Новые приключения сказочника

       Только два приглушённых звука нарушали ночную тишину: мягкое шуршание волн о борт корабля и отдалённый гул дизелей, но к ним привыкаешь настолько, что вовсе перестаёшь замечать, как постукивание часов в комнате. В нашей четырёхместной каюте спали все, кроме меня. Начинался второй день нашего путешествия, точнее, третий, если включить ещё поездку на поезде Москва-Одесса. Недели две назад отец Виталий вызвал меня для разговора в свой кабинет. Повод для беседы оказался сколь  радостным, столь и неожиданным. Оказывается, спонсоры решили устроить для наших приютских паломническую поездку в Иерусалим. «Поедут 20 человек – 10 мальчиков и 10 девочек» - сказал батюшка, - «так мне высказано пожелание, чтобы был детский хор, я отбирал кандидатов по двум признакам: способности к пению и хорошему  поведению. К сожалению, не могу причислить тебя к певцам при всём желании, но нужен кто-то в качестве помощника воспитателям. Педагогам придётся нелегко, видимо поездка обещает быть трудной, это ведь не в Звенигород прокатиться! Сам я поехать не смогу, тут дел невпроворот, да и чувствую себя что-то неважно…» Тут он вздохнул и продолжил : »Поедет отец Вячеслав за старшего, отец Владимир и Софья Ивановна. В помощь им даю тебя – для надзора за мальчишками и Глафиру – над девочками. Она девушка серьёзная, надёжная и добрая». Сказать ли, что я обрадовался? Я просто не верил своим ушам. Начинали осуществляться мои детские мечты о путешествиях и надо же, первая же поездка по Святым местам, на родину Спасителя, где я увижу и Вифлеем, и Назарет, и Галилейское озеро и сам Святой Град Иерусалим, о которых читал в Евангелии!
               Во все долгие дни подготовки к паломничеству, в ожидании оформления документов, сборов, томительного изучения разных инструкций и руководств я изнывал от нетерпения и считал часы до отъезда. Всем паломникам выдали новые костюмы, пару смен белья и аккуратные удобные рюкзачки для поклажи, а накануне поездки – сухой паёк: галеты, шоколад, фрукты и сок в пакетиках.
        Наш хор должен был участвовать в торжественном богослужении
 в иерусалимском храме Воскресения, так что репетиции шли с утра до вечера. То отец Виталий, то Софья Ивановна снова и снова повторяли репертуар, время от времени споря  о том, какую «херувимскую песнь» предпочесть и над какой «Милость мира» ещё поработать. Помимо певцов батюшка включил в паломническую группу четырёх больных детей, считая, что им как раз и надо в первую очередь приобщиться святыне, потому что здоровые, когда вырастут, сами съездят в Палестину, а доберутся ли эти бедняги, Бог весть. Мне он озабоченно сказал: «Этим особое внимание. Следи за Мишенькой. Вечно, если затевается какая-нибудь возня, его то уронят, то ушибут и он в слезах…Медвежата, право медвежата, прости Господи!» Миша Захаров был тихим восьмилетним мальчиком, от которого отказались родители. Из-за сильного искривления позвоночника он держал голову набок, вдобавок у него была парализована левая рука. Я обещал следить за малышами и вообще быть опорой и помощником педагогам. Огорчало лишь одно: батюшка не едет с нами. Никто так ярко и в то же время доходчиво не сможет прокомментировать увиденное, никто другой не в состоянии установить такой особый, благоговейный, молитвенный настрой, как отец Виталий. Когда на уроках и просто в беседах он рассказывал о Святой Земле, впечатление было такое, будто ты сам там побывал.
                И вот мы в пути. Я не могу уснуть – слишком взбудоражен. Не хочется тратить время на сон в стремлении побольше увидеть. Позади осталась осенняя Одесса, мокрая и холодная, с пустыми пляжами, уставленными промокшими лежаками, с облетевшими каштанами на широких старинных проспектах. Небо было тёмным и хмурым и таким же мрачным и тёмным казалось Чёрное море, вполне оправдывая своё название. Правда, поверхность его оставалась спокойной, что в тайне радовало меня, потому, что начитавшись о «прелестях» морской болезни, я побаивался этого грозного врага всякого начинающего мореплавателя. Однако нам повезло: болтанки не было и никого не тошнило, даже самых маленьких.

                2

                Наш громадный теплоход «Днепр» вёз 750 паломников и ещё команду не менее 50-и человек, потому что такую ораву, как вы сами понимаете, обслужить не   просто, одной немытой посуды в результате четырёхразового кормления – горы. Однако команда прекрасно справлялась. За завтраком перед нами появился капитан корабля во всём блеске парадной формы и сказал несколько приветственных слов пассажирам. Бородка и бакенбарды с проседью у него были, как у настоящего морского волка, а из-под кустистых бровей приветливо сверкали задорные чёрные глаза. Он нам всем очень понравился. В первые же часы мы облазили весь корабль. В кормовой части находилась походная церковь. Ничего подобного раньше не видел: небольшой разборный иконостас, престол, жертвенник – всё, как полагается. В состав группы входило 20 священников во главе с архимандритом и богослужения совершались ежедневно утром и вечером. В середине теплохода помещался громадный ресторан, где мы трапезничали, а с верхней палубы можно было любоваться открывающимся простором и дышать свежим морским воздухом, только желающих находилось маловато, так как ветер срывал шапку, пока мы не вошли в Босфор.
           Вся наша ребятня была в восторге от теплохода, от капитана и от путешествия. Ещё бы – столько новых впечатлений! Вскоре после отплытия нас, как водится, стали инструктировать по технике безопасности – что делать, если случится кораблекрушение. Все напялили спасательные жилеты и проследовали из своих кают к тем шлюпкам, что располагались поближе. Шлюпка, в которой в случае чего должен был спасаться я, показалась мне такой большой и крепкой, что на ней запросто можно совершить кругосветку, не то, что Чёрное море переплыть. Маленький Мишка спросил, чем мы будем питаться на этой лодке, если произойдёт кораблекрушение, на что Вовка Завьялов ответил, что придётся съесть кого-нибудь из членов экипажа и скорей всего самого Мишку как самого младшего. Тот было испугался и мне пришлось вмешаться и успокоить его, что дескать на спасательных шлюпках держат аварийный запас воды и продовольствия, хотя по правде сказать, я в этом не уверен, но наш «Днепр» был таким громадным и дерзко-уверенным в своём стремлении вперёд через голубые просторы, что не верилось в возможность какого-то несчастья. « Мы едем в святое место, и Господь хранит нас» - сказала Глафира и все после таких слов посерьёзнели и замолчали.
               Теперь, утомлённые обилием впечатлений, все крепко спали: и маленький кривенький Миша, и языкастый Вовка, и третий сосед по каюте Олег – солист хора, обладатель пронзительного дисканта. А мои мысли вернулись к событиям, предшествующим поездке.
                У Чарльза Диккенса, почти забытого у нас замечательного английского классика, есть роман «Большие надежды», в котором, собственно, у главного героя происходит крушение этих «больших надежд». Мои надежды тоже были велики. С тех пор, как я получил памятное письмо Анастасии Семёновны с сообщением о появлении моего дяди – брата отца, я ни о чём не мог думать, кроме нашей грядущей встречи. Сообщалось, что мой родственник тяжело болен, и мне представлялось, как бы сцена из какого-то романа: я нахожу постаревшего и осунувшегося родственника в собственном коттедже на одре, среди подушек и пледов. За ним ухаживают преданный помощник и сиделка. Он богат, могуществен и … одинок. Узнав во мне знакомые черты и почувствовав родственную душу, он делает меня поверенным в своих делах и наследником своего состояния, нет, пускай живёт, совладельцем его «дела». Я становлюсь богатым, деловым и независимым и т. д. и т. п. Сам факт, что меня от имени моего родственника разыскивает юрист, казался особенно знаменательным. Такого рода услуги дорого стоят и только состоятельный гражданин в состоянии их оплатить. На ум приходили поверенные по делам из старинных романов, порядочные, верные, преданные, кристально чистые… Довольно долгое время я тешил себя подобными мечтаниями, однако период от получения письма до встречи с родственником оказался по разным причинам достаточно долгим. Наконец, мне вручили открытку с адресом конторы и фамилией юриста, к которому следовало обратиться. В открытке значилось: «Жорж Иванович Замятин, адвокат». Поначалу я решил, что это какая-то ошибка, до того диссонировала эта «смесь парижского с нижегородским», оказалось, всё верно. Замятин был плотным очкариком с волосами цвета спелой пшеницы и приветливым взглядом ярко-голубых глаз. Контора его находилась на другом конце Москвы, так что я добирался больше часа. Усадив меня в кресло, Жорж Иванович стал перебирать гору папок с бумагами на своём столе, затем перешёл к громадному застеклённому шкафу у стены и продолжил поиски в его недрах. Наконец он извлёк нужную бумагу. «Так..., твой дядя находится в инвалидном доме по адресу…Впрочем, какая разница, какой у дома адрес, если его в данный момент там нет. Он в больнице в онкологическом отделении… Думаю, тебе надо поторопиться, если хочешь застать его в живых». Я знал, что мой родственник болен, но не предполагал, что его дела настолько плохи. Когда я разыскал громадное и когда-то красивое здание больницы, ныне скорбно взывающее о ремонте и, следуя за санитаркой, вошёл сквозь высокую дверь в длинный обшарпанный коридор, потолок которого исчезал где-то в высших сферах, настолько он был недосягаемо высок, специфический запах лечебницы – карболка, йод и ещё что-то, напоминающее о горе и страдании, не знаю, как выразиться точнее, ну вы все знакомы с этим «ароматом», вся окружающая обстановка самым роковым образом воздействовала на меня. Я почувствовал неуверенность и робость, переходящие в безотчётный страх. А когда заметил в коридоре отдельно стоящие кровати с пациентами, ибо в палатах не хватало мест, мне стало просто дурно, и я почувствовал близкий крах моих надежд. Нянечка остановилась у одной из кроватей неподалёку от окна с давно немытым стеклом, засиженным мухами. Под скомканным одеялом на не первой свежести белье лежал какой-то человек с небритым серым лицом, с большой лысиной, окаймлённой редкими, цвета пакли, клочьями волос. Веки его были прикрыты, и дышал он тихо, еле слышно. Нянечка слегка тряхнула незнакомца за плечо: «Проснись! К тебе пришли». Больной приоткрыл тусклые, бесцветные, ничего не выражающие глаза и бессмысленно уставился на меня. «Я ваш племянник, сын вашего брата». Никакой реакции. Он глядел, словно сквозь меня и, будь на этом кресле кто-нибудь другой или просто подушка – реакция бы осталась той же. Я растерялся. «Что же делать? Я хотел поговорить…»
«Погоди. Я сейчас схожу за врачом. Больной о чём-то с ним договаривался. Если доктор свободен, поговоришь с ним» - отозвалась нянечка. Она засеменила по коридору в обратную сторону, а я подсел поближе к кровати и взял больного за руку. Напрасно я твердил ему, что это я, Николай Седоков, пришёл его проведать, что очень хочу расспросить дядю о прошлом, всё было без толку. Он или не слышал, или не понимал меня.

                3

                По словам лечащего врача, мой дядя Артём Седоков находился в последней стадии заболевания раком. У него не осталось ни одного органа, не поражённого страшной болезнью, кроме сердца, за счёт которого дядя и жил до сих пор. Однако, развязка близка. Он уже ничего не понимает. Кормят и поят дядю с ложечки, а боли у него такие, что он кричит в голос, пока не вколят обезболивающее. Разыскивать племянника, то есть меня, он начал ещё в инвалидном доме, когда был в сознании. Жорж Иванович в качестве юриста обслуживает это богоугодное заведение за символическую плату. Он и разыскал меня через Анастасию Семёновну. Думаю, это было не просто, тем достойнее похвалы бескорыстие и  добросовестность Жоржа Ивановича! Дядя рассказывал доктору обо мне и выражал надежду встретиться с племянником. Кое-что из прошлого он также открыл врачу. Через некоторое время после смерти моего отца у дяди начались неприятности, сначала служебные, затем личные. Средство избавления от проблем дядя избрал традиционное – то есть алкоголь и через него лишился всего – семьи, работы, имущества, жилья и, наконец, здоровья. С женой он развёлся много лет назад. Детей у них не было. Когда пить дядя уже не смог, по-видимому, голова его несколько прояснилась, и он попытался разыскать меня – своего единственного родственника, которого собственной рукой когда-то сдал чужим людям. Все, кто с ним общался в последнее время, уверяли, что встречи со мной он очень ждал и раскаивался в содеянном.
                Слушая рассказ доктора, я мысленно прощался со своими «большими надеждами». Через два дня дядя умер. Я присутствовал на его скромных похоронах в качестве единственного близкого человека, хотя практически совсем не знал его. И тогда же батюшка отпел заочно раба Божьего Артему. Помню, когда чин отпевания завершился и я заглушил кадило, а отец Виталий снял облачение, батюшка вдруг подошёл ко мне и положил руку на моё плечо. «Слышишь Николай? Ты должен обязательно простить своего родственника, хотя он и сильно виноват перед тобой».
«Прощаю. Хотя, по правде говоря, когда я шёл на свидание с ним, хотел высказать все свои обиды… Если бы не он, моя жизнь сложилась бы иначе».
«Наверное, это так. Только ничего в жизни не происходит случайно. Богу угодно было, чтобы ты уже в начале  твоего пути прошёл через горнило испытаний и кто знает, закончились ли они? Во всяком случае, не держи на него зла. Если человек хочет быть счастливым (а этого хочет каждый) пусть горечь и обиду оставит за пределами своей души».
                Пережив в уме все эти воспоминания, я так утомился, что, наконец, заснул.

