпускников в едином порыве сделал шаг вперед. Я, как и все 111 человек моей роты, вскинул карабин, и перевернув его магазином к себе, на вытянутой руке протянул его стоящему передо мной Виталию.

- Боевой незаряженный НР-1671! - как клятву, произнес я в общем хоре  голосов роты.

Виталий принял оружие, а я вернулся на свое место и уже от себя добавил совсем уже не по протоколу:

- Береги его, будешь беречь, он тебя не подведет.

Роту молодых увели в казарму сдавать оружие, а строй выпускников распустили, объявив, что в 11 часов будет уже построение в офицерской форме.

Наступил долгожданный момент превращения «гадких утят» в «белых лебедей». Пусть не белых, а зеленых, но мы себя уже чувствовали настоящими лебедями. Через полчаса в училище вдруг появилось более пятисот офицеров. Молодые не могли на себя налюбоваться, к ротному зеркалу трудно было протолкнуться. Улыбки не покидали их лиц. Неужели дождались?! Неужели все это правда?!

И вот на плацу в последнем общем строю стоит 4-й батальон. Командир батальона зачитывает приказ Министра обороны о присвоении первичного офицерского звания и направлении на дальнейшую службу. Далее по очереди вызывают выпускников и вручают им дипломы об окончании училища и предписания с направлениями к новому месту службы. К этому времени многие успели уже узнать, куда их распределили для дальнейшей службы. Только 18 выпускников 12-ой роты получили направления в конкретные части. У остальных в предписании значилось: «ГУК, Москва». Это означало Главное управление кадров Вооруженных Сил.

Заканчивались 50-ые годы. Армия бурно осваивала ракетную технику. В образующиеся ракетные войска требовалось большое количество специалистов. Выпускников ракетных училищ не хватало, поэтому специалистов по радиотехнике,  электронике брали из других родов войск.

Забегая вперед, нужно сказать, что те, кто попал в ракетные войска, в течение всей службы словно растворились где-то. С теми, кто попал в авиацию, встречались, хотя бы раз где-нибудь в Москве, или в академии, на вокзалах, на курортах. Но те, кто получил тогда направление в ГУК, исчезли из поля зрения навсегда.

Я попал в число этих 18-ти. Меня направили в Горьковскую область в в/ч 23599 и выдали проездные до станции Навашино.

Вручен последний диплом об окончании училища, и молодой лейтенант становится в строй. Звучат последние напутствия офицеров-воспитателей, и торжественное построение заканчивается. Батальон молодых офицеров торжественным маршем проходит мимо трибуны. Гремит оркестр победным маршем. В строю идут самые счастливейшие люди на земле, во всяком случае, н тогда так казалось. Строй останавливается, и вместо привычной команды: «Вольно, разойдись», звучит по-новому торжественное: «Товарищи офицеры!» Все это ново, интересно, так занимает и  имеет такое большое значение.

Молодые офицеры, сломав строй, направились в казарму. Нужно было еще  сделать массу дел до выпускного вечера. Этот вечер был организован в Театре оперы и балета имени Лысенко. На него ребята пригласили своих девушек. У меня не было никого, я на вечер шел один.

Часть выпускников после построения сразу же уехала в город. Я же остался в казарме, до вечера, делать  мне в городе практически  было нечего. Но мне вдруг захотелось испытать полученную свободу. Раньше никто из курсантов не смел покидать территорию училища без увольнительной. Через проходную их бы просто не выпустили. А сейчас – это другое дело. Нужно это испытать.  Хотя у меня не было никаких дел за проходной, но я все же отправился в ту сторону. На проходной дежурившие там молодые курсанты при виде входящего офицера вытянулись и отдали честь. Я спокойно и с достоинством привычно вскинул руку к козырьку. Внешне я был спокоен, но внутри у меня все ликовало. Я уже офицер, мне курсанты первыми отдают честь. Беспрепятственно покинул территорию училища, прошел к трамвайной остановке, подошел к памятному месту, где чуть более трех лет тому назад я сказал себе: «Я буду учиться здесь!» Так и получилось, я сдержал свое слово. Зашел в военторг, покрутился там и купил себе зажим для галстука. И, как оказалось потом, совсем не зря.
В офицерской форме ходить было непривычно. За три года я отвык от брюк на выпуск. Постоянная ходьба в сапогах отучила меня от ботинок и длинных брюк. Я прошелся еще по улице, и вернулся в училище. На входе мне попался старшина соседней роты. Он, как положено, первым поприветствовал встречного офицера. Это снова доставило мне несколько приятных мгновений. Точно так же, как птица, выращенная в неволе, при виде распахнутой клетки выпорхнет наружу, полетает, полетает, радуясь свободе, а потом сама же возвращается назад. Здесь привычно, безопасно и кормят.  Да, кормят… Время подошло к обеду, но теперь обедать меня никто  не приглашал. О своем питании я теперь должен был уже заботиться сам. Пришлось идти в офицерскую  столовую. Раньше нас туда никто не пускал. Сегодня все оставшиеся в училище пожаловали туда. Повара и официантки был в панике. Чем кормить такую ораву?

