Четверо. Бесцветное безумие. Глава 4

       День клонился к концу. Шаловливый ветер окончательно стих и перестал напоминать о себе задорным свистом в прохудившейся крыше. Солнце прощально заглядывало через толстые стекла окон и окрашивало все попавшееся ей под руку в благородные янтарные тона, словно все предметы в один миг стали подрумянившимися плодами фруктовых деревьев. Воспринимая это, я чувствовала некоторое облегчение, так как недуг, которому ни я, ни Лавер, ни Вайзерон не дали названия, предпочел захватнической тактике изнурительную. И мне не очень-то хотелось думать, какая из них хуже и разрушительней. Это удается легко, когда Лавер рядом. Он уже был осведомлен и твердо порешил, что не станет отходить от меня ни на шаг. Я видела, как его мучит мысль о том, что он может частично помочь мне, замедлив губительный процесс. Но в другую проблему он напрочь отказывался верить. Всякий раз, когда я подбиралась к заключению, что не смогу подарить ему маленького хвостатого, он взрывался в порыве гнева и осыпал меня несметным множеством обвинений, что я необоснованно тороплю события. А чтобы я окончательно забыла об этой мнимой трудности, он прибегал к хитрости: зачастую называл меня вислоухой слюнтяйкой и уже наслаждался тем, как я отчаянно пытаюсь отбиться от незаслуженного оскорбления. Способ действенный, так как я слишком щекотливо относилась к своей наружности. А в сговоре с яркой фантазией медлительной художницы-самоучки, вислоухая слюнтяйка выглядела особенно пылкой.
       Дверь, которая выходила в сад, жалобно скрипнула. Мы не закрывали ее ни днем, ни ночью. Лаверу и тут удавалось меня удивлять интересным наблюдением. Он утверждал, что в безветренные дни к наступлению сумерек она распахивалась настежь, прикоснувшись ручкой к стене, а в ветреные – плотно закрывалась. Я решилась показать свое безразличие к этой информации и заявила, что с таким успехом он может наблюдать за тем, что любое дерево страдает от обильного дождя меньше, нежели от засухи. Он рассмеялся, в очередной подобрав мне изящное оскорбление. И помимо вислоухой слюнтяйки теперь я могла быть цветущей беспорочницей. Но, по правде говоря, я все еще опережала его по части поэтичных прозвищ и обзывательств, комбинируя свое и услышанное от него. В такие счастливые моменты, где мы можем безнаказанно сравнивать друг друга с пустоголовой обмякшей тыквой и худосочными голубями, не годящимися к людскому столу, я подумывала, что в прямоугольном ящичке, где я храню кисти и краски, не хватает пера и чернильницы. А может, я когда-нибудь подтолкну Лавера на путь возвышенный, поэтический. Ведь в перьях он никогда не будет нуждаться.
       Мы делили тепло друг друга, пребывая в блаженном молчании, слушали дыхание друг друга и жили в эту минуту сердцем друг друга, совсем не заметив, как в дом заползла таинственная, густая ночь. Сегодня ее деспотизму не противостоял свет биллионов холодных звезд – сегодня было особенно темно. С сада повеяло слабым ароматом черных роз, по капризам Матери распускающихся то ночью, то днем, и почувствовалась прохлада обильной росы.
       – Как можно быть такими эгоистами? – нарушил тишину своим неприметным баритоном голос Лавера, заботливо укрывающего меня широким крылом, от чего по моей спине прокатился рой приятных мурашек. – Стремимся обладать кем-то или чем-то ради своей корысти, прикрываясь благородством и неприкосновенностью чувств. Мы не способны жить так, чтобы было либо грязно, либо чисто. Мы научились держать грязь в чистоте.
       Я быстро отошла от блаженства прикосновений и биения в унисон влюбленных сердец и глянула на него, как на последнего идиота, заплатившего за седьмую пинту дроби монетой, отложенной на сладости для семерых детей.
       – Как ты можешь так говорить? – возмутилась я, состроив бесконечно-изумленную физию со стандартными эффектами убеждения – вздыбившимся хохолком и подскочившими ушами.
       Лавер привлек меня к себе, тщательней укутал крылом – тем самым, которое еще для чего-то годилось, – и перевел взгляд с валявшихся садовых ножниц , не убранных кем-то на место, на мои хрупкие лапы.
       – Что и требовалось ожидать, – спокойно подытожил он. – Ведь этому дано более объемное и смутное название. И звучит оно совсем не мерзко, – он выдохнул на меня горячий воздух с проступающими нотками неплотного сырного ужина и поднялся. – И многие считают, что у этого смутного, как и у серебренной монеты Ветреных Земель, обратная сторона схожа с лицевой.
