Всего по крупице

      В безымянном лесу, что в стране Суоми, дрожащий воздух извечно весеннего утра особенно прозрачен. Напоенный морозной смолой, до самого розовощёкого рассвета лес настолько тих, что впору бы мёртвым его назвать, но суровые сосны полны жизни, да и солнце слишком шустро водит горячими пальцами по земле, щёлкает по плоским мордочкам выползающих на теплеющие валуны змей, заставляет жмуриться и зевать сонных зверей, что высовывают из нор любопытные носы. Гладит солнце цветочные головы на затерянной в глубине дремучего леса поляне, скользят те пальцы между вековыми деревьями к подножью не то холма, не то кургана. К полудню его лысина, кое-где поросшая мелкой острой травой, трескается, и на зов дня выбирается выбеленная смертью дева. Смахивает с серых ресниц клейкую паутину сна, встряхивает тонкими руками, притопывает ногами, призывая силу вернуться в тело. Лицо тонкое и слишком бесцветное, чтобы казаться красивым даже самому неприхотливому мужчине; ни подол, ни рукава простого серого платья не отягощает ненужное богатство, не затянут лиф на тончайшей талии, свободна узкая грудь, хоть и не вздымается от дыхания. От сна под тяжёлой толщей земли её глаза неподвижны, но взглядом, подобным пущенной стреле, она отмечает всё, что пригодится в сегодняшней работе. Бруснику, застывшую каплями крови на тёмной зелени, природные корзинки, плотно набитые морошкой. Листья всех оттенков, округлые, вытянутые, острые, как кинжалы. Белый ствол берёзы, лихо кручёные побуревшие завитки на крепких шляпках подберёзовиков. Пень, облепленный жирными волокнистыми маслятами, и россыпь мелких камешков рядом.
      Слышит она шаги зайцев и храп медведя, дыхание росомахи и мягкую поступь рыси. До чуткого слуха доносятся истончившиеся до призрачного гула голоса людей, живущих далеко-далеко за лесом, скрежет машин, рокот где-то в вышине. Чует она за многие тысячи шагов радость, жестокую боль, разочарование. Не сокрыть от её взора затаённые мечты, сокровенные желания и самые мрачные чёрные мысли. Возвратив силу, воспаряет она над верхушками самых высоких деревьев, слушает и смотрит, а после принимается за дело.
      С наступлением вечера возвращается с полным подолом сосновых иголок, яркой ягоды и звериных шкурок. Ссыпает бережно свою добычу на утоптанную перед курганом землю, кладёт сверху морскую звезду и тропический фрукт и снова выходит навстречу закату.
      Во второй раз подол едва не рвётся от тяжести порождений гор, того, что люди почитают за богатство. Жёлтое, такое дорогое золото, малахит и изумруды, бесплодный железный колчедан и рыжая медь, прозрачные кристаллы. Всего по крупице, но и того много. Напевая песню без слов, она ссыпает добычу на землю и глядит на предзакатное небо. Оно говорит, что пора.
      Озеро встречает её приветственной рябью, плеском и серебристыми спинками мелкой рыбёшки. Опустив пальцы в холодную воду, берёт она отражение солнца с поверхности и подбрасывает его в воздух, чтобы просохло, после кладёт на голую землю, подальше от сухой травы. Самое время немного передохнуть и послушать песню ветра.
      Едва только с небосвода подмигивает первая звезда, знаменуя крадущуюся ночь, она вновь отправляется на поиски бесшумными, но скорыми шагами. Возвращается быстро, на сей раз подол серого платья наполнен звуками: шелестом листьев, рыком медведя, детским плачем, жужжанием пчёл, ровным голосом корабельного двигателя.
      Запах машинного масла для неё так же хорош, как и запах мёда, она бесстрастна, когда выгоняет пыльный дух раскалённого песка, и тот смешивается с корицей и запахом сырой земли. Она всего лишь собиратель.
      Самое важное путешествие заканчивается уже глубокой ночью; подходит она к кургану с подолом, наполненным мудрёными мечтами, хитростью и коварством, желаниями и чаяниями простых людей, незамысловатыми страхами белок, яростью кошек, тяжёлой злостью волков. В тишине звенят удивление и опасение, радостно вьётся восхищение, а безразличие пытается поглотить раболепие.
      Второй круг, полный лик луны, она берёт с водной глади, едва только он отражается в озере. Встряхивает, накладывает на солнечный; вот и готовы сверкающие пяльцы. Полотно бытия витает в воздухе, такое прозрачное, что заметить его может лишь тот, кто держал в своих руках жизнь и смерть, распутывал их переплетение. Она осторожно нащупывает край и вытягивает ткань до земли. Зажимает намертво огненным кругом серебряный лунный, вот и готово всё к работе.
      И всю ночь под музыку шорохов и редкое уханье сов вышивает она на глади новый день. Каким он будет, неизвестно даже ей, ведь глаза её закрыты, а руку направляет неведомая сила. Ровно ложатся рядом и тяжёлое железо, и мягкое золото, прячутся в бересте невесомые хвоинки, а змеиная шкурка между иссохших чешуек таит беспокойное дыхание ветра. Соперничают в ярости красок полевые цветы и гнев ребёнка, оставленного родителями. Пламенеет вожделение, но не затмить ему прозрачности огромного сапфира. Спит добрый смех в когтистых тёплых лапах, крутятся шестерёнки механизмов, поросшие спорыньёй и бурой шерстью с каплями крови.
      И слой за слоем ложатся воплощения снов на поверхность легчайшего полотна, переливаясь и оживая. Пульсируют жизни, обрамлённые камнем и землёй, увлажнённые водой с примесью цветочной пыльцы, вопят страсти, утопленные в стакане кислого вина. Пока кипит работа, ветер в своих невесомых ладонях несёт голодный вой, запах молока и рождения новой жизни, и они тотчас оказываются частью мозаики.
      Когда неповторимый узор нового дня готов, с неизменной помощью ветра она расправляет полотно над землёй. Разгладив и сбрызнув росой, оглядывает своё творение — всё ли учла? — и снова уходит в холодные объятия кургана, чтобы видеть сны, которые после пробуждения снова вышьет на радость и печаль всему миру.