тайна фронтовика

        Быстро пролетели 10 дней моего пребывания с группой учителей-туристов в Ленинграде, 10 дней сплошного праздника.
Пришла пора возвращаться из сказки домой, в село Логоватое, где ждут работа в школе, колхоз, село, разбросавшее свои хаты по склонам оврагов, утопающие в навозе фермы, пахнущие парным молоком комсомолки-доярки.
Собирая вещи в портфель, я не нашёл купленной накануне книги «Сокровища Эрмитажа». То ли я её потерял, то ли оставил студентке из Венгрии на память, когда мы с нею в Эрмитаже лакомились мороженым.
        Покидая школу №5, где в классной комнате на солдатских походных кроватях  мы ночью восстанавливали свои силы,  я подошёл проститься с вахтёром школы Клавдией Петровной. Она отложила в сторону книгу, приветливо улыбнулась, поверх очков посмотрела на меня печальными, тёмными, как омут, глазами. Без задней мысли поделился с нею своей бедой. Она сразу же вызвалась мне помочь.
- Оставьте, Миша, мне деньги и адрес, а я куплю этот альбом в книжном киоске и вышлю Вам по почте.
Я обрадовался и диктую ей адрес:
- Брянская область, Стародубский район, с. Логоватое…
Как только я произнёс название села, Клавдия Петровна вдруг вздрогнула, побледнела и закрыла глаза.
- Вам плохо? Позвать кого?
- Не надо, Миша. Просто голова закружилась.
Она помолчала и стала записывать адрес.
- Вы знаете, - вдруг тихо произнесла она, подняв на меня тёмные глаза с навернувшимися на них слезинками, - а ведь этот адрес мне знаком. До войны у меня был муж из стародубского села Логоватое.
Женщина замолчала. Крупные слезинки покатились по её щекам. Она их не замечала, только поправила упавшую на глаза седую прядь.
- Познакомились мы с ним, - после небольшой паузы продолжала она, - на строительстве Беломорско-Балтийского канала. Он был столяр-плотник, а я – санитаркой в медсанчасти. В 1940 году поженились. В марте 41-го родилась дочка.  Жили вместе с моей мамой на Литейном проспекте в коммуналке.  Я и сейчас проживаю  на Литейном, только в другом доме. Тот дом разрушила попавшая в него немецкая бомба.
Она достала из сумочки носовой платочек, вытерла слёзы, тяжело вздохнула. 
У меня времени до отхода поезда было много. Поэтому  хотелось дослушать её печальный рассказ. Я уселся на стульчик и стал украдкой её рассматривать. Видно, что она была до войны красавицей. Приветливая улыбка, тонкие с длинными пальцами руки, чистая речь, густые волнистые волосы, густые брови. Но сейчас выглядела она худенькой уставшей болезненной женщиной. Поседевшие рано волосы, морщины под глазами и усталые печальные глаза её старили. В свои 38 лет она смотрелась на все 50.
- Хороший человек был, - успокоившись, тихо продолжила Клавдия Петровна. - Ласковый, весёлый, труженик, мастер на все руки. Красавец, с густой светлой шевелюрой. Потомственный казак. А как он бережно ко мне относился! Все мои подруги нам завидовали. И маме моей он нравился.
- А почему вы говорите в прошедшем времени? Вы что, развелись? – наивно спросил  я.
- Не вернулся с фронта. Его взяли в первый же день войны. А меня  мобилизовали выхаживать в госпитале раненых красноармейцев. До блокады Ленинграда он успел прислать только одно письмо из-под Пскова, с передовой, просил эвакуироваться и сберечь дочурку.
Меня как медика в тыл не пустили. Началась блокада. Связь со страной прервалась. В блокаду умерла наша малышка, умерли от голода и морозов мама, двое младших братьев.
        После прорыва блокады меня еле живую вместе с госпиталем эвакуировали на Урал. Я не знала, где искать Федю, так звали моего мужа. А он, если бы и остался жив, не мог бы меня найти, потому что я перемещалась вместе с госпиталем с места на место, а потом долго болела тифом.