В столовой он застал немало своих однокашников. Кое-как нас там покормили. Сразу же после обеда потянуло на сон. Привычный режим давал знать о себе.  Вернулся в казарму, повесил на спинку кровати новенькую офицерскую форму и хорошо вздремнул. Теперь уже команды «Рота, подъем!» уже не будет. Поднявшись, занял очередь к утюгу. Желающих погладиться нашлось немало.

Подошло время отправляться в театр. В программе вечера вначале следовало  торжественное собрание, затем силами театра давался небольшой концерт. Потом молодые офицеры со своими дамами шли в фойе театра, где были уже накрыты столы. Дальше их по программе ожидали застолье и танцы.

Торжественную часть открыл начальник училища полковник Ушахин. Он поздравил выпускников, пожелал им успехов в дальнейшей службе и не забывать свое родное училище. Ему аплодировали стоя. Курсанты его любили. После него на трибуну поднялся командир батальона подполковник Климчук. Он произнес несколько сухих казенных фраз. В зале раздалось несколько жидких хлопков. Курсанты его не любили, они ненавидели его высокомерие и жестокость. Сейчас они с  радостью демонстрировали ему свою нелюбовь. Очень по-доброму они попрощались со своим «Тещей» майором Трахуновым. Но теплее всех они прощались со своим старшиной роты старшиной Ищенко Петром Павловичем. Его любили, несмотря на его придирки и требовательность. От имени курсантов ему подарили ротный телевизор, который они покупали на свои собранные деньги.

Потом начался концерт. Исполнялись арии из опер и несколько фрагментов из балетов. Было скучно и не интересно. Хотелось, чтобы это все поскорее закончилось и отправиться за столы в фойе.

Все было заранее расписано, кто за каким столом сидит. Столы поставили типа классных, за ними сидело по 6 человек. На столах стояло только то, что было разрешено Министерством культуры для театров: коньяк, вино и шампанское. На столах стояло по бутылке коньяка, бутылка шампанского и по две бутылки вина. Были еще бутерброды, конфеты и фрукты. И все. Шумная компания стала  занимать столики. Начали хлопать пробки шампанского. Не обошлось и без эксцессов. В помещении было очень тепло, шампанское никто не охлаждал, и оно сразу же стреляло, как только снимали проволоку с пробки.  Некоторые ребята имели дело с шампанским первый раз в жизни. За соседним с нашим столом медлительный увалень Шинкарев, стал откупоривать бутылку, уперев ее себе в живот. Как только он притронулся к пробке, она тут же выскочила, и угодила в лоб сидящей напротив девушке, к тому же ее окатило с ног до головы пенящимся вином. Все дружно смеялись, но девушке было не до смеха. Ее успокаивали: не каждый день офицеры девушек купают в шампанском.

Оркестр поиграл около часа и удалился. Дальше играла радиола. Кто-то принес с  собой пластинку с входившим тогда в моду рокендролом. В училище танцевать его запрещали, но буквально не было ни одного курсанта, кто не умел бы его танцевать. Но сейчас в этом зале никто никому ничего не запрещал. И они всю свою молодую энергию вкладывали в этот танец.

Я в тот вечер был один. У меня не было девушки, которую я мог бы пригласить на выпускной вечер. Последние полгода я встречался с Тамарой, студенткой фармацевтического института. Но наши отношения так и не перешли черту простой дружбы. За месяц до выпуска мы расстались по обоюдному согласию. И сейчас, на этом вечере танцевать мне было не с кем. Я вышел в туалет.  Хотелось пить. На столах лимонад уже давно был выпит. Молодые офицеры в туалете пили воду из-под крана. Раковина была забита и полна воды с плавающими в ней окурками. Ребята, не привыкшие носить галстуки, наклонялись к крану попить и макали галстуки в эту воду. Уже у многих лейтенантов половина галстуков была мокрой и резко выделялась на фоне другой половины. Меня спасла заколка, которую я купил накануне. Вскоре мне стало скучно на этом выпускном балу, я вышел из театра, и побрел по ночному Харькову. Я прощался с этим городом. «Спасибо тебе, милый город. Здесь было много  хорошего и плохого. Но хорошего было  больше. Ты дал мне путевку в жизнь, сделал настоящим мужчиной-воином» – думал я, проходя по до боли знакомым улицам. Завтра я уеду отсюда. Курсантские годы закончились. Впереди меня ждет офицерская служба.