Повесть В начале лета

В НАЧАЛЕ ЛЕТА
Повесть
                Есть что-то прекрасное в лете,
                А с летом прекрасное в нас.
С. Есенин

I
Санька опустил на пол ноги, ощупал диван, оглядел комнату, наполненную сумеречными тенями, и подивился тому, что рядом никого нет. А пока он размышлял над тем, что разбудило его, - пришел в себя, передернул плечами, избавляясь ото сна, и, поднявшись с дивана, глянул в окно: над горой, ломаной линией падавшей вниз, пламенело не¬бо. Он долго глядел на закат, на то, как, переливаясь, меня¬лись нежные краски, как прямо на глазах край неба из го¬лубого превращался в оранжевый, как появились зеленова¬тые тучки, а между ними - бездонные провалы. В какой-то миг Саньке показалось, что сейчас он увидит в этих прова¬лах нечто необыкновенное, может быть, ему откроется иной, запредельный мир. И волнение охватило его, уча¬щенно забилось сердце. Но закат вдруг поблек, и там, где еще недавно пробивались оранжевые лучи, вспыхнула звезда. Небо оставалось светлым, как днем, а звезда уже блестела: огромная, яркая!
Санька возвратился к дивану, сел и, подтянув колени к подбородку и обхватив их руками, долго оставался в этой уютно согбенной позе, грустно размышляя, как ему жить дальше. Хотя он и объявил матери, что уезжает на север, однако чувствовал - не так все выходит, нехорошо. Вот и мама расстроилась. Весь день смотрит на него с печалью и укором, и он чувствует, что и она ждет подходящего слу¬чая, чтобы поговорить с ним, и никак не решится.
Скрипнула дверь.
- Сынок?
Санька не отвечал.
- Ты чего? - встревожилась мать.
- Я? Н-не знаю...
- Да здоров ли ты? - мать торопливо подошла к Сань¬ке, положила мягкую ладонь на лоб,- Ну вот - горячий! Сколько раз говорила: не спи, когда солнышко садится, голова будет болеть. Пойдем, попьешь чаю, легче станет.
- Я не хочу чаю.
- Пойдем, пойдем! Парамон Михайлович у нас, о тебе говорим.
- Говорите не говорите, я все равно уеду.
- Недоученный-то?
- Потом доучусь.
Мать села рядом, скорбно сложила руки на животе. Долго молчала. Не чаяла, не гадала, что ее Санька, добрый, ласковый и послушный мальчик, вдруг проявит твердость и настойчивость. И в чем! Школу бросит и засобирается куда-то... Жил а, растила его, мечтала. А он разбил ее меч¬ты, нарушил покой, посеял тревогу в сердце...
- Ах, Санька, Санька, не срамил бы ты нашу фами¬лию... что сказал бы отец, будь он жив? Шутка ли, школу бросил, на Север собрался, в дебри. Тебя там только и не хватает. - Мать поднялась. - Так ты зайди к нам. - И по¬шла на кухню, где пил чай сосед Парамон Михайлович.
Екатерина Петровна уж второй раз пыталась погово¬рить с Парамоном Михайловичем о сыне. Вчера, как Сань¬ка объявил о своем решении, она сразу и побежала к сосе¬ду. Постучала в окно, и когда Бурдяга вышел на крыльцо, попросила:
- Вы бы зашли к нам, Парамон Михайлович. - Проси¬ла, сама того не замечая, жалобно и виновато.
- Что у тебя стряслось, Катерина? - спросил он, входя следом за ней в комнату.
- Да вы проходите, садитесь.
Парамон Михайлович прошел к столу и опустился на табурет, покосившись на бутылку с водкой, что торчала посередине стола. Катерина поставила перед ним глубокую алюминиевую миску с жирным борщом и, сев напротив, налила из бутылки полный граненый стакан и попросила его выпить водки и поесть горячего, прежде чем она «серьезный разговор поведет».
- А это на кой? - кивнул он на бутылку, хотя понял,
что соседка решила его ублажить. Так принято, когда хотят
попросить о чем-то, так все поступают. Вот она к нему, как ко всем.
- Ты, Катерина, знаешь о моем к тебе отношении, а все норовишь обидеть. Ишь, чего выдумала - угощение
- Я от всего сердца... Парамон Михайлович.
- Оно, и от всего сердца иногда обижают, - выговари¬вал он, но уже мягче, снисходительнее.
- Однако вы выпейте и поешьте. Стынет ведь.
- Говори, что у тебя?
Парамон Михайлович совсем обмяк, и Екатерина Пет¬ровна уже решительно подвинула к нему стакан и миску, которая еще дышала жаром - жирный борщ стынет долго...
- Разве, чтоб не остыло... сосед придвинулся к столу вместе с табуретом, притулив его к заду обеими руками, покачался, проверяя, хорошо ли стоит, взял в правую руку кусок хлеба, в левую стакан с водкой, посмотрел в него пристально, нахмурился, сделал серьезное лицо - и вдруг запрокинулся со стаканом в руке, как за спину выплеснул. Сел опять прямо, поставил стакан на стол, а к носу, к са¬мым ноздрям, прилепил хлеб, что все время держал наго¬тове, и стал шумно втягивать в себя воздух, при этом радо¬стно как-то покашливая и покряхтывая.
- Хорошо пошла, зараза, - с удовольствием ругнулся он. И неторопливо принялся за борщ, отламывая и запихи¬вая в рот большие куски черного хлеба, сырого, кислого, но для борща удивительно подходящего.
Екатерина Петровна сидела напротив и, уперев круг¬лый подбородок в мягкую сильную ладонь, смотрела, как сосед ест. Ел он хорошо, обстоятельно, по-мужицки шумно и с особенным удовольствием и аппетитом; еда для него была, как и работа, как и всякое серьезное дело в жизни, моментом важным и ответственным. «Не поевши хорошо, - не сделаешь доброго дела», - говаривал он.
Сама Екатерина Петровна могла угощать людей. Кто бы ни зашел к ним, первым делом звала к столу, просила поесть и искренне радовалась, когда ей удавалось накор¬мить человека досыта.
- Ну, чего у тебя, Кать? - бубнил он набитым ртом. - Говори, я умею и есть, и слушать, как этот, как его? Юрий Цезарь.
- Юлий, - улыбнулась Екатерина Петровна.
- Ну да, Юлий. Экий какой человечина был: он тебе за раз тыщу делов делал и все - хорошо. От, надо же, были головы. У нас на фронте его часто комбат поминал.
Водочка, подлая водочка, принялась за свою работу, и Екатерина Петровна засомневалась: правильно ли она по¬ступила, что перед серьезным разговором бутылку на стол выставила...
Разговор у них, и правда, не получился. Парамон Ми¬хайлович снова наполнил стакан, выпил без лишних слов и уж не спрашивал: «Чего тебе, Кать?», а все норовил сесть рядом да чуть было не сел мимо табурета. А затем принял¬ся пьяно рассуждать о том, что бабе без мужика не резон, что она еще в соку, и что он «голову за нее готов поло¬жить»...
Екатерина Петровна сказала на это:
- вы за старое принимаетесь, Парамон Михай¬лович... чтобы замуж выйти - надо любить, а я вас не люблю!
- Да кого ты любишь, Катя, кого? Николай Александ¬рович под Сталинградом убитый... Может, Громов? И он под Прагой голову сложил. Чего их любить-то, мертвых? Их почитать надо, помнить об них, а любить - живых!
- Парамон Михайлович, миленький, у меня же сын взрослый. Мне теперь замуж выйти, все равно как измену совершить.
- Какая измена, какая измена? - пьяно бормотал Па¬рамон Михайлович. - Мертвые они, мертвые...

II
Сегодня Парамон Михайлович робко поскреб в дверь. Екатерина Петровна открыла, приветила, словно ничего не произошло, и пригласила пить чай. Бурдяга, счастливый, что отношения их не испортились из-за его скотского в прошлый вечер состояния, стал объяснять, возбужденно размахивая руками, что его черт надирал, не иначе. Он, правда, всегда любил выпить, но не так, чтобы до сшибу. А коли был в этаком глупом состоянии, то, значит, говорил всякие глупости и, наверное, к любви склонял. Дурак он старый и змей, и не будет ему прощения...
- Вы лишнего на себя наговариваете, Парамон Михай¬лович, - сказала она добродушно. - Оттого, что выпили лишнее. Забудем об этом. И давайте чай пить. - И Екате¬рина Петровна стала хлопотать у стола, одновременно рас¬сказывая о том, «какой номер выкинул ее Санька».
- А меня и слушать не хочет, - говорила она, горестно вздыхая. - Поеду, говорит, и все... а куда ехать, когда ему неполных шестнадцать лет. - Села к столу, на котором стояли старый, зеленый до черноты, чайник на куске мра¬морной доски, большие грубые чашки, называемые сосе¬дом «бокалами», горка развесного печенья в дешевой вазе зеленого стекла. - Вам еще, Парамон Михайлович? - Она взялась за чайник и вопросительно взглянула на соседа.