       – У любви нет обратной стороны, – упрямо отозвалась я. – У нее вообще ничего нет. Она не властелин и не торговец.
       – Не поднимайся, – сказал он, будто не слыша моего ответа. – Я зажгу свечу и вернусь. Слишком темно, чтобы говорить о светлом и одновременно смутном. – Его последние слова были пропитаны сарказмом, как швартовочный канат маслом. – Кроме того, твоя мимика слишком многообразная, чтобы вот так просто достаться одной лишь темноте.
       Отчего-то мне захотелось запрыгнуть ему на спину, вцепиться зубами в его короткую шею и не отпускать, пока он не попросит пощады и не раскается даже в тех грехах, при которых я не присутствовала. Но вновь пришлось удовлетвориться игрой своего воображения и фырканьем выразить свое несогласие.
       Лавер легонько дыхнул на свечу, которая в то же мгновение обзавелась ярким головным убором и заплакала воском от усердности поджигателя. Тень его тела оккупировала половину комнаты, зловеще искажаясь от малейшего дуновения. Лавер, удовлетворенно кивнув, вернулся и устроился поближе ко мне. Его крыло, как обычно, заняло стандартную позицию на моей спине.
       – У тебя, как у ребенка, слишком много вопросов, – заявил он, переходя на шепот. – И каждый последующий рождает в тебе два новых, – он взял мою лапу в свою и заглянул мне в глаза. – А ты так и стремишься отнести их к себе только потому, что они рождаются в твоей или моей голове.
       Я уже не на шутку тревожусь за свои зубы. Впиться в шею зубами – как-то не совсем игриво звучит.
       – Но если эгоистичную любовь отнести к нам, – твердолобо пыталась рассуждать я, – то кто из нас больший эгоист?
       – Я, – недолго думая, ответил он и перевел взгляд на танцующее пламя свечи.
       Тревожно пение неизвестной мне птицы оборвалось. Даже запах черных роз стал отзываться горечью на языке. Я удивленно глянула на его лапу, из которой он все еще не выпускал мою.
       – Потому что дождался моего возвращения?
       – Нет, – ответил Лавер, – потому что осмелился тебя оставить. Потому что любил небо больше, чем тебя.
       Я вздохнула. То расставание все еще не сгинуло из моей памяти, оставшись, подобно маленькому червячку, понемногу выстраивать свои хитроумные ходы. Но я была способна содержать его на маленьком участке вязкого прошлого, не давая пробраться в зеленеющее настоящее, пусть и несколько омраченное парочкой проблем.
       – Вот тебе и монета с одинаковыми гранями, – сказала я. – А теперь и у меня есть собственная монета, на одной грани которой умение видеть зеленое желтым и наоборот, а на другой...
       – Ничего нет, – твердо вставил Лавер и изо всех сил стиснул мою лапу. Я чуть не вскрикнула от боли. – Мы уже обсуждали это.
       Я попыталась высвободить несчастную конечность, но Лавер был непоколебим. Может быть, он был прав, заставляя меня слушать язык физической боли, которому не так уж трудно образумить вислоухую слюнтяйку вроде меня. И я стоически терпела, внимая не своему противоречивому мирку липких недугов, суеверий и проклятий, засевшему в беспокойной голове, а инстинкту самосохранения. Ведь самое ужасное, что я не представляю эту борьбу, неравное противостояние, будучи одной единственной в поле.
       Видя, что моя мордочка исказилась в гримасе боли, Лавер отпустил мою лапу и отвел несколько виноватый взгляд в сторону. Ничего не менялось. Аромат черных роз вновь становился сладковатым, пламя свечи начинало загадочно раскачиваться, а я внимательно разглядывала покалывающую лапу с онемевшими пальцами и намеревалась отблагодарить Лавера поцелуем, наблюдая за тем, как он постепенно перестает упрекать себя за единственно действенный способ.
       Бывали дни, когда к нам без приглашения, без повода и без ориентирования на время суток наведывалась Синга – одинокая виверна с красивыми кожистыми крыльями цвета красного коралла и впалыми желтыми глазами, посаженными так глубоко, что только отсутствие старческих складок на щеках и морщин на переносице не дает присвоить ей сезонов четыреста от роду. На ней всегда было не меньше десятка различных браслетов, большая часть из которых были изготовлены из побледневших от времени костей животных (чьи черепа гниют на ее заборе, как поделился своей совсем не смешной догадкой Лавер), и полдюжины бус из простых камней, которые большинство от злобы или с ликованием в сердце пинает по дорожкам. Если приглядеться, то на особо крупных каменьях были вырезаны странные символы, будто хранительница таинств и запретной магии желала напомнить, что ее искусство все еще живет и цветет среди таких неумелых отшельниц, как она.