                4
                Проснулся я от тихого стука в дверь каюты. Соскочив с койки, открываю и вижу Глафиру уже одетую и умытую, в своём неизменном белом платочке (такая форма одежды у наших девочек).
«Вы что разоспались! Вставать пора!»
«Который час?»
«Восемь. Идём на службу!»
«Подъём!» - гаркнул я и мои подопечные зашевелились.
После утреннего туалета мы проследовали в храм, в котором наши батюшки служили поочереди ежедневно два раза – утром и вечером. Пел хор томских семинаристов, которые тоже входили в число паломников вместе с парой своих преподавателей. После Литургии все отправились на завтрак в ресторан, где для нас выделили специальный апартамент, отдельный от прочей публики. Все паломники дружно встают, и читается молитва перед едой. Отец архимандрит благословляет трапезу, и все усаживаются за столики в радостном предвкушении. Кормят здесь отменно. Скатерти на столах белоснежные, всюду салфеточки и вазочки с цветами. Еду одни официанты разносят на блестящих подносах, другие с кофейниками и чайниками в руках переходят от стола к столу и наливают, что попросишь. Вот это жизнь! Всегда бы так!
                После завтрака я вышел на верхнюю палубу, держа за руку робкого Мишу. Погода улучшилась, сквозь тучи пару раз показалось солнце, но ветер всё ещё дул со страшной силой и только за рубкой образовалось относительное затишье. Я надвинул шапку Мишке на уши, чтобы не слетела, и мы некоторое время любовались открывшимися просторами. От винта за кормой разбегались буруны с седой пеной на гребне. Куда ни посмотришь – рябая от волн поверхность воды тянется до горизонта, где сливается с небом. Нигде ни мачты, ни паруса. Мы одни в море, а кажется, что и в целом мире. И так на протяжении всего плавания. Суда мы встречали лишь в непосредственной близости от портов. Впечатление такое, будто ты полностью изолирован от остального мира  и до тебя никому нет дела, но это конечно не так, ибо существует и радио, и телефон и при желании связаться с землёй капитану или радисту не составляет труда.
«Кто это?»- вдруг спросил Миша, указывая вниз рукой. Глянцево блестящее от воды тело дельфина взвилось над волнами. Тут же рядом выпрыгнули ещё два, затем нырнули и всплыли с другой стороны кормы.
«Дельфины. Помнишь, фильм о них смотрели?»
Мальчишка ринулся к противоположному борту и стал с азартом наблюдать за животными, которые, резвясь и играя, несколько раз проплыли под нашим теплоходом и так же внезапно исчезли, как и появились.
«Теперь можешь похвастаться перед всеми, что видел дельфинов. Почаще станешь в море смотреть, и не такое увидишь!»
«А кого увижу?»
«Ну, например, кита».
«А они здесь водятся?»
«В Чёрном море вряд ли, а вот выйдем в Средиземное, как знать?»
Мишка даже в ладони захлопал от восторга, хотя, пожалуй, насчёт китов я загнул – в Средиземном море их тоже нет. Для них самое подходящее место океан.
                Где-то после полудня второго дня плавания мы вошли в Босфор. Сразу стало теплее и пассажиры решились расстаться с тёплыми куртками. Лично я был в пиджаке. Плыть в проливе было одно удовольствие. Справа от нас Европа, слева – Азия. Берега высокие, крутые. Ясно, как на ладони видны поселения – игрушечные каменные домики, лепящиеся друг к другу, как пчелиные соты. Народ высыпал на палубу, благо ветра почти не стало. У одного батюшки нашёлся бинокль, и он дал мне поглядеть. Сквозь линзы я наблюдал чужую незнакомую жизнь : людей, спешащих по своим делам, юркие машины, сосны, кипарисы… Но самым интересным моментом оказался проход через Стамбул – столицу Турции, знаменитый в прошлом Константинополь – столицу христианского Востока, раскинувшийся по обеим берегам пролива, соединёнными громадным мостом, под аркой которого наш огромный теплоход прошёл совершенно свободно.
              Город поражал своей величиной и обилием древних сооружений, из которых высокие стройные минареты мечетей и могучие крепостные стены с башнями, в первую очередь бросались в глаза всякому.
«Вот видите! Это и есть Константинополь, древняя столица Византии. Мы остановимся здесь на обратном пути» – пояснил отец Вячеслав.

                5
                На следующее утро я проснулся рано, когда все ещё спали, и взглянул в иллюминатор. Я увидел высокую гору, своеобразный силуэт которой мне показался удивительно знакомым. Где же я его видел? Так это же Афон! «Гора Афон, гора святая…» - вспомнились стихи. Ведь силуэт этой горы изображается на коробочках с ароматным ладаном и на книжках, выпущенных святогорским издательством. Наскоро одевшись, выскочил на палубу. Теплоход замедлил ход и разворачивался у берега, как раз напротив русского Пантелеимонова монастыря. Палуба оказалась безлюдной. Все ещё спали. Я подошёл к борту и, ухватившись за поручни, стал жадно рассматривать открывшуюся картину. Здесь уже было по-настоящему тепло. Я снял пиджак и остался в рубашке. Воздух был необыкновенным – какая-то диковинная смесь ароматов солёной морской воды, смолистых пиний и кипарисов и ещё чего-то. Всё вкупе напоминало тонкое благоухание ладана. Я вдыхал эту диковинную смесь всей грудью и не мог надышаться, смотрел на Удел Божией Матери, вспоминая рассказы батюшки об этом чудесном полуострове, и отчего-то захотелось плакать. Я даже украдкой обернулся : не видит ли кто моё состояние? Почему-то было стыдно его обнародовать, но палуба по-прежнему оставалась пуста. Теплоход бросил якорь. Почему-то к причалу мы не подходили.
                После завтрака выяснилось, что запланированный визит на полуостров мужской группы паломников (женщинам на Афон вход категорически запрещён) с нашего теплохода отменяется из-за трений между Константинопольским патриархатом и Москвой по поводу Эстонской Церкви. Все приуныли и я в особенности, уж очень хотелось ступить на афонскую землю, но нам в утешение обещали привезти из  монастыря мощи святого великомученика Пантелеимона и старца Силуана. А пока, снова взяв у знакомого батюшки бинокль, я рассматривал русскую обитель, стоящую у самого берега. Хотя расстояние было около километра, я разглядел, что внешнее состояние зданий весьма плачевно : краска облупилась, многие окна выбиты, крыши провалены. Лишь один корпус выглядел свежеотреставрированным. Вероятно, малочисленная братия просто не может навести порядок из-за отсутствия денег и рабочих рук.
                Часов в 10 от монастыря отплыл катер, привёзший мощи для поклонения. Два богато украшенных ковчежца со святыней сопровождала пара русских монахов в низеньких греческих клобуках, с аскетичными и одухотворёнными лицами. Оказывается, к младшему из них на нашем корабле прибыла его мать. Встретиться они могли только на воде, так как я уже упоминал, что женщин на Афон не пускают. Все мы приложились к святым мощам и монахи отплыли обратно, увозя щедрые пожертвования.
                Далее мы двинулись на юго-восток, и стало так жарко, что появилась возможность искупаться в бассейне с морской водой, взятой прямо за бортом. Мне здорово пришлась по вкусу эта забава, хотя плаваю я неважно. Впрочем, уровень воды в бассейне был низок – мне по горло, да ещё много жидкости проливалось от качки. Первыми искупались взрослые, потом запустили нашу ребятню, которая с визгом играла и плескалась так, что удовольствие было всеобщим и полным.
                Вечером накануне прибытия в Хайфу все тщательно готовились: отстояли службу, говели и исповедовались, так как через сутки, в ночь, должны были присутствовать на богослужении в храме Воскресения. Несколько утренних часов у нас ушло на оформление документов. Израильтяне подходили ко всем формальностям весьма дотошно  и кое у кого возникли даже затруднения. Наконец, после бесконечной тягомотины мы всё же вступили на Святую Землю. В Хайфе всех паломников рассадили по автобусам и повезли в Иерусалим. Первое, что поразило меня – погода. В начале октября температура достигала + 32 ! Даже в тонком костюме прошибал пот. Воздух был сухим и горячим, как в духовке, а солнце, отражаясь от блестящей глади Средиземного моря и скалистого берега, слепило и жгло немилосердно. Наш гид, отрекомендовавшийся Марком – еврей, переселившийся лет 7 назад из России, предупредил, чтобы все через каждые 10-15 минут обязательно делали глоток воды во избежание обезвоживания организма, иначе – обморок. Для этой цели нас специально ещё на корабле снабдили запасом жидкости – двумя бутылками с обычной и минеральной водой.
                Рассказывал Марк интересно. Всю дорогу он не умолкал и даже под конец охрип немного. Зато мы услышали исчерпывающий рассказ обо всём, что видели, подкреплённый многочисленными цитатами из Ветхого и Нового Заветов. Поражало абсолютное безлюдие. Все селения на нашем пути, как будто вымерли. Дома стояли закрытые, машины – припаркованные. Только ветер носил мусор по пустынным улицам. Марк объяснил, что сегодня суббота и евреи соблюдают по своему закону субботний покой. «Если вы увидите едущую машину, будьте уверены: это арабы».
                Долгое время дорога шла вдоль берега моря. На выезде из Хайфы гид указал на высокую чёрную гору и сказал, что это Кармил, на вершине которой жил пророк Илия. Я сразу вспомнил большую фреску в нашем храме: ворон кормит пророка во время засухи. Справа невыносимо ярко переливалось Средиземное море, слева громоздились скалистые, совершенно лишённые растительности, горы. В долинах между ними, среди камней, порою замечалось что-то, вроде зелёной плесени, но должно быть этой скудной флоры хватало для пропитания коз и овец, так как небольшие стада этих животных в сопровождении пастухов в традиционных бурнусах, стали попадаться по мере удаления от Хайфы. Изредка, там, где имелась вода, встречались оазисы, радующие глаз зеленью финиковых пальм и кипарисов. Казалось, время остановилось и те же мирные картины наверняка открывались и во времена царя Давида и Самого Господа Христа.

                6
                В Святой Земле мы пробыли два дня, а ночь между ними провели на службе в храме Воскресения Господня, так что всё это время было каким-то фейерверком впечатлений, калейдоскопом картин и событий и теперь я даже несколько путаюсь в их последовательности. Помню, мы подъехали ко Святому Граду, но осмотрели его бегло, оставив частности на вечер, так как наше совместное с греками – членами Иерусалимской Церкви богослужение должно было начаться в 12 часов ночи крестным ходом от одних из многочисленных входных врат Иерусалима через арабский квартал и далее по Крестному пути Господа до входа в храм, то есть до Голгофы и пещеры Воскресения. Гид сказал, что все сооружения, которые мы видим, построены после разрушения Иерусалима римским полководцем Титом (впоследствии императором) в 70-м году по Рождестве Христовом и процитировал соответствующее пророчество Господа об этом событии из Евангелия (Мк. 13, 2). Внушительные стены, окружающие город, в нынешнем виде появились уже во время арабского владычества.
                Потом нас повезли на Елеонскую гору, откуда Господь вознёсся на небо, затем в Горненский женский монастырь, на место, куда Богородица «иде в Горняя со тщанием во град Иудов» (Лк. 1, 39). Побывали мы и в Гефсимании и в Вифлееме. Место Рождества Спасителя оказалось на территории Палестинской автономии и наш автобус проехал через палестинское КПП, сквозь которое нас пропустили беспрепятственно. Здешние арабы, видя в нас паломников, были весьма приветливы. С интересом разглядывали мы местных конных полицейских. В храме Рождества  увидели выложенную в полу Вифлеемскую звезду и ясли, в которых лежал новорожденный Спаситель. Побывали также в Кане Галилейской (первое чудо Христа на браке) и на берегу Галилейского озера, где осмотрели развалины Капернаума. Мне показалось, что вся эта местность мало изменилась за две тысячи лет. Дома той же прямоугольной формы с плоскими крышами, что и в древности, и сложены из того же известняка, так что не поймёшь: то ли это древняя постройка, то ли молодожён-араб пристроил новую «ячейку» к родительскому дому-улью.
                Вечером мы вернулись в Иерусалим. Все наши паломники собрались вместе и, неся хоругви и иконы, возглавляемые духовенством, крестным ходом, медленно и торжественно, отправились к храму. Входили мы через мусульманский сектор города и здесь нас встретили не слишком приветливо: арабы приближались к нам вплотную, что-то орали, тыча в паломников пальцами, раза два даже бросались гнилыми фруктами. Несколько машин, оглушительно сигналя, выезжая из тёмных вонючих переулков, припирали нас к стенкам, так как в Иерусалиме улицы необыкновенно узки, что впрочем типично для всех южных городов, где строят с намерением создать побольше тени и таким образом спастись от вездесущего палящего солнца. В этой обстановке нас – детей и женщин поставили в середину процессии, а по бокам, а также спереди и сзади шли мужчины. На Крестном пути мы делали периодические остановки, и отец архимандрит Киприан читал соответствующее место из Евангелия с комментариями. Выходило очень торжественно, но было как-то тревожно, атмосфера нагнеталась враждебными выходками местных жителей, из подъездов домов невыносимо разило нечистотами. Я вдруг понял, что в какой-то очень слабой мере мы испытываем то, что Сам Спаситель на пути к Голгофе: враждебность толпы, поношения и страх. Только, разумеется, в Нём эти страдания усиливались многократно ещё и физической  болью. Но вот мы подошли  к широко открытым воротам храма, и весь страх пропал – мы оказались как бы у себя дома. Старый греческий монах стоял у входа и приветливо нам улыбался. Стало легче дышать. Наша огромная процессия змеёй вползала внутрь огромного здания. Всё же не шутка – очередь из 750-и человек! Мы оказались в начале крестного хода и нас первыми после духовенства впустили в Кувуклию ко Гробу Господню. У входа стояли два диакона-грека и запускали внутрь по одному паломнику. На поклонение отводилось всего несколько секунд – иначе нельзя при таком стечении народа, ведь кроме нас здесь присутствовали паломники и из других стран, правда, не слишком многочисленные, нас-русских было больше всех. Держа в левой руке пук тоненьких витых стеариновых свечей (здесь продавались только такие, восковых, как у нас, не было), я вошёл в Кувуклию и приложился к каменной плите Гроба Господня. Следом за мной настала очередь Глафиры и других девочек.
                Потом мы долго бродили по всему обширному храму и осмотрели всё. Оказывается, и Гроб Господень, и Голгофа, и Камень Помазания находятся здесь, рядом, под одной крышей. Всё пространство, на котором происходили заключительные евангельские события, невелико  и храм, основанный святой царицей Еленой, включил в себя все эти дорогие сердцу христианина святыни. С трепетом слушали мы рассказ русской православной монахини о поисках святой царицей места казни Христа – Голгофы. В 1У веке уже никто не знал, где это. С трудом нашли какого-то старого еврея, предки которого участвовали в распятии Христа и он с неохотой показал место. Долгое время землекопы трудились напрасно и несколько раз были готовы бросить работу. Тогда святая Елена бросала на дно траншеи золотые монеты, и рабочие снова принимались копать, пока их усилия не увенчались успехом и был найден Животворящий Крест Господень вместе с двумя другими крестами. Но как выявить из них нужный? К крестам стали подносить покойника и, когда Животворящее Древо соприкоснулось с усопшим, он воскрес. При этих словах глаза у Мишки, который не отставал от меня ни на шаг, держась за руку, расширились от удивления и восторга. Он вообще был очень оживлён и доволен, больше не куксился, а раскрыв рот и блестя глазами, слушал рассказ матушки и переходил со мной из одного зала в другой, осматривая то громадные, светящиеся розовым светом, лампады над Камнем Помазания, то шероховатые пещерные своды Голгофы. В том же радостно-возбуждённом состоянии находились и другие ребята и, хотя все устали, жалоб не было, настолько увиденное захватило всех.