Она снова поправила непослушную прядь, уже не стесняясь, утёрла слезившиеся глаза и продолжала тихим голосом:
- Вернувшись в Ленинград, я стала искать Федю: ходила по военкоматам, писала запросы в Москву и на его родину.  Сначала сообщали, что Фёдор пропал без вести, а в конце 46 года его соседи из Логоватого отписали, что Федя геройски погиб на фронте в Польше в 1944 году, а его мать умерла во время оккупации.
-  И сейчас с кем вы живёте?
- Одна. Первые годы надеялась, что Федя живой, придёт. А потом смирилась. Каждый год в День Победы молюсь в церкви за упокой его души. Но забыть его не могу. Снится до сих пор.
- А как фамилия и отчество Феди? Я в этой деревне работаю учителем, может из родных его кто живой, передам от Вас поклон. 
- Ещенко Фёдор Данилович, - медленно произнесла она, слегка запнувшись на отчестве.
Услышав фамилию и отчество погибшего её мужа Федю, признаюсь, я на минуту лишился дара речи. Не может быть! Наверное, простое совпадение. Бывают же в селе тёзки. Вот и у нас в деревне живёт ещё один Лазаренко Михаил Александрович, часто адресованные мне письма ему носят.
Да, живёт и здравствует в Логоватом Ещенко Фёдор Данилович, бригадир плотницкой бригады, столяр, женат на Прасковье Андреевне, учительнице, растят двоих девочек. Ему около 40 лет. И я с ним знаком, живем почти рядом.
Я посмотрел на Клавдию Петровну. Она ещё более сгорбилась от нахлынувших печальных воспоминаний. Нет, это, несомненно, другой Федя. Тот Федя, который погиб, – человек надёжный. Он бы её нашёл, если бы остался в живых, не обманул бы любимую женщину, не бросил. Я постыдился своих глупых мыслей и промолчал.
Отдав Клавдии Петровне 10 рублей за альбом и пересылку, я распрощался с блокадницей-ленинградкой и поспешил на вокзал.
Через два дня я вернулся в село Логоватое, где работал завучем в школе. Скоро прибыла и посылка с альбомом «Сокровища Эрмитажа». .
Листая альбом, я нашёл и записку от Клавдии Петровны с пожеланиями счастья и приглашением в гости. Там же были вложены и три рубля сдачи. Я вспомнил её скорбный рассказ о погибшем на фронте муже Феде. В памяти всплыло её красивое печальное в морщинах лицо, обрамлённое седыми волосами, тёмные грустные глаза.
Вечером отправился в гости к Михаилу Михайловичу Миникину, директору школы, доложить о своём приезде. Он всегда был рад моему визиту, так как тогда мог на законном основании без упрёков со стороны молодой жены Тамары выпить с гостем пару – другую рюмок настойки водки с лимонами. Честно признаться, и мне нравились его аппетитная настойка и гостеприимная щебетунья Тамара.
Жили они с двумя маленькими детьми в просторном учительском доме рядом со школой.  В таких же домах,  на той же улочке проживали ещё 5 учительских семей, в том числе и семья Прасковьи Андреевны.
Только в деревне и только в августе выпадают такие пряные волшебные вечера. Ещё не спала жара после дневного зноя, ещё солнце не спряталось за горизонт и его последние лучи играют на верхушках старых клёнов, но уже потянуло из оврагов и от речушки  свежестью и прохладой.
Воздух напоён запахами скошенной травы, цветущей полыни, антоновских яблок, мёда, свежей соломы, хлеба, парного молока. Улица к вечеру оживает, наполняется голосами возвращающихся с полей уставших от непосильного ручного труда молодиц, мычанием коров, спешащих к любимой хозяйке с полным выменем молока, детскими голосами, стуком тележных колес.
Я полной грудью вдыхал ароматный воздух, отвечая на приветствия вечно спешащих и занятых работой односельчан, подростков. 
За два месяца отсутствия и городской жизни я успел соскучиться и по деревне, и по работе. И «дым отечества» мне тоже показался «сладок и приятен».
Я уже подходил к крыльцу дома Миникиных, предвкушая встречу с жизнерадостной Тамарой и её лимонной настойкой, как  увидел возле сарая мужа Прасковьи Андреевны. Он сгребал граблями высохшее за день во дворе сено и вилами складывал его в копну. Я невольно вспомнил блокадницу Клавдию и её скорбный рассказ о пропавшем муже и решил подойти к Фёдору поздороваться.
