Время смыслов. Глава 29

1.Согласно ряду воспоминаний советских партийных лидеров (Хрущев со слов Берии,Микоян),разговаривавших со Сталиным в эти первые недели войны,Сталин был крайне недоволен тем,как функционировала советская партийно-государственная система в этой катастрофической ситуации.Так например согласно воспоминаниям Хрущева (со слов Берии) 29 июня он сказал им: "Ленин оставил нам пролетарское Советское государство,а мы его просрали", почти тоже самое передает очевидец событий Микоян:" Ленин оставил нам великое наследие,мы-его наследники все это просрали" (Микоян ).Сам Сталин в речи по случаю победы в ВОВ упоминает о том,что правительство в начале войны не могло овладеть ситуацией.

2. Обычно все внимание историков при оценке этих высказываний сосредоточено на реальном или мнимом нервном срыве Сталина, который он потом сумел преодолеть выступив со своей знаменитой речью 3 июля 1941 г.Но может быть речь шла на самом деле о переосмыслении господствующей парадигмы идентичности и выступление 3 июля 1941 г.надо рассматривать как первый результат этого переосмысления? Обратимся к свидетельствам современников.Пожалуй самым интересным из них является рассказ Константина Симонова в третьей главе его романа Живые и мертвые.Ниже я привожу выдержку из этого текста.

Сталин не называл положение трагическим: само это слово было трудно представить себе в его устах, - но то, о чем он говорил, - ополчение, оккупированные территории, партизанская война, - означало конец иллюзий. Мы отступили почти повсюду, и отступили далеко. Правда была горькой, но она была наконец сказана, и с ней прочней стоялось на земле.

А в том, что Сталин говорил о неудачном начале этой громадной и страшной войны, не особенно меняя привычный лексикон, - как об очень больших трудностях, которые надо как можно скорее преодолеть, - в этом тоже чувствовалась не слабость, а сила.

Так, по крайней мере, думал Синцов, лежа ночью на койке и под стоны умиравшего соседа снова и снова вспоминая во всех подробностях речь Сталина и пронзившее душу обращение: "Друзья мои!", которое потом целый день повторял весь госпиталь.

Обычно такие вопросы задают себе в юности, но Синцов впервые задал его себе в тридцать лет, в эту ночь на госпитальной койке: "Как, отдал бы я свою жизнь за Сталина, если б мне вот просто так пришли и сказали: умри, чтобы он жил? Да, отдал бы, и сегодня проще, чем когда-нибудь!"

"Друзья мои..." - повторяя слова Сталина, прошептал Синцов и вдруг понял, что ему уже давно не хватало во всем том большом и даже громадном, что на его памяти делал Сталин, вот этих сказанных только сегодня слов: "Братья и сестры! Друзья мои!", а верней - чувства, стоявшего за этими словами.
Неужели же только такая трагедия, как война, могла вызвать к жизни эти слова и это чувство?

Обидная и горькая мысль! Синцов сразу же испуганно отмахнулся от нее, как от мелкой и недостойной, хотя она не была ни той, ни другой. Она просто была непривычной.

Главным же, что осталось на душе после речи Сталина, было напряженное ожидание перемен к лучшему. И это ожидание как будто начало оправдываться даже скорей, чем думалось, - в первую же неделю. (Симонов 1989)

3.Громадное впечатление произведенное этой  речью, подтверждают многие другие свидетельства ( некоторые из них в английском переводе можно найти в ценной книжке Кэтрин Мерридел, основанной на многочисленных воспоминаниях и  десятках  интервью с ветеранами войны Merridale 2006,96-97 характерен вывод американской исследовательницы в этой вовсе не комплиментарной книжке:"Сообщения об улучшившемся состоянии духа и коллективной решимости намного перевешивают те сообщения,которые выражают несогласие.Для миллионов речь Сталина явилась началом патриотической борьбы" там же  97) также как многие из них отмечают необычную неформальность, интимность Сталинского обращения: он говорил со своим народом не как полновластный исономный правитель страны, а как собеседник,родственник, друг.

4.Симонов отмечает новизну этого тона, его контраст с предшествовавшими сталинскими речами. В терминах нашей матрицы речь Сталина представляет собой переход от командной преимущественно вертикальной исономики, где номенклатура, партийно государственная верхушка была инсайдерами, частью преферономики,коммунистическим эквивалентом собранного Людовиком 14  в Версаль феодального дворянства,а массы населения аутсайдерами, "иными" частью реферономики,полезными подданными патерналистского государства, к  этономике CEB радикально иному горизонтальному/полугоризонтальному типу идентичности, в котором элита В сочувствует и переживает  за народ Е(рекогнитивная линия  ВЕ), а в личном плане отождествляется с народом, готова протянуть ему руку помощи (ассоциативная линия СЕ) и рассматривает себя как часть народа,а народ как часть "наших" (центральный коммуникативный горизонтальный вектор ЕG).

5. Разумеется исономика осталась интегральной частью советской  системы идентичности, без командной роли государства выиграть войну было просто невозможно.Речь шла скорее о том, что оба полугоризонтальные/горизонтальные типа идентичности и неономика и этономика были подчеркнуты и по новому активированы в контексте изменившейся государственной политики. Но для того, чтобы их активировать, они должны были уже существовать,построить их заново, из ничего было невозможно. Иными словами вне реальных носителей  этих типов идентичности сталинский поворот был бы просто невозможен, он остался  бы пропагандистским  мифом. На кого же в данном случае опирался Сталин? Ответ на этот вопрос мы постараемся дать в следующей главе.



Конец главы.