18. Эхо свистка

Информация о случившемся медленно расплывалась, словно клякса на листе бумаги. Учителя ещё ничего не знали, зато в бухгалтерии уже перемывали косточки всем участникам этой истории.
Бухгалтерия представляла собой кабинет на первом этаже, находящийся перед входом в столовую; не тем, где перед едой вечно толпятся ученики, а другим, почти всегда наглухо закрытым. В интернате этот кабинет выглядел чем-то инородным, как будто посетители попадали совсем в другой мир. Вместо каменного пола первого этажа в бухгалтерии был постелен ламинат, стены, зеленоватые снаружи, внутри были покрашены в мягкий персиковый цвет.  Пожалуй, больше всего этот кабинет напоминал приёмные проректоров в Университете — хотя он сильно не дотягивал по уровню ремонта, но всё смотрелось новым и каким-то удивительно чистым, словно на уровне двери стоял диковинный фильтр, не пропускавший сюда никакую грязь.
Но информацию этот фильтр всё-таки пропускал, и пропускал неплохо.
- К этому давно всё шло, - говорила Татьяна Петровна, главный бухгалтер. - Не в этот раз, так в следующий. Просто Серёже везло всё это время, что никаких проверок не было.
Когда-то Татьяна Петровна знала весь интернат, потому что она выдавала зарплату сотрудникам и принимала родительскую плату от учеников. Ей полагалось знать, что у десятиклассника Зайцева погиб отец, и потому Зайцев освобождён от родительской платы по потере кормильца, что Пирогов имеет диплом Всероссийской олимпиады, и ему полагается скидка, а подготовившего его Либенталя — в тот момент он ещё работал в интернате — необходимо премировать, и т. д. Теперь Татьяна Петровна тоже знает всё, что ей полагается, но знания эти больше не ассоциированы с конкретными людьми. Зарплата теперь переводилась на карты, оплата за интернат — тоже безналичным способом, и теперь она виделась с сотрудниками или учениками гораздо реже — только если кому-то нужна справка о доходах.
- Сергея Юрьевича всё-таки жаль, - ответила ей Татьяна Владиславовна, которую для краткости все звали Владиславна. Всего же Татьян в этой части интерната было три — кроме Татьяны Петровны и Владиславны ещё Татьяна Ивановна из отдела кадров, что напротив. Различали по отчествам, и имена частенько опускали.
- Ну, как это его любимая фраза - «что уж тут сделаешь». Жалко, конечно, но, в конце концов, его же спасли. Если бы Надюша вовремя не вызвала «Скорую», всё было бы намного хуже.
- А что с ним?
- Да я же не знаю, не видела. Я думаю, что инсульт. У моего отца когда-то инсульт был, тоже вызывали скорую. У него тогда половину лица парализовало, и он полгода говорить не мог.
Владиславна представила это и содрогнулась.
- А всё-таки это правильно — вступила в разговор Оля — что директором теперь Наталья Никаноровна будет. Что ни говори, а после её прихода порядок появился. Сергей Юрьевич, конечно, хороший мужик, но не было в нём директорской хватки, уж очень мягкотелый был.
Петровна промолчала. Она знала Польского очень давно. Внутренне она была согласна с мнением Оли, но давнее знакомство мешало ей принять эту мысль.
- Всё-таки управлять должны люди, которые умеют управлять, - продолжала Оля. - Каждому своё. Учёные пусть занимаются наукой, учителя пусть учат, а управлять должны те, кто это умеет делать.
Оля избежала слова «чиновник», просившееся в её рассуждение. Слово «чиновник» - это не просто термин, это слово ещё несёт отрицательный эмоциональный окрас, связанный с коррупцией и тунеядством.
- Наташа-то и пришла сюда управлять, - сказала Петровна. - Когда её сюда назначили, она уже была хозяйкой интерната. То есть, её назначили хозяйкой. Только мало кто это понимал тогда. Наверное, в интернате только я одна и понимала это.
- Ну, теперь она наведёт здесь порядок.
- Поэтому я и говорю — всё давно к тому шло, - продолжала Петровна. - Рано или поздно её бы назначили директором. Просто раньше всем не до того было, а тут проверка, и эта проверка спровоцировала.
Из отдела кадров заглянула Ивановна.
- Пойдём в курилку, - поманила она Петровну.
Курилкой они называли соседнее помещение, на котором было написано «служебный туалет».
- А у тебя новая блузка? Где купила?

Первой из учителей узнала Надя Семёнова. Во время урока она случайно выглянула в окно и увидела реанимационную машину. Санитары выносили кого-то на носилках, но кого именно, она не увидела. На секунду у неё пересохло в горле — вдруг плохо стало её мужу или сыну — но через мгновение она почувствовала, что с ними всё в порядке — то ли необъяснимой женской интуицией, то ли, что более вероятно, тело на носилках выглядело намного более грузным. Такие факты не осмысляются и воспринимаются бессознательно.
Детям говорить она ничего не стала, так как знала, что урок при этом будет сорван как минимум на пять минут. К концу урока она уже почти забыла про этот инцидент, но, выходя из класса, вспомнила, и тревога вернулась к ней. Хотя она и знала, что с мужем и сыном всё в порядке, но многие другие люди в интернате тоже были ей небезразличны. Она пошла вниз, к вахте — вахтёр ведь наверняка знает.
Петрович, маленький человек с постной физиономией, увидел её из своей будки.
- Директора нашего увезли, - сказал он, не дожидаясь вопроса.
- Как увезли?
- На «Скорой», как. Плохо, видать, ему стало. А большего я и не знаю.
Надя заметалась на месте. Информации было явно недостаточно. Через несколько секунд она сообразила, что всю информацию можно почерпнуть в преподавательской.
Как и во всём интернате, в преподавательской было очень холодно. Аня уже наполнила чайник, и он еле слышно ворчал, изображая кипучую деятельность. Алексей Семёнов стоял недалеко от входа и ждал жену. За столом, уронив голову на скрещенные руки, сидел Саша Миногин, учитель литературы. По-видимому, вчера он выпил лишнего, и сегодня ему было нехорошо.
- А что с нашим директором? - спросило Надя.
- А что с ним?
- Вот его на «Скорой» увезли...
Миногин оторвал замученное красное лицо от стола, но потом снова опустил его. Проблемы директора его взволновали, но куда меньше своих собственных.
- Да ты что!
Аня Шлимович выскользнула из кабинета.
- И что же с ним случилось?
- Понятия не имею.
Чайник щёлкнул и выключился. Миногин потянулся к нему, но его опередил Семёнов. Видя, что тот рискует пролить, если руки у него начнут дрожать, Алексей сам взял чайник и разлил кипяток по кружкам.
- Спасибо, - пробормотал Миногин.
- Ты бы с вечера пил поменьше, когда на работу.
Миногин — следующий кандидат на увольнение после Незлобина. Когда-то у него был бурный роман с Толстой, но потом они разругались вусмерть. После этого Толстая в ультимативном порядке потребовала, чтобы их с Миногиным никогда и ни за что не ставили в один день. Это добавило головной боли тем, кто составлял расписание, потому что Толстая появлялась три дня в неделю, и у Миногина тоже было три рабочих дня, и обойтись без пересечений было очень трудно. А Миногин с тех пор запил. Занятия, правда, почти не пропускал, но частенько появлялся в не вполне адекватном виде.
Вернулась Аня. На лицо у неё навернулись слёзы, нижняя губа еле заметно подрагивала. Она прикладывала большие усилия, чтобы не разреветься.
- Что такое? - спросила у неё Надя.
- Да вот Сергей Юрьевич... - она всё-таки не сдержала себя и разрыдалась.
Секунд тридцать она рыдала, закрыв лицо руками, а у остальных в голове бродили самые чёрные мысли.
- Умер, что ли? - спросил Семёнов.
Аня часто всхлипывала и не могла ничего ответить, но покачала головой. У Семёновых отлегло от сердца.
Через минуту она взяла себя в руки и прекратила рыдать. Слёзы всё ещё катились по её щекам, но она не обращала на них никакого внимания.
- Что с ним?
- Подозрение на инфаркт. Не знаю, ведь ещё ничего не известно.
Аня замолчала. Внутри неё происходила упорная борьба, ей было невероятно трудно озвучить следующую новость.
- В общем... его сняли с директорского поста.
Семёнов засвистел какую-то мелодию. Надя взяла его за руку, и он замолчал. Руки тотчас же разжались, и Надя отступила на положенные тридцать сантиметров.
- Как это получилось?
- Я не знаю, не знаю... спросите у Надюши, я только что к ней заходила. Приказ из Университета...
- И кто у нас теперь директор?
Аня моргнула, смахнув слезу ресницами, и посмотрела на Семёновых, вложив в свой взгляд изрядное количество яда, как будто когда-то училась у василисков.
- Наталья Никаноровна Бабель.
Тут уже оторвался от стола Миногин.
- Что? Вот эта вот?.. Теперь у нас директором будет няша?
- Ты ей это скажи.
- Она уже говорила.
Словом «она» Миногин называл Толстую.
Звонок избавил всех от дальнейшего продолжения разговора.
Семёнова пошла дальше проводить урок. Немного поколебавшись, решила детям ничего не говорить. Они, конечно, всё равно узнают, но совсем необязательно что-либо говорить именно сейчас. Лучше немного успокоиться, проверить информацию, выработать взвешенную позицию и только после этого доносить что-либо до детей. Урок у Семёновой получился скомканный и сумбурный.
Аня после звонка ещё несколько минут успокаивалась, потом умылась, убедилась, что выглядит не очень заплаканной, пошла к детям и сразу же рассказала им всю информацию, которую знала. Дети тут же начали задавать разные вопросы, и Аня поняла, что урок не состоится. В попытке спасти хоть что-нибудь она предложила всё обсуждение вести на английском, но у неё в этот момент была слабая группа, плохо знавшая английский, и нормального обсуждения не получилось.
А у Алексея дети уже каким-то образом знали о том, что директору стало внезапно плохо. Вероятно, они уже успели обсудить эту новость на перемене, и говорить ничего не пришлось.

Валентина Ивановна Ровина пришла в интернат чуть позже начала второй пары. У неё были третья и четвёртая пары, но она хотела получше подготовиться к ним..
К этому моменту весь интернат в разных подробностях уже знал о случившемся. Вслух произносили мало, в основном шептались по углам.
Преподавательская показалась Ровиной какой-то пустой и неуютной, хотя и глупо ожидать, что в течение пары там будет много народа. Но всё-таки обычно кто-нибудь сидел там. Возможно, общий холод добавлял свою долю к ощущению пустоты.
Ровина открыла свой конспект, полистала его. Глаза фиксировали какой-то набор символов. В целом всё было понятно, но дьявол, как известно, крылся в деталях. Наконец она плюнула на подготовку и отложила конспект.
Затем она решила проверить контрольные работы. Проверить их нужно к завтрашнему дню, и сейчас было самое подходящее время заняться этим.
- Ах, Марфа-пакостница! - пробормотала она. В уголке пачки отчётливо угадывались следы кошачьих зубов — не иначе как Марфа их решила попробовать на зуб.
Следующие полчаса Ровина сидела, зарывшись в работы. Наконец, оценки оказались поставленными. Ровина ещё минут десять помедитировала над тем, кому какие выходят четвертные, взяла классный журнал, выставила оценки за работу.
Звонок. Сейчас кто-нибудь должен прийти.
Почему всё-таки здесь так пусто? Где Аня, которая всегда прилетала первой?
Вошла Семёнова. Женщины поздоровались взглядами, кивнули друг другу. Спустя несколько секунд появился её муж. Алексей и Надя переговаривались полушёпотом, очень тихо, как будто речь шла о каком-то секрете.
- Надо всех наших обзвонить...
- Надо. Они ведь должны знать, что случилось. Ты уже кому-нибудь звонила?
- Нет пока...
- И я нет. Очень это тяжело...
Что-то явно произошло, только Ровина не понимала, что именно. Может быть, сейчас кто-то из них расскажет? Или позвонит кому-нибудь, и она всё узнает?
Но звонить никто не торопился. Видимо, речь шла о каком-то секрете, потому что никто не хотел говорить в присутствии остальных.
Ровина решила, что лучше спросить самой.
- Что-то случилось?
Семёновы посмотрели на неё с удивлением.
- А вы не знаете?
- Нет.
- Совсем не знаете?
Алексей объяснил, что произошло. Ему было неприятно говорить это, и вдвойне неприятно говорить это Ровиной, поэтому он ограничился самым кратким набором фраз.
У Ровиной промелькнуло было воспоминание — онкологический диспансер, где медленно и со страшными мучениями умирала её мама. О, как бы она хотела, чтобы мама умерла от инфаркта — тихо, внезапно и без мучений! И как стыдливо отгоняла эти мысли прочь! А теперь она привычно отогнала это воспоминание.
Внешне она казалась совершенно спокойной. Спросила, появилась ли уже Бабель в интернате. Семёнов ответил, что не знает. Внутри у него всё кипело.
«Эх, случись что с какой-нибудь из твоих кошек, она бы мигом отреагировала. Кошки — это для неё всё. А тут хоть бы хны. Случилось что с человеком, и с каким человеком! - но ей ни капельки не жаль,» - со злобой подумал он.

Борис Аронович Цукерман воспользовался выходным днём, чтобы вывезти родителей с дачи. Он тоже проснулся очень рано, чтобы успеть выехать из города до возникновения пробок. И сразу же увидел наступившую зиму.
«Ну кто их просил оставаться,» - подумал он.
Он подумал, стоит ли ехать вообще. Перспектива провести целый день в пробках на ледяном катке его не привлекала. Но дом не был зимним, и уже сейчас, наверное, там невыносимо. Это в городе корочка льда, а за городом наверняка уже вовсю зима. Горыныч представил себе, как родители топят хилую печку. Если хоть чуть прикрыть заслонку, то печка начинает яростно чадить прямо в дом, отчего воздух становится сизым, и дышать в доме совершенно невозможно. А если держать заслонку полностью открытой, то всё тепло улетает через дымоход, и печка обогревает разве что окружающее пространство. Необходимо было сперва основательно растопить печку, и только потом можно было прикрывать заслонку и пускать тепло в дом. Дров при этом расходуется несметное количество, а ведь их надо приносить из поленницы. Это родителям уже не под силу, каждое полено отнимает у них частичку здоровья. Наверняка отец после этого долго лежал с больной спиной и не мог ничего делать, а мать стояла над ним, кудахтала и охала. И что их понесло на дачу?
Нет ведь, надо было. Разве же можно переубедить пожилых людей? «Пока погода хорошая, - говорили они, - надо подготовить дом к зиме, всё законопатить, всё убрать.» Хотя убирать-то там практически нечего: посуда из разных наборов, в большинстве своём со сколами, на которую вряд ли кто позарится, садовый инвентарь, которому уже полвека, плёнка для парника, уже несколько раз латаная, и ещё много разного хлама и рухляди, которые родители всё считали нужными вещами. Погода-то точно стояла хорошая, пока Горыныч сам был на даче, а вот как в воскресенье уехал, так сразу же зарядили дожди и стало холодать. И вот, пожалуйста, дождались зимы.
Он вырулил на объездную, стараясь сдерживать себя и не превышать скорость. Машин было мало, и вся дорога отливала янтарём, отражая свет фонарей.
«В следующий раз, если будут упрямиться, пусть едут на электричке,» - подумал он. Но хорошо понимал, что на электричке родители не поедут, потому что кучу вещей, нужных на их взгляд, нужно привезти домой, и для этого требуется машина.
Вскоре Горыныч свернул на загородную трассу. Он помнил, что там был ремонт, и в воскресенье ему пришлось изрядно постоять в пробке. Дорога сейчас была в таком же состоянии, только земля в разрытых участках смёрзлась. Покрытый инеем, на обочине сиротливо стоял экскаватор, опираясь на ковш. Вид у него был такой, как будто его бросили тут до весны, и как будто он пытается показать эту вселенскую несправедливость всем, кто проезжает мимо. Пробки в обратную сторону пока не было.
Вокруг него был безмолвный лес. Время от времени показывался опустевший дачный посёлок, и дома-призраки пялили на него свои окна. Некоторые окна были незрячие.
К девяти утра Горыныч подъехал к даче родителей. Повозился с навесным замком, который заклинило о мороза, с усилиями открыл ворота. «Смазать бы,» - подумал он. Но на это уже не было времени. Времени не было вообще ни на что, если требовалось что-то сделать по даче. Максимум — привезти-отвезти родителей, и это уже подвиг. «Ты вот нам ничем не хочешь помочь по даче,» - говорила ему мама. И он мысленно отвечал: «Да. Не хочу. Провалилась бы к чертям эта дача.» Но вслух ничего не говорил. Потому что мама.
Родители не спали. Они уже сложили всё, что нужно вывезти, в огромные пакеты. Оставалось их только вынести из дома и погрузить в машину. Горыныч не стал интересоваться, что там, в пакетах. Нужное — значит, нужное. Не ему нужное, родителям.
Горыныч зашвырнул все пакеты в машину. Пакеты заняли практически весь багажник и ещё одно заднее место. В дом входить не стал, ожидал родителей в машине со включённым мотором.
- Корыто-то, корыто возьми...
- Какое корыто, мама?
- Вот это, большое...
- Куда же я его возьму? У меня место в машине закончилось. Давай я его на чердак закину.
Но оказалось, что чердак уже закрыт. Горыныч предложил его открыть и поставить корыто туда, но встретил яростное иррациональное сопротивление.
«Наверняка там куча хлама, и его не хотят показывать мне,» - решил он. А вслух сказал:
- Ну, как хотите.
Горыныч увидел, что его отец никак не может закрыть дверь сарая. Дверь была старая и покосившаяся, и собачка замка никак не хотела входить в предназначенный ей паз.
- Давай я закрою, папа, - предложил Горыныч.
Он поднажал на дверь, замок звякнул и закрылся. Для надёжности на этот сарай навесили ещё один замок, амбарный. Затем Горыныч закрыл дом — сначала внутреннюю дверь, ведущую в комнату, а ключ от неё положил в прихожей под половичок, как всегда делалось летом. Затем настал черёд внешней двери. Замок два раза заедало, но на третий он всё-таки закрылся.
- Всё, можно ехать?
Он подошёл к машине и увидел, что его мама умудрилась затащить корыто в машину и села сама. Корыто почти вытеснило маму с заднего сидения, и та сидела скрючившись. Горыныч плюнул и не стал спорить.
Звонок застал его на обратном пути. Горыныч снял трубку. Правило, запрещающее разговаривать по мобильнику за рулём, он игнорировал.
- Алло! Лёша? Ну привет! Как у вас? Что-что?
Он вдруг остановил машину и съехал на обочину. Видимо, дальнейший разговор он счёл несовместимым с поездкой.
- Чёрт побери! Как же это так?
Его лицо всё больше и больше мрачнело.
- Так. Я предлагаю сегодня собраться всей кафедрой и обсудить, что с этим будем делать. Миша, правда, в отъезде... ну и чёрт с ним! Остальных свистни, хорошо? Котельникову не забудь позвонить, Фоминскому... Да, конечно, ну как же мы без Валентины Ивановны, куда же мы без неё... Хорошо. Да за шкирку их всех тащите, если скажут, что заняты. Тут дело такое — занят, не занят... Значит, до вечера!
Мама из-за корыта не видела перемену на лице у сына. Отец спросил:
- Что у тебя там стряслось?
Но Горыныч не стал отвечать — молчал до самого дома.