       Синга жила через три дома от нас в довольно неплохом жилище, обнесенном кованым черным забором, на остриях которого можно было обнаружить черепа молодых оленят, воронов, кроликов и собак, испещренных кроваво-красными крапинками, будто какое-нибудь человеческое белье в горошек. Фасаду пугающего пристанища так же был присвоен угольно-черный цвет, удивительно сливающийся с прямоугольной черепицей пятнадцатиугольной крыши, где возвышался некий символ ее существования – перечеркнутый круг из стали, отполированный так тщательно, что его блеск можно было увидеть с крепостной стены Терса. В общих чертах этот домишко скорее походил на уменьшенную копию Храма Матери в Ветреных Землях, разве что в оформлении второго преобладали оттенки желтых, зеленых и синих цветов и полностью отсутствовали черные.
       Свою историю Синга рассказала нам с Лавером не сразу. Но, быть может, мы кое-что прослушали, так как местная хранительница темной магии или – как несколько бестактней выражались соседи – чешуйчатая ведьма выстреливала слова с поразительной скоростью, но при этом умудряясь не делать ни единой запинки. Ее походка была уж слишком грациозной для виверны, которым при ходьбе постоянно приходится переносить тяжесть тела то на одно крыло, то на другое, и выглядевшими малость неуклюжими на земле. Но как только им удавалось взмыть в воздух, они превращали небо в необъятное море, а сами становились шустрыми и благородными дельфинами, с которыми не сравнится ни один дракон с крыльями за спиной. Однако, самым странным было то, что мне не довелось увидеть Сингу в воздухе. Ее крылья утратили свое предназначение, подумала я, когда впервые увидела их изведенными белой краской почти до неузнаваемости. Такие же символы встречались на ее бесчисленных ожерельях, которые каждый раз сменялись другими. Несмотря на настораживающую внешность хорошо сохранившегося трупа, подвяленного на солнце, владение хранилищем непроизносимых в слух грехов, как порой посмеивался Лавер, демонстрировавший свои манеры и бесстыдно заявлявший об этом вслух, Синга была довольно приятной собеседницей и обожательницей чаепитий, в первый день знакомства купив мое расположение необычным видом чая, при заварке которого весь дом, сад и, наверно, поселение наполнялись ароматом протухшей, а затем хорошо прожаренной трески. Запах вызвал у меня легкое головокружение, но вкус оказался невероятно противоположным – мягким и бархатистым.
       – Это единственный чай, который у вас есть? – полюбопытствовала я, сделав небольшой глоток.
       Мордочка Синги расползлась в утешающей улыбке. Но Лавер прервал возникшую между нами связь почитательниц отнюдь не драконьего напитка. Он гулко опустил свою чашку на стол и скривился от отвращения.
       – Во имя Матери, – пробормотал он, – скажите, что с вашей плантации не просматривается кладбище. Или утешьте меня хотя бы тем, что от вашего напитка не растут шипы подмышками.
       Синга рассмеялась. Ее крылья, принявшие сегодня на себя расцветку нечто вроде агитирующего на массовое самоубийство по воле первого встречного, забавно затряслись. До ее голоса – чудеснейшего сопрано – мне уже не суждено дотянуть.
       – Обычно растут рога, – сказала она. – И уж точно не из-за чая.
       Лавер пропустил ее остроту мимо ушей. Он сделал над собой чудовищное усилие, чтобы принюхаться к напитку, будто его первая оценка была несправедливой и оскорбительной. Но чувствительный нюх Лавера не умел скрывать очевидное. Пернатый отдернулся и уткнулся носом в мое плечо.
       – Он напомнил мне человеческий сыр со специями, – бубнил он, – который мы с Физалис выбросили в заросли полыни, едва покинув Терс. Почему бы вам не поступить так же? Если только это не полынь.
       Я наградила Лавера хлестким ударом охвостья по спине. Вышло очень убедительно и почти незаметно, ибо он сидел близко ко мне. Но умерить тягу любимого к простодушным насмешкам мне навряд ли удалось.
       Синга продолжала любезно улыбаться. Ее ничуть не обижали незрелые выпады Лавера. Она так изголодалась по общению, шуткам и тем, для кого не имеет решающего значения татуировка на ее щеке в виде все того же перечеркнутого круга, что была готова терпеть сотню таких, как Лавер.
       – Ваша спутница так не считает, – сказала она, выжидающе посмотрев на меня и сделав крохотный глоток.