                7
                В 12 часов началось богослужение. Возглавлял его греческий епископ, которому сослужили греческие же монахи и наше духовенство. Пело попеременно три хора: греческий на своём языке, паломнический-семинарский и наш – детский. Все молились с особым благоговением, и у многих в глазах я заметил слёзы. Причащались все паломники без исключения, мы опять-таки среди первых, поэтому Литургия продолжалась 4 часа – пока всех причастили. Потом, уже совершенно сонные, мы сели в автобус и заснули мёртвым сном – настолько утомились. Пробудился я должно быть часа через четыре оттого, что наш автобус вдруг остановился и однообразный гул мотора, под который хорошо дремалось, умолк. Отец Вячеслав объявил, что сейчас будем окунаться в Иордане. Все оживились. В том месте река оказалась узкой, метров 20, не более, но экскурсовод сказал, что Спаситель крестился где-то около Иерихона, там Иордан намного шире. Вообще, пейзаж с тех пор несколько изменился. Теперь по берегам густо разрослись эвкалипты, которых в древности не было. Мы все попрыгали в воду. Надо было окунуться с головой трижды, произнося, как при крещении: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа» и это было как бы вторым крещением. До чего приятно оказаться в воде после дорожной грязи и пыли! В Палестине сознаёшь, какое это богатство – вода, хотя иорданские струи тёплы, не намного холоднее воздуха, всё равно, все как-то взбодрились. Течение быстрое, цвет воды зеленоватый, глубина небольшая – в середине около 2,5 метров.
                В воскресенье на улицах появились люди. Несколько раз я слышал родную речь – беседовали выходцы из бывшего СССР. «А кто это?» - вопросил Мишка, ткнув пальцем в высокого худого человека, не смотря на жару одетого в чёрный глухой костюм и широкополую шляпу того же цвета, с длинными развевающимися волосами и бородой. Марк пояснил, что это «ортодоксальный», то есть «правоверный» иудей, ревнитель закона. Позже мы видели много таких. Теперь я понял, что такое «пейсы» или «пейсики», часто поминаемые у Н. В. Гоголя, т. е. длинные завитки волос, выпущенные на висках над бакенбардами.
                Весь день мы активно разъезжали и побывали везде, во всех местах, известных из Евангелия, кроме горы Фавор и Мёртвого моря. Сухой паёк, данный на корабле, был съеден, вода выпита. Вечером мы вернулись на теплоход.
                Я с умыслом так подробно описал первую половину нашего паломничества из-за важности впечатлений, вынесенных мною из той поездки. После увиденного я стал другим. Я ясно осознавал это, да и не только я один. Все мы внутренне изменились. На обратном пути я обсуждал эту тему с Глафирой и она согласилась со мной. Кстати, во время поездки я оценил эту девушку. Она всегда была ровна и приветлива. При встрече всегда улыбалась, а если случалась какая-то мелкая неприятность: оторвалась пуговица, потерялся платок, кто-то прищемил палец и т. п., всегда приходила на помощь: пуговица водворялась на место с помощью иголки и нитки, вынутых из-за воротничка блузки, платок давался новый и свежий, к больному пальцу приклеивался пластырь и т. д. При этом она внимательно слушала гида, объясняла малышам непонятное и ещё солировала в хоре.
                Обратная дорога тоже была интересной. Мы плыли через Италию, Турцию. Побывали в Неаполе, Риме, Стамбуле, но в мои планы не входит описывать увиденное там, дабы быстрее подобраться к трагическому моменту нашего возвращения, ибо момент этот сыграл роковую и поворотную роль в моей судьбе.

                8
                Пока мы путешествовали, случилось большое несчастье – умер отец Виталий. Меня, как громом поразило. Была ли трагедия неожиданной? И да и нет. Он давно чувствовал себя неважно и, хотя не жаловался, это становилось заметно и по бледности лица, и по скорому утомлению, когда его и без того тихий голос падал до хриплого шёпота, а лоб покрывался бисеринками пота. И всё же, никто не подозревал, что дела настолько плохи. Батюшка бодрился, строил планы на будущее, шутил с нами, а сам вероятно сознавал, что конец близок. В наше отсутствие ему стало плохо прямо в храме и его свезли в больницу. Оказалось, у отца Виталия   в кишечнике была очень большая застарелая опухоль. Для её удаления назначили операцию. Предварительно отец Виталий причастился, исповедовался, простился со всеми, а с нами только мысленно, послав иерейское благословение в строну Востока. Он скончался на операционном столе. Когда мы вернулись, цветы на его могиле ещё не успели завянуть. В приюте и на приходе царило полное смятение. Всё-таки стержнем и основой всего дела был наш батюшка. Ждали, кого назначат в преемники, но мне сразу стало ясно, что всё разваливается. Ни у кого не было столько душевных сил, мудрости, доброты, желания помочь и умения организовать, как у нашего батюшки. Все дела сразу застопорились, и никто не знал, что делать дальше. Мне это напомнило уже пережитый период в детдоме, когда ушла старая директриса.
                Всё же, духовное начальство понимало, как важно быстро найти преемника усопшему, потому что довольно скоро прислали замену в лице игумена Нектария Талызина. То ли оттого, что я за два года сильно привязался к своему батюшке, то ли от смутного предчувствия, что мы не поладим, новый настоятель мне отчего-то не понравился. Он сразу собрал актив – духовенство и педагогов, а также влиятельных прихожан и провёл с ними беседу, в которой высказал свои намерения и пожелания по поводу дальнейшей деятельности прихода. Никто нас на это собрание не приглашал, но двери оставались открытыми, и я слышал всё. Отец Нектарий объявил, что «при всём уважении  к памяти покойного протоиерея Виталия, он считает нецелесообразным для Церкви брать на себя бремя заботы о социальных нуждах прихожан, в частности воспитание беспризорников. Это дело государства. А задачи Церкви и прихода совсем другие – спасать пасомых и вести их в Царство Небесное. Это главное, это основное, а подменять государственные структуры не стоит». В ответ ему возразили, что многие обители и отдельные приходы активно занимаются благотворительностью, организуют детские дома и приюты для престарелых и инвалидов, что это традиция Русской Церкви, начало которой с первых лет христианства на Руси… Новый настоятель твердил одно: да это так, но «Богу Божие, а кесарю кесарево» ( Мк. 12,17). Дескать, другие приходы имеют возможность благотворить, а мы нет. С ним спорили, ему возражали, но он гнул своё : «Смотрите, в каком состоянии храм! Когда в нём в последний раз был ремонт? Не помните? То-то! И ещё: не хотел об этом говорить, но ваша касса пуста и не только пуста. Ваш бывший настоятель ухитрился наделать долгов немеренно! А кому расплачиваться? Мне, хоть я и не виноват, этих денег и в глаза не видел! Ещё надо разобраться, на что эти деньги пошли».
                Дальше я слушать не стал. Слёзы от бессилия и злости выступили на глазах. Так оскорбить память батюшки! Да как он смеет! Два года я был рядом с покойным и знал, что себе он гроша лишнего не брал, всё для прихода, всё для нас! Кто заставлял его покупать компьютер для приюта, вещь в то время весьма дорогую? Кто внушал ему тратить деньги на сласти, чтобы побаловать нас? Он всегда говорил: «У детства есть свои права», а тут такие обвинения! Я ушёл и ждал решений собрания в своей спальне. Наконец, нас позвали ужинать и после трапезы объявили, что приют распускается, а нас всех разберут по детским домам. Видно, новый настоятель сумел убедить оппонентов в своей правоте. Так я и знал! В детский дом не пойду ни за какие коврижки! Уж я-то им сыт по горло! Мне уже 15 лет и я в состоянии сделать выбор. Если я здесь никому не нужен, тем лучше – уйду, куда глаза глядят. К бродячей жизни мне не привыкать.
                Видя моё сумрачное лицо, подошла Глафира и стала шёпотом говорить, что кто-то из спонсоров обещал обратиться в патриархию и добиться отмены распоряжений нового настоятеля, может быть даже замены его на другого, более человечного.
«А ты сама веришь, что он чего-то добьётся?»
Она потупилась.
«Вот видишь!»
«Всё равно, прошу тебя не принимать быстрых решений!»
«А тебе то что?»
Глафира покраснела и отвернулась. Ну и дурак же я! Зачем обидел хорошую девчонку!
«Ну не сердись! Я сгоряча сказал».
«Глупый ты» – прошептала она, развернулась и ушла.
И вправду глупый. Что на ней плохое настроение срывать! Глафире тоже солоно придётся, если приют закроют. Куда она денется? Неужели тоже в детдом отправится? Она ведь там не была. Сразу после смерти матери попала к отцу Виталию. В казённых домах не место для таких воздушных особ.

                9
                Прошло три дня. За это время часть ребят забрали от нас. В знак протеста ушли все педагоги, некоторые из которых трудились бесплатно, ради послушания, помогая покойному батюшке. Отец Вячеслав с отцом Владимиром оставались на месте, как люди подчинённые, связанные дисциплиной, но видно было, что им не нравится новое начальство и новые порядки. Про себя я решил, что не вернусь в детдом никогда. Но куда же мне пойти? Боже мой! Куда мне деться? И тут меня, как током ударило: устроюсь матросом на корабль! Видимо эта идея пришла под впечатлением от недавнего путешествия. Уж очень мне понравилось стоять на палубе, вдыхая солёный ветер. А что? Мне уже 15 лет, 9 классов я кончил (и свидетельство есть). В конце концов, многие знаменитости (капитан Д. Кук, Г. М. Стенли и другие) начинали с должности юнги на корабле и много добились в дальнейшем. Парнем я был довольно рослым, хотя и худощавым. Быть может мне удастся выдать себя за семнадцатилетнего? Спросят, где паспорт, скажу, потерял или украли. К работе я привычен. Больших денег мне не надо, хотя бы кормили и одевали. Проплаваю годик-два, а там видно будет.
                Эта идея мне так понравилась, что я незамедлительно принялся за её осуществление, тем более, что ждать дальше было нечего: не сегодня-завтра выкликнут с вещичками и… пожалуйте в детдом. Я собрал свои немногочисленные пожитки (в основном одежду и бельё) в тот самый рюкзак, что был со мной в Иерусалиме. У меня скопилась и некоторая сумма денег, которой должно было хватить на первое время. Я сходил на кухню и собрал там немного сухарей, сушёных фруктов, соль, сахар и спички. Я был готов покинуть когда-то гостеприимные стены нашего приюта,  в которые вступил два года назад. Уйти я собирался, разумеется, тайно, но почувствовал, что невозможно не проститься хотя бы с двумя близкими мне лицами.
                Мишку Захарова я отыскал в помещении для младших. Вызвав его в коридор, наскоро объяснил, что вынужден уйти, но хочу попрощаться с ним и пожелать ему всего хорошего. Бедный мальчуган сильно привязался ко мне за время путешествия. Когда он понял, что мы вряд ли когда-нибудь увидимся, разрыдался навзрыд. Чтобы как-то его утешить, я подарил Мише перочинный ножичек с множеством лезвий и приспособлений – мечту каждого мальчишки. Он крепко ухватил меня за шею и прошептал, что всегда будет молиться за меня.
                Потом я пошёл к Глафире. Застал её за работой. Она что-то быстро шила и перед ней лежала металлическая коробочка с иголками, нитками, пуговицами и прочими дамскими предметами, необходимыми для рукоделия. Она, молча, глянула на меня большими серыми глазами и тут же спрятала их за длиннющими ресницами. Я присел рядом, и некоторое время исподтишка рассматривал её. Глафира была без платка, и толстая длинная русая коса вилась по её спине, достигая пояса. Я вдруг подумал, что она очень красивая, а я как-то настолько привык к её присутствию, что раньше этого не замечал. На меня вдруг напала робость, и я никак не мог начать говорить. Мои планы начать новую жизнь вдруг показались несерьёзными и детскими. Я не решался поведать о них Глафире.
«Ну, что скажешь?» _ начала она первой.
«Ухожу я, Глаша, вот что. Не по мне эта жизнь».
«Куда?»
«Ещё не решил».
«Но надо же где-то жить!»
«Побуду у знакомых» - наугад соврал я.
«А дальше?»
«Дальше соображу, что к чему, но в казённый дом больше ни-ни!»
«Я знаю, что там не сладко, но всё же, хоть крыша над головой».
«Не нужна мне такая крыша. Я уже почти взрослый. Сам проживу» - хвастливо возразил я.
«Вот именно, «почти».
«Слушай! Я уже жил самостоятельно».
«Наслышана».
«От кого?»
«От батюшки, Сказочник».
«Ты и прозвище моё знаешь?»
«Как видишь. И думаю, что ты сам уже сочинил себе какое-нибудь приключение. Смотри, не пожалей!»
Я никогда ни о чём не сожалею».
«Будто бы!»
«Правда. Вот сейчас только жалею, что с тобой расстаюсь». (Как вырвалось – сам не знаю).
«Так останься, мы и не расстанемся».
«Ну, это вилами по воде писано. Тебя могут в одно место отправить, меня в другое. Одно могу посоветовать: постарайся в детдом не попадать».
«На всё Божья воля».
«На всё?»
«Да, на всё». Она твёрдо и решительно взглянула мне в глаза : »Я думала, ты тоже веришь в это».
«Я раньше и верил, а теперь не могу».
«Да отчего же?»
«А вот посуди сама: был батюшка отец Виталий. Всех любил, привечал. Умер – всем плохо. Всё развалилось и мы никому не нужны. Этот новый всех разогнал. Поп называется!»
«Не поп, а священник».
«Это отец Виталий священником был, а этот поп!»
«Напрасно ты злишься!»
«А что, ему руки целовать что ли? Упёк всех, куда подальше!»
«Ещё не упёк».
«Так упечёт. А я этого не желаю, потому прощай».
«Прощай Коля».
Я встал и сделал шаг к двери, потом повернулся и добавил: « Если захочешь дать о себе знать, напиши мне». И дал адрес Анастасии Семёновны. Я наскоро нацарапал его карандашом на клочке бумаги и протянул Глаше. Она спрятала его в кармане фартука и вдруг сильно побледнела. Я встал, помедлил немного, наклонился и поцеловал её. Она не отодвинулась и тихонько прошептала: «Я буду молиться за тебя», точно так же, как перед этим Мишка. И право, если я остался жив после всего, что затем со мной приключилось и могу рассказать об этом, спасибо надо сказать этим двум молитвенникам: маленькому калеке Мише Захарову и моей Глафире.

                10
                С год назад я проездом случайно побывал в одном подмосковном местечке на берегу канала Москва-Волга под названием Хренниково. Там была большая пристань, заставленная разного класса яхтами: малыми, средними и большими, способными пересечь океан. Сверху, с шоссе, огибающего посёлок, открывался просто лес мачт. Оказывается, там большой яхт-клуб. Мне объяснили, что из Хренниково можно запросто достичь моря и совершить кругосветное путешествие, что некоторые богачи из «новых русских» успешно и осуществляют. Мой путь лежал именно в Хренниково. Добираться до какого-нибудь настоящего портового города было далеко и накладно.
                Поездка заняла какой-нибудь час – Хренниково практически окраина столицы. Только прибыв на место, я понял, что не учёл одно весьма существенное обстоятельство. Хотя осень в этом году выдалась на редкость тёплой, стоял конец октября и уже дважды был снегопад. В любой момент вода могла замёрзнуть и навигация прекратится. Поэтому на пирсе яхт- клуба я застал всего три судна. Одна из яхт была слишком мелкой, чтобы отправиться в дальнее плавание, на другой никого не оказалось, и я подошёл к третьей. Последняя яхта была нечто из ряда вон. Её пятнадцатиметровый корпус поражал изяществом линий. Цвет дерева, из которого она построена был благородного густо-орехового оттенка. Две чуть наклонные мачты, способные нести весьма значительное количество парусов, вздымались к небу. Все металлические части сверкали золотом. На палубе ни пылинки, ни грязи. Глядя на это сооружение, или лучше сказать, творение, вы испытывали то приятное чувство, какое бывает при созерцании породистой лошади или нового сверхдорогого автомобиля. Совершенно очевидно, что лишь супербогатый человек мог позволить себе приобрести такую красоту. Я замер в восхищении, любуясь этим шедевром, внимательно разглядывая такелаж и разные прочие детали. На корме большими латинскими буквами значилось: Evelina.
«Что, нравится?» - неожиданно раздался голос за моей спиной. Оглянувшись, я увидел плотного блондина в чёрном бушлате нараспашку, из-под которого молодцевато выглядывала полосатая тельняшка. На голове у незнакомца была точно такая же белая фуражка, как у капитана на «Днепре». Волосы у него были почти бесцветные, как у альбиноса, такие же брови и ресницы,  а глаза маленькие, выцветшие и добродушные.
«Да, очень» - искренно ответил я.
«Моя красавица, девочка!» - произнёс моряк, будто обращаясь к живой женщине. У него был странный, какой-то необычный акцент, забавный и чем-то мне отдалённо знакомый. Я вспомнил, что так говорили дети-эстонцы, которых однажды привезли в наш детдом.
«Вы эстонец?»
«О-о, да-а. Арво Полокайнен» - отрекомендовался моряк, протягивая руку. Я назвал себя.
«Это ваша яхта?»
«О-о, не-ет. Видите ли, это слишком дорогая игрушка. Мне она не по карману. Яхта принадлежит одному о-очень богатому человеку, который нанял меня в качестве капитана…» Слово за слово и мы разговорились. Арво правильно и довольно бегло говорил по-русски, объясняя это тем, что служил ещё в советской армии, в десанте, а после отделения «Свободной Эстонии» был вынужден искать работы на чужбине. В море он ходил с детства с отцом, так что получить диплом капитана для него не составило особого труда. Он нанимался на разные корабли в разных странах, но последний свой контракт с хозяином Эвелины считает самым удачным. Пока далеко они не плавали, но в будущем хозяин планирует длительное морское путешествие. У него намерение сплавать на Канары, а там, кто знает, может и дальше. Всё это словоохотливый эстонец выложил мне очень охотно и обстоятельно. Видя мой интерес, предложил подняться на судно и осмотреть его вблизи. С восторгом приняв его приглашение, я поднялся на палубу и иссследовал судёнышко досконально, удивляясь изобретательности и предусмотрительности конструкторов яхты. На ней было всё, чтобы путешествовать с комфортом и даже шиком: бар, холодильник, кладовые с питьевой водой и продуктами. В кают-компании телевизор, компьютер и прочая техника. Кроме того, судно было напичкано электроникой, так что им мог управлять один человек – только нажимай на кнопки.               
                Мне пришлось объяснить новому знакомому, кто я и что здесь делаю. Из осторожности не стал говорить правду. Сочинил, что я из глухомани, приехал в Москву на заработки. Отца у меня нет. Мать день и ночь трудится за нищенскую плату. Мне 17 лет и совестно сидеть на её шее. Готов на любую работу, но что-то пока не везёт. Решил поискать что-нибудь связанное с морем, с судами, так как с детства мечтал стать моряком. Вот и сюда забрёл, чтобы полюбоваться на яхты… Арво слушал и сочувственно кивал головой. Когда я закончил свой рассказ, он глубоко задумался, затем сказал : »Я бы с удовольствием взял тебя к себе на яхту юнгой, но боюсь, хозяину это не понравится. Он крутого нрава и с трудным характером. Всегда сам отбирает людей. Да ему кроме меня, повара  и ещё пары помощников никто не нужен, но мне хочется что-нибудь сделать для тебя. Слушай! У меня в Одессе есть брат, как это по-русски? А-а, двоюродный. Тоже моряк. Он плавает на какой-то посудине в Турцию. Возит «челноков», да, так они их называют: челноки. Хочешь устроиться к нему? Недавно по телефону он жаловался, что его помощник ушёл и одному трудновато… Будешь на море. Научишься нашему делу, станешь матросом, а дальше – сам решишь, может и капитаном». Я подумал, подумал и согласился. Собственно, никакого другого варианта у меня и не было. В Одессе я был совсем недавно и хоть как-то знаю город – не заблужусь, затем я уже заметил, что на любое новое место надо устраиваться по блату, иначе с тобой даже разговаривать не станут. А тут, получается какой-никакой блат – рекомендация, хотя сам Арво знает меня не больше часа.
«Сможешь добраться до Одессы? Есть у тебя хоть какие-то деньги?»
«Денег хватит на билет туда, а обратно – нет».
«Ничего. Я предупрежу брата по телефону о твоём приезде и думаю, вы сговоритесь. Кстати, брата зовут Хенн, Хенн Полокайнен».
Мне оставалось только поблагодарить добряка-эстонца.

                11
                Итак, мой путь снова лежал к «жемчужине у моря» - Одессе, которую я оставил всего неделю назад. Насчёт билета я сказал эстонцу правду, однако, не до конца. У меня в подкладке куртки в полиэтиленовом пакетике хранился НЗ в виде 100 долларов США в двух купюрах по 50 – подарок моей доброй старой приятельницы Валентины. В описываемое время Украина уже отделилась от России и при переезде через границу могли возникнуть проблемы. Однако этого не случилось, и мои баксы остались при мне. В «эсенговии» царил такой бардак, что в наш плацкартный вагон пограничники «нэзалежной» даже не заглянули. Поезд тащился медленно, надолго застревая на каждом полустанке, так что я просто извёлся от нетерпения. Из еды я взял с собой только батон и кусок сыру, а прикупить чего-нибудь ещё я не решался, боясь подорвать свой скудный бюджет. В начале пути спросил у проводников чаю, но они ответили, что времена развитого социализма прошли, и они не собираются снабжать всю путешествующую ораву напитками. По-видимому, проводники решили также не утруждать себя уборкой помещения, так как в вагоне скопилось полно мусора, выпадавшего из всех бачков, туалет протекал, и зловонная жижа просачивалась из-под двери в коридор. Словом, я почувствовал облегчение, когда состав, наконец, достиг конечной остановки.
                Арво очень точно, в деталях, разъяснил, как отыскать его родственника, так что я нашёл его довольно быстро. Хенн Полокайнен оказался мрачноватым детиной с угрюмым выражением грубоватого лица. Он совершенно не походил на брата, разве что был таким же белобрысым. Впрочем, блондинами были все эстонцы, каких мне доводилось видеть. Взглянув на меня изучающе из-под белых ресниц, Хенн спросил с тем же чухонским акцентом, что и брат, правда ли мне 17 лет. Моё «да» видимо не показалось ему убедительным, потому что он поинтересовался, почему я такой худой.
«Такой от природы».
«Ты будешь парнем для разных услуг. Тебе придётся драить палубу, убирать каюты, иногда помогать на камбузе, мыть посуду, да мало ли что ещё…»
Я ответил, что если на мне маловато жиру, зато я вынослив и приучен к работе, и поинтересовался, сколько мне будут платить.
«Ты слишком торопишься» - недовольно возразил работодатель, - «завтра мы возьмём груз и отправимся в Батуми, а оттуда в Стамбул. За этот рейс ты получишь 250 долларов, но работы будет много, так что даром они тебе не достанутся».
У меня никогда не было таких денег, и я сразу согласился.
«Какие у тебя есть документы?» Я ответил, что, к сожалению, никаких.
«Так я и знал! Ну, слушай: это дело поправимое. Я смогу тебе быстро сделать украинский паспорт, так как Арво предупредил меня о твоей проблеме, и я заранее договорился с одним типом, но если ты считаешь себя гражданином России и не готов выложить 80 долларов, то извини – мы расстанемся».
«Согласен стать украинцем, но 80-и долларов не имею (я решил умолчать о своей заначке, пусть, думаю, сам находит выход)».
«Ладно, вычтем из твоей зарплаты. Так по рукам?» Я то надеялся, что Хенн сам раскошелится, но что мне оставалось делать? Я согласился.
Хенн отвёл меня в порт и показал своё судно. Эта железная посудина в прошлом служила боевым катером и явно когда-то принадлежала Черноморскому военному флоту. С неё убрали пушку, построили дополнительную каюту и совершили иные более мелкие, но столь же полезные преобразования. В результате посудина стала пригодной для перевозки 15-20 человек, не считая команды. На борту катера, кстати, он носил многозначительное название «Валидэ»(1), значение которого я узнал много позже, царил, отнюдь, не флотский беспорядок: в кают-компании стояла грязная неубранная посуда, палуба завалена мусором, каюты провоняли табаком и алкоголем. Все эти зловещие признаки, в особенности название судна, насторожили бы опытного человека. Даже во мне – неискушённом юнце они пробудили сомнения, но деваться всё равно было некуда и я не
(1)Валидэ – тюрк. Любимая жена в гареме.
 стал делать то, что настоятельно советовал мой внутренний голос : «Беги, пока не поздно!»
                Немногословный Хенн сунул мне в руки швабру и ведро и, буркнув «приступай к уборке», куда-то исчез. Я начал с «внутренностей» - с кают и служебных помещений, а затем переключился на палубу, окатывая её не очень чистой забортной портовой водой. На полную уборку я затратил не менее трёх часов, когда, наконец появился Полокайнен в кабине маленького грузовичка, привезшего ящики с продуктами и напитками. Я только что закончил работу и собирался отдохнуть, но эстонец сделал знак помочь ему и шофёру, и пришлось потаскать ещё и груз провизии.
                К вечеру на борт явился субъект кавказской национальности, не то чеченец, не то дагестанец Муса – второй член команды. Разговаривая с Хенном, он окинул меня взглядом пронзительных карих глаз и, видимо выслушав объяснение по поводу появления моей персоны, отвёл взгляд и довольно громко сказал эстонцу : «Товар – первый сорт! Все светлые. Хохол привезёт их в девять, как договаривались». От его смуглого хищного лица, от невысокой, худощавой, но мускулистой фигуры веяло угрозой, и физиономия у него была самая разбойничья. Кавказец ушёл, а мы с Хенном до полуночи размещали и растаскивали груз. Спать легли в крошечном помещении для команды, в котором в два яруса пристроили четыре койки. Ночью начался дождь, температура упала, и вокруг стало мрачно и хмуро.

                12
                Утром в 9 часов на пристани остановился микроавтобус, из кабины которого появился плотный дюжий детина в камуфляже, с круглым красным лицом, разрисованным разнообразными рубцами и шрамами во всех направлениях. Он отпихнул катящуюся, как в купе вагона, дверь автобуса и провозгласил : «Приехали, мои цыпочки!» Закутанные в непромокаемые плащи женские фигуры с чемоданчиками в руках или с рюкзаками за плечами, стали появляться из недр автобуса. Всего я насчитал 9 «челночниц». С пирса на катер бросили трап. Женщины с опаской поднимались на борт, а детина с ужимками помогал им переправляться, поддерживая то за руку, то за талию. Муса, появившийся с час тому назад, с усмешкой наблюдал за происходящим. Когда последняя девушка взошла на борт, Хенн дал гудок, и мы отчалили. Муса удалился в крошечный камбуз, ибо он выполнял обязанности кока, а хохол, которого звали Тарас, принялся размещать пассажиров, сопровождая свои действия малоцензурной лексикой и распространяя вокруг себя запах перегара.
                По выходе из порта нас стало довольно ощутимо покачивать. Время от времени какая-нибудь значительная волна обдавала палубу каскадом брызг, но все пока находились в помещениях и непогода особо не мешала. Я был призван помогать коку и по его лаконичным указаниям резал хлеб и овощи. Расположившись и распаковав вещи, пассажиры затихли. Тарас удалился в каюту команды. Раза два я за каким-то делом заходил туда и видел, как он, развалившись на одной из коек, храпел так, что казалось, заглушит шум моря и двигателя.
                В середине дня начались приготовления к обеду. Носить порции в каюты тоже было моей обязанностью, поэтому мне довелось встретиться с пассажирками непосредственно. Все они, как одна, оказались молоденькими, испуганными и симпатичными. В первый раз, приближаясь к двери каюты с подносом в руках, я услышал из помещения неясный гул голосов, смолкнувший после моего стука. «Войдите» - крикнул кто-то срывающимся голосом. Я повернул ручку и вошёл. В этой каюте находилось пять пассажирок. Они воззрились на меня с выражением тревоги и испуга, но узнав мою скромную персону, кажется, вздохнули с облегчением. Затем одна, по возрасту старше других, плотненькая крашеная блондинка, спросила: «Ты тоже с ними?» Я объяснил, что являюсь членом команды «Валидэ» и спросил, не желают ли девушки пообедать. Проигнорировав мой вопрос, блондинка пожелала узнать моё имя и, сказав, что её зовут Наташа, о чём-то зашушукалась с товарками. Я начал расставлять посуду на небольшом столе, прикрученном к полу каюты. До меня долетали обрывки слов: «совсем мальчишка», «не похож на прочих», «поговорить с ним». Когда, сделав своё дело, я собрался уходить, Наташа откашлялась и сказала: «Мы хотели кое-что спросить у тебя».
«Спрашивайте».
Она стала интересоваться, сколько мне лет, давно ли я тут работаю, что за люди Муса и «другой в фуражке». Вероятно, мои ответы их несколько разочаровали, когда они поняли, что я новичок и сам ничего не знаю. Девушки вновь оживлённо зашептались, а я отправился выполнять свои обязанности. Во второй каюте все четыре пассажирки выглядели подавленными и вообще отказались от еды, о чём я и сообщил коку. Он выругался вполголоса и буркнул: «Не хотят жрать и не надо!» Муса мне нравился всё меньше и меньше. На меня он посматривал мрачно и всё время прикрикивал: «Шевелись быстрее, салага!» Что касается Хенна, то он был поглощён своим делом – то есть управлением нашей посудины, сидел в рубке и ни на что не обращал внимания.
                Когда я пришёл в первую каюту убрать после обеда, еда – бурда в бачке, сваренная Мусой, оказалась почти нетронутой, исчез только хлеб. Девушки пожаловались на качество пищи и попросили предать претензии коку, что я, уже отчасти зная его «мягкий» характер, сделать отказался. Тогда они попросили позвать «другого», то есть Тараса. Довольно долго я не мог выполнить их просьбу, так как подвыпивший хохол не просыпался, несмотря ни на какие толчки. Наконец, он продрал глаза, сонно уставился на меня и вопросил: »Ты кто?» Вероятно, вчера он или не заметил, что команда «Валидэ» увеличилась на одного человека, или забыл с похмелья.
..«Я тут вроде, как юнга».
«Ага, кацап. Только в нашем интернационале тебя и не хватало: чурка, чухонец, хохол, а теперь и москаль!» И он загоготал.
«И чего тебе надо?» Я передал просьбу девушек.
«Сейчас я ими займуся. Сейчас займуся моими цыпочками! Видел, якие дивчины? Знатный товар! Турки просто абалдеют! И мы наварим знатно!»
Я начал кое о чём догадываться. Уже доводилось слышать о торговле женщинами. После развала Союза тысячи девушек из союзных республик, в особенности с Украины и Казахстана переправлялись за границу в дома терпимости. Особенным успехом светлые белокожие славянки пользовались на мусульманском Востоке. Я слышал также, что люди, занимающиеся этим «бизнесом» весьма опасны, почти, как торговцы наркотой.

                13
                Между тем, ворча и ругаясь под нос, Тарас поднялся с койки и, пошарив на полке у себя над головой, вытащил банку пива и присосался к ней, как телёнок к вымени. Видимо почувствовав облегчение после этой процедуры он, слегка покачиваясь, двинулся к пассажирской каюте. Когда за ним закрылась дверь, я на цыпочках подобрался поближе и попытался подслушать начавшийся разговор – мне надо было с точностью выяснить, правильны ли мои подозрения. Сначала ничего нельзя было разобрать из-за шума воды за бортом, но затем стал громко говорить Тарас и я услышал всё. Вероятно, ему пытались пожаловаться на плохие условия содержания, потому что он заорал: «А ты, как думала? Что мы каждую б… будем мясом кормить и кофе в постель подавать?» Послышались неясные негодующие возражения пассажирок. «Чего!» - завопил хохол, «танцы танцевать! Дуры! Вы будете теперь передом деньги зарабатывать, ха-ха-ха! Не знаю, чого вам обещали! Теперь вам сообщаю: подчиняетесь вы мне и если…» Послышалась возня, затем звук удара и женский визг. Я отшатнулся от каюты. Всё правильно. Эта банда везёт девушек в Стамбул, чтобы продать в какой-нибудь притон. Вот это влип! Вот это попутешествовал! А что же Арво так меня подставил? На вид такой добряк, неужели он не знает, чем промышляет его братец? А может и вправду не знает? Что мне теперь делать?
                Тут из камбуза послышался недовольный голос Мусы, призывающий меня к своим обязанностям. Я решил, что всё обдумаю, когда освобожусь от работы и останусь наедине с самим собой. Такой момент наступил лишь поздним вечером, после ужина, когда Муса оставил меня в камбузе одного, приказав «отдраить посуду, что б блестела». Когда за ним захлопнулась дверь, я показал ему вслед фигу (кавказец не на шутку стал доставать меня) и уселся на низенькой скамеечке, по-морскому «банке», чтобы обмозговать создавшееся положение.
                Участвовать в делах этой шайки я не намерен. Противостоять трём взрослым мужчинам я – подросток не в состоянии, значит надо дать тягу. Вопрос, как это сделать? Полокайнен говорил, что завтра к вечеру мы придём в Батуми. Там банда собирается погрузить дополнительный «товар», хотя вроде свободного места на катере уже не осталось, ну да это их забота. В Батуми я и смоюсь. Жалко только, что девушкам помочь я никак не смогу и долларов, конечно, мне не видать. Может быть, удастся отпроситься у Хенна, якобы на прогулку и выудить из него немного денег? А там, заявиться в местную милицию и выдать им всю команду «Валидэ»? Нет, тогда меня привлекут в качестве свидетеля, а мне это надо? Лучше позвонить. Да, этакий звонок анонима, и скажу… Что сказать? Заявлю, что на «Валидэ» группа террористов везёт боеприпасы. Небось, сразу прискочат! Террористов все боятся. А там пусть разбираются. Тут я, кстати, вспомнил, что в каюте для команды при погрузке поставили две большие полиэтиленовые ёмкости. Я из любопытства отвинтил крышку у одной из них. Пахло спиртом. Можно сказать, что это химикаты для приготовления бомбы. Пусть милиция или, кто там у них – полиция проверяет! Приняв такое решение я, несколько успокоенный, заснул.

                14
                Наутро, выйдя на палубу, я увидел далеко на востоке по левому борту судна горы. Сначала они были небольшими, но затем стали более высокими и крутыми. Небо было безоблачным,  а море тихим. Температура воздуха повысилась. Первая половина дня у меня прошла в работе. После утреннего мытья посуды я занялся уборкой помещений, из-за чего пришлось входить в пассажирские каюты. Девушки приуныли. У Натальи под глазом разлился большой синяк. Они больше не пытались заговорить со мной, вероятно считая, что я со всей шайкой заодно. Только одна, кажется самая молоденькая, по имени Света, чем-то неуловима напомнившая мне Глафиру, спросила, знаю ли я, чем занимаются мои «друзья» и куда их везут. Я честно сказал, что не знал, а если б знал, меня на этом корабле бы не было. Они, молча, переглянулись, затем одна девушка сказала: «Что спрашивать? От него ничего не зависит». И вздохнула. Из осторожности я не стал посвящать пассажирок в свои планы, а то на женщин никогда нельзя положиться – возьмут, да и всё выболтают. Я то твёрдо решил придерживаться разработанного ночью плана, да только всё пошло не так, как я предполагал.
                Во время обеда поскандалили Муса с Тарасом. Я уже заметил: они недолюбливали друг друга, но общее дело и общие интересы не позволяли до поры до времени взять вверх вражде и они сдерживались. Однако за обедом что-то такое произошло, чему я свидетелем не был, потому что лишь вмешательство Хенна предотвратило мордобой. Оба противника, нахмуренные и обозлённые, удалились по своим местам – кавказец  на камбуз, украинец – в каюту. Часа через два Тарас появился на палубе и, помедлив с минуту, неспеша направился к каюте номер один. Он явно выпил, что было заметно по выражению его лица. Муса исподтишка наблюдал за хохлом (я это заметил) через приоткрытую дверь камбуза. Пробыв в каюте несколько минут, Тарас снова появился в поле зрения, таща за собой двух девушек. Одна была побитая Наташа, другая – Света. И если первая, наученная горьким опытом, стала покорной, то вторая упиралась вовсю. Хохол рывком открыл дверь каюты для команды и впихнул в неё Наталью. Пока он это делал, Света вывернулась и попыталась убежать, но он поймал её за волосы левой рукой, а правой ударил в живот. В этот момент Муса, как тигр вылетел из камбуза с воплем «сколько раз тебе говорить, чтобы не портил товар!» На что Тарас хладнокровно заявил, что «товар» и ему принадлежит тоже и пусть «чурка» не суётся не в своё дело. Атмосфера сразу накалилась. Услышав обидное слово, кавказец обозвал украинца «свиноедом», что в свою очередь до крайности взбесило его противника. Слово за слово, подельники сцепились. Муса, вследствие своего темперамента действовал более напористо. Выхватив из-за пазухи длинный и узкий нож, он ринулся на хохла. Тот вынужден был отступить в каюту. За его спиной я разглядел стол с тремя бокалами и две бутылки шампанского с горевшими между ними свечой. Очевидно хозяин собирался угостить девушек, хотя «пригласил» их в свойственной ему манере. В углу забилась перепуганная Наташа. Света, пользуясь моментом, скрылась. Тарас правой рукой ощупью нашёл одну из бутылок и трахнул ею о край стола. Теперь у него было оружие, не менее опасное, чем у противника. Он сделал выпад правой, одновременно рванув противника за рукав левой рукой на себя. Кавказец в свою очередь сделал быстрое движение ножом, слегка задев кожу на шее Тараса. Тому удалось следом вырвать нож у противника, и они схватились, облапив друг друга руками. Посуда со стола опрокинулась, упали и полиэтиленовые ёмкости, стоявшие чуть поодаль. Одна из них вероятно открылась и содержимое стало разливаться по полу. Когда в эту лужу упала горящая свечка, огонь вспыхнул мгновенно, обхватив коврик, одежду, одеяла. Противники, не обращая ни на что внимания, продолжали драться. Вдруг произошла грандиозная яркая вспышка, и вся каюта вспыхнула разом. Послышались душераздирающие крики, из каюты повалил дым, закрывший от меня происходящее. Огонь стремительно перебегал на другие помещения. Вдруг я увидел Хенна, спешащего мимо выскочивших из кают и кричащих девушек к единственной шлюпке, подвешенной с правого борта. Разместиться в ней могло не более шести человек. Поняв намерение шкипера, часть пассажирок толпою ринулись за ним. Я понял, что нахожусь слишком далеко, и для меня места в лодке не будет. В отчаянии я заметался по палубе, причём едкий дым щипал глаза и носоглотку. В какой-то момент мне показалось, будто корма ещё не охвачена огнём, и я помчался туда. В висках стучало: «Господи помоги! Господи не дай погибнуть!» Отец Виталий бывало, говорил: «Если тебе грозит какая-то опасность, если не знаешь, что делать и как поступить, обращайся к Всевышнему с самой краткой молитвой, ну хотя бы «Господи помилуй» и Он спасёт тебя». Так и случилось, по словам батюшки. Я спотыкнулся о какую-то толстую верёвку и, упав, увидел, что она тянется под деревянный настил, накрывающий пол кормы. К верёвке был привязан спасательный круг. Мгновенно я надел его на себя и спрыгнул с кормы в воду.

                15
                Вода оказалась не холодной, гораздо теплее, чем я предполагал, но будь она даже ледяной, невыносимый жар от горящего судна нейтрализовал бы любой холод. Я сделал несколько быстрых гребков в сторону и с ужасом наблюдал агонию «Валидэ». Она полыхала гигантским костром. На этом судне железа было больше, чем дерева и всё оно превратилось в раскалённую духовку, в которой, по-видимому, погибли все: и пассажиры, и команда – кроме меня. Виной тому была таинственная спиртосодержащая жидкость в канистрах, моментально разлившаяся из-за качки, горючая, как порох, и пара бочек с соляркой, хранившаяся в трюме. Признаться, я не слишком проникся любовью к своим хозяевам, весьма сомнительным личностям, но всё равно, такая смерть ужасна. Что касается девушек, особенно молоденькой Светы, картина их гибели до того потрясла меня, что я на некоторое время словно лишился разума. Я звал их по именам, кричал, умоляя отозваться, если есть, кто живой, но ничего не было слышно из-за рёва пламени. Через некоторое время я убедился, что в этом море огня живых не осталось и, осушив слёзы, принялся бороться за собственную жизнь.
                Прежде всего, я обратил внимание, что лёгкий бриз дует в благоприятном направлении – с запада. Таким образом, меня медленно несло к берегу, который я довольно хорошо видел, поднимаясь на очередной волне. Если б он был равнинным, я бы мог его и не заметить с поверхности воды, из которой торчали лишь моя голова и плечи, но к счастью, Абхазия гористая страна и белые пики кавказских вершин служили мне прекрасным ориентиром. Расстояния на море – величина обманчивая, но думаю, катастрофа произошла не далее пяти километров от берега. Я понял, что доплыву, если не замёрзну, и стал грести руками, помогая ветру, одновременно согреваясь движением. На палубе я был обут в тяжёлые грубые ботинки. При падении в воду они слетели. Одет я был в матросскую робу и штаны из грубого, прочного и лёгкого материала, который теперь в какой-то степени согревал меня, не давая уйти теплу. Я грёб и грёб, всё время, повторяя про себя: «Господи помилуй, Господи помилуй!» Устав, я отдыхал, отдаваясь воле ветра, а потом снова начинал загребать солёную воду. Довольно скоро я стал выдыхаться. От напряжения руки стало сводить судорогой. Вода, сначала казавшаяся терпимой, стала холодить всё больше и больше. По телу пробежала дрожь – предвестница простуды. Хотелось всё бросить и заснуть, а там будь, что будет. Неожиданно, после минутного забытья, я встрепенулся, словно кто-то ущипнул меня. Я снова открыл глаза и ясно увидел белые пики. Теперь они были немного ближе. Пока я дремал, мне даже приснился сон. Я ясно увидел Глафиру за шитьём и маленького Мишу. Они сидели рядом, затем встали, повернулись к иконе Божией Матери, висящей в углу комнаты, и стали молиться. На этом сон прервался и я очнулся. В этот момент я увидел, что прямо на меня идёт большая лодка. Я поступил, как все утопающие – стал махать руками и кричать. На лодке выключили мотор, и я понял, что меня заметили, так как она по инерции продолжала двигаться ко мне, но уже на меньшей скорости. Когда лодка приблизилась и развернулась ко мне боком, через борт перегнулись две фигуры и четыре руки легко вытянули меня из воды. Я лежал на дне посудины, а два черноволосых и черноглазых человека склонились надо мной, быстро переговариваясь на незнакомом языке. Итак, «сыны Кавказа» всё время вставали на моём пути! Заметив, как я трясусь в ознобе, один из рыбаков поднёс к моим губам солдатскую фляжку с обжигающей жидкостью, которую индейцы из моих любимых книжек вполне могли назвать «огненной водой». Впоследствии я узнал, что это была чача – местный самогон. Мои спасители стали спрашивать по-русски, не спасся ли кто ещё с горящего судна. Изъяснялись они совершенно свободно, но с сильным, как бы утрированным, кавказским акцентом. Я ответил, что, по-видимому, я единственный, оставшийся в живых. Тем не менее,  оставив меня на дне лодки и прикрыв тёплым ватником, они взяли курс на запад и обошли вокруг горящую «Валидэ». На их крики никто не отозвался, и мы повернули к берегу. Лёжа на спине под спецовкой, под действием чачи я совсем согрелся и, глядя в небо, благодарил Господа за своё чудесное спасение.
               «Валидэ» вспыхнула на пути где-то между Сухуми и Гудаута. Моими спасителями оказались абхазские рыбаки – два брата, жившие со своими семьями в одном доме на берегу моря. Жилище их было большим и когда-то очень добротным, но сейчас вопиющая бедность просматривалась во всём. Я это заметил даже в своём полуобморочном состоянии после морского приключения. Особенно обращаю на это внимание, так как бедственное состояние дел моих спасителей стало причиной моих дальнейших невзгод. На ужин мне предложили жидкую кукурузную кашу и воду, подкрашенную вареньем, но я и столь скудной трапезе был рад, так как несмотря на все злоключения, безумно проголодался.
                Наутро хозяева стали расспрашивать, кто я, откуда и что делал на «Валидэ», есть ли у меня родители, родственники и т. д. Умудрённый печальным опытом, я предпочёл особо не раскрываться, хотя всей душой был благодарен своим спасителям. Абхазы сказали, что долго держать меня у себя они не могут и предложили отвезти меня в Леселидзе – посёлок на границе Абхазии и России, где меня сдадут российским пограничникам. Это меня устраивало. Теперь, когда мой украинский паспорт сгорел вместе с судном, я спокойно могу стать снова гражданином России. Через день мои спасители одолжили у соседа грузовичок-фургон. Напоследок мы сели за трапезу, за которой меня сытно покормили оладьями. Запивали их каким-то национальным напитком, показавшимся мне несколько горьковатым и противным на вкус, но чтобы не обидеть хозяев, я выпил чашку до дна. Вскоре я почувствовал сонливость и в моей памяти наступил провал, я отключился надолго.

                16
                Очнулся я от болезненного удара головой  о бортик грузовичка, который отчаянно трясся, взбираясь на крутую гору под завывание изношенного двигателя. Я не сразу понял, где нахожусь и только, когда ветер немного приоткрыл попону с торца кузова и дневной свет проник внутрь фургона, сообразил, что к чему. Голова нестерпимо болела и сильно хотелось пить. Противно было вспомнить давешний напиток. Его отвратительный вкус всё ещё стоял во рту. Пока я силился понять, что же со мной всё-таки случилось, фургончик стал замедлять ход и остановился. Я продолжал лежать на полу, так как чувствовал себя неважно и вставать не хотелось. Наконец попону откинули, задний борт открыли и один из абхазцев скомандовал: «Вылезай!» Я ожидал увидеть пограничный пост, колючую проволоку, КПП и т. п., но ничего такого вокруг не оказалось. Мы находились высоко в горах, судя по тому, что кое-где лежал снег, и было прохладно. Фургончик стоял у одноэтажного, но очень обширного дома, сложенного из грубо обработанных камней, с крышей из дранки и многочисленными пристройками – сарайчиками, хлевом, амбаром, птичником и т. п. У двери дома, помимо абхазов, стояли трое: человек лет 60, низкого роста, но кряжистый и крепкий, с грубым лицом, горбоносый, губастый, с набрякшими тяжёлыми веками и хитрым выражением глаз, которое мне сильно не понравилось. Двое других были копией первого, но в молодом варианте: очевидно отец с сыновьями. Физиономии молодых были ещё более отталкивающими, чем у папаши, а выражение лиц, в отличие от него, не хитрое, а тупое.
                Лукаво усмехнувшись,  старик жестом пригласил меня внутрь дома. Я вошёл вслед за ним, а следом ввалились сыновья хозяина. В углу широкой, но бедно обставленной комнаты пылал очаг, перед которым копошилась горбоносая старуха, одетая в чёрное. Дать бы ей в руки помело, так настоящая баба Яга, но вместо метлы старуха держала ухват, которым двигала какие-то горшки на огне. В это время на улице взревел двигатель и послышался грохот камней из-под колёс уезжавшего фургона. Меня оставили здесь! Бросили одного у незнакомых людей! Я повернулся к двери и хотел выйти вон, но дорогу преградили два улыбающихся мордоворота. Один слегка оттолкнул меня назад, а другой заржал и крикнул: «Саляга!» «Саляга-а» - подхватили двое других, и пошли ржать и гоготать, показывая на меня пальцами. Видно мой растерянный вид сильно рассмешил их. Старуха бросила ухват, уставилась на меня и изобразила что-то вроде улыбки на своей закоптелой страшноватой физиономии. Этот смех вывел меня из себя и, вспомнив хохла Тараса, я довольно громко обозвал своих собеседников чурками. Однако младший сын старика по имени Авто (с ударением на последнем слоге) услышал столь нелюбимое нацменами прозвище и врезал мне, что есть силы под дых, а старший добавил по затылку. Перегнувшись пополам, я застонал от боли и бессилия, а достойный квартет продолжал гоготать и галдеть что-то на своём языке. С этой минуты я возненавидел их животной мстительной ненавистью.
                Я попал в самое настоящее средневековое рабство. Меня продали ( не правда ли чудно звучит в приложении к живому человеку в ХХ1 столетии?) свану Дато.  Мои, так сказать, спасители – абхазы расплатились с ним за какой-то долг. Я должен был работать на этого Дато и его семью не покладая рук. У свана имелась куча детей и обширное хозяйство. Большая часть старших отпрысков вела самостоятельный образ жизни и только два младших балбеса Арчил и Авто жили с родителями. В их хозяйстве имелось три лошади, две коровы, стадо коз и овец, свиньи и куры. К дому прилегал участок обработанной земли, на котором произрастали овощи и плодовые деревья. Всё это требовало глаз и рук. Кто когда-нибудь занимался сельским хозяйством, поймёт, сколько труда надо вложить хотя бы только в уход за живностью, а на меня взвалили эти обязанности плюс постоянные работы по дому под вечное ворчание бабки Мананы.
                Пока я постигал премудрости ухода за скотиной, мой хозяин был довольно сносен, во всяком случае, зря не обижал, но как только я узнал, как нужно раздавать корм, чисть хлев и стойла, как запаривать репу свиньям и т. п., преспокойно взвалил все эти труды на меня, а сам почил на лаврах вместе со своими бездельниками-сыновьями.
                С первого момента мне дали понять, что никакой бунт с моей стороны неуместен. Авто и Арчил побили меня, а так как даже младший из них был на три года старше и гораздо сильнее меня, я осознал, что открытое сопротивление невозможно. В первую ночь меня положили в амбарчике, замыкающимся снаружи. Вместо постели мне бросили ворох бараньих шкур. Лёжа на этом первобытном ложе и глотая слёзы унижения, я обдумывал свой положение. Итак, меня отдали в руки людей грубых и примитивных. Тогда я ещё не очень понимал, для чего я им нужен, но очевидно, что со мной церемониться не будут. На ночь мне дали размазню на воде – жидкую кукурузную кашу и я ощущал голод. Как бы то ни было, терпеть такое обращение я не намерен. При первой возможности убегу. Но как это сделать? Если у подножия гор на побережье было совсем тепло, здесь в горах уже наступила зима. Не сегодня-завтра выпадет снег и тогда мне не уйти до весны. А доживу ли я до этого праздника жизни? Надо дожить. Тут я вспомнил пожар на «Валидэ» и был вынужден признать, что, несмотря на все пережитые ужасы я жив, в отличие от моих попутчиков. Значит, должен за это благодарить Бога. Признаться, после смерти отца Виталия и связанных с ней событиях я как-то совсем позабыл о молитвенном правиле, к которому привык под влиянием и руководством батюшки. Когда появился отец Нектарий и разрушил все начинания моего духовника, у меня в сердце родилась обида и какой-то внутренний протест, как ни страшно об этом говорить, против Бога, Который допустил столь вопиющую несправедливость. Теперь я отчётливо понял, что поторопился осуждать нового настоятеля. Батюшка Виталий всегда говорил, что необходимо быть терпеливым в скорби и не роптать, даже если происходящее по нашему мнению несправедливо – «Претерпевший же до конца спасётся» (Мф. 10, 22). Я не пожелал терпеть до конца, а сразу вывел заключение: отец Нектарий плох и сбежал. Быть может, даже попади я снова в детдом, было бы лучше, и я б не оказался в этом сарае, как «кавказский пленник».

                17
                На другой день после весьма лёгкого завтрака (опять каша плюс чашка разбавленного молока) меня начали «дрессировать», то есть показывать, как ходить за скотиной и выполнять прочие домашние работы. Некоторый опыт у меня имелся, благодаря Анастасии Семёновне и Блавадо-Бляблину. Особого ума здесь не требовалось. Некоторое умение нужно при уходе за лошадьми и коровами. Впрочем, доила последних сама бабка, а коней держали в спартанских условиях – их вообще не чистили. За состоянием конских копыт и ковкой следил сам хозяин, а я их кормил, поил, седлал и запрягал – коняги были «универсалами» и одинаково хорошо ходили  и под седлом и в упряжи.
                Я люблю животных и общение с ними мне не в тягость, но мои хозяева просто отравляли жизнь. Во-первых, меня отвратительно кормили. Казалось бы: выгодно хорошо питать дарового работника, так нет, держали впроголодь. Вечно хотелось есть. Со временем, когда я узнал, что где лежит, удалось скрашивать скудный рацион то горстью грецких орехов, тайком вытащенных из мешка в кладовке, то кружечкой-другой молока, тайно подоенной от бурёнки или козы, то щепоткой кураги из деревянного ящика под клетью. Но еда ещё полбеды. Меня преследовали сыновья свана, особенно младший Авто. Ни с того ни с сего подкрадётся сзади, врежет по рёбрам и заржёт, как жеребец: «Саляга-а!» Хотя я и детдомовский, а к колотушкам нашему брату не привыкать, такое обращение меня здорово нервировало. Я ходил весь в синяках. Драться я умею – жизнь научила и, если б мы очутились где-нибудь в другом месте один на один, где бы отсутствовали его помощники, уж я б его на место поставил, пусть он и старше и сильнее меня, а  тут, в доме я ничего сделать не мог. Родители замечали проделки сыночка, но пальцем не пошевелили, что б избавить меня от его тирании. Старший Арчил задирался реже, но иногда и он приходил на помощь брату. Что касается старухи, то эта ведьма всё время ворчала на меня, а при малейшей оплошности могла огреть любым предметом, подвернувшимся под руку. По-русски она не понимала совершенно, поэтому обзывала меня на своём наречии, которое я к счастью тоже совершенно не понимал. Старый хозяин сносно изъяснялся на нашем языке, сыновья – много хуже, но зато они превосходно «владели» русским матом и в этом плане я был для них благодатным объектом для «филологических» изысканий. Называли меня или «салагой», или «эй ты рюсский», или «ишак». Не знаю, чем я вызывал такую ненависть и вообще, чем им насолили русские люди? Вроде бы сваны считаются грузинским племенем, родным нам по вере. Свидетельствую: эти люди не были христианами. Крестов не носили, икон не имели, не молились никогда. Язычники и дикари, злобные, жадные, мстительные! Прошло уже некоторое время, а я до сих пор не могу вспоминать спокойно моё пребывание на хуторе у сванов, хотя прекрасно сознаю духовный вред злопамятства. Бог им судья! Они уже получили своё.
                Однажды, седлая коня для Авто (он собирался вместе с Арчилом ехать на дальний хутор к замужней сестре), я недостаточно сильно затянул подпругу и, когда всадник запрыгнул в седло, оно съехало набок вместе с седоком. Отчаянно матерясь Авто бросился ко мне и стал бить меня по лицу. Он загнал меня между большими вязанками хвороста, сложенными у стены конюшни. После первых же ударов я почувствовал вкус крови во рту из лопнувшей губы, а красная струя из носа брызнула с такой силой, что окропила снег под ногами. И тут мои руки нащупали большую палку в куче хвороста. Я поднял её и изо всей силы опустил на голову нападавшему. Он растянулся без чувств. Сначала я подумал, что убил его и здорово перепугался, но наклонившись, заметил, что мой поверженный мучитель дышит. К счастью, никого из милой семейки больше рядом не было. Через пару минут Авто очнулся и сел на снег. Несколько секунд он бессмысленно пялился в пространство, затем взгляд его бараньих глаз сфокусировался на мне. К моему удивлению, Авто молча вскочил, схватил коня под уздцы и стремительно удалился, никому ничего не сказав. С этого момента он стал обращаться со мной с некоторой опаской, предпочитая пакостить исподтишка. Я опасался репрессий со стороны родственников потерпевшего, но он, как я понял, стыдился признаться, что его вывел из строя какой-то сопляк – «саляга-а-а». На Кавказе царит культ мужчины, и все представители сильной половины человечества там страшно боятся уронить свой авторитет жеребца и воина. Все кавказцы любят красоваться на белом коне, а их пристрастие к женскому полу вошло в поговорку. Горцы очень ценят мужскую физическую силу и удаль, вот почему на Кавказе так популярны единоборства. Восточный мужчина в кавказском варианте должен быть могуч, волосат, богат, нахален и охочь до женского полу. Спокойное терпеливое мужество русского мужика им чуждо и непонятно. Его миролюбие и некоторую застенчивость они принимают за слабость и в этом жестоко ошибаются, что и показали многочисленные кавказские войны и конфликты, вплоть до самых последних. А между тем ни у одного кавказского народа нет повода не любить русских. Что стало бы с христианами Кавказа, не присоединись они к могучей России? Их бы либо уничтожили, либо рассеяли по всему свету, как это отчасти и произошло с армянами. Но и прочие горцы не вправе обижаться. Первая кавказская война при императорах Александре 1 и Николае 1 была оборонительной – чеченцы и дагестанцы сами её развязали. И разве не благородно поступали русские государи с покорёнными народами? Их вождя Шамиля содержали, как министра на покое. Всем участникам боевых действий объявили амнистию. Живи и радуйся, только признавай власть русского царя, а там, живи, как деды и отцы – по законам своей веры! А в советское время! Какой труд, какие материальные средства вложены в освоение и развитие кавказских республик и автономий! Много позже я узнал от одного профессора – историка, что в крошечную Грузию не только при Сталине (что было бы понятно), но и при Хрущове и Брежневе закачивали в 12(!) раз больше денег, чем во всю огромную Россию! По существу  эта республика одна из всей страны жила при коммунизме, а грузины все поголовно были богатые люди. В силу таких обстоятельств им бы у всякого встречного русского руки целовать! Ан нет, в советское время задирали нос пред титульной нацией, а после развала Союза (а может и до) обращали некоторых бедолаг, вроде меня, в рабов. Мне возразят, что ведь были репрессированы целые кавказские народы, на что я отвечу: общеизвестно, хотя и не принято русофобами, что главной жертвой коммунистических репрессий был русский народ. Теперь на Кавказе льётся кровь и все знают, почему и её будет литься всё больше и больше, пока малые горские народы и особенно братья – христиане не сплотятся вокруг могучего и доброго «старшего брата», который примирит и защитит их от ближних и дальних врагов, но состоится ли такая мечта – неведомо.

                18
                Во время учения в школе одним из моих любимых предметов была география. С детства мечтая о путешествиях, я много времени проводил над картами. Мне нравилось изучать по атласу разные места на планете, разглядывать узкие синие змейки  рек, окрашенные в коричневый цвет разной интенсивности участки гор, огромные голубые пространства океанов с крошечными крупинками островов, полукружия озёр и желтизну пустынь. Так что я имел представление, где нахожусь, правда, весьма приблизительное. В разговорах хозяев я несколько раз слышал название «Рица» . Как я понял, это знаменитое озеро находилось где-то в 40 километрах к востоку от нас, следовательно граница России проходит на севере примерно в 60 км. Правда, местность на этом направлении высокогорная – за 3000 м. А вот на юг двигаться легче, но тогда путь сильно удлиняется. Я, видите ли, ни на минуту не прекращал думать о побеге. Пока ещё я смутно представлял, каким образом его осуществлю, но покину этот негостеприимный кров непременно! За мной тщательно следили и не оставляли в доме одного. Мужчины никогда не уходили все втроём. Кто-нибудь обязательно оставался присматривать за пленником. Впрочем, зимой деваться мне было абсолютно некуда. Через неделю после моего появления начался буран, и всё покрылось метровым слоем снега. Чтобы пройти к сараю, приходилось откапываться лопатой. Зимы впрочем, в Абхазии мягкие, хоть и многоснежные. Хозяева сами отлучались редко и не далеко – к родственникам за пять-шесть километров. А иногда мы оказывались в полной изоляции, так как лошади проваливались в сугробах, а человеку без снегоступов нельзя было сделать ни шагу. У этих людей всё было приспособлено для такой автономии. Электричества они не знали, пользуясь керосиновыми лампами и светильниками на жиру по принципу лампады. Рядом с домом бил источник прекрасной чистой воды. Дров, хвороста и сена у них хватало вдоволь. Имелась даже собственная примитивная водяная мельница. Хлеб они пекли самостоятельно. Кое-что из одежды тоже делали сами. Мне, например, дали очень потрёпанный, но тёплый самодельный тулупчик из овчины. Он хорошо согревал. На ногах у меня были кирзовые сапоги на два размера больше, чем требовалось, но я насовал в них овечьей шерсти и не мёрз, хотя носков не полагалось. Главной проблемой оставалась еда. При побеге мне требовался какой-то запас пищи. Где его взять? Однажды Дато вдруг разговорился и поведал, что летом, когда начнётся выпас скота, я буду жить на пастбище. Раз в два-три дня мне будут привозить пищу. В этом случае моя задача облегчалась. Я дам дёру с пастбища. Вероятно, они вообразили, что из высокогорной зоны альпийских лугов я никуда не денусь, так как дороги не знаю, а в случае чего они на лошадях враз меня догонят. Держи карман! Не догоните! А я зарублю барашка и насолю себе мяса впрок. Итак, следовало набраться терпения и дождаться весны. И тогда я вам покажу рабство! Было бы здорово увести у хозяев коня, но тогда они, пожалуй, поднимут весь клан и, если догонят, возможно, со злости пристрелят меня. Да и украсть лошадь будет непросто. Вряд ли они доверят мне пасти коней. Кстати, за время моего плена я сильно привязался к лошадям. До чего же умные и ласковые твари! Они, радостно пофыркивая, тёрлись тёплыми мордами о мои руки и очень ценили всякую ласку. В отсутствие Авто и Арчила я иногда катался верхом, пока не видел старый хрыч или его верная половина. Все три сванских коня были смирными работягами, и на их спинах удержался бы и трёхлетний ребёнок. Как все лошади из горной местности они были мелкими, но сильными и выносливыми, способными тащить вьюк в 100-150 кг через самые крутые склоны. Другие животные тоже привязались ко мне. Огромная хавронья, мать многочисленного семейства розовых поросят, довольно похрюкивала, подставляя мне спину для почёсывания. Козы и овечки при виде меня мелодично блеяли и тыкались носиками в карман моего полушубка. Иногда я их баловал то морковкой, то капустной кочерыжкой. Словом, все бессловесные относились ко мне по-доброму, в отличие от двуногих.
                К концу зимы что-то переменилось в поведении моих хозяев. Они о чём-то долго и возбуждённо базланили, порю переходя на крик. Впрочем, любой шум прекращался по одному знаку Дато – подчинение старикам – на востоке первейшая заповедь. Он что-то долго наставительно выговаривал сыновьям. Потом заголосила бабка, но он велел ей замолчать. Затем Дато сходил в клеть и вынес оттуда армейский карабин, охотничье ружьё 16-го калибра и обрез малокалиберной винтовки. Мужчины разобрали этот арсенал, причём старший, как и следовало ожидать, взял себе карабин. Они явно чего-то опасались и, не довольствуясь своим обычным оружием – широкими и длинными ножами за поясом, вооружились, как партизаны. Поскольку незадолго пред этим старшие дети нанесли визит старикам, я вывел, что они принесли какие-то тревожные известия, но какие именно, я расспросить не решился.

                19
                Весна в том году выдалась ранняя. В середине марта задули тёплые ветры и появилось солнце. Вскоре наступила настоящая жара, и на вершинах стал быстро таять снег. Маленький ручей за домом превратился в грозный поток, сметающий всё на своём пути. В начале апреля зацвела лавровишня, и от снега не осталось даже воспоминания. Появились первые пчёлки. В горах весна проходит стремительно и бурно. Оживала не только природа, оживал и я, в предчувствии исполнения своих заветных надежд. До ухода на пастбища оставались считанные дни.
                Это случилось, когда сочные молоденькие листики уже покрыли ветки деревьев в ближнем лесу, подступавшим вплотную к дому, а молодая травка показалась из нагревшейся земли. Старуха послала меня за дровами. Сегодня она была почему-то особенно не в духе, впрочем, как и всегда. В этот раз она шипела, словно спущенная шина и,  когда я уже выходил, чтобы исполнить приказание, сделала знак Авто проследить за мной. Дрова находились в сарае на противоположной от дома стороне двора. Как всегда, узкая щелястая дверь сама собой захлопнулась, когда я вошёл внутрь, впрочем, свет не был нужен, я ощупью находил поленья и складывал их в охапку. Старуха не разрешала брать дрова из ближайших рядов по бокам двери, и приходилось собирать их в самом дальнем конце сарая. Набрав порядочную охапку, я приостановился и посмотрел в щель. Авто стоял посреди двора с обрезом, с которым он теперь не расставался, за плечом, и бросал колкие взгляды в мою сторону. В этот момент грохнул выстрел. Мой недруг медленно, ловя ртом воздух, осел на землю и опрокинулся навзничь. На звук выстрела из дома выбежали Арчил и Дато. И тогда прогремела автоматная очередь, скосившая обоих. Теперь я понял, что стреляли из леса и с близкого расстояния. Я плюхнулся на живот, опасаясь, что наступила моя очередь, и снова поглядел в дверную щель. Из лесу выступило 15 человек в камуфляже. Они быстро окружили дом, затем со всякими предосторожностями проникли внутрь. Очевидно, нападающие опасались засады. Это могло означать и то, что они знают о моём существовании, принимая за члена семьи, но скорей всего, являлось мерой предосторожности. Послышались глухие удары и старушечий вопль, затем всё стихло. Привстав, я опрометью бросился к противоположной стороне сарая, стараясь не производить лишнего шума, выбил доску и, что есть силы побежал к лесу. Я настолько перепугался, что и думать забыл о еде, одежде и тому подобных вещах, необходимых при побеге. Единственное, что я прихватил – старую потёртую бурку, валявшуюся в сарае на поленнице. Сразу за домом начинался подъём на хребет и я лез по нему, не чуя под собой ног. Только поднявшись на гребень, свободный от высоких деревьев, я смог увидеть, что творится внизу. Усадьба полыхала. Людей не было видно или из-за расстояния я не мог  их рассмотреть. Скорей всего нападающие удалились, наверняка прихватив с собой лошадей.
                Впоследствии я узнал, что грозные события, невольным участником которых мне выпало быть, явились отголоском грузино-абхазской войны, развязанной Эдуардом Шеварнадзе. В советское время Абхазия неоднократно пыталась отделиться от Грузии и войти в состав России. Эти попытки советским руководством неуклонно пресекались и подавлялись. Затаённая вражда между грузинами и абхазами тлела до поры до времени. Фитилём к этой бочке с порохом послужил развал Союза и последовавший затем экономический спад. В Абхазии опять появились сепаратистские настроения, и тогда президент Шеварнадзе выпустил на непокорную автономию амнистированных, вооружённых  по его распоряжению, уголовников. Произошли дикие сцены насилия и жестокостей. Затем абхазы собрались, призвали других горцев на помощь, в том числе и мятежных чеченцев, и дали дружный отпор грузинским боевикам. Ситуация изменилась на сто восемьдесят градусов: теперь уже абхазы убивали всех грузин на территории автономии, не щадя ни женщин, ни детей, сжигая дома и плодоносные сады. Оставшиеся в живых бежали, побросав имущество, в Грузию и Россию. Так, в очередной раз зло породило ответное зло и всё благодаря таким правителям, как Шеварнадзе, называемого в либеральной прессе «мудрым лисом», но с полным правом заслужившим прозвище «безумного шакала». Однако, в той местности, где очутился я, Дато с его семьёй к счастью оказались единственной жертвой конфликта. Не скажу, что я сильно сокрушался о своих хозяевах, но всё-таки смерть их была ужасной. Я обрёл долгожданную свободу, правда ещё предстояло ею благоразумно воспользоваться, дабы не попасть из огня в полымя. Впрочем, в тот момент я был не в состоянии что-либо обдумывать, просто двигался по направлению к северу, стараясь оставить за собой, как можно дальше проклятый хутор и убитых сванов.
                По прямой расстояние до границы с Россией было незначительным, но это без учёта рельефа местности. В действительности же мне предстояло пересечь высокие хребты, покрытые девственным непроходимым лесом и увенчанные снежными шапками ледников. Здесь не было троп. Идти по пересечённой местности было неимоверно трудно. То и дело непроходимые заросли рододендрона, лавровишни или колючей барцинии преграждали путь, и приходилось искать обход. Когда первый страх и вызванный им пыл стал проходить, я почувствовал неимоверную усталость. Лицо заливал пот, ноги дрожали от напряжения. К счастью, погода была ясной. В горах случаются проливные дожди, когда с неба льёт потоками и спастись от этой напасти можно только в укрытии, иначе промокнешь насквозь. Случись со мной такая вещь, мне даже огонь развести нечем и я неминуемо заболею. Так что и с погодой пока везло.
                Периодически отдыхая, я шёл до вечера и, наконец, ощутил, что больше не могу сделать ни шага. Тогда я закутался в бурку и лёг под большой липой, напившись предварительно чистейшей горной воды из ручейка. Несмотря на крайнюю усталость, сон мой не был крепким. Несколько раз я просыпался. Один раз мне послышался хруст валежника и, хотя я знал, что в этой местности водятся медведи, испугался я не зверя, а человека с ружьём, который мог появиться и застать меня врасплох. Впрочем, я тут же укорил себя за эти страхи. Вокруг было так тихо, если не считать обычных звуков леса, вроде пения птиц, скрипа деревьев и т. п., что было совершенно ясно: людей здесь нет, и скорей всего никогда не бывает.
                Утром я проснулся голодным и совершенно разбитым. Долгий марш по горам накануне с непривычки совершенно вымотал меня. Как уже упоминалось, питался я неважно, а со вчерашнего дня вообще ничего не ел. К тому же, ледяная вода из ручья, выпитая вчера сгоряча, когда я ещё не остыл, сделала своё дело:  горло распухло и начало болеть. Мне мучительно не хотелось вставать и клонило в сон. Я долго лежал под тёплой буркой, страшась вылезти наружу и пытаясь обдумать свои дальнейшие действия, но мысли путались, я никак не мог сосредоточиться и понял, что заболеваю. Однако надо было что-то предпринять, куда-то идти, пока я ещё в состоянии передвигать ноги, иначе… Мне стало страшно, и тут я снова вспомнил о молитве. Несомненно, Господь периодически посылал мне очередное испытание, чтобы я не забывал о Нём. Я только что освободился из плена и избежал смертельной опасности. Положим, люди, напавшие на Дато, не были моими врагами, возможно даже они бы освободили меня, но всё могло повернуться и иначе: не слушая объяснений, меня бы тоже пристрелили со сванами заодно. Как бы там ни было, я жив и надо думать, Небесный Покровитель и впредь меня не оставит, как не покидал до сих пор. Будь, что будет, пойду дальше.

                20
                С трудом передвигая ноги, я полез в гору. Сначала двигаться было мучительно трудно, затем я разогрелся, боль в горле стала менее сильной, и я добрался до границы леса. Дальше начиналась зона альпийских лугов, и идти стало легче. Между двух скалистых вершин я неожиданно набрёл на тропу, проложенную козами, и побрёл по ней, надеясь, что она выведет меня к пастушьему балагану, где я смутно надеялся раздобыть какую-нибудь еду и спички. Тропа извивалась по ущелью, затем повернула на восток, что не совпадало с моими планами. Всё же, поколебавшись, я не стал с неё сворачивать. Обогнув склон, я очутился в небольшой долине, окружённой густым лесом. Шагах в двадцати от ближайших деревьев стояла хижина, сложенная из камней и брёвен, из крыши которой вился дымок. Рядом с хижиной в небольшом загоне из жердей грудились козы и овцы, а перед входом в жилище лежали две здоровенные кавказские овчарки, нет, уже не лежали… С жутким рыком они со всех ног неслись ко мне. Бежать было поздно, да и сил не оставалось, поэтому я сделал единственно возможное в этой ситуации (пригодился опыт, накопленный у Блавадо) – лёг на землю, прикрыв лицо и голову руками. Через несколько секунд псы настигли меня, но, как я и предполагал, нападать не стали. Они рыча крутились рядом, но не делали попыток укусить. Вместо этого они разразились громким лаем, который горы отразили многократным эхом.
«Молчать Турок, молчать Дамка!»
Девичий голос, говоривший на чистом русском языке, прозвучал для меня спасительной музыкой. Собаки тут же отошли и легли немного поодаль, всё ещё настороженно глядя на меня, но не делая попыток напасть. Передо мной стояли двое: девушка примерно моих лет и парень чуть постарше, русые волосы и голубые глаза которых не оставляли сомнения в том, что я попал к соотечественникам.
«Кто ты?» - настороженно спросил парень.
«Сказочник» – брякнул я, подымаясь с земли, неизвестно почему «выдав» свою стародавнюю кличку. Должно быть, у меня поднялась температура, и мысли спутались в голове. Они, молча, переглянулись, и тут вдруг я почувствовал мучительную дурноту, ноги подкосились, и я снова упал на землю в беспамятстве.
                Очнулся я на ложе из овчины, прикрытый сверху моей многострадальной буркой. Рядом  у изголовья сидел давешний парень. Когда я открыл глаза, он протянул мне большую кружку с тёплым парным молоком и краюху свежего только что испечённого хлеба. Пока я ел, он, молча с участием глядел на меня. В дальнем углу помещения ярко пылал очаг, бросая отблески на корявые закопченные стропила. У огня быстро и сноровисто двигалась девушка, что-то передвигая, звенела посудой. Хотя в бараке было тепло, от озноба не спасала даже овчина. Меня колотило так, что зубы стучали о чашку.
«Ну, брат Сказочник, напугал ты нас!» - произнёс парень.
«Моё имя Николай» - поспешно сказал я.
«Меня зовут Никита, а сестру Аня» - отозвался новый знакомый, - «у тебя жар, а у нас нет подходящего лекарства, но вот, что я тебе скажу: через пару часов подъедут отец и старший брат. Они отвезут тебя к нам домой, где наша мама мигом тебя вылечит».
Допив молоко, я без сил откинулся на постели. Никита больше ни о чём не спрашивал меня, очевидно решив отложить все объяснения на потом, ввиду моего тяжёлого состояния, но кое-что ему следовало знать немедленно. Я приподнялся на локте и медленно, заплетающимся языком и, путаясь в словах, поведал ему о нападении на хутор сванов. Потом снова наступило забытьё и я смутно, как во сне, вспоминаю приезд двух других членов семьи, поездку на лошади, на спине которой я не мог усидеть самостоятельно и кто-то сел сзади, придерживая меня, стук копыт о камни, тряску, снова забытьё и вот я вновь в кровати и в тепле.
                Прошло должно быть три-четыре дня, прежде, чем температура спала и я окончательно пришёл в себя. Я лежал в отдельной маленькой, но очень уютной комнате, устланной домоткаными коврами и ковриками. Через окошко, забранное вышитыми белыми занавесками, проглядывало ласковое весеннее солнце, а в углу над моей кроватью я увидел большую старинную икону Знамения Божией Матери с горящей пред ней лампадкой. В горнице никого не было, но через пару минут дверь приотворилась, и чей-то глаз заглянул в щель. Затем я услышал детский голос: «Мама, мама! Он проснулся!» Дверь отворилась и вошла полная, очень славная на вид женщина средних лет, за спиной которой толпились: моя давешняя знакомая Аня, девочка помоложе, и другие дети, все русоволосые и голубоглазые, как мать. Хозяйка протянула мягкую прохладную руку и пощупала мой лоб.
«Жар спал» - удовлетворённо сказала она, - «хочешь поесть Коля?»
Это ласковое прикосновение, участливый голос и выражение сочувствия на её добром лице так растрогали меня, что переполненный чувствами, я не мог отвечать и лишь кивнул головой. Тут же на свет появился жестяной поднос с кружкой дымящегося горячего молока и горкой бутербродов, щедро намазанных свежим каймаком. Право, казалось, ничего вкуснее в жизни я не едал!

                21
                Мне снова сказочно повезло. Я попал в семью русских поселенцев. Фамилия их была Волобуевы. У Никандра Алексеевича и Марфы Антоновны было десять человек детей. Старшему Ивану уже 25, младшей Даше 5 лет. Дед Никандра Алексеевича бежал с Кубани. Он укрылся в горах после гражданской войны. С тех пор семья жила в этих глухих, мало посещаемых посторонними, местах по заветам предков – в православной вере, усердных трудах и заботах сельских тружеников. Глава семьи – человек на все руки: лошадь подковать, сарай срубить, починить любой механизм – всё умел. Его могучие и спокойные руки неторопливо и основательно выполняли любую работу на совесть. В этом ему подражали сыновья Иван и Никита, и даже младшие – тоже пытались что-то мастерить самостоятельно. У Волобуевых имелось обширное хозяйство, так что работы всем хватало, но никто ею не тяготился, работать эти люди умели и любили. Никандр Алексеевич, бывало, говорил, что Бог работников любит и их бережёт. Однако настоящей главой семьи являлась, пожалуй, Марфа Антоновна. Когда принималось какое-то важное решение, последнее слово неизменно оставалось за ней, а отец повторял: «Как скажешь, голубушка, как скажешь». Это не значит, что она была сварливой и властной, скорее твёрдой, надёжной, а Никандр Алексеевич был мягок, как воск. Кроме того, он полностью полагался на мудрость жены в семейных делах и как бы отдавал ей первенство, зная, что всё будет сделано наилучшим образом. Марфа Антоновна кормила и обшивала всю семью. Кроме того, она наблюдала за учением и нравственным развитием детей. Ещё одна удивительная способность этой замечательной женщины открылась мне в первые же дни пребывания в гостеприимном доме Волобуевых. Марфа Антоновна была религиозным лидером в своей семье, своего рода патриархом. Волобуевы были тихоновцами, иначе – «непоминающими». В то время я почти не знал истории Русской Церкви и этот термин был для меня загадкой. Возможно, не все читатели, как и я в то время, знают, что это такое. Даю разъяснения.
            После кончины святого патриарха Тихона в 1925 году местоблюстителем патриаршего престола был назначен митрополит Крутитский Петр, который был вскоре арестован большевиками за свою принципиальность и неуступчивость. Его преемником стал митрополит Сергий (Страгородский), издавший пресловутую декларацию от 16(29) июля 1927 года, в которой признал советскую власть законной, причём формулировка употреблена довольно уклончивая: «радости которой (власти – прим. автора) суть наши радости и горести её – наши горести». Однако эти слова вызвали недовольство ряда русских иерархов, в основном оказавшихся за границей, соответствующим образом настроивших свою паству. Впрочем, и в России не приняли декларацию митрополит Петр, митрополит Ярославский Агафангел, митрополит Казанский Кирилл, митрополит Иосиф Петроградский и некоторые другие. Их последователи и стали называться тихоновцами как непризнающие последующих патриархов Московских, «поставленных безбожной властью». Часть этих «непоминающих» (то есть не молящихся за богослужением за патриарха Московского) образовала так называемую Катакомбную Церковь со своей высшей и средней иерархией, а отдельные группировки сосредоточились в труднодоступных уголках, зачастую лишённые всякого окормления. К числу последних принадлежала и приютившая меня семья.
                Волобуевы совершали богослужения (то, что позволительно мирянам) ежедневно утром и вечером. Они вычитывали вечерню, полуночницу, утреню, часы. Все старшие дети читали по-церковнославянски и не раз удивляли меня прекрасным знанием церковного устава. Рано утром, ещё до завтрака, все, как один, становились на молитву – мальчики в пиджачках, девочки в платочках, и истово совершили правило. Пример подавали родители, принимая деятельное участие в пении, чтении и подборе нужных молитвословий. Немного окрепнув, я тоже принял участие в этих молениях. Вот только причащаться Святых Таин Волобуевым доводилось редко, так как ближайшая церковь находилась в Сухуми. Впрочем, к ним иногда добирались монахи из многочисленных в Абхазии тайных скитов и тогда приобщалось всё семейство, но происходило это раз в два-три года, о чём благочестивые мои благодетели сильно скорбели.
                В доме было много старинных икон и богослужебных, а также богословских книг – все дореволюционных изданий. Эти древние сборники в толстых кожанных преплётах с крупными потускневшими буквами на жёлтой бумаге, составляли основу библиотеки, в которой светских изданий было мало. Отношение к этим древним томам практиковалось самое бережное и трепетное. В праздники сам Никандр Алексеевич вслух читал детям из Иоанна Златоуста или Лествечника и все внимали с благоговением. В семье Волобуевых никто не ругался и не курил. Перед едой и после еды молились. Трапезу благословлял отец, а в его отсутствие старший из сыновей. Молились и перед началом всякого дела, пред поездкой куда-либо и т. д.

                22
                В день моего появления, услышав от Никиты рассказ о нападении на сванов, Никандр Алексеевич приказал всем немедленно вернуться домой до выяснения обстоятельств. Он отправил вперёд на лошадях Никиту, Анну и меня, а сам с Иваном погнал отару следом под охраной собак. Через несколько дней выяснилось, что абхазы ( а нападавшие были абхазами) больше не появлялись и в округе всё было тихо. Собственно, других инцидентов в данной местности не произошло за все  время грузино-абхазской войны. С Дато и его семьёй Волобуевы не были знакомы. Вообще, в этих горах людские поселения настолько малочисленны и так редко рассеяны, что люди годами не встречают чужаков, да и соседей – редко. Ближайший к Волобуевым хутор находился за 10 км.
                Я рассказал своим спасителям о своей жизни. Они очень сочувственно отнеслись ко мне. Когда я закончил свою повесть, у Марфы Антоновны в глазах стояли слёзы, а Никандр Алексеевич сказал, что я могу жить у них, сколько пожелаю.
«А хочешь, оставайся навсегда? Со временем ты вырастешь, и может быть, полюбишь наши места. Тогда женишься и заведёшь своё хозяйство».
Таких далёких планов я не строил, но доброта и расположение этой семьи трогала меня до слёз.
                Я стал поправляться. С каждым днём чувствовал себя крепче и лучше. Простая, но свежая и питательная еда, чистый горный воздух и доброжелательная атмосфера дома просто животворили. Вскоре я окреп настолько, что стал помогать моим спасителям по дому. Вначале они мягко пресекали эти попытки, призывая меня поберечь здоровье, но постепенно я добился участия хотя бы в некоторых трудах по дому и хозяйству, так было неудобно оставаться праздным, когда все работали. Замечу: в то время шёл Великий пост, который соблюдали даже младшие члены семьи, для меня же делали исключение6 я пил молоко вплоть до Страстной. Этим фактом я хочу подчеркнуть отсутствие мрачного фанатизма и буквоедства в семье Волобуевых. Вера их была простой, сердечной и лишённой всяких крайностей. Старшие братья Иван и Никита относились ко мне покровительственно. Иван был молчалив и несколько суров с виду. Он успел отслужить ещё в советской армии и таким образом, единственный из младших Волобуевых надолго покидал родные места. О своём выходе в «мир» он не любил распространяться, но по некоторым скупым фразам становилось понятно, что «там» ему не понравилось, хотя в армии его оценили. Он стал снайпером, так как с детства увлекался охотой и прекрасно стрелял. Вернувшись со службы, он заявил, что больше никогда отсюда не уедет и свои горы ни на что не променяет.  Иван как истинный Нимрод постоянно пропадал в угодьях или со стадом, или (в сезон охоты) со своей двустволкой. Что касается Никиты, то он обладал более живым и весёлым характером, а так как по возрасту был старше меня всего на год, мы с ним особенно сошлись. Как и все младшие Волобуевы, он закончил всего 4 класса начальной школы. Больше здесь просто не было. Для дальнейшего обучения следовало ехать в город и жить в интернате. Родители опасались отпустить детей, боясь, что они наберутся дурных привычек и отстанут от веры. Поэтому налегали больше на домашнее воспитание и самообразование. Никита, например не только хорошо знал богослужебный устав, но и Священное Писание. Иногда он цитировал целые страницы на память. Прочёл он и многих Святых Отцов, так что иногда поражал меня своими суждениями о вере, о природе и о жизни вообще. Ещё одна общая черта сблизила нас – любовь к животным. Никитиной страстью были лошади. Он самозабвенно ухаживал за ними. Стойла всегда были вычищены, шкуры коней блестели, копыта выровнены, каждый гвоздик, украшающий сбрую, сверкал золотом. Никита был прекрасным смелым наездником. Ему были доступны даже элементы джигитовки, предаваемые в казачьем роде Волобуевых от отца к сыну. Когда я окончательно поправился, он стал учить меня езде, сначала без седла, уверяя, что в седле со стременами может ездить любой, а настоящий джигит удержится на спине коня и без него. Раза два я как следует грохнулся, но в конце концов освоил эту науку и, если не стал настоящим асом и не научился ехать задом наперёд или под брюхом у лошади, подобно своему наставнику, то хотя бы сижу в седле прочно, не хуже всякого другого.
                Вечерами, когда работа заканчивалась, всё семейство Волобуевых собиралось в обширной кухне за чаем. Это было время рассказов и задушевных разговоров. Часто младшие просили меня рассказать о Москве и о том, как я жил в детдоме и в приюте у батюшки. Старшие тоже с интересом прислушивались к моим рассказам. Их удивляло, что люди собираются в одном месте в таком количестве (10 миллионов, шутка ли!) и все виды транспорта, в том числе и таинственное для них метро, настолько переполнены, что бывает некуда протиснуть руку или ногу. Как в некоторых московских храмах по воскресеньям некуда яблоку упасть, как возрождается храм Христа Спасителя, о разрушении которого они слышали от дедов и проч.
                Часто в разговорах поминалось имя некоего Коробова. Это богатый предприниматель, москвич года три назад купивший неподалёку большой участок земли. Он пленился Абхазией и несколько месяцев в году проводил здесь. Отличаясь истинным благочестием, Афанасий Коробов не раз выражал желание облагодетельствовать данную округу строительством церкви. Трудность заключается лишь в поиске подходящего пастыря. Вряд ли какой-нибудь священник согласится жить в такой глуши, да и доходов здесь никаких не будет. Все эти разговоры неизменно заканчивались словами: «Коробов обязательно что-нибудь придумает. Такой он человек – чего хочет – добьётся».
 Иногда по вечерам перед вечерней молитвой мы уходили на прогулку, чаще всего вместе с Никитой, Анной и с кем-нибудь из младших детей. При этом нас сопровождал кто-нибудь из отпрысков Турка и Дамки, в будущем обещающие стать такими же огромными и благородными, как их родители. Что за прелесть  эти горы, озарённые последними лучами заходящего солнца! Оно золотило снежные вершины, в то время, как более низкие хребты тонули в лиловой тьме, в которой исчезали очертания высоких елей и пихт и пропадали изумрудные пятна лугов. Полную тишину лишь изредка нарушал крик ворона, пролетавшего над долиной к своему гнезду, да тихий шёпот ручейка, начинавшегося от источника прямо за домом. Мы садились на нагретый солнцем камень и любовались открывающейся картиной.
                Словом, мне было хорошо, но со временем в душе начинало что-то свербить. Я вспоминал Глафиру, Анастасию Семёновну. Как-то они там? Думают ли обо мне? Ждут ли меня? Два последних письма были отправлены мною из Одессы. Одно для Глафиры, но оба по адресу Анастасии Семёновны, как мы условились.

                23
                Однажды утром мы услышали сильный гул, доносившийся откуда-то сверху. Через несколько секунд в небе над зубчатым хребтом показалась тёмная точка, с приближением которой стало ясно, что к нам летит вертолёт. Он завис над поляной в 100 метрах от дома и, наконец, приземлился. Из открытой двери полетели какие-то ящики и тюки, затем показался невысокий бородатый человек в чёрном подряснике, при виде которого все жители хутора воскликнули разом: «Коробов!» Так в мою жизнь вошёл Афанасий, нет, теперь уже отец Афанасий Коробов, ибо он получил сан диакона. Когда он перецеловал и переобнимал весь многочисленный клан Волобуевых, настала моя очередь. Он крепко сжал мою руку и, окинув весёлым взглядом карих глаз, троекратно расцеловал меня, как будто знал целую вечность.
                Всё мужское население хутора, в том числе и я, подхватили многочисленные ящики, мешки и баулы и потащили их в дом. Тут же поставили самовар и, собравшись за столом, слушали дорогого гостя. А он, смакуя настоянный на горных травах напиток, поглаживая широкой ладонью, сидящую рядом с ним маленькую Дашу по головке, рассказывал, как узнал о грузино-абхазской войне, как беспокоился за своих друзей, как используя связи в генштабе, навёл справки о положении дел в интересующем его регионе. Узнав, что пока здесь тихо и спокойно, отец Афанасий однако понял, что район наш оказался в полной изоляции от остального мира. Сюда и раньше машина добиралась раз в два-три месяца, следовательно, его многочисленные друзья и знакомые нуждаются в самом необходимом. Отец Афанасий нанял военный вертолёт, что, конечно же, стоило бешеных денег и, загрузив его различными необходимыми товарами – солью, мылом, керосином, мукой, свечами, медикаментами и прочим, предпринял экспедицию в наши края. Затем он объявил, что остаётся на Пасху и всю Светлую седмицу, а затем вертолёт из Сочи снова прилетит за ним, чтобы отвезти в Москву. О себе отец Афанасий дополнительно сообщил, как в сентябре прошлого года поступил на заочное отделение Московской духовной семинарии, а на Рождество  был рукоположен во диакона. Он вёл переговоры через Московскую патриархию об основании прихода в нашем районе, но пока всё застопорилось из-за войны. Абхазия в церковном отношении подчиняется митрополиту Сухумскому – представителю Грузинского патриархата и действовать можно только с его благословения, а политическая обстановка в регионе настолько осложнилась, что в ближайшее время вопрос решён быть не может. Однако,  отец Афанасий надежды не теряет и собирается со временем поселиться в Абхазии окончательно, принять сан пресвитера и основать приход. Последнее заявление было встречено бурным изъявлением восторга семьи Волобуевых.
                Мне чрезвычайно понравился отец Афанасий. Вскоре он отбыл на свой участок (в 10 км от Волобуевых), но долго ещё мы обсуждали услышанные новости, а через пару дней навестили нашего друга в его доме. Никандр Алексеевич, Иван, Никита и я прожили у отца Афанасия три дня. За это время у него побывали все соседи, и каждого он бескорыстно оделял привезёнными товарами. Фельдшер Мария Александровна Пикунова, местная мать Тереза, в особенности была благодарна за медикаменты. Врача здесь не полагалось, но Мария Александровна вполне успешно его заменяла. Она лечила местное население от всех болезней, принимала роды и даже делала небольшие операции. Я видел одну девочку, укушенную собакой за верхнюю губу, прооперированную искусной фельдшерицей несколько лет назад. От ужасной раны остался лишь маленький, еле заметный шрамчик.
                Услышав мою историю от Волобуевых, отец Афанасий проявил ко мне большое участие. На Пасху он снова приехал к нам на хутор и мы устроили ночное праздничное богослужение, но к сожалению без Литургии, однако отец диакон обещал на следующий год, если будет жив и здоров, обязательно отслужить пасхальную службу целиком, с Божественной Литургией, так как к тому времени рассчитывает стать уже пресвитером. Что за радостный, чудесный праздник получился тогда! Дети заранее готовились: красили яйца, наклеивали на них переводные картинки, привезённые благодетелем – Коробовым из Москвы ( он и такие мелочи не забывал, стремясь порадовать детей). Взрослые пекли куличи и готовили творожные пасхи по бабушкиным рецептам. Приезжали соседи, дальние и близкие, а мы в свою очередь навещали их. На целую неделю полевые работы были приостановлены.
                Мне довелось несколько раз долго и доверительно беседовать с отцом афанасием. Перед отъездом он неожиданно предложил мне поехать с ним в москву. Я колебался.
«Коля! Ты должен окончить среднюю школу. Поживёшь у меня. Потом, если захочешь, вместе вернёмся в Абхазию. Я твёрдо решил основать здесь православный приход. Мне нужен помощник. Сначала будешь старостой-псалломщиком-пономарём. Затем можешь поступить в семинарию (заочно), жениться, рукоположиться… чем плохо? Таким образом, ты выполнишь желание отца Виталия – твоего покойного духовника».
                Я подумал и согласился. Весьма тёплым и трогательным было расставание с дорогим, приютившим меня семейством Волобуевых. Я даже заплакал в конце, но обещал обязательно вернуться вместе с отцом Афанасием.
                В столице я первым делом побежал наводить справки о Глафире. Мне сказали, что её приютила одна глубоко верующая и очень состоятельная прихожанка, духовная дочь отца Виталия. Я поехал по указанному адресу. Квартира находилась в одном из монументальных сталинских домов, недалеко от строящегося храма Христа Спасителя. На пути мне пришлось преодолеть кордон в лице консьержки и ещё одного охранника, позвонившего по телефону в нужную мне квартиру. Только после этого ритуала меня пропустили на третий этаж, где помещалась искомая квартира  номер шесть. На лестничной площадке у приоткрытой двери меня встретила девушка в изящном домашнем платье, с длинной, до пояса косой. В первый момент я остолбенел, не сразу узнав Глафиру, и только по сияющим глазам и такому знакомому выражению кротости и чистоты я понял, кто предо мной. Глафира расцвела, как молодая весна. Я сделал шаг ей навстречу и в нерешительности остановился. Потом взял её за руку, и мы вошли внутрь. Она молчала и только глаза её радостно сияли. С этого момента начинается новый период моей жизни, но об этом когда-нибудь потом.

                Май 2006-07-02