Письмо из прошлого

       Жителям блокадного Ленинграда посвящается
               
               
                Вместо пролога
      Лист из школьной тетради, исписанный огрызком чернильного карандаша, был аккуратно сложен в треугольник. Внутренний карман гимнастёрки тепло принял его, но, увы, ненадолго. Уже через сутки извлекли это письмо с окровавленной груди погибшего бойца, и помчалось оно по суровым фронтовым дорогам вместе с похоронкой в родные края. В брезентовом мешке, в туго стянутой бечевой пачке писем оно в штормовую погоду пересекло свинцовые Ладожские воды и легло на стол адресата. К бурым пятнам на измятом листке прибавились бледно-синие размывы букв, следы печали и горя, истекшие из материнских глаз. Конфетная коробка приютила треугольник, но история его не окончилась этим. Пришло время, и чердачная пыль посеребрила его желтеющие уголки. Сырой ветер, проникающий сквозь слуховое окно, трепал кучу макулатуры, обсиженной голубями, пока не пришли пионеры и всё до последнего листочка отнесли в школу. Школьный сторож, коллекционер и любитель покопаться в старых бумагах, извлёк из общей массы ненужной макулатуры несколько писем и документов, и письмо перекочевало в тугой альбом филателиста. Долгие годы пролежало оно, стиснутое переплётом, пока не вынесли его на блошиный рынок. Так открылась перед ним новая дорога. Ниточка, некогда ткавшая чью-то судьбу, сокрытая до времени волей провидения, вновь вышла наружу.

     Алексей Остогов был вызван срочной телеграммой от матери. Умер отец. Родители его жили в Ленинграде, а он, как попал после институтского распределения в Волжскую столицу город Горький, так и остался там жить. Каждый год навещал он родителей, приезжая в гости со своей семьёй, но в этот раз прилетел в Ленинград один.
      Спустя несколько дней после похорон, чтобы как-то развеять тяжёлые мысли,  он отправился к своей тётушке, жившей в районе Сенной площади, а также попутно решил завернуть к клубу коллекционеров. Алексей был филателистом и, по возможности, в каждый свой приезд посещал общество местных собирателей почтовых марок и прочих коллекционеров. Было воскресенье, и народу собралось порядочно, даже во дворе и в близ лежащих подъездах. Проплутав с четверть часа между толкущимися людьми, заметил подошедшую старушку и, пока никто не обратил на неё внимания, ухватив за локоток, отвёл в сторону. Женщина распродавала коллекцию своего покойного мужа, бывала здесь нечасто, поэтому мало кто её знал. Был у неё альбом марок тридцатых и сороковых годов, глядя на которые у Алексея задрожали руки. Видя, что на них обратили внимание и стали заглядывать через плечо, он, не торгуясь, взял весь альбом и сверх означенной цены положил ещё пятёрку. Старушка, в благодарность за его щедрость, добавила бумажную папку с какими-то старыми письмами и, распрощавшись, исчезла. Окружающие с завистью обсуждали чужую покупку.
     Подойдя к остановке, Алексей не сел в подошедший автобус, как не сильно было его желание поскорее разглядеть новый коллекционный материал, а пошел пешком; боль утраты вновь овладело им, переполняя сердце скорбью. Мысли обратились к тем далёким минутам, когда они с отцом были вместе, к тем словам, которые не досказали друг другу, не думая, что это последняя встреча.
     Дорогой, углубившись в себя, он не заметил, как оказался у дома своей родственницы. Семидесятилетняя Аглая Тимофеевна была старшей сестрой его матери, жила одна и была всегда рада приходу племянника. Пока она занималась расстановкой чайного сервиза, гость углубился в изучение приобретённого альбома. Он и не заметил, как тётя Аглая, разлив по чашкам чай, присела рядом на диван и взяла в руки папку со старыми письмами. Она с интересом разглядывала старые конверты, но взяв какое-то треугольное письмо, вдруг вскрикнула и, откинулась на спинку дивана. Алексей был увлечен и не сразу обернулся, а обернувшись, увидел побледневшее тётушкино лицо.
     — Что с вами, тётя Ага? Вам плохо?
      Она сидела, прижав руки к груди. Желтоватые старческие сухие пальцы судорожно сжимали фронтовой треугольник. Из-под опущенных дрожащих старческих век выкатилась слеза. Не отвечая, молча вышла на кухню, и в комнату ворвался резкий запах корвалола. Минуту спустя она поспешно перебрала оставшиеся письма и нашла ещё один пожелтевший от времени листок.
    — Прочти это. У меня нет сил.
      Дрожащей рукой протянула племеннику стандартный бланк и письмо; это оказалось извещение о гибели лейтенанта Рубцова Павла Тимофеевича, павшего  23 ноября 1943 года в боях за Гомель. Письмо и извещение адресовано Евдокии Андреевне Рубцовой, г. Ленинград, Большой проспект Васильевского острова, дом № …
     «Шлю горячий привет из фронта своей дорогой Мамочке!
Пусть вас хранит любовь моя и забота о вас!
С красноармейским приветом к вам ваш сын Павел.
Сообщаю о том, что письма ваши получил, за которые сердечно благодарю.
В настоящее время жив и здоров, чувствую себя хорошо, чего и вам желаю.
Мама, обо мне не сильно беспокойся. Вот как вы там живёте, меня беспокоит. Как сестрёнки Аглая и Анна, слышно ли что о них, живы ли они, если живы, то отпиши Аньке о том, что в сентябре встретил под Брянском в селе Липки  её Николая, который ещё в сорок первом пропал, как вы мне писали. Оказывается, он в здешних, Навлинских лесах партизанит. Так что он жив и здоров, правда, был в прошлом году ранен. На этом заканчиваю, завтра утром в бой. Адрес пока сообщить не могу.
С приветом ваш любящий сын Павел.
    22 ноября 1943 г.»
    Алексей опустил  письмо.
    — Кто писал это, тётя Ага? Вы знаете?  Упоминаются ваши с мамой имена. И фамилия ваша девичья — Рубцовы. Кто этот Павел? Уж не ваш ли брат? О нём рассказывала мне мама.
    — Дай мне письмо! То брата нашего последние слова. Сколько лет эти строки где-то хранились вдалеке от нас. В сорок первом ему исполнилось восемнадцать, и он ушёл добровольцем. Мы не знали, что он погиб, об этом выяснили лишь после войны, когда вернулись в Ленинград и предприняли поиски. Мать, верно, получила это письмо. Она оставалась в городе и работала на «Арсенале», где и погибла. Я с детским домом, в котором была воспитателем, эвакуировалась еще в начале осени 1941 года и Победу встретила в Казахстане. Когда вернулась домой, то там жили чужие люди, которых вселили в пустующую квартиру. Почти вся мебель была сожжена в зимние блокадные дни, никаких бумаг не сохранилось. На заводе, в парткоме, где работала мама,  рассказали, как она погибла во время тушения пожара в цеху, это произошло в дни прорыва блокады, в сорок четвёртом. О Павле никаких сведений не имели. Ждали, ждали, надеялись, что вернётся. Позднее муж мой через военкомат прояснил его судьбу. И вот сейчас… вот…
      Тётя Аглая взяла в руки письмо, и слёзы, вытесненные горькими воспоминаниями, увлажнили подслеповатые глаза.
    — Где ты нашел эти письма?
    — Какая-то женщина распродавала коллекцию покойного мужа, так мне с марками в довесок и отдала. Кто такая, я не знаю, теперь разве найдёшь. А кто этот Николай, о котором упоминает Павел? Почему о нём надо известить Анну, мою мать?
     — Вот что, Алёша… —  Аглая Тимофеевна встала и прошла до буфета, откуда достала бутылку коньяка и рюмки. В строгих её глазах племянник увидел смятение и растерянность. Она наполнила рюмки и молча выпила свою. Какое-то время смотрела в сторону невидящим взором, будто вглядываясь в саму себя, спрашивала у кого-то, только ей ведомого, совета. Очнувшись, положила тёплую ладонь на руку племянника и, похлопывая её, произнесла.
    — Вот что, Алексей. Ты взрослый человек, у тебя своя семья, ты поймёшь и простишь. Видно, сегодня тебе повстречалась судьба, своей рукой она вручила тебе это письмо. Так даже лучше, что это я; тебе расскажу, Анну сейчас нельзя трогать… Так вот, Борис Осипович тебе не родной отец… Ты сиди, сиди.  Выпей вот и мне налей ещё. Вот так. Он в сорок шестом с твоей матерью расписался и был записан как твой отец. С Николаем Анна ещё до войны в институте познакомилась. После выпуска они вскоре поженились, а в 1939-м, ты появился на свет. Николай Степанович Вольский — твой настоящий отец, был увлекающимся человеком, романтиком в душе, ты весь в него уродился. Преподавал он в школе историю и географию в старших классах. Педагог — от Бога. А Анна, ну что поделаешь, молодая, ветреная была, в нашей семье избалована вниманием. Как они и сошлись-то, непонятно, — тётушка замолчала. Минуту-другую длилось это молчание; воспоминания взволновали, унесли её в далекое прошлое.
     Алексей, вжавшись в диван, напряженно ждал, боясь потревожить старую женщину, только глухие удары сердца пытались разрушить наступившую тишину в комнате, и звуки их, слившись с ходом часов, висевших на стене, ударяли в мозг одним словом — «Отец-отец, отец-отец»…
    Аглая Тимофеевна продолжила.
    — С Борисом Осиповичем Анна познакомилась у кого-то в гостях, ну и закрутился у них роман. Как мы с матерью её не отговаривали, ни в какую с ним не хотела расстаться. А тут муж прознал про все её похождения и дело пошло к разводу. Война всё расставила по своим местам. Николай, твой отец, в первые же дни ушёл на фронт. С тяжелым гнётом на сердце ушёл, да так и сгинул, ни одной весточки. Я в сентябре эвакуировалась, а Анна с матерью и с тобой двухлетним осталась. Она потом вспоминала, как в декабре 1941 года пришло извещение о том, что муж её Николай Степанович Вольский  пропал без вести. Вот и всё, что мы о нём знаем.
      Вновь молчание. По щеке старой женщины, не удержавшись в редеющих ресницах, катилась слеза; горькая слеза, порождённая душевной скорбью. Рука потянулась к гребню, державшему пряди седых волос и по дороге, как бы ненароком, смахнула эту жгучую горечь. 
      — Ан вон как оказалось. Жив он. Павел встречался с ним в сорок третьем. Как война всех раскидала, всё перепутала, переплела судьбы людские. До сих пор весточки нежданные приносит. Анна рассказывала о своих блокадных днях, как вам тяжело приходилось…  И вот как-то январским вечером, совсем отчаявшись от голода и холода, встретила она во дворе своего дома Бориса, тот был откомандирован по служебным делам. Этой же ночью он вывез вас из Ленинграда как свою семью, тогда это было возможно. Из вещей собрала лишь маленький узелок. Через Ладогу, под покровом ночи, объезжая полыньи, машины вывозили обессиленных голодных людей. Среди них были и вы с матерью. Вас довезли до станции Жихарево, где находился эвакопункт с теплушками и столовой. Борис оформил документы, записав вас под своей фамилией, и добился талонов для питания. Дорога ваша была длинной, до Вологды, а дальше в Челябинск. Вот так ты и стал Алексеем Борисовичем Остоговым.
     Алексей встал, прошелся по комнате. Услышанное не укладывалось в голове. Ему 37 лет, и за все эти годы ни слова об отце. Чувство внутреннего смятения овладело им и поколебало устоявшийся внутренний мир. Он в растерянности остановился, прислушался. Тётушкины слова доносились до него будто с другого берега реки.
    — Вернулась я в конце сорок пятого, а вскоре приехала Анна вместе с тобой. Ты это уже должен помнить. Ваш дом был разрушен и представлял из себя черные обожженные руины, поэтому вы вселились к нам, в нашу старую квартиру, оставшуюся после матери. Здесь вас и разыскал Борис, и забрал к себе. В пятьдесят пятом наш дом сломали, а мы с мужем переехали сюда.
     Она  бережно  разгладила складки на листке с бурыми пятнами и в задумчивости проговорила:
     — Как знать, видно, письмо все эти годы лежало где-то на чердаке, а нам и невдомёк — проходили мимо, занятые своими делами. Через столько лет прошлое протягивает нам свою руку — не забывайте!
     — Постой, здесь написано, что Паша встретил Николая под Брянском, в Навлинских лесах в селе Липки. Не судьба ли эту весть преподнесла?! Вон на той книжной полке стоит географический атлас СССР…  Да не-то, следующий… Давай сюда, посмотрим по карте. Вот Брянская область… река Навля и станция Навли. От Брянска совсем недалеко. Ты меня понимаешь? В сорок третьем отец твой был жив, партизанил. Кто знает, может, ему повезло. Не зря же мы письмо получили.

   Брянщина встретила Алексея пасмурным сентябрьским небом. 
На станции Навли попалась под руку шедшая в Липки колхозная машина, она и доставила его к самому крыльцу правления. Вечерело, моросил дождь, озноб, вызванный то ли непогодой, то ли нервозностью, сотрясал тело: в последние дни столько всего произошло. Бывшая спокойная, размеренная жизнь унеслась как осенняя листва. Нечто новое вливалось в его вены вместе с благоговейным почтением, душевным трепетом и любопытством перед неизвестностью.
     В правлении председателя не оказалось, но приоткрытая дверь парткома приглашала зайти. Состоялся разговор. Алексей показал письмо и рассказал его историю.  Парторг оказался пришлым в этом колхозе, но хорошо знал тех, кто воевал в здешних лесах и согласился проводить к одному из них. 
      Михаил Иванович Рулин, старейший житель села Липки, рассказал о том, как осенью 1941 года через их село отходил на восток малый отряд уставших, измотанных боями красноармейцев.
      — Не задержались они у нас, ночью пришли и той же ночью растворились во мраке. Был среди них тяжелораненый боец, на носилках несли его товарищи, совсем ослаб, бедняга. Его-то и скрыли наши селяне. Никто не знал, чья семья спрятала раненного. Это потом уже выяснилось. А через день гитлеровцы в село въехали, собрали всех, объявили о введении нового порядка и в сельсовете комендатуру устроили. Словом, вели себя как хозяева. На площади виселицу поставили для устрашения. Редкий день проходил без казни. Так вот и зажили под пятой у Гитлера. А бойца нашего прятала семья Гололобовых. Терентий Гололобов, бывший единоличник, раскулаченный в двадцатые годы, прятал раненого в своём бывшем тайнике, где когда-то таил от властей мешки с зерном. Два месяца скрывали они его от фашистов, на ноги поставили, отвели смертушку от его головы, но не от своей. Командир нашего партизанского отряда, планировал перевезти бойца в лес. Однако этому не суждено было сбыться. Среди полицаев, служивших у немцев, оказался местный житель, некто Сивков. Он-то и выследил. Выдал, гад! Схватили всю семью и бойца того. Старших Гололобовых, отца и мать, тут же у сарая расстреляли, а Марию…   Язык не поворачивается такое говорить, девчонка молодая, семнадцати лет…  одним словом, поиздевались эти звери над ней и выбросили на мороз замерзать. Приползла она в наш огород, вся обмороженная, оттуда я её, болезную, к себе в дом и забрал. Солдата нашего в комендатуру увели. Но недолго ему там пришлось горе мыкать. Партизаны навестили ихнего коменданта, сожгли этих псов. А солдат тот через месяц, а может и меньше, ночью ко мне заявился и увёл Марию с собой в отряд. Той же ночью был найден повешенным предатель  Сивков. Это они отомстили за её родителей.
      Славный был подрывник, сколько эшелонов под откос пустил. А Мария всегда с ним, словно хвост. Про «Голубой мост», может, слыхивали на Десне? Так это наших партизан дело. Какая операция была, сотни килограмм тола заложили! На всё дело считанные минуты. Молодцы!
     После освобождения Брянска осенью сорок третьего некоторые вернулись из лесов домой. Боец тот по ранению вернулся в наши края вместе с Марией. У меня они жили, её-то дом сожгли. Звали его Николай Степанович Вольский. Учителем у нас был. Году в сорок пятом к себе на родину ездил, да семью свою не нашел: рассказали знакомые из соседнего дома, будто встретили его супругу во дворе, возвращающуюся вечером домой. Да вот только поутру этого дома не стало после ночного артобстрела, все жильцы оказались погребёнными под руинами до самой весны. Тёщу навестил, а там незнакомые люди живут и ничего о бывших хозяевах не знают. Так вот ни с чем и назад обернулся.
      Нелегко им пришлось. Да, с Марией-то они расписались в том же году и у меня прожили вплоть до отмены карточек. А там в район перебрались, в Навли, где он в школе работал, детишек учил, своих-то им Бог не дал. Всё война проклятущая.
      К нам часто раньше приезжали, пока не уехали в его родной город. Открытки  всё присылали, вот и в прошлом году. Адрес?  Сейчас посмотрим, дай бог найти только. … Да вот вишь, оказия вышла…  внучка ножницами видать баловалась, всё отрезала, только на штемпеле осталось — Ленинград. Ты, сынок, его в Навли поищи, может, кто и вспомнит. Хороший он человек, таких не забывают.
     Старик ещё долго рассказывал про войну, про партизан, про то, как тяжело им приходилось и после победы. Парторг, извинившись, собрался домой, предупредив Алексея, что утром пойдут машины в район и захватят его до Навли.
     Многое Алексей узнал сегодня, не хватило и ночи всё осмыслить, передумать. Так и не сомкнул он глаз до самого утра на высокой деревенской кровати.

    Средняя школа №1, посёлок Навля. Директор школы, седеющий мужчина лет пятидесяти, со вниманием выслушал молодого человека и, взглянув тому в глаза, с твёрдостью в голосе произнёс:
     — Мне кажется, я могу вам помочь. Пройдёмте со мной.
     Они прошли по временно затихшим школьным коридорам и остановились перед дверью с табличкой «Школьный музей партизанской славы». В большой светлой комнате под стеклом хранились свидетельства о народном подвиге. Награды, пожелтевшие документы, предметы партизанского быта, собранные пионерами, изучающими историю своего края. Фотографии рассказывали о работе юных следопытов. На одном из снимков в окружении школьников стоял высокий седой мужчина. Под снимком надпись:
     «Ленинградские пионеры школы № 327 со своим учителем Николаем Степановичем Вольским, партизаном подрывником Первого Ворошиловского отряда. 1967 г.»
     Как бы издалека доносились до сознания Алексея слова директора:
     — Преподавал историю у нас в школе до 1958 года. После очередного слёта ветеранов-партизан, что ежегодно проходит в посёлке, вернулся к себе на родину, в Ленинград. Там по сей день и проживает. Несколько лет назад приезжал к нам с группой школьников на встречу со своими партизанскими друзьями, и наши пионеры побратались с ленинградскими сверстниками. Теперь между школами ведётся активная переписка. Мы пишем о своей следопытской деятельности в партизанском крае, о своих поисках и новых находках, ленинградские школьники рассказывают о встречах с блокадниками, присылают их воспоминания, фотографии. 
      Так что, в Ленинграде он — директор школы № 327.

     Вновь серое небо над городом на Неве. Перрон, вокзал, суета, озабоченные лица граждан, одни приехавшие деловито ловят такси, другие не спеша спускаются вглубь метро. У витрин с сувенирами стоят отъезжающие, с нетерпением поглядывая на часы.
      Алексей  решительно направился к ларьку «Горсправка» и выяснил за пять копеек адрес школы. В привокзальной парикмахерской, после длинной дороги, привёл себя в порядок и, взяв такси, назвал полученный  в справочной адрес.
      Архитектура школы, построенной в конце двадцатых годов в стиле конструктивизма, была необычна, и не сразу Алексей нашёл кабинет директора. И вот тут его движения оплела нерешительность.
      Он стоял у коридорного окна, за стеклом которого проплывали события прошедших дней и уносили за собой все слова, какие он готовил для первой встречи с отцом. С каждой секундой душевного колебания сердце усиливало свой ритм.
      «Вот сидит за этой дверью человек, проживший богатую событиями жизнь. Человек, потерявший в войну жену и сына, — похоронивший их под развалинами родного дома. Проживший с этой мыслью более тридцати лет и не подозревающий, что мы с матерью живы и все эти годы были где-то рядом. А я всю свою жизнь даже не знал о его существовании. Как объяснить ему, кто я? Какие найти слова?»
     — Молодой человек, вы ко мне? Проходите, извините, что заставил вас ждать. Так в чем дело? Я вас слушаю.
      Посетитель протянул фронтовое письмо, и пока директор читал расплывшиеся строки, видел, как с его лица исчезла добродушная улыбка. Лицо стало серьёзным, глаза наполнились печалью от невосполнимой утраты, и он вопросительно взглянул на посетителя.
      Стоявший перед ним мужчина, сглотнув подкативший к горлу комок, дрогнувшим голосом произнёс: 
       — Я —  Алексей! Алёша, ваш сын. Мы выжили в блокаду, ОТЕЦ!