Это был среднего роста жилистый мужчина лет 40, всегда чисто выбритый, худощавый, с открытым лицом, приветливый, скорее похожий на сельского учителя, чем на колхозного плотника. И густая шевелюра непокорно выбивалась из-под выгоревшей на солнце фуражки.
Видимо, сказались проживание в Ленинграде, служба в армии и многолетнее влияние интеллигентной жены-учительницы Прасковьи. Носил до сих пор, как и большинство бывших фронтовиков, видавшие виды солдатскую гимнастёрку и брюки галифе.
Он воткнул вилы в копну, достал кисет с махоркой, закурил. Мы присели на брёвнышко.  Поговорили о погоде, о детях. Я никак не мог решиться перевести разговор на щекотливую тему.
- Фёдор Данилович, - наконец решился я, - вы в Ленинграде не бывали?
Он ответил не сразу. Сделал большую затяжку, выдохнул, откашлялся.
- Не только бывал, но года три там жил. Перед войной. Строил Беломор-канал. Может, слышали о такой стройке социализма?
- Как же, слышал, проходили. А вы, случаем, женаты в Ленинграде не были?
Он как-то вздрогнул, уронил окурок, не стал его поднимать, притушил носком ботинка и скороговоркой, не поднимая глаз, ответил:
- Молодой был, не успел, война помешала.
Мне послышалась в его голосе какая-то неуверенность и фальшь. И я, понизив голос, наклонившись к нему поближе, произнёс:
- Неделю назад в Ленинграде познакомился я с Клавдией Петровной. Перед войной она вышла замуж за Федю, Фёдора Даниловича Ещенко, логоватовского парня, плотника на стройке Беломор-канала.
Пока я это говорил, Фёдор на глазах менялся. Его лицо, до этого весёлое, спокойное,  теперь выражало крайний испуг, глаза покраснели, фигура ссутулилась. Он дрожащими руками снова достал кисет и начал молча сворачивать цыгарку. Только сделав пару глубоких затяжек, он справился с волнением и, не поднимая глаз, спросил:
- Михаил Александрович, а как вы  с Клавой познакомились? Что она знает обо мне?
Когда он назвал ленинградку Клавой, у меня не осталось сомнений: это тот Федя, за упокой которого горячо молится скорбная ленинградская вдова.
Я подробно рассказал о знакомстве с нею, о гибели её родных и фединого ребёнка в блокадном Ленинграде, о её поисках пропавшего мужа, о письме с Логоватого, где сообщалось о гибели Феди и его родных.
Фёдор слушал, не перебивая. Потом, как будто оправдываясь передо мной, начал рассказывать:
- С Клавой мы поженились в сороковом году. Не прожили и двух лет, как началась война. Любил Клавушку без памяти. Мы ни разу не поссорились. А как она плакала, когда я уходил на фронт, будто чувствовала, что видимся в последний раз.
Все 4 года я то воевал, то валялся по госпиталям, залечивая раны. Ведь я служил в сапёрных войсках. Побывал даже в немецком плену. Правда, недолго. Удалось сбежать. Как только прорвали блокаду, я пытался её найти. После четвёртого ранения, в конце 44-го я даже съездил в Ленинград, разыскал дом, где мы жили. Дом стоял в развалинах. Никто не знал о судьбе Клавы и её семьи. Сказали соседи, что все жильцы того дома умерли от голода.
В сентябре 45-го вернулся в Логоватое, к матери. Она уже и не чаяла меня увидеть. Ещё в 44-ом году меня оплакала, получив с фронта от командира письмо, что я пропал без вести.
Мама жила в землянке. Тут и пригодилась моя гражданская специальность плотника. Срубил дом матери.   Родственникам тоже пришлось помогать построить кому хату, кому сарай. Да и в колхозе дел было непочатый край. Мужских рук после войны в селе почти не осталось. А строить надо было всё заново, с нуля. Ведь немцы, отступая, сожгли в селе все дома и хозяйственные постройки. 
А тут в школу из Стародуба прислали работать молоденькую учительницу, красавицу, внешне очень походившую на мою Клаву. Квартировала учительница у соседки. Виделись почти каждый день. Скоро я влюбился в неё, как мальчишка, совсем потерял покой. Вставал пораньше и старался как бы ненароком встретиться у колодца, куда она ходила рано за водой. Помогал на горку нести вёдра. Стал за ней настойчиво ухаживать. К новому году мы поженились. И я навсегда остался в Логоватом.
- А письмо, которое получила Клавдия в 46 году о вашей гибели на фронте?
- Моя вина, - Фёдор вздохнул, закашлялся, его огрубевшее от летнего солнца лицо залила краска стыда, - я попал в тупик. Прасковье Андреевне я не сказал, что был женат до войны, скрыл. Боялся, что не пойдёт замуж. К тому же я уверен был, что Клава в блокаду погибла. А тут её письмо. И Паша беременная, вот–вот родит. Ну что тут было делать?
И Фёдор посмотрел мне в глаза, как будто я мог подсказать ему правильный ответ.
- Клаву я любил, - продолжал он дрожащим голосом, -  жалел, хотя за столько лет войны и отвык, и Пашу не мог оставить в таком положении. Ночей не спал.
Наконец, решился на обман. Я сам написал Клаве не своим почерком, что её муж Фёдор геройски погиб в боях под Варшавой в 44-ом году. А её письмо сжёг, чтобы ненароком не попалось на глаза Паше.
Фёдор совсем расстроился, рассказывая о тупике, в который попал не по своей вине. Он уже третий раз полез за махоркой в карман  галифе, чтобы как-то унять дрожь в голосе. Я уже раскаивался, что разворошил старую душевную рану фронтовика.   
- Папа, ты где запропастился? Мама зовёт ужинать,  – послышался звонкий голос девочки, старшей дочки Фёдора. - Здравствуйте, Михаил Александрович, - поздоровалась она, увидев меня.
- Здравствуй, Клавочка, - ответил я своей любимой ученице-шестиклашке. И тут же до меня дошло, что имя-то своей  старшей дочери выбирал папа и что он назвал так своё дитя в память о той ленинградской  девушке, жены, с которой разлучила его война. Значит, он её не предал, он ей не изменил. Во всём виновата проклятая война, ломавшая судьбы простых людей.
- Хорошо, сейчас приду, доченька. А ты сбегай в сад, сорви к ужину с грядки зелёных огурчиков.
- Михаил Александрович, - обратился Фёдор ко мне, как только дочка скрылась за сараем, - голубчик, никто в Логоватом не знает о моей женитьбе в Ленинграде. А если узнает Прасковья Андреевна, она меня бросит, не простит лжи. Она у меня такая. И мне тогда без детей и Паши не жить.
Говорил он тихим голосом, почти шёпотом, сжимая мои ладони в своих мозолистых сильных руках и глядя в глаза.
- Прошу Вас, сохраните мою тайну. По гроб буду благодарен!
Я обещал фронтовику забыть о встрече с его первой женой-блокадницей и никогда никому не рассказывать о тайне этого хорошего мастерового человека, не по своей вине оказавшегося двоежёнцем. И слово своё сдержал. 
Прошло более 50 лет. Много с тех пор поездил я по белому свету, не раз ещё побывал в Ленинграде, но первое знакомство с городом Петра не забыл. И ещё я понял, что наша Земля маленькая и что рано или поздно, но правда выйдет наружу, как ты её не прячь. И что любовь тоже может стать пропавшей без вести.
И каждый раз, листая альбом «Сокровища Эрмитажа», я вспоминаю грустную, рано состарившуюся с поседевшими прядями черноглазую блокадницу-ленинградку, которую война лишила не только здоровья, но и оставила вдовой, и колхозного плотника, который не по своей воле стал  невольным обманщиком двух любимых им женщин.
Через неделю меня назначили директором другой школы. С сожалением я простился с полюбившимся мне селом, четой Миникиных и их лимонной настойкой.
И фронтовмка Фёдора с его Прасковьей Андреевной встретить больше не пришлось. Да это и к лучшему. Зачем бередить старые раны и ворошить прошлое?