- А ведь он у тебя сроду самостоятельным был. Во время войны, вспомни, совсем мальцом в доме управлялся.
Ты-то сутками работала, — сказал Парамон Михайлович и двинул слегка свою чашку. — Налей. У тебя, Катя, чаек приятственный.
- Надо было управляться, - со вздохом отозвалась
Екатерина Петровна.
- Оно и теперь нелегко, — сказал Парамон Михайло¬вич. Прошло-то всего пять годов. А такую болячку, как война, не скоро залечишь. Дети, они тоже переживают и взрослеют до времени, и характер до времени показыва¬ют... На иного поглядишь - пацан-пацаном, а он, поди ты, токарь-пекарь высокой квалификации...
- Вы бы его отговорили, Парамон Михайлович...
- А тут и отговаривать нечего...
В кухню вошел Санька, по-мальчишески не умея скрыть своего недовольства, буркнул: «Здравствуйте!» и, взяв у стола свободный табурет, сел в сторонке, исподло¬бья поглядывая на соседа.
- А тут и отговаривать нечего, - опять сказал Парамон Михайлович, повернулся к Саньке: - Мал ты еще для такой суровости. На Севере этом, будь он неладен, не всякий мужик выдержит... Опять же, ты не достиг двадцати годов, никто тебя туда не возьмет, потому как закон запрещает.
- Да нет таких законов! - нервно ответил Санька. Со¬сед, когда всовывался не в свои дела, просто бесил его. - Вы нарочно говорите, а сами не знаете.
- Саня, сынок, кому же и знать законы, как не Пара¬мону Михайловичу. Зря ты так, он ведь о тебе беспо¬коится.
- Все равно уеду!
Но не было в запальчивых мальчишеских словах преж¬ней уверенности, а душу его обуяло смятение, что не ускользнуло от соседа, внимательно наблюдавшего за ним. И, почуяв это, Парамон Михайлович принялся настойчиво разрушать северную мечту Саньки...
Парамон Михайлович Бурдяга давно и безнадежно любил Екатерину Петровну. До войны, при муже, Николае Александровиче Багулове, любовался ею исподволь. Он тайно желал ее, желал до помутнения в голове, страдал и мучился. И когда началась война, и Багулов в первые же дни ушел на фронт, Бурдяга стал искать пути к сердцу Екатерины, рассудив, что молодой бабе скоро захочется му¬жика. Но она не поддавалась ни уговорам, ни посулам, ни нахальству его. Перебесившись, он понял, что Екатерина Петровна не баба в том, доступном ему, понимании, а женщина необыкновенная. И заныла душа пуще прежнего, но удивительное дело: он уже не смел нахальничать, при-ставать, а любил тихо и преданно, как пес, и только осме¬ливался напоминать, что он рядом и готов ради нее «жизнь положить».
В сорок втором погиб Багулов. Эта весть потрясла Бурдягу. Вместе с тем надежда, что Катерина обратит на¬конец внимание на его преданность, вновь укрепилась. Од¬нако время шло, а в их отношениях ничего не менялось. Потом вдруг Бурдяга, неожиданно для всех, ушел добро¬вольно на фронт.
Вернулся он другим. Через войну, будто через чисти¬лище прошел. Огонь сражений начисто спалил шелуху жлоба и собственника, а от натуры кулака не осталось и следа. Случай редкий. На войне такое только и могло про¬изойти, да и то потому, что душа его не была загублена окончательно, оставалось в ней что-то человеческое.
Парамон Михайлович не застал дома своей бессловес¬ной жены - она умерла от чахотки за месяц до его ВОЗЕ ра¬щения. За домом присматривала Екатерина Петровна. Ее заботу о его доме он понял по-своему и снова стал досаж¬дать ей. Но она отказала ему и теперь. «Зачем же ты мой дом сберегала, для кого?.. Вот женюсь на другой - хва¬тишься!» Но не женился.
Долго Бурдяга жил один, потом к нему приехала род¬ня: сестра - крупная дебелая тетка пятидесяти лет, звали ее Матреной, ее дочь Лиза, похожая на мать, и сынишка Ли¬зы, пятилетний толстячок, круглолицый, с вывороченны¬ми, как у негра, красными губами, по имени Лука. Екате¬рина Петровна и Санька назвали его Лучок, и прозвище, с их легкой руки, закрепилось.
Парамон Михайлович по-прежнему работал механи¬ком на холодильнике. Лиза работала с ним мотористом-компрессорщиком. Матрена вела дом. Лучок, быстро под¬ружившись с соседскими ребятишками, бегал целыми дня¬ми на улице. Так они жили года два или три.
За несколько дней до описываемых событий Бурдягу пригласили на расширенное заседание парткома. Он струхнул: «Не коммунист я, чего зовут?»
Он долго сидел в большом прокуренном кабинете ди¬ректора, было много народу. Парторг говорил о том, что надо по старой доброй традиции оказать помощь селу... когда заседание кончилось, его попросили остаться. С ним беседовали парторг, директор и представитель горкома партии. Ему предложили ехать в Ботлих, отдаленный гор¬ный район, механиком инкубаторной станции. Представи¬тель горкома партии сказал, что ему, Бурдяге Парамону Михайловичу, выпала большая честь - в числе первых принять участие в работе по созданию на селе индустрии промышленного птицеводства, и что инкубатор, механи¬ком которого его назначают, первая ласточка в этом боль¬шом государственном деле...
«А что, поеду, поработаю, не все на одном месте си¬деть, - рассудил он. - А за домом Матрена доглядит. За ней хозяйство, как за каменной стеной». И еще глубоко про себя таил надежду Парамон Михайлович: «Вот не будет меня рядом, Катерина, глядишь, станет по мне скучать».
Ему предложили самому подобрать людей, которые будут работать под его руководством. Нужны были четыре моториста, знающие двигатели внутреннего сгорания, че¬тыре оператора, женщины для обслуживания инкубатора и слесарь-электрик по ремонту оборудования. Последнюю должность он решил оставить за собой, по совместительст¬ву; слесарничать он умел и любил, понимал в несложных электроприборах. Труднее было с мотористами и операто¬рами. Согласилась ехать Лиза с Лучком. Вторым моторис¬том Бурдяга придумал взять Саньку. И когда Санька снова упрямо повторил: «Я все равно уеду!», Бурдяга сказал:
- Вот со мной и поедешь, раз так хочется.
- С вами? Куда? - удивленно спросила Екатерина Петровна.
А Санька почувствовал облегчение: «Не сам от Севера отказываюсь».
- Ну как же! - сказал сосед, довольный произведен¬ным эффектом. - В горы я еду, в отдаленный район. Вот, мотористов и операторов набираю. Давай, поехали со мной
- моториста из тебя сделаю - первый класс! Это, брат, профессия! Это не то, что на твоем Севере без специально¬сти землю рыть. С этакой профессией ты везде нужный - нарасхват!
- И правда, Саня! - обрадовалась мать. Парамон Ми¬хайлович человек серьезный. Раз уж ты решил работать, то... Парамон Михайлович нам не чужой. - Она посмотре¬ла на соседа и он порывисто привстал. «Да я...» и осекся.
III
Несколько дней Парамон Михайлович бегал по учре¬ждениям, о существовании которых и не слышал, получал документацию, брошюры по руководству и эксплуатации инкубатора, двигателей, генераторов, оформлял и подпи¬сывал то в министерстве сельского хозяйства, то в произ¬водственном управлении заявки на снабжение инкубатора горюче-смазочными материалами, запчастями и всякой всячиной.
Через два дня, как предупредили Парамона Михайло¬вича в производственном управлении, за ними заедет гру¬зовая машина, которая закрепляется за станцией для посто¬янной работы. Ездить придется много, станция далеко в горах, а яйца и все материалы придется возить из равнин¬ных районов, ездить по, в общем-то, трудным дорогам. «У вас будут сложности, - говорили Бурдяге в производствен¬ном управлении, - мы это понимаем... Примем меры, что¬ бы наша станция снабжалась бесперебойно...Как же - пер¬вая ласточка...»
Обрадованный и воодушевленный, Парамон Михай¬лович решил ковать железо пока горячо. «Мне бы еще мотористов да операторов». «Сколько хотите, - сказали ему, - там, на месте. В этих отдаленных горных районах трудовых ресурсов довольно!» «Ну что ж, подберу людей на месте!»
Машина приехала не через два дня, а через пять, и все это время они сидели на узлах, готовые выехать в любую минуту. Парамон Михайлович никому не давал покоя; до чего колготной мужик! «Колгота», называла его Лиза, ра¬зозлившись. «Ну и колгота, чтоб тебя разорвало!» А Лучок пугался этих ее слов и кричал: «Ой, мамочка, не надо!»
Как ни готовились к отъезду, а в последнюю минуту выяснилось, что бабы заполнили вещами грузовик так, что пассажирам некуда было притулиться. «Ну что делать с этаким народом», - сердился Бурдяга. И велел выкинуть хлгм, а взять самое необходимое. Но что было самым не-обходимым, никто не знал. И снова бестолково суетились, и шофер, - высокий статный аварец с черными задорными глазами и легкой снисходительной улыбкой на смуглом открытом лице, помогавший загружать кузов новенького «ГАЗ-51», сказал Парамону Михайловичу:
- Слушай, дорогой, ты знаешь, куда едешь?
- В эт самый, как его, Ботлих...
- А Ботлих это почти город. Зачем ржавые ведра брать?
- И я про то ж... Поди, не в пустынь отправляемся, к людям едем. Да разве эдакому народу втолмишь, - Бурдяга в сердцах махнул рукой.
- И то сказать, в лето едете, неча зимние шоболы с со¬бой таскать, - заключила Матрена, уже чувствовавшая себя хозяйкой в доме. - А в зиму, глядишь, и воротитесь, пото¬му как и курицы-наседки по теплу с цыплятами возятся...
- Мы, чай, не курицы, - ворчливо заметил Бурдяга. Ему не понравилось, как Матрена распоряжается, не дож¬давшись, когда настоящий хозяин покинет двор. Вот и да¬вай бабам волю.
Бурдяга внимательно посмотрел на сильную, ухвати¬стую Матрену, будто ища подтверждения своим мыслям. Подумал: «Тут бы женке преданной. Эх, Катерина, Кате¬рина... Дитя бы народили. Ты - баба в соку, и я сильный еще...»
Екатерина Петровна собрала Саньке небольшой фа¬нерный чемоданчик, крытый черным лаком и запираю¬щийся на маленький гирьковой замок, и теперь Санька сто¬ял с этим чемоданчиком у грузовика, не зная, как посту¬пить, устраиваться ли в кузове и ждать, когда разместятся другие, или помогать перетаскивать вещи. Он робко погля-дывал на Парамона Михайловича, а тот, рассердившись на женщин, полез в кузов и сам стал укладывать вещи. И под его опытной рукой узлы и сундучки, кастрюли и ведра, ра¬зобранные койки ладно размещались у бортов; одновре¬менно Бурдяга мостил уступы-сиденья, на которых удобно могли бы разместиться люди.
Шофер, как и Санька, стоял у борта, но с другой сто¬роны, и подавал советы. Советы были дельными. Шофер, видимо, не первый раз перевозил людей и скарб. Бурдяга, поначалу зло дергавший узлы, успокоился, слушая ра¬ссудительного шофера. Тот и Саньку подсадил на борт, сказал:
- Зачем стоишь такой невеселый, давай, помогай отцу!
Саньке эти слова неприятно резанули слух, и он, под¬нявшись в кузов и встретившись взглядом с соседом, на¬хохлился, а Парамон Михайлович остановился, оглушен¬ный, не справившись с сердцем, по-сумасшедшему запры¬гавшим в груди от неожиданного, необыкновенного слова «отцу». Но увидев лицо Саньки, почти враждебно глядев¬шего на него, Бурдяга растерялся, стал оглядываться по сторонам: встретился взглядом с Екатериной Петровной, и ему показалось, что она сочувственно кивнула, как бы го¬воря: «Что я могу?» Но это ему показалось. Екатерина Петровна стояла у калитки, грустно глядя на сына.
- Ты с матерью-то простился? - спросил он Саньку. - Долго она у калитки выстаивать будет? Небось, не на день уезжаешь. А она - мать, сохнуть об тебе, непуте¬вом будет...
- Да я же хотел вам помочь...
- Хотел... Ничего ты не хотел. Ты, вон, иди к матери.
- И продолжал ворчать, когда Санька махнул через борт, - Много вас, помощников, а дело стоит, пока сам не возь¬мешься... А ты чего все посмеиваешься, - обернулся он к шоферу, - больно умный, что ли?
- Э-э, Парамон, - отозвался шофер, продолжая улы¬баться, - нехорошо говоришь. Зачем, а?
«И правда, чего это я, - подумал Бурдяга, - люди кру¬гом, догадаются еще, отчего землю рою».
- Тебя как звать-то? - заговорил он с шофером.
- Рамазан, - коротко отвечал шофер.
- А отца как зовут?
- Осман.
- Стало быть, ты Рамазан Османыч.
- Нет, Рамазан.
- Как же нет, если батька у тебя Осман? - недоумевал Бурдяга. Разговор с шофером развлек его; не смущение, а добродушие овладело им теперь. Хотелось поговорить. — Вот чудак, не Османыч, говорит. - Он стал продавливать кулаком импровизированные сиденья. - Сиди не хочу, - говорил он, довольный. - Хоть на край света езжай - не устанешь! - Подмигнул шоферу, совсем развеселясь. - Ра¬мазан, значит, без Османыча. Ладно и так, молод ты еще...
- Давай, Парамон, поедем, - сказал Рамазан. - В дороге говорить будем. Машина будет ехать, мы будем говорить.
- Что ж, поедем, - сказал Парамон и подумал:
«Ишь ты...»
Бурдяга тяжело и долго слазил с кузова, все оглядывая придирчивым взглядом шоболы. «Ладно, - отметил он про себя, - доедем как-нибудь, не баре, небось...» И пошел к дому, громко говоря на ходу:
- Эй, золотые! Айда рассаживаться да поедем. Время уж к полудню, и Рамазан нами не доволен, много болта¬ем, говорит, а машина, дескать, стоит. - Он вошел в ка¬литку, со двора слышался его голос: - Давай, золотые, не задерживай.
К нему кинулся Лучок.
- Деда, мы сейчас поедем?
- Поедем, коли бабы не провозятся еще час. - Отстра¬нил от себя мальчика, некогда, и принялся отдавать распо¬ряжения: кому куда и чего.
- Лизавета, садись с мальцом в кабину, наверху-то ого как дует.
- Ура! В кабину, я буду рулить! (Интересно: почти все мальчишки в раннем детстве любят всяческие машины и механизмы и тянутся к простым, доступным профессиям. А когда вырастают, взрослеют - приходит расчет, целесо¬образность. И теряется что-то первозданное, радостное).
- Ты нарулишь, баловник, - сказала Матрена, вынося из кухни большую плетеную корзину с провизией. - Это вам в дорогу.
Парамон Михайлович подхватил корзину, пошел к машине. Лиза с Лучком и женщина - тоже оператор, кото¬рую звали Настей, уже были у машины.
- Садись, поедем!
Лучок уже сидел в кабине и, завидя Парамона Михай¬ловича, закричал:
- Дед, я рулить буду?!
- Вон он, дядя Рамазан, нарулит тебе - не захочешь. - И Лизе: - Чего медлишь?
- Я боюсь, - прошептала Лиза, краснея.
- Что такое? - не понял Парамон Михайлович.
- Кавказца боюсь, - кивнула Лиза на Рамазана. Шо¬фер, подняв капот, возился в моторе.
- Тьфу, дура, - ругнулся Бурдяга. Поставил корзину на подножку, влез в кузов, хотел окликнуть Саньку, чтобы тот помог, но, увидев его возле Екатерины Петровны, переду¬мав, сам поднял корзину в кузов, крикнул шоферу:
- Рамазан, что у тебя?
- У меня все хорошо, машина тоже в порядке, - он с металлическим треском захлопнул капот. - Давай команду, начальник.
Бурдяга снова взглянул в сторону соседского дома. «Ну чего они там?» И увидел, что Екатерина Петровна и Санька направились к машине.
- Парамон Михайлович, - сказала Екатерина Петров¬на, глядя мокрыми глазами на то, как Санька перелезает через борт, - ты с ним построже, как со своим. А ты, Сань¬ка, уже не маленький, считай, рабочий человек - самостоя¬тельный... Помни.
- Хватит тебе, - сказал Санька, заметив снисходитель¬ную улыбку Рамазана, ожидающего команды ехать.
- Вы его не жалейте, - тихо, одному Бурдяге, сказала Екатерина Петровна и посмотрела на него просительно.
Бурдяга кивнул.
- Ты, Кать, не волнуйся, он при мне будет.
- Дядя Рамазан, можно я бибикну? - порывался к ба¬ранке Лучок, а Лиза, севшая-таки в кабину, пыталась его удержать:
- Не лезь, нельзя!
- Дави! - И под долгий сигнал, радостно вырвавшийся из-под детской руки, Рамазан сел за руль, захлопнул со звоном дверцу и весело блеснул глазами в сторону Лизы. Похоже было, что Лучку с этой минуты позволят делать с машиной все, что он пожелает...
IV
Санька сидел у кабины, удобно привалясь к пружиня¬щей железной сетке старой кровати, без которой Лиза ни¬как не соглашалась ехать. Горная дорога сразу увлекла его. Он неотрывно смотрел на дорогу, белой широкой лентой вырывавшуюся из-под машины и, сначала стремительно, а потом спокойно и медленно уплывающую назад, то исче¬зая на крутых, петлей, поворотах, то снова появляясь среди горных громад чуть заметной светлой змейкой. Темные мрачные скалы, под которыми, словно муравьишко, бежал грузовик, гордо отступали назад, с каждым поворотом ме¬няя свои очертания и окраску: на машину надвигался то сыпучий серый склон, то поросший кустарниками горб, то, обгоняя друг друга, плыли зеленые покатые лужайки. А дальние, в синеватой дымке горы, перемещались в другую сторону - противоположную этим, ближним, горам, и тихо и величаво плыли во след за машиной.
Менялось и небо. Было оно и синим, и белесым, и ос¬лепительным от яркого весеннего солнца, так что глянуть на него было больно. Или вдруг машина вползала в белый туман, и тогда все исчезало в этом тумане, и неприятный сырой воздух проникал под одежды, и Саньке становилось холодно и жутко, и чувство неотвратимой, неизбежной бе¬ды охватывало его, и он весь подбирался и замирал, сдер¬живая дыхание. И было непонятно, как шофер ориентиру¬ется в этой белой хляби.
Но вот машина вырвалась из белого плена, и опять светило солнце, над головой синело и голубело, кружила дорога, кружили горы, и тихо кружилась голова, и мысли Саньки растекались под это кружение, бросая его из на¬стоящего - тревожного и неопределенного - в милое, чу¬десное прошлое. Но при воспоминании о школе горечь и досада наполнили его душу. То, что он бросил учебу, не закончив и седьмого класса, многих привело в недоумение, а тетя Вера, мать его лучшего друга Бориса, сказала: «Ты, Саня, не приходи больше к Боре. Отныне ваши дорожки разминулись».
Не знал Санька, что слова могут бить так больно. Не¬сколько дней он не показывался на улице, боялся встречи с тетей Верой или Борисом. Тогда он и решил уехать на Север. Приходила домой классная руководительница Га¬лина Сергеевна, совсем молоденькая с длинными девчо¬ночьими косами, и с удивлением и испугом в больших се¬рых глазах говорила: «Саня, как можно, боже мой!». И об¬ращалась к Екатерине Петровне: «Да вы хоть представляе¬те, что произошло?» Мать грустно кивала головой и тихо говорила: «Ты бы меня пожалел, от людей стыдно».
* * *
- Ты, вроде, не рад поездке, а? - Бурдяга смотрел на Саньку усталыми глазами, а где-то в уголках их подраги¬вала лукавинка. «Это, брат, непросто - жизнь самому на¬чинать. Мамы рядом не будет, а я, знаешь, поди, человек строгий».
Санька досадливо повел плечом и ничего не отвечал. Сейчас ему не хотелось вступать в разговоры, хорошо бы¬ло смотреть на изменяющиеся пейзажи и думать, и вспо¬минать, и мечтать, и чтобы никто не вторгался в его мечты и думы. Это такое...такое необыкновенное состояние, ко¬гда жизнь вперемежку с мечтами наплывает на тебя неви¬данными картинами, столь чудными и необычайно яркими, что от всего происходящего кружится голова и дух захва¬тывает, и не хочется расставаться со сказкой...
С самого раннего детства Санька любил играть в игры, придуманные им самим. Герои этих игр были необыкновен¬ными, блистательными, мужественными, благородными и красивыми. И поступки эти герои совершали необыкновен¬ные, исполненные рыцарства. Он вырос, но страсть вообра¬жения не ушла вместе с детством. Он любил мечтать и те¬перь, теперь даже больше, чем прежде, и часто воображение спасало его от черствости и грубости реальной жизни.
После перевала дорога пошла по прямой без подъемов и спусков, горы расступились, не было туманов, светило яркое солнце. А еще через полчаса пути они въехали в го¬род Буйнакск.
Рамазан остановил машину у ворот базара, вышел из кабины, потоптался, разминая ноги, сказал Парамону Ми¬хайловичу:
- Постоим. Папиросы кончились. Кому надо - слезай.
- И пошел было к воротам, через которые туда и сюда шли люди, ехали арбы, трусили навьюченные ишаки. Над база¬ром стоял гул; слышались голоса, топот ног, крики, стоны, храп, брань, смех. Все это, как шум прибоя, вздыхало, уха¬ло, перекатывалось волнами. Парамон Михайлович оклик¬нул шофера и стал слезать с кузова, долго нащупывая но¬гой, спущенной за борт, заднее колесо. Шофер терпеливо, с привычной улыбкой на губах, ждал его.
- Слышь, Османыч, - подошел к нему Бурдяга нетвер¬дыми шагами, - где тут эт самое...
В ворота они вошли вместе, а потом разбежались в разные стороны. Парамон Михайлович скоро вернулся и, подойдя к кузову сказал:
- Небось, маленько прогуляться хотите, а?
- Не маленько, а как следует, - смеясь, отвечала Настя.
- Помоги слезть.
К Насте присоединились Лиза с Лучком.
- А ты чего сидишь, - спросил Бурдяга Саньку, - не хочешь разве эт самое?..
Саньке не хотелось, но с кузова он слез и стал ходить тут же, глядя по сторонам.
Остановясь, наблюдал Санька толчею у ворот. Вдруг в однообразный монотонный шум базара ворвался необыч¬ный голос. Не сильный, со старческой хрипотцой, но прон¬зительный, с нездешней, неземной тональностью, он летел над улицей, над крышами домов, над головами людей. Саньке показалось, что голос обращен к нему, зовет за со¬бой в неведомое, сказочное. И Санька стал озираться во¬круг, ища место, откуда исходил этот призыв. Он увидел сооружение, напоминающее ракету - островерхое, гладкое, устремленное к небу. В верхней его части на площадке стоял человек в белой чалме и, воздев руки к небу, обра-щался одновременно к тем, кто сновал внизу и к кому-то невидимому, там, на небе. В голосе слышались мольба и тоска, а порою казалось, что он срывается на плач, тщетно пытаясь обратить внимание горожан на его призыв. Сань¬ка, завороженный необычным явлением, двинулся туда. И, озираясь по сторонам, дивился тому, что окружающие ос¬тавались равнодушны и безучастны к голосу, который, ка¬залось, долетел сюда из потустороннего мира. И неожи¬данно стало тихо, и на башне никого не стало. Санька ос¬тановился на полдороге, растерянно оглянулся. Никто, ка-жется, на голос внимания не обратил, все продолжали за¬ниматься своими делами. И Санька устыдился своего по¬рыва. Хорошо, что рядом не было Рамазана, он бы извел его своей иронической улыбкой.
Но вот пришел Рамазан, принес три пышных чурека, с десяток яблок. Два чурека и несколько яблок передал в ку¬зов: «Давайте немножко кушать», один дал Лизе: «Свежий, вкусный», оставшиеся яблоки высыпал на колени Лучку.
Рамазан поторапливал своих пассажиров: «До ночи нужно приехать в Леваши...»
Как ни спешил Рамазан, а в Леваши они приехали за¬темно. Ночь в горах была необычной: небо низкое, круп¬ные яркие звезды - над самой головой, а вокруг темные контуры горных вершин. Все - ночь, небо, звезды, эти чер¬ные контуры - было новым, незнакомым, волновало, будо-ражило.
Огромное село встретило их редкими бледными огня¬ми, запахом кизячного дыма и ленивым лаем собак. Скоро машина свернула в боковую улочку и уперлась горящими фарами в ладные деревянные ворота с очень маленькой - не войдешь, не согнувшись в три погибели - калиткой. Ра-мазан посигналил. Снова залаяли притихшие было собаки. Вышел горец в военных галифе, гимнастерке, но в тапоч¬ках и высоких цветной шерсти носках, на одно плечо гор¬ца, как венгерка у гусара, была наброшена овчинная без¬рукавка. Пассажиры в кузове поднялись, чтобы лучше раз-глядеть его. А он спокойно стоял у калитки, только прищу¬рился от яркого света. Рамазан переключил на подфарники, выпрыгнул из кабины.
- Ассаламу Аллейкум, Абдулхалик!
Горец встрепенулся, и даже в сумеречном свете под¬фарников видно было, как загорелись огнем черные глаза. Он сделал шаг навстречу, протягивая обе руки, принимая в них руку Рамазана.
- Алейкум салам, дорогой кунак! Как здоровье, как дома, как доехали?
- Все хорошо, Абдулхалик, - отвечал Рамазан.
- Слава Аллаху, ты не забываешь дорогу, ведущую к моему дому, - говорил хозяин.
- Я не один, со мной много друзей, - сказал Рамазан.
- Це-це-це! - всплеснул руками горец и пошел к каби¬не, но увидел стоящих в кузове людей, приблизился к (Sop- ту, стал здороваться со всеми за руку.
- Здравствуйте, здравствуйте! Заходите, заходите! Хинкал кушать будем, отдыхать будем!
Невидимая рука уже распахивала ворота. В просто¬рном закрытом дворе началось движение; из одних дверей в другие, из помещения в помещение забегали женщины, переговариваясь между собой.
Лизу, Настю и сомлевшего Лучка родственницы Аб- дулхалика увели наверх, а мужчины пошли за хозяином по лестнице, ведущей на просторную застекленную веранду, в правое крыло дома. Пока шли по двору, поднимались по лестнице, Санька, по характерным звукам - громкому со¬пению с глубокими вздохами, возне и стукам, догадался, что в нижнем этаже размещен скот; хозяйство, должно быть, немалое. А Бурдяга, шедший сразу за Абдулхаликом, обернулся назад, сказал негромко, но четко и ясно, чтобы слышал хозяин:
- Крепкий двор. Тут, я скажу, только жить да радо¬ваться!
- Баркалла, кунак! - отозвался хозяин. - Заходи! - Он распахнул двустворчатые двери, и они оказались в комнате с огромным ковром, преобладали темно-красные и фиоле¬товые цвета, что придавало особый колорит помещению.
- Немножко отдыхаем, - сказал Абдулхалик, кивнул на тахту, она занимала треть комнаты. По ней еще были разбросаны с полдюжины маленьких подушек. - Чай пьем,  сыр кушаем, потом хинкал будет, мясо будет, - говорил хозяин, будто извиняясь за то, что заставляет гостей ждать настоящее угощенье, предлагая прежде легкую закуску.
- Ну вот: обеспокоили людей на ночь-то глядя, - ска¬зал Бурдяга, когда хозяин вышел.
- Э-э, Парамон, в доме горца гость - посланник Алла¬ха, ему всегда рады.
- Да ведь нас целая бригада, не накормишь.
- Чем больше гостей, тем счастливее хозяин.
Ни Бурдяга, ни Санька не знали, как нужно сидеть на тахте, оба топтались нерешительно возле. Потом Бурдяга присел на краешек, оперся на руки, а Санька продолжал стоять, оглядывая комнату. Не было никакой мебели, даже стульев, только ковры, подушки и эта огромная тахта. К потолку была подвешена керосиновая лампа «молния». Рамазан тем временем забрался на тахту, улегся, подложив под локоть одну из подушек. И теперь с удовольствием потягивался, наслаждаясь покоем и тишиной.
...В комнату вошли две женщины, одна лет пятидеся¬ти, с желтым болезненным лицом, другая совсем юная де¬вушка. Старшая была в темных одеждах: темно-коричне¬вое платье, длинное, просторное, голова и плечи покрыты таким же темным платком, на ногах толстые шерстяные носки и азиатские галоши. Девушка тоже была в платье и платке, но светлых, голубых тонов. Короткое платье до¬полняли штаны, закрывающие стройные ноги до щиколо¬ток и красивые, расшитые цветами, мягкие домашние ту¬фельки. Женщины расстелили на тахте скатерть, поставили поднос, на котором было обилие чашек и тарелок и вазо¬чек с сахаром, конфетами, печеньем, и принялись расстав¬лять все рядом с безмятежно развалившимся Рамазаном.
Женщины за все время не сказали ни слова, а закончив сервировку, так же молча удалились.
Саньке хотелось разглядеть лицо девушки, гибкий стан которой, быстрый взгляд блестящих черных глаз он успел заметить, когда они входили в комнату. Но она все делала, опустив голову, и Санька напрасно ожидал еще од¬ного взгляда в его сторону.
- Ты зенки на девку не пяль - нехорошо это, - шепо¬том сказал Парамон Михайлович.
Пришел хозяин. Он сбросил с себя овчинную безру¬кавку прямо на пол у входа и, неслышно ступая ногами, обутыми в толстые шерстяные носки, прошел к тахте, сел, привычно скрестив под собой ноги. Все он делал спокойно и неспешно, всем своим видом показывая, что, мол, торо-питься некуда. Он взял в руки огромный раскрашенный голубыми кругляшками фаянсовый чайник, наполнил чаш¬ки, и по комнате распространился тонкий аромат горных лугов.
Бурдяга сидел на тахте врастопырку, чувствуя, что вот-вот свалится набок, и с тоской вспоминая о столе и та¬буретах.
А Абдулхалик и Рамазан, и даже Санька чувствовали себя превосходно, не испытывая, кажется, ни напряжения, ни неудобств, аппетитно и шумно пили чай, ели необыкно¬венно ароматный и вкусный овечий, особого свойства - душистый и жирный - сыр.
Потом снова появилась женщина в темных одеждах. Она опустила на скатерть деревянный поднос с целой го¬рой дымящегося мяса, поставила перед каждым глубокие пиалы с жирным бульоном. Мясо тоже было удивительно вкусным и пахучим. Санька ел хинкал - крупные, с кулак, галушки из серой муки, запивал бульоном, и опять прини¬мался за мясо, жадно и торопливо проглатывая плохо прожеванные куски. Санька все ждал, не появится ли девочка в голубом, когда отворялась узкая половина двустворчатой филенчатой двери, но в комнату входила женщина в тем-ных одеждах, спокойная и молчаливая. Одна.
Девочка пришла потом, когда все спали. Неслышно проплыла по комнате, грациозно покачивая тонким станом и мелко-мелко перебирая стройными ногами. Подойдя к нему, она низко склонилась, взглядываясь в его лицо, и он хотел протянуть к ней руки, но они, тяжелые, будто нали¬тые свинцом, не подчинились ему, он хотел заговорить с ней и не мог. А она, укоризненно покачав головой, сказала:
- Зачем ты школу бросил, дурачок? Останешься те¬перь недоучкой на всю жизнь... и вдруг над ним склони¬лась классная руководительница Галина Сергеевна. «Саня, ты хоть понимаешь, что ты натворил?»
И Парамон Михайлович тряс его за плечо.
- Вставай, парень, все уже собрались.
Санька выбрался из-под одеяла, удивленно подумав, что не помнит, когда и как уснул, и кто укрыл его мягким и теплым одеялом.
И, обуваясь на веранде, он все смотрел по сторонам: не наблюдает ли она за ним из-за укрытия, не появится ли вдруг. Но не было нигде быстрых черных глаз...
Когда он подошел к машине, все уже были на местах. Лиза с Лучком сидели в кабине, и Лучок крутил баранку и гудел, и Рамазан, стоя у открытой дверцы кабины, курил папиросу, смотрел на Лучка, на Лизу и улыбался своей снисходительной улыбкой. Он посмотрел на Саньку, и Саньке показалось, что улыбка его при этом была более иронической, чем обыкновенно, и почувствовал, что крас¬неет, и отвернулся поспешно.
Во двор вышел Абдулхалик. На его плечах опять не¬брежно сидела венгерка из овчины. Он тепло смотрел на отъезжающих, одобрительно кивал головой и все повторял:
- Приезжайте еще...
V
Путешествие нисколько не утомило Саньку. Напротив, первозданная природа овладела его воображением и дер¬жала в том особенном напряжении, которое охватывает всякого, кто впервые видит настоящие горы, и не уста¬лость, а необыкновенные возбуждение, приподнятость на-полнили Саньку. Ему открывались все новые картины: за перевалом новый перевал с новыми ущельями, реками, ле¬сами, каждый раз вызывая новый прилив чувств.
От Левашей до Хунзаха ехали долго. Задержала Сы¬пучая гора. Когда машина преодолевала серпантин, проре¬зывающий склоны сыпучей горы, начался камнепад. Пона¬чалу они спокойно наблюдали, как мелкие камни ручьем текли с вершины, спрятавшейся в облаках. Такие ручьи перекрывали склоны Сыпучей горы во многих местах. Иногда они превращались в бурные камневые потоки и тогда путникам грозило настоящее стихийное бедствие.
Вот почему Рамазан, заметив, что начали вдруг сы¬паться крупные камни, остановил машину и повел всех к громадной скале, что нависла над дорогой, и которой не страшны были никакие потоки. К счастью, камнепад скоро прекратился, они отправились дальше и остальной путь до Хунзаха проделали спокойно и к полудню выехали на плато, названное в честь знаменитого аула-крепости Хунзахским.
В самое селение не поехали. Рамазан остановил ма¬шину у развилки: трасса продолжала бежать дальше, к Ботлиху, а гравийная дорога сворачивала от нее влево - к крепости.
- У приземистого здания стояли два потрепанных «ЗИСа» военных лет, «полуторка», несколько подвод.
Хотя горное солнце по-весеннему было ярким и осле¬пительным, воздух оставался свежим, ветер резким, и те, кто ехал в кузове, продрогли на ветру, и потому очень об¬радовались остановке, возможности поразмять затекшие ноги, а главное пообедать в теплой столовой. Что некази¬стое одноэтажное здание и есть столовая, оповещала вы¬цветшая вывеска над двустворчатыми дверьми, некогда окрашенными в синий цвет, а теперь серыми, поблекшими.
Никто не ждал приглашения, все дружно посыпались из кузова и во главе с Рамазаном и Лучком, который шел рядом с шофером, ухватясь за его руку, направились в сто¬ловую. Санька увидел опрятные свежепобеленные стены, обшитые фанерой потолки, выкрашенные все в тот же си¬ний цвет, покрытые синей краской столы и табуреты, си¬нюю буфетную стойку. Видимо, другой краски не нашлось во всем районе. Даже полы были выкрашены в синий цвет. Правда, краска на половицах давно стерлась, но у стен, в углах, еще проглядывали синие пятна.
Рамазан направился к стойке и заговорил с тучным рыжеголовым буфетчиком по-аварски.
Они уже заканчивали есть, когда в помещение столо¬вой вошла большая группа: десять или двенадцать мужчин. Все, кто был в столовой, поднялись со своих мест; вышел из-за стойки и торопливо, насколько позволяло тучное те¬ло, направился к группе буфетчик, пришли в зал повара. Мужчины прошли в дальний угол и сразу сдвинули вместе несколько столов и стали усаживать на почетное место - во главе застолья - неимоверно большого человека. Даже си¬дящий, он был выше всех остальных. От всего облика это¬го великана исходили сила и добродушие.
Это был знаменитый Абдурахман - человек-гора, си¬лач, спортсмен, кумир публики. Он никогда и нигде не мог оставаться один, повсюду - на стадионе, в общественных местах - его окружала толпа: дети, взрослые, женщины, старики сопровождали его, а он, привыкший к подобного рода свите, медленно шел, спокойный и добродушный. В своем шествии он напоминал слона.
Саньке случалось видеть великана на улицах города, и он вместе с изумленной толпой шел следом.
А два года назад Санька видел Абдурахмана на ковре.
Тогда в Дагестан приехала европейская знаменитость - борец из Швеции, обладатель многих спортивных титу¬лов. Швед был хорошо сложен, строен, с великолепно раз¬витой мускулатурой и оказался необыкновенно ловким. Как ни захватывал его Абдурахман, как ни прижимал к се¬бе, все швед выскальзывал из рук. А если великану и уда-валось бросить на ковер противника, тот, как кошка, опус¬кался на четвереньки.
Борьба затягивалась. Болельщики недоумевали, судьи нервничали. Конечно, наивно было бы полагать, что этот ловкий швед свалит Абдурахмана. Но что будет, если Аб¬дурахману не удастся положить соперника на лопатки?
Швед осмелел и все настойчивее пытался провести подсечку... чем и разозлил наконец соперника. Абдурах¬ман задвигался по ковру энергичнее, сграбастал вдруг шведа, поднял над головой и, под неистовый рев стадиона, шмякнул его о ковер...
Сейчас Санька завороженно смотрел на то, как вели¬кан ест.
- У него не брюхо, а прорва, - заметил Бурдяга. - Та¬кого прокормить не всякому хозяйству под силу, а? А на штаны да на рубахи сколько материи уходит - полсела одеть можно, а?
Никто на его «а?» не отвечал, все, бессильные скрыть любопытство, наблюдали за великаном. А он, привыкший к зевакам, ел себе с аппетитом.
Рыжеголовый буфетчик сообщил Рамазану, что Абду¬рахман гостил в Хунзахе, и вот земляки провожают его; они и вчера приходили в столовую и снова вернулись в се¬ло, так как не было машины в Махачкалу.
Абдурахман вышел из столовой в приподнятом на¬строении, шутил.
Рядом с этим огромным человеком все приобретало уменьшенный вид: вещи, строения, автомобили, а взрослые люди становились детьми, наивными и непосред¬ственными.
Несколько мужчин из тех, кто провожал Абдурахмана, стали громко спрашивать, кто из водителей едет в город. Оказалось, все держат путь дальше в горы. И только шофер «полуторки» не отозвался, и все заволновались: «Да где шофер с «полуторки?»
Абдурахман с улыбкой поглядел на окружающих и прямехонько направился к машине, водителя которой ни¬как не могли отыскать, а сам все улыбался и кивал головой, и что-то говорил по-аварски. Рамазан перевел своим спут¬никам слова великана: «Сейчас хозяин сам прибежит!»
 
Абдурахман подошел к борту грузовика, оглядел его, примериваясь, потом пригнулся, ухватился за что-то под кузовом и стал распрямляться, и кузов пошел вверх. Все замерли. Понимали, что силач шутит. Но... Вон уже колеса оторвались от земли и машина круто завалилась набок...
- Ох, наделает делов, черт нескладный, - сказал обес¬покоенно Бурдяга.
- Стой, стой!
К накренившейся машине бежал человек в стеганке, надетой поверх комбинезона. Он ухватился за борт, повис, пытаясь собственным весом удержать грузовик. Абдурах¬ман благополучно опустил грузовик на все четыре колеса. Он, кажется, был доволен, что развеселил земляков.
Человек в телогрейке, он-то и был водителем, которо¬го долго не могли разыскать, обошел вокруг машины, уда¬ряя носком сапога в колеса, обернулся к Абдурахману, ска¬зал неожиданно миролюбиво, с улыбкой:
- На весь колхоз - одна, а ты...
Ой отворил дверцу кабины, достал из-под сиденья серую солдатскую ушанку, надел на голову, протянул Абдурахману заводную ручку, добела отполированную ладонями.
- Заводи, поедем... в Махачкалу.
Абдурахман кивнул головой, давай, мол, подошел к бамперу, вставил ручку в гнездо, крутанул ею играючи. Машина покачнулась, а мотор испуганно затарахтел. Вели¬кан отдал ручку шоферу и попытался влезть в кабину - не поместился, тогда прямо с земли запрокинул ногу в кузов, присел на доску, перекинутую с борта на борт, привалился спиной к кабине, но, почувствовав, как она подалась, за¬скрипев, сел прямо, ухватившись руками за перекладину.
- Баркалла, баркалла*, - кивнул он провожающим.
Машина бойко покатилась под гору. И долго еще ви¬ден был на дороге маленький грузовичок с покачивающей¬ся каланчой наверху.
*Баркалла (аварск.) - спасибо.
;
VI
Здесь, у столовой, Рамазан взял «короля», так в те времена называли случайных пассажиров,— пассажира до Ботлиха. «Король» погрузил в машину две связки горских бурок. Санька помог ему. «Король» — высокий, грузный, с обветренным лицом багрового от¬тенка, видно, много ездил по горным дорогам в открытом кузове, благодарно улыбнулся Саньке, а, поднявшись в кузов, выдернул из тюка сложенную конвертом бурку, встряхнул — и она распласта¬лась, как птица, хлопнув крыльями, бросил бурку Саньке на колени.
— Давай! В бурке совсем тепло будет. — Посмотрел на Пара¬мона Михайловича, перевел взгляд на Настю. Стал выдергивать еще конверты, бросать их пассажирам.— В бурке совсем тепло будет,
— повторял он всякий раз.— Давай!
— А не жалко? — спросил Бурдяга.— Вдруг испортим нечаян¬но, а вещь казенная, как-нито.
— Вах! Зачем портить, не надо портить. Немножко греемся — и давай назад... Давай — хорошо будет!
— Да я не сумлеваюсь, что хорошо будет. Я про то, если, мол, нечаянно испортим...
— Э-э, дорогой незнакомый хороший человек, ты — как ин¬спектор-приемщик городского промотдела, который не принял эти бурки. Такой мужчина... э-з, не знаю, как по-русски сказать...
— Въедливый,— подсказала Настя.
— Валлах, правильно, клянусь, честное слово.
— Все на месте? — выглянул из кабины Рамазан.
— Все! — ответили ему несколько голосов.
Стали надевать на себя бурки. Было интересно: что за штука бурка? Настя все что-то посмеивалась, чем-то смешны были для нее эти лохматые горские накидки. Или хозяин бурок показался занятным. Она перемигивалась с Бурдягой, прыскала молодо и за¬дорно и зарывалась лицом в бурку по самые глаза. Бурдяга, наки¬нув бурку на плечи, рассматривал ее; то мял пальцами ворс, то гла¬дил его, приговаривал: «Видал, штука какая». Санька, намерзшись на ветру за время долгой поездки, очень обрадовался необычной накидке, до чего тепло в ней!
— Это что же,— сказал Бурдяга,— в Ботлихе фабрика есть, где эти самые бурки делают?
— Да, есть,— отвечал «король»,— промкомбинат называется.
— Вона как! — будто подивился Парамон Михайлович.— Я гляжу, Ботлих-то не просто аул какой-нибудь, а прямо-таки промыш¬ленный город.
— Правильно, дорогой,— обрадовался «король», — это город. Там все есть. Больница, клуб, лесозавод... нарсуд есть... наш пром-> комбинат... — Лицо его осветилось улыбкой.— У нас очень большая машина есть, «Дон Карлос» называется...
— Э-э, да это очень старый двигатель... В начале века выпускали. Он такой,— Бурдяга поднял вверх руки,— с огромными, с дом, ма¬ховыми колесами, да?
— Да-да, — оживился «король», — очень красиво работает.
— И пропел, шлепая губами:
   Пах-пух, пух-пах,
Пах-пух, пух-пах!
И таким наивным и непосредственным показался в эту минуту «ко-роль», что все безудержно захохотали', и смех этот, кажется, оби¬дел нового пассажира. Лицо его резко изменилось, побледнело.
— Зачем смеемся?
— Вы не обижайтесь, дяденька,— сказала Настя.— Мы от души смеемся, от сердца... От того, что вы добрый человек. Понимаете? Да вас как зовут-то?
«Король» недоверчиво посмотрел на Настю, перевел взгляд на Бурдягу.
— И то... — Сочувственно ответил на его взгляд Бурдяга. «Ко¬роль» обернулся к Насте:
— Вали-Магомед я.
— Уж очень вы серьезно все воспринимаете, Вали-Магомед, — сказала Настя.— К жизни надо относиться немножко с юмором.
¬-  Юмор-мумор мы не знаем, — отвечал Вали-Магомед.
— А смеяться не надо.
— Не будем, раз вы такой...
Установилось тягостное молчание. Отвернувшись от спутников,. Вали-Магомед смотрел на проплывающие пейзажи, лицо его было твердокаменным. Виновато молчали Настя и Санька. Бурдяга заду¬мался о своем. Как оно, дело, пойдет на новом-то месте. Не свалял ли он дурака, не поспешил ли дать согласие. Там, на собрании, все было гладко, потому как языком работали: поговорили и разо¬шлись. А ему придется на ходу учиться новому делу самому и учить других. Хорошо хоть Лиза знает и двигатель внутреннего сгорания, и компрессорные установки. А вот Саньку наново обучать придет¬ся; парень он, конечно, старательный, но заранее не угадаешь, как будет получаться. Способности, они по-разному у людей проявля¬ются: одному одно удается, другому другое. Но как бы там ни бы¬ло, а Саньку он сделает мотористом. Не может такого быть, чтобы парень да не потянулся к машинам!..
Санька спал, привалясь спиной к пружинистой сетке. В толстой и лохматой бурке было тепло и уютно, как в конуре.
Его разбудили возгласы: «Лиса! Посмотрите, лиса!»
Он вскочил, запутался в бурке, упал на колени. Встал снова, оперся руками о крышу кабины и стал смотреть вперед. И там, где фары выхватывали из непроглядной темени белый укатанный грей¬дер, стремительно набегающий на машину, увидел рыжего зверя, похожего на небольшую собаку. Лиса неслась у самой кромки до¬роги, почти сливаясь с бликами фар, но вдруг, резко крутнув хво¬стом, перемещалась к противоположной кромке, и, пробежав так какое-то время, перебегала на старое место, не догадываясь сде¬лать скачок в сторону, чтобы вырваться из светлого круга.
— А еще говорят,— перекрывая шум мотора, громко сказал Бурдяга,— лиса — хитрый зверь. А она, видали, дура какая...
Лисе помог крутой поворот — сноп света рванулся вправо, и она канула в темноту.
— Ушла,— с сожалением проговорил Бурдяга, в нем, кажется, проснулся азарт охотника.— Будь ружьецо под рукой...
— Э-э, кунак, ружье нету — не жалей. Весной зверь плохой бывает — лысый.
Настя не сдержалась, снова прыснула от смеха. Благо было тем¬но и шумно, и Вали-Магомед не обратил на это внимания.
— Зверь зимой хороший бывает,— продолжал он.— Я зимой в Ачбалда ходил, место такое есть за Ботлихом, там на речке ост¬рова есть, маленький лес есть, заяц там гуляет, лиса гуляет.
Санька опять закутался в бурку и задремал и не слышал про-должения разговора. Впрочем разговор быстро иссяк. Только Настя чему-то улыбалась, да Бурдяга говорил, ни к кому не обращаясь: «Да... Вот оно как, значит...»

* * *
Разбудила Саньку тишина. Машина стояла, упершись фарами в крыльцо из четырех бетонных ступенек, ведущих в здание. Здание расплывалось в темноте и, низкое, массивное, было похоже на доисторическое животное, припавшее на брюхо. В кузове никого не было, все толпились у крыльца, только, кажется, Лиза с Лучком оставались в кабине. Не было среди вновь прибывших и Вали- Магомеда, что бурки вез, он сошел в Ботлихе, который они проехали несколько минут назад.
Входная дверь оказалась запертой. Бурдяга поколотил в нее, подергал за ручку, прислушался, обернулся к спут¬никам, сказал, разведя руками:
- Стало быть, в кузове ночевать будем. - Тут он уви¬дел Саньку, подходящего к крыльцу. - А ты знаешь, па¬рень, что бурка-то твоя! Вали-Магомед, как прощался с нами, я хотел тебя разбудить, чтоб, значит, эту лохматую одежину ему вернуть, а он и говорит: не буди! Пусть спит молодой жигит, бурку я ему дарю. Во как, едят тебя бло¬хи!.. спать-то в кузове придется. - Он опять ударил кула¬ком в дверь.
- Зачем в кузове? В Ботлих вернемся, - возразил Рамазан.
Из-за угла дома в светлый круг от фар шагнул старик в тулупе, папахе, с берданкой на плече, остановился, молча глядя на приезжих. Все замерли. Уж очень неожиданным было его появление. Старик, равнодушный, пошел прочь.
- Это кто же? - первым очнулся Парамон Ми¬хайлович.
- Сторож, - коротко ответил Рамазан.
- Ни здрасте, ни прощайте.. Что будем делать-то?
- Немножко подождем, - спокойно сказал Рамазан. В отличие от Парамона Михайловича поведение сторожа не показалось ему необычным. Через некоторое время в двер¬ном замке послышались металлические щелчки - и дверь распахнулась: на крыльцо вышел сторож, но уже без бер¬данки.
- Давай заходи, давай...
VII
Саньку подняло солнце.
Оно давно хозяйничало в комнате, обшаривая углы, пока не вперило горячие лучи в Санькино лицо и не при¬пекло так, что Санька проснулся.
Вчера, при тусклом свете керосиновой лампы с чер¬ным от копоти стеклом, он не разглядел комнату. Разве что огромную печь, занимавшую левый от двери угол, да две железные кровати, стоящие по обе стороны от окна, очень широкого. Парамон Михайлович такие окна называет итальянскими.
В боковой стене было еще одно окно, поуже. В него видно крыльцо. У этого окна стоял стол, сколоченный из грубоотесанных досок, два столь же грубых табурета. У двери, в противоположном от печки углу, были свалены в кучу вещи. Поверх кучи лежала свернутая бурка. Не вери¬лось, что эта необыкновенная вещь принадлежит ему. Мо¬жет, дядя Парамон пошутил, и Вали-Магомед хватится?
- Долго спишь! - сказал он и принялся перебирать ве¬щи, сваленные в углу. - Чай, мы работать приехали, кон¬чились они, золотые денечки...
Саньке и самому хотелось поскорее начать работать, и его нисколько не пугало то, что придется рано вставать или дежурить ночью. Он только очень волновался, беспокоился о том, чтобы уметь работать хорошо. И потому слова Па¬рамона Михайловича насчет золотых денечков показались обидными. И он хотел сказать, что знает, что надо рано вставать, каждый день ходить на работу.. И вообще знает, что предстоит заботиться о себе, и он к этому готов, и Па¬рамону Михайловичу не придется с ним нянчиться, пусть он об этом, пожалуйста, не беспокоится. Но вместо этого вдруг спросил:
- Дядя Парамон, это правда, что Вали-Магомед пода¬рил мне бурку?
Парамон Михайлович перестал перекладывать вещи, обернулся к Саньке. Неприметная улыбка коснулась губ, но гут же лицо стало серьезным, недовольным и хмурым.
- Здорово живешь! - Он шутовски поклонился.
- Ну, может, вы нарочно...
- Ты вот что, - Бурдяга вернулся к прерванному делу,
- вставай-ка да умывайся, - рукомойник на дворе, - да зав¬тракай, - Лиза приготовила, она вот тут рядом - в стену можно перестукиваться. Мы с тобой у них и столоваться будем. Ей, думаю, все одно готовить - на двоих ли, на пя¬терых ли. За стол будем платить. Согласен? - Остановил он Саньку, направившегося было во двор к рукомойнику.
- Согласен, согласен кивнул Санька и побежал умы¬ваться.
- А сам, небось, и не знает, с чем согласен, и сколько платить надо. Может, столько и не заработаешь... Вон и в подарок не верит. Пошутил, говорит. Каждый день бы шу¬тили с нами так...
Машины, которые увидел Санька, были одноцилинд¬ровые, пузатенькие; с правой стороны у них маховик - тя¬желое колесо с толстой ступицей, с левой - широкий шкив, на шкив наброшен ремень - привод к генератору.
- Старые знакомые, - говорил Парамон Михайлович, обходя их и оглядывая со всех сторон, - я такие обслужи¬вал, когда на рыболовных судах работал. Непривередливые машины, не зря их на деревяшки ставят. - И объяснил Саньке, что деревяшки - это небольшие деревянные рыбо-ловные суда, широкие, устойчивые, они не боятся никаких штормов.
- А уж на мертвом якоре чего им не работать - ника¬кой тебе качки и вода пресная.
В просторном машинном зале стояли два двигателя, два генератора, распределительный щит и на нем ампер¬метр и вольтметры с застывшими стрелками, зловеще бле¬стели медью клеммы рубильников. У окон справа стоял верстак, обитый железом, на нем - тиски. А рядом, у сте¬ны, железный шкаф с инструментами.
Парамон Михайлович поманил Саньку к себе, похло¬пал по крутому боку двигатель, что стоял справа от входа.
- Машина проста в работе. Правда, для запуска си¬ленки нужны. - Он приладил паяльную лампу на подставку перед головкой цилиндра. - Сейчас нагреем отросток и бу¬дем заводить. - И, когда отросток раскалился, Бурдяга плотно обхватил две спицы маховика, расставил пошире ноги, качнул маховик вправо, а потом резко всем корпусом покатил его влево. И тут внутри двигателя что-то екнуло, будто селезенка у лошади, только звонче, пронзительней, и следом раздался взрыв, - и завертелось, и пошло-поехало, и ремень по шкиву побежал, хлопая и раскачиваясь, и ге¬нератор закрутился, искря щетками, закачались стрелки ампер-и вольтметров.
Парамон Михайлович стал ощупывать двигатель со всех сторон, словно врач пациента - сверху донизу: не пе¬регревается ли где; потом взял металлический прутик, не¬большой, с полметра, зажал зубами один конец, другим стал тыкать в разные места двигателя - то сбоку, то внизу. Весело посмотрел на Саньку.
- Перекрывай, на сегодня хватит. - Санька закрыл вентиль, через который подается горючее. Двигатель, ут- робно екнув селезенкой, остановился: замер шкив, не ис¬крил генератор, только ремень покачивался.
Парамон Михайлович сел на подоконник, достал ки¬сет, свернул цигарку, зажег клочок газеты от паяльной лампы, прикурил, а лампу погасил.
- Шумит, зараза, не поговоришь. - С наслаждением затянулся и, кажется, собирался продолжить разговор, на¬строение было хорошее, в таких случаях ему всегда хоте¬лось поговорить. Но тут в машинное вошел человек.
Это был мужчина лет тридцати пяти. Однако измож¬денное лицо его казалось старческим из-за преждевремен¬ных морщин и седины, а глубокие морщинки у темно¬серых глаз придавали взгляду страдальческое выражение. На нем было стеганое на манер телогрейки пальто, которое подчеркивало худобу длинного тела, голенища кирзовых сапог были слишком просторны на тонких ногах, на самый затылок была прилеплена ушанка, прожженная с одного боку, и в это прожженное отверстие выглядывала подпа¬ленная вата.
Он часто покивал головой, то ли здороваясь, то ли прося прощения за неожиданное вторжение, нерешительно потоптался на месте, подошел поближе. И все молчал и глядел виновато. Саньке подумалось, это глухонемой, и что он сейчас начнет объясняться жестами, но он вдруг заговорил. Голос был басовитым, хотя и негромким.
- Я давно вас поджидаю - с зимы, - сказал мужчина, а встретив недоуменные взгляды, подкрепил свои слова своеобразным выражением: - Век свободы не видать!
Парамон Михайлович повернулся к Саньке. «Чего ему надо?» Санька смущенно улыбнулся; ему было не по себе оттого, что взрослый человек предстал перед ними уни¬женным и жалким. Всякий раз при встрече с нищим или опустившимся человеком Санька чувствовал острую до боли в сердце жалость, и всякий раз возникала и не давала покоя мысль: какое несчастье бросает человека так низко?
- А чего ты нас поджидаешь, зачем? - спросил Пара¬мон Михайлович. - Разве ты знал, что приедем?
- Дай, пахан, табаку, курить хочу - сил нет, - попро¬сил тот. Парамон Михайлович кивнул на кисет, лежащий на подоконнике.
- Бери закуривай.
Человек проворно схватил кисет, рассыпая крошки табака, свернул толстую цигарку, прикурил у Парамона Михайловича, глубоко затянулся и потом стал говорить, прерываясь для того, чтобы снова затянуться с жадностью алкоголика, дорвавшегося до зелья.
- Я под Новый год сюда прикатил...после отсидки.. Червонец отсидел. Червонец от звонка до звонка, - сказал он. Поглядел на Парамона Михайловича. - Я тебе потом скажу, пахан, за что сидел.
- Мне-то что за дело, - пожал плечами Парамон Ми¬хайлович.
- Есть дело, пахан, есть. - Взгляд человека в длинно- полой стеганке оживился и уже не вызывал того сострада¬ния, которое возникло у Саньки вначале. - Ты ведь меха¬ник, и это твое хозяйство, - продолжал он, волнуясь.
- Ну, - сказал Парамон Михайлович, недоумевая. Он знал, когда и с каким делом такие к людям пристают.
- Возьми меня к себе, пахан, мотористом. А? Здесь ты других все равно не найдешь, а мотористы тебе нужны.
Этого Парамон Михайлович никак не ожидал, не ду¬мал, не гадал.
- Да откуда тебе знать, что мне мотористы нужны? - подивился он осведомленности этого прощелыги.
Мужчина поспешно, но обстоятельно стал объяснять.
- Я тут с одним дедом познакомился, он у вас мото¬ристом числится. Всю жизнь бродил по свету, кастрюли паял... Короче, кустарь-одиночка, кроме железного хлама ничего не видел. Я сообразил: если такого Бармалея взяли, значит, у них с мотористами не густо. А я - специалист дипломированный, век свободы не видать. Четыре года - до того - плавал на Каспии, вот такие нефтянки, - он кив¬нул на двигатель, - обслуживал и знаю их как свои пять пальцев. - Человек говорил все увереннее. - Корочек у ме¬ня нет, сам понимаешь, затерялись, а заново сдать экзаме¬ны не имею возможности - в городах нельзя появляться... Высылка у меня... Пять лет. Несу покаяние в сельской глуши, вдали от общества... Слушай, пахан, - оживился он еще больше, - устрой мне экзамен, я тебе эти балиндеры по винтику разберу! Век свободы не видать!
До этой минуты Парамон Михайлович к словам при¬шельца относился с недоверием. Но когда тот назвал дви¬гатель нефтянкой, а потом балиндером, понял, что он дей¬ствительно знает НД - Нефтяные двигатели, именуемые моряками балиндерами. С мотористами на станции дейст-вительно туго, и Бурдяга в глубине души стал склоняться к тому, что, может быть, человек этот, и вправду, спец хо¬роший.
- Тебя как зовут-то? - спросил он после некоторого раздумья.
- Кастусь, - ответил человек с готовностью.
- Ты что, поляк?
- Российский я, из Балашова, что в Саратовской об¬ласти.
- Я к тому, что имя у тебя вроде как иностранное, хотя обличьем - свой, за версту видать.
- Ты, пахан, не мохай, ксивы у меня в порядке... Сей¬час покажу.
- Чего покажешь? - не понял Парамон Михайлович.
- Документы.
Очень худые с голубыми жилками под бледной кожей пальцы стали нервно хватать пуговицы стеганки, нырнули за пазуху и через мгновение развернули перед механиком грубую холстину, в которой лежали паспорт и еще какие- то бумаги.
- Вот, пахан. - Он протянул паспорт.
- Да ведь я не то чтобы сомневался, - сказал Парамон Михайлович, - я только об имени спросил, чудное оно у тебя. - Однако глянул в паