Неизбежность. А ужо всем влетит на орехи!

*** «А ужо всем влетит на орехи!»


Аудиокнига на Ютубе https://youtu.be/RtwvaxV8UCc


Русское, молчаливое слово, исходя от человека, при человеке и остаётся: не ради другого или самого себя, но – ради человека – к Богу.
Основатель Антропософского общества, религиозный философ и знаток гётеанства, «деятель – крупный, многосторонний, неутомимый, находчивый, практический, с культурно-общественным весом», Рудольф Штейнер (1861–1925) поделился своим знанием с Андреем Белым. И прежде всего знанием того, что хочет сам герр Бугаев: изменить мир – не больше и не меньше, чем заклясть хаос, открыть человеку его скрытое ангельство, дать ему крылья высокой любви.
– Так, истинно так! – соглашался Борис Николаевич.


«Интересно ведь: сознание о том, что “Я” – “Я”, пришло мне в жару; и я боялся как бы, что “Я” – погаснет; может быть, это – явление физиологического страха смерти? Может быть, это – сама борьба со смертью в обессиленном организме моём?
Немного позднее, уже выздоравливающий, переживаю ясно память о бреде, как ощущение, что чудом спасся от дикой погони, пробегая лабиринтами снов, рисовавших какую-то иную действительность с иными причинными связями; вот почему стихотворение Гёте “Лесной царь”, которое мне было рано прочитано, произвело на меня такое потрясающее впечатление; я точно вспомнил погоню, которая и за мною была; гналась смерть; ведь ребёнок, которого лесной царь зовёт, бредит…»
(А. Белый. «На рубеже двух столетий». С. 180–181)


Ловец душ, доктор Штейнер обладал незаурядными гипнотическими способностями: не подавляя сознания, он вводил людей в транс… Его учение ставило ту же, что и творческое усилие Белого, задачу преображения человеческого существа, выявления трансцендентальной сущности. Привести мир на новую ступень эволюции, посредством медитаций вызывая в себе особое состояние, превращающее человека в цельную сознательную часть космоса, – к этой цели призвал русского символиста немецкий философ:
– Идите с нами, герр Бугаев, и не спрашивайте, а действуйте.
Приглашение распространялось и на его жену Асю Тургеневу.


Под окном

Взор убегает вдаль весной:
Лазоревые там высоты…

Но «Критики» передо мной –
Их кожаные переплёты…

Вдали – иного бытия
Звёздоочистые убранства…

И, вздрогнув, вспоминаю я
Об иллюзорности пространства.

  1908. Москва


Последующие годы супруги, как привязанные, колесили за сердцеведом и знатоком сверхчеловеческой мудрости по всей Европе, от мистерии к мистерии, с одной лекции на другую, и всё глубже увязали в его идеях и воплощениях.
Ася осталась со Штейнером на строительстве гигантского антропософского храма Гётеанум на «острове детей» в Дорнахе. Истовый, упоённый труд создания витражей большого зала был проникнут молитвенным экстазом. И Ася не захотела покидать «безусловно искреннего, выдающегося вдохновителя и вождя одного из важнейших духовных движений старого и нового света» в тот день, когда «мертвенно-схоластичный, плаксивый, бездарный писатель – извратитель Канта, Коперника, Гегеля, Платона и Гёте, не стоящий споров», он же оккультный учитель Штейнер, прогнал Бориса Бугаева из своего гнезда в предгорье швейцарских Альп.



Асе

Едва яснеют огоньки.
Мутнеют склоны, долы, дали.
Висят далёкие дымки,
Как безглагольные печали.

Из синей тьмы летит порыв…
Полыни плещут при дороге.
На тучах – глыбах грозовых –
Летуче блещут огнероги.

Невыразимое – нежней…
Неотразимое – упорней…
Невыразимы беги дней,
Неотразимы смерти корни.

В горючей радости ночей
Ключи её упорней бьются:
В кипучей сладости очей
Мерцаньем маревым мятутся.

Благословенны: – жизни ток,
И стылость смерти непреложной,
И – зеленеющий листок,
И – ветхий корень придорожный.

         Июнь 1916
               Дорнах


В новогоднюю ночь 1923 года Гётеанум сгорел.
«В нить событий – вплетено: небытие!» (А. Белый. «Я»).
Не смерть, но именно небытие, и задача – при жизни не угодить в этот провал, в котором меркнет даже сама погибель.
После расставания в Дорнахе в 1916-м и объяснения в Берлине в 1922-м Ася Тургенева выпала из жизни поэта навеки.
«Уже шестнадцати лет я поняла, – заметила Марина Цветаева, – что внушать стихи больше, чем писать стихи, больше “дар Божий”, б;льшая богоизбранность, что не будь в мире “Ась” – не было бы в мире поэм». (М. И. Цветаева. «Пленный дух». С. 235).


«Бедные, бедные! Задумался Пётр: уже весь сон запада прошёл перед ним, и уже сон отошёл; он думал: многое множество слов, звуков, знаков выбросил запад на удивленье миру; но те слова, те звуки, те знаки будто оборотни, выдыхаясь, влекут за собой людей, – а куда? Русское же, молчаливое слово, от тебя исходя, при тебе и остаётся: и молитва то слово; как выплеснутая в воздух золотого чарка вина, что камушками, самоцветными брызгами горит в солнце, опадая каплями этими под ноги в грязь и тебя оставляя неутолённым, хотя бы и призывая к тебе посторонних людей минутно полюбоваться дождю золотых капель, – так вот и слова, которым нас обучает запад; свои там выплескивают наружу слова, в книги, во всякую премудрость и науку; оттого-то вот там и сказуемые слова, и сказанный склад жизни: вот что такое запад. Но ведь не слово – душа: грустит она о несказуемом, она о несказанном томится. И не то в России: полевые люди, лесные, в слова не рядятся и складом жизни не радуют взора; слово их что ни есть сквернословие; жизни склад – пьяный, бранчливый; неряшество, голод, немота, тьма. А ты и смекай: духовное винцо на столе-то перед каждым; и каждый слов несказанных и чувств несказуемых то винцо про себя выпивает. Говорит, будто заикается, да всё о таком простом; молчит же – диковинное молчанье! Уста последними тебя обругают словами в то время, как тонут очи в ясной заре; уста бранятся, а очи благословляют; начнёт говорить, что твоё обстругает бревно; а запел вот – и… словом, далеко по белу свету разлетелась молва о тех песнях о русских; а кто же те песни поёт, кто их сложил? Тот самый сложил их мужлан, который тебя при случае по-матерному ругнёт.
Жить бы в полях, умереть бы в полях, про себя самого повторяя одно духомётное слово, которое никто не знает, кроме того, кто получает то слово; а получают его в молчанье. Здесь промеж себя все пьют вино жизни, вино радости новой – думает Пётр: здесь самый закат не выжимается в книгу: и здесь закат – тайна; много есть на западе книг; много на Руси несказанных слов. Россия есть то, о что разбивается книга, распыляется знание да и самая сжигается жизнь; в тот день, когда к России привьётся запад, всемирный его охватит пожар: сгорит всё, что может сгореть, потому что только из пепельной смерти вылетит райская душенька – жар-птица».
(А. Белый. «Серебряный голубь». С. 166)



Великан

1

«Поздно уж, милая, поздно… усни:
это обман…
Может быть, выпадут лучшие дни.

Мы не увидим их… Поздно… усни…
Это – обман».

Ветер холодный призывно шумит,
холодно нам…
Кто-то, огромный, в тумане бежит…

Тихо смеётся. Рукою манит.
Кто это там?

Сел за рекою. Седой бородой
нам закивал
и запахнулся в туман голубой.

Ах, это, верно, был призрак ночной…
Вот он пропал.

Сонные волны бегут на реке.
Месяц встаёт.
Ветер холодный шумит в тростнике.

Кто-то, бездомный, поёт вдалеке,
сонный поёт.

«Всё это бредни… Мы в поле одни.
Влажный туман
нас, как младенцев, укроет в тени…

Поздно уж, милая, поздно. Усни.
Это – обман…»

     Март 1901. Москва



Те самые мужланы, которые при случае по-матерному ругнут, убивают главного героя «Серебряного голубя» – убивают поэта Петра Дарьяльского жутко, безобразно, всем скопом. Прототипом его был С. М. Соловьёв. И даже молитвы Катерины Васильевны, невесты Дарьяльского, не спасают его. Не прошло и десяти лет, такие же мужланы штыками добили царскую фамилию, а в 1931-м арестовали С. М. Соловьёва, русского католика восточного обряда. В ходе следствия друг детства и юности психически заболел и умер в 1942-м в госпитале для душевнобольных в эвакуации в Казани.
«Много есть на западе книг; много на Руси несказанных слов…»
Скажем, что немало и людей разных: и те, что ругнут и убьют, с погромом нагрянут, это тени, призраки, совсем другие люди, чем те, кто знает молчаливое, несказанное слово. И одной гребёнкой чесать их не след, под одно общее понятие «народа» подгонять тем более – тут Пётр маху дал, перепутал. Есть народ, народец, народишко, но есть и вырод, выродок, выродишко. И никакого единства между этими противоречиями нет и быть не может – только борьба. Либо народ, пусть даже захудалый народишко, – либо вырод, выродишко. Либо песенный сказитель с молитвенным словом в душе – либо тень, подобие человеческое, имитация. И тогда сквернословь не сквернословь, это ровным счётом ничего не решает.


– Пётр думает, что ушел от вас навсегда; но тут не измена, не бегство, а страшный, давящий его гипноз; он вышел из круга помощи – и враги пока торжествуют над ним, как торжествует враг, глумится над родиной нашей; тысячи жертв без вины, а виновники всего ещё скрыты; и никто не знает из простых смертных, кто же истинные виновники всех происходящих нелепиц. Примиритесь, Катерина Васильевна, не приходите в отчаянье: всё, что ни есть тёмного, нападает теперь на Петра; но Пётр может ещё победить; ему следует в себе победить себя, отказаться от личного творчества жизни; он должен переоценить своё отношение к миру; и призраки, принявшие для него плоть и кровь людей, пропадут; верьте мне, только великие и сильные души подвержены такому искусу; только гиганты обрываются так, как Пётр; он не принял руку протянутой помощи; он хотел сам до всего дойти: повесть его и нелепа, и безобразна; точно она рассказана врагом, издевающимся надо всем светлым будущим родины нашей… Пока же молитесь, молитесь за Петра!
(А. Белый. «Серебряный голубь». С. 130)


2

            Сергею Михайловичу Соловьёву

Бедные дети устали:
сладко заснули.
Сонные тополи в дали
горько вздохнули,

мучимы вечным обманом,
скучным и бедным…
Ветер занёс их туманом
мертвенно-бледным.

Там великан одинокий,
низко согнувшись,
шествовал к цели далёкой,
в плащ запахнувшись.

Как он, блуждая, смеялся
в эти минуты…
Как его плащ развевался,
ветром надутый.

Тополи горько вздохнули…
Абрис могучий,
вдруг набежав, затянули
бледные тучи.



Есть мнение, что личность Андрея Белого значительнее всего его творчества. Для символиста, который каждый день жизни рассматривал как предмет личного творчества, трудно подыскать более высокую оценку. Стать легендой, Огненным Ангелом, фигурой мистической, изначальной, заработать репутацию гения и пророка – в высшей степени похвально для декадента, желающего покончить с декадентством. И хотя в литературе Андрей Белый не достиг вершин своих великих современников, но именно в его произведениях могучим абрисом проступают темы и образы символизма А. Блока, узнаются интонации ариеток и романсов А. Вертинского, вырисовывается лесенка строф В. Маяковского и А. Мариенгофа, сплетается в целое мировоззрение, разъятое рубежом веков и социальными потрясениями трёх революций, разрабатываются приёмы повествования и словообразования, используемые позднее не помнящими родства советскими литераторами. 


«Ничего одиноче его вечной обступленности, обсмотренности, обслушанности я не знала. На него смотрели, верней: его смотрели, как спектакль, сразу, после занавеса бросая его одного, как огромный Императорский театр, где остаются одни мыши.
А смотреть было на что. Всякая земля под его ногою становилась теннисной площадкой: ракеткой: ладонью. Земля его как будто отдавала – туда, откуда бросили, а то – опять возвращало. Просто, им небо и земля играли в мяч.
Мы – смотрели».
(М. И. Цветаева. «Пленный дух». С. 265)


3

Средь туманного дня,
созерцая минувшие грёзы,
близ речного ручья
великан отдыхал у берёзы.

Над печальной страной
протянулись ненастные тучи.
Бесприютной главой
он прижался к берёзе плакучей.

Горевал исполин.
На челе были складки кручины.
Он кричал, что один,
что он стар, что немые годины

надоели ему…
Лишь заслышат громовые речи, –
точно встретив чуму,
все бегут и дрожат после встречи.

Он – почтенный старик,
а ещё не видал тёплой ласки.
Ах, он только велик…
Ах, он видит туманные сказки.

Облака разнесли
этот жалобный крик великана.
Говорили вдали:
«Это ветер шумит средь тумана».

Проходили века.
Разражались ненастные грозы.
На щеках старика
заблистали алмазные слёзы.



В тот вечер, когда телефонная связь принесла в Москву известие об убийстве Григория Распутина, «крёстный отец» романов А. Белого, историк и литературовед М. О. Гершензон (1869–1925) привёл поэта В. Ф. Ходасевича к философу Н. А. Бердяеву обсудить последние события. Был декабрь 1916 года. Там, после долгой разлуки, В. Ф. Ходасевич увидел Б. Н. Бугаева, вызванного в Россию «для проверки своего отношения к воинской повинности». 


«Он был без жены, которую оставил в Дорнахе. С первого взгляда я понял, что ни о каком его успокоении нечего говорить. Физически огрубелый, с мозолистыми руками, он был в состоянии крайнего возбуждения. Говорил мало, но глаза, ставшие из синих бледно-голубыми, то бегали, то останавливались в каком-то ужасе. Облысевшее темя с пучками полуседых волос казалось мне медным шаром, который заряжен миллионами вольт электричества. Потом он приходил ко мне – рассказывать о каких-то шпионах, провокаторах, тёмных личностях, преследовавших его и в Дорнахе, и во время переезда в Россию. За ним подглядывали, его выслеживали, его хотели сгубить в прямом смысле и ещё в каких-то смыслах иных. Эта тема, в сущности граничащая с манией преследования, была ему всегда близка. По моему глубокому убеждению, возникла она ещё в детстве, когда казалось ему, что какие-то тёмные силы хотят его погубить, толкая на преступление против отца. Чудовищ, которые были и подстрекателями, и эриниями потенциального отцеубийства, Белый на самом деле носил в себе, но инстинкт самосохранения заставил его отыскивать их вовне, чтобы на них сваливать вину за свои самые тёмные помыслы, вожделения, импульсы».
(В. Ф. Ходасевич. «Андрей Белый»)



4

Потянуло грозой.
Горизонт затянулся.
И над знойной страной
его плащ растянулся.

Полетели, клубясь,
грозно вздутые скалы.
Замелькал нам, искрясь,
из-за тучи платок его алый.

Вот плеснул из ведра,
грозно ухнув на нас для потехи:
«Затопить вас пора…
А ужо всем влетит на орехи!»

Вот нога его грузным столбом
где-то близко от нас опустилась,
и потом
вновь лазурь просветилась.

«До свиданья! – кричал. –
Мы увидимся летними днями…»
В глубину побежал,
нам махнув своей шляпой с полями.



Итак, его отверг д-р Штейнер, затем – Ася.
И это было неизбежно – как убийство Распутина, Февральская революция или Октябрьский переворот. После четырёхлетнего отсутствия Москва 1916 года поразила поэта «картиной развала, пляской над бездной».


«Там стояли тюками дома; в каждом сколькие жизни себя запечатали на смерть; Москва – склад тюков, свалень грузов; и кто их протащит?
Да время!
И время, верблюд многогорбый, – влачило. Но он – изнемог и упал на передние ноги: тюки эти рушить; за домом обрушится дом; и Москва станет стаей развалин: когда?
Поскорей!»
(А. Белый. «Московский чудак»)


«…Есть ли ещё всё, что есть здесь: Москва – не мираж? Под ней вырыта яма; губерния держится на скорлупе; грузы зданий проломят её…»
(А. Белый. «Маски»)


5

В час зари на небосклоне,
скрывши лик хитоном белым,
он стоит в своей короне
замком грозно-онемелым.

Солнце сядет. Всё притихнет.
Он пойдёт на нас сердито.
Ветром дунет, гневом вспыхнет,
сетью проволок повитый

изумрудно-золотистых,
фиолетово-пурпурных.
И верхи дубов ветвистых
зашумят в движеньях бурных.

Не успев нас сжечь огнями,
оглушить громовым рёвом,
разорвётся облаками
в небе тёмно-бирюзовом.

             1902



С отрешённостью титана поэт силился смотреть на изменения, происходящие в пространстве и времени, – для него не было таких условий.


– Мы рушимся, –
– ррррууу: –
– это «Скорая помощь» проехала…
Поздно спасать!
Да и нечего, всё – развалилось.
(А. Белый. «Маски»)


Его проза – «совсем не проза; она – поэма в стихах (анапест); она напечатана прозой лишь для экономии места»; его строчки слагались на прогулках, в лесах, а не записывались за письменным столом. Он учился: «словесной орнаментике у Гоголя; ритму – у Ницше; драматическим приёмам – у Шекспира; жесту – у пантомимы, музыка, которую слушало внутреннее ухо, – Шуман»; правде же у натуры самих впечатлений – от Москвы 1916 года (А. Белый. «Маски»).
Непосредственное вмешательство в действительные события могло быть только творческим – мистическим преображением бытия, космическим переустройством мира: действительность оказывалась символом, символ – действительностью. Закаты и зори можно было вдохновенно читать, природное явление буквально становилось текстом. Текстуальная реальность – древнейшие слои человеческой культуры, «подложка» всего явленного в мире – казалось, могла быть преобразована творческой личностью, великаном, гололобым титаном, которому доступны взлёты мистического озарения.


«Разве в такие минуты о чём-либо думают? В такие минуты считают пролетающих мух; в такие минуты глухо молчит души половина, которая ранена насмерть: глухо она молчит дни, недели, года – и только после тех уже дней, недель и ушедших лет медленно начинаешь ты сознавать, что сталось с погубленной души половиной и есть ли ещё душа у того, у кого погублено полдуши; а пока ты не знаешь, умерла ли душа или то обморок, и душа тебе вновь отдаётся; но первое её к тебе благотворное возвращенье дикой в тебе отзывается болью или сказывается телесной болезнью, приносящей убожество; тебе явленная смерть – ты забыл? А души половина, вся-то она ещё гробовая; и, восставая от смерти, она страшному подлежит суду: сызнова она переживает всё то, что тобой уже давно пережито, чтобы нелепицу прежних дней претворить в небесную красоту; если же силы такой у души твоей нет, то её заражённые части сгнивают бесследно».
(А. Белый. «Серебряный голубь». С. 224–225)



День

Я выбросил в день
Теневую ладонь:
«О день, – переполни!
О, светом одень!»

И пырснула тень:
И как солнечный конь
Вдруг бросил из молний
Мне в очи огонь.

И воздух игривой
Улыбкой блеснул;
И блещущей гривой
Под облак мигнул;

И гул прокатился
В сутулых веках;
И гром громыхнул
В золотых облаках;

Откуда, слезяся
В свой плащ световой, –
Над чащей склонясь
Золотой головой, –

Рукой золотой
Поднимался в туман –
Сутулый, седой,
Гололобый титан.

        1931
   Кучино



После революции поэт ютился в квартире знакомых, топя печурку рукописями, голодая и простаивая в очередях. Военный коммунизм переживал в лишениях и болезнях. Покинуть страну без разрешения большевиков поэт не решался, хотя разболтал «по секрету», что собрался бежать, и добрые люди начали интересоваться, скоро ли он бежит. Из этого он заключил, что чекисты за ним следят, и перенервничал страшно.
Это – судьба, – толстопятая, – тукала!


«Чтобы прокормить себя с матерью, уже больною и старою, мерил Москву из конца в конец, читал лекции в Пролеткульте и в разных ещё местах, целыми днями просиживал в Румянцевском музее, где замерзали чернила, исполняя бессмысленный заказ Театрального отдела (что-то о театрах в эпоху французской революции), исписывая вороха бумаги, которые, наконец, где-то и потерял. В то же время он вёл занятия в Антропософском обществе, писал “Записки чудака”, книгу по философии культуры, книгу о Льве Толстом и другое».

(В. Ф. Ходасевич. «Андрей Белый»)


Воронка Мальстрема: Москва стала – яма.


Киркою рудокопный гном
Согласных хрусты рушит в томы…
Я – стилистический приём,
Языковые идиомы!
Я – хрустом тухнущая пещь, –
Пеку приём: стихи – в начинку;
Давно поломанная вещь,
Давно пора меня в починку.
Висок – винтящая мигрень…
Душа – кутящая…
И – что же?..
Я в веселящий Духов день
Склонён перед тобою, Боже!

(А. Белый. «Первое свидание»)


Большой друг русского народа и его литературы, интернационалист, готовый героически пожертвовать страной ради победы мировой революции, председатель Реввоенсовета молодой советской республики замечал:


«…Белый заявляет: “Устои обычной действительности для меня – ерунда”. И это перед лицом народа, который истекает кровью, чтобы передвинуть “устои обычной действительности”. Ну, конечно, ни больше ни меньше: ерунда. А пайка требует – да не обычного, а для больших полотен, пропорционального. И негодует, что не торопятся преподнесть. Казалось бы, стоит ли из-за пайка-с, из-за “ерунды”-с омрачать христианнейшее состояние духа? Ведь он не он, а Христос в нём. Ведь в святом духе воскреснет. Чего же тут-то, в нашей земной ерунде-то, на печатный лист размазывать желчь по поводу недостаточности пайка? Антропософское благочестие освобождает не только от художественного вкуса, но и от общественной стыдливости».
(Л. Д. Троцкий. «Литература и революция»)


Конечно же, словотворчество наркома по военным и морским делам, одолевшего контру на фронтах революции, не просто «оскорбляло чувства верующих»: Троцкий, вещатель «общих дум», намеренно унижал достоинство голодающего русского поэта и литератора Андрея Белого, который – «покойник, и ни в каком духе он не воскреснет», как и любого другого христианина. Ну да что только не простится атеисту у кормила народной власти да на гребне подъёма масс! Будем надеяться, что нарком ошибался: воскреснет и Белый, и Блок, и Гумилёв, пока есть ещё дух у этих самых народных масс, который, впрочем, сам Лев Давидович, похоже, н; дух не выносил и после тучных лет царского режима неимоверно «щедро» одарил большевистским пайком и стыдливостью.
Весной 1921 года А. Белый переехал в «ядовитое место», «пятно сажи» – Петроград, где литераторам, однако, жилось вольготнее. В гостинице на улице Гоголя ему дали комнату. Он между тем сторонился пишущей братии и подолгу гостил в Царском Селе у своего друга историка и публициста Р. В. Иванова-Разумника.
Крупнейший новатор и реформатор стиха, А. Белый начал писать традиционным пушкинским слогом. Поэма «Первое свидание» была отмечена удивительными прозрениями: «мир – рвался в опытах Кюри ат;мной, лопнувшею бомбой»!.. В поэме он вспоминал, как 19-летним студентом влюбился в жену богатого фабриканта и мецената, красавицу М. К. Морозову, и она стала для него первым воплощением Вечной Женственности.
И всё-таки вольготнее чувствовать себя не приходилось:
«Петербургские улицы обладают несомненнейшим свойством: превращают в тени прохожих; тени же петербургские улицы превращают в людей».
Мир, как разбойник, вытягивал из него последнее.



Христос воскрес

17

А из пушечного гула
Сутуло
Просунулась спина
Очкастого, расслабленного
интеллигента.

Видна, –
Мохнатая голова,
Произносящая
Негодующие
Слова
О значении
Константинополя
И проливов, –
В дующие
Пространства
И в сухие трески
Револьверных взрывов…

На мгновение
Водворяется странная
Тишина, –
В которую произносятся слова
Расслабленного
Интеллигента.


– Жизнь – давит нас; оттого мы и давим друг друга; жизнь – давка: в пожарах, – говорит интеллигент, благородный герой трилогии Андрея Белого «Москва» профессор Коробкин.
– Да, душа моя, точно мировое пространство, – сравнивает петербургский террорист; – и оттуда, из мирового пространства, я на всё и смотрю.
– Все люди делятся на паразитов и рабов, – объясняет барон Павел Павлович Тодрабе-Граабен в романе «Серебряный голубь»; – паразиты же делятся, в свою очередь, на волшебников, или магов, убийц и хамов; маги – это те, кто выдумал Бога и этой выдумкой вымогают деньги; убийцы – это военное сословие всего мира; хамы же делятся на просто хамов, то есть людей состоятельных, учёных хамов, то есть профессоров, адвокатов, врачей, людей свободных профессий, и на эстетических хамов: к последним принадлежат поэты, писатели, художники и проститутки...
– А ужо всем влетит на орехи! – восклицал Боренька Бугаев, прияв придуманный для него М. С. Соловьёвым псевдоним «Андрей Белый».
– Белый верит в магию слов; об нём позволительно сказать поэтому, что самый псевдоним его свидетельствует о его противоположности революции, ибо самая боевая эпоха революции прошла в борьбе красного с белым, – язвил один из светочей Октября, погибший позднее от ледоруба.
– Течём, как струя из сортирных пространств, – признавал уже совсем не интеллигентный персонаж «Масок».


«Грубый Ф** вызывал меня к своим гостям: демонстрировать им “идиотика”; и обращался ко мне с такими оскорбительными вопросами:
– А скажи-ка, если тебя разрубить пополам, будут ли два Бореньки, или один?
Я, дрожа от обиды и оскорбления, ибо знал, что вопрос – демонстрация моего идиотизма, бросал истерически и назло:
– Будут нас двое!»
(А. Белый. «На рубеже двух столетий». С. 225)


В августе 1921-го умер А. А. Блок, в те же дни был казнён Н. С. Гумилёв:
«…Да-с, страшновато; вдруг понял, – не “вато”: страшным-страшно!» (А. Белый. «Москва под ударом»).
В начале сентября 1921 года, после пяти лет пребывания в революционной России, Борису Николаевичу Бугаеву, наконец, был выдан загранпаспорт и разрешён выезд из советского государства.



Христос воскрес

8

От огромной скорби
Господней
Упадали удары
Из преисподней –

В тяжёлый,
Старый
Шар.
Обрушились суши
И горы,
Изгорбились
Бурей озёра…
И изгорбились долы…
Разламывались холмы…

А души –
Душа за душою –
Валились в глухие тьмы.

Проступали в туманы
Неясные
Пасти
Чудовищной глубины…

Обнажались
Обманы
И ужасные
Страсти
Выбежавшего на белый свет
Сатаны.

В землетрясениях и пожарах
Разрывались
Старые шары
Планет.