       Я продолжала восхищаться ею, наблюдая, как она умудрялась держать крыльями чашку, на которых, помимо основных, имеется по одному гибкому пальцу, при этом сохраняя безупречную осанку. Ее лапы были меньше и тоньше моих, но выручал приплюснутый хвост, благодаря которому она выглядела еще более устойчивой и подтянутой. Причудливые символы легли и на него, будучи нанесенными как попало и без какой-либо пропорциональности. Они ползали, как змеи в разворошенном гнезде, и налегали друг на друга, смешиваясь в полную неразбериху, что при всем желании и знании этого неизвестного языка прочесть сможет только тот, кто их наносил.
       Лавер отстранился от моего плеча и, минуя разукрашенную Сингу, уставился в окно, за которым солнце ласкало вечерними лучами маленький сад.
       – Мне пора, – сообщила Синга, разглядев в движениях Лавера желание забыть ее наружность как можно скорее, и кокетливо опустила чашку на стол. – Было очень приятно побыть в вашем обществе.
       – Постойте, – взволнованно сказала я, неуместно грохнув чашкой и поднявшись. – Вы уже уходите? Так рано? Останьтесь! Вот, вы и чай свой не допили, – я перевела суровый взгляд на Лавера. – Мы будем рады, если вы задержитесь. Во всяком случае, – быстро добавила я, вновь глянув на Лавера, – одна из нас.
       Лавер, наконец, уступчиво пожал плечами, учитывая то, насколько это возможно при его не восстановившемся сваливающемся крыле. Мне думалось, что после ухода Синги должен состояться вполне естественный разговор о посетившей нас гостье. Лавер выжмет из себя, как из винного сорта винограда, все сомнения, догадки и доходчиво мне объяснит, почему так опасно связываться с тем, что было нарочно предано забвению.
       Но сейчас – Синга. Она в нашем доме, она рядом, тянется к своему благовонному зелью и добродушно улыбается, что я не могу не улыбаться в ответ.
       – Вы ведь раньше не здесь жили? – осведомилась она, грея крыльями чашку. – Я впервые вас увидела восемь сезонов назад.
       – Почему же вы раньше не заглянули? – поинтересовался Лавер, потянувшись к ломтю хлеба с сыром. – Вы приценялись или в ваших планах озадачить и без того нелетающих драконов?
       Я подумала о том, чтобы легонько кольнуть Лавера когтем, но у пернатого шпиона чешуя слишком рано сделалась крепкой. И затвердел лоб. К тому же мне более не пришлось смущаться, так как Синга доблестно выдержала первую волну, решив остаться. Она вполне способна постоять за себя, не прибегая к магическим штуковинам, коими – если опять-таки верить соседям – она наделена, как вполне стандартная ведьма. О вторжении в ее сознание я не помыслила. Я так давно не пользовалась своим телепатическим даром, действующим лишь на стариках да на неисправимых пьянчужках, что отвыкла от этой надобности. Да и Синга не та виверна, к которой постучишься, как к себе домой.
       – Нелетающие драконы лишены многих задач, – сказала она, заглядывая в чашку. – За отсутствием некоторых возможностей, которым мы изначально придаем особое значение, появляются другие, на которые мы смотрим уже с некой осторожностью.
       Лавер ухмыльнулся.
       – И это называется опытом! – иронично протянул он. – Вы ведь прекрасно видите мой опыт за моей спиной?
       Синга подняла взгляд. Ее маленькие глазенки сверкнули притягательным золотом, а аккуратные конусообразные уши прижались к голове.
       – Вы видите в этом проблему? – заявила она.
       Лавер грозно наклонился вперед.
       – Проблему? – громко скандировал он. – Или целый ряд проблем?
       Я почувствовала себя неловко, будто заявилась на чье-то торжество без приглашения. А за окном играл пестрыми красками красавец-вечер, маня сделать несколько кругов по ароматному саду. И незримые птицы заливались, провожая одно из самых помпезных время суток, щедро разбрасывающего налево и направо золото и почти прозрачный огненный опал. И мы, сами того не замечая, пропускали это зрелище, заводя дилеммы о потерянных возможностях.
       – Почему бы нам не пойти в сад? – предложила я, не веря собственному голосу. Кто-то изнутри сказал это за меня это, вероятно, выступая за желание вытеснить из ноздрей диковинные ароматы чая.
       – С удовольствием, – согласилась Синга, опуская чашку на стол и предоставляя Лаверу поразмышлять над своей порывистостью, не удостоив его ответа. – Вы идете с нами? – обратилась она к Лаверу.
       Лавер не сводил с нее острого подозрительного взгляда.
       – Я обещал Физалис не отходить от нее ни на шаг, – процедил он. – Особенно, сейчас.
       Синга засмеялась, а мне по необъяснимым причинам становится немного не по себе, и ее звонкий, как отборный хрусталь, голосок тут совершенно не при чем. Я вспомнила о единогласном мнении поселения насчет этой замкнутой особы, умудряющейся при ходьбе держаться, как слегка наклоненная от порывистого ветра вишня. И это при непростом телосложении виверн, обреченных при передвижении облачаться в человеческую старушонку, скрюченную беспощадными четырьмястами сезонами. Но что, если Лавер тревожно бьет перед самым моим носом в огромный колокол, а я самодовольно затыкаю уши лоскутами плотного шелка? Я колебалась между намеками Лавера и собственными домыслами, не удивляясь тому, что склонилась в пользу первого. Быть может, Синга – ведьма, но уж слишком нетипичная и неопасная.
       Солнце разыгралось с моей оранжевой полоской на груди, когда мы вышли в сад, а Синга восхищенно принялась разглядывать наше с Лавером совместно нажитое богатство. Спустя восемь сезонов оно несколько преобразилось, обзавелось клумбами и молодыми саженцами, овальными кустами, над которыми я так усердно порхаю, как моль над шерстяными носками, но все еще не рассталось с бывшими хозяевами, напоминающими о себе надоедливым плющом, растущим разве только не из черепичной крыши, парой фруктовых деревьев с парализованными стволами в форме буквы "с" и неисправным фонтаном, на котором красовался мраморный щит, с проткнувшим его по задумке или по воле хозяев самым настоящим копьем. Несмотря на то, что до нас здесь жила семья из восьми человек, нам с Лавером не пришлось многое подстраивать по свои лапы. Это, пожалуй, была семейка долговязых людей. До большинства полок я доставала, опираясь на задние конечности.
       – Очень чудесные черные розы! – восторженно заметила Синга. – Вы позволите?
       – Конечно! – ответила я, подумывая уже о том, что ее можно назвать кем угодно, но только не ведьмой.
       Она наклонилась к самому пышному бутону и втянула его благоухание почти незаметными крошечными ноздрями. Лавер, шедший рядом со мной и не взирающий на то, что каменной дорожки не хватало на троих, воспользовался моментом:
       – Вы не разочаровали меня, восхитившись именно черными розами.
       Синга выпрямилась.
       – Если принимать отвар из черных роз утром и вечером, то можно прожить тысячу сезонов, – с улыбкой сообщила она.
       У лаверской осадной машины было слишком много камней, чтобы прекратить обстрел высоченных черных стен после серии неудачных залпов.
       – Да вы и не пытаетесь скрыть свою репутацию! – воскликнул он с таким артистизмом, что я едва не засмеялась. – Или это тактика подкованной спекулянтки?
       Синга от души рассмеялась, и я не лишила себя удовольствия подхватить ее. Лавер неотразим, когда перевоплощается в скептически настроенного брюзгливого хрыча. Но более неотразимой в моих глазах стала наша гостья, остроумно польстив пернатому и сведя на нет его ребяческие атаки.
       – Скептики бывают полезны, когда уже другие наворотили ошибок.
       Лавер изумленно глянул на Сингу.
       – И чем я могу быть полезен для вас?
       – Пожалуй, ничем, – задумчиво говорила Синга, отстраняясь от клумбы. – Но вы можете помочь Физалис.
       Я перевела взгляд с Лавера на нее, как сова, в которую дважды попала молния. Неужели она догадалась о моих недугах? Неужели она использовала что-то из своего арсенала, чтобы выведать что-нибудь обо мне? О нас? Я попыталась унять свое нахлынувшее волнение, опережающее, будто в лошадиных скачках на кругленькие суммы, неугомонное сердцебиение. Шелест листьев, пение птиц, запах чая, с трудом состязающийся с запахом роз прекратили для меня существовать. Я боялась услышать малейший намек, что дверь, в которую я вломилась с дружескими объятиями, захлопнулась перед моим носом. Неужели выхода нет? Я была готова свалить все, что так щепетильно старалось сделать меня несчастной, раздавленной и брошенной под проливным дождем, на Сингу, ее чай, ее грациозную походку и проклятые символы, которые я вижу впервые в своей неладной жизни!
       – И как же? – прищурился Лавер.
       Я начала понемногу остывать, завидев на мордочке Синги по-прежнему дружелюбную улыбку.
       – Вы же сами сказали: не отходить от нее ни на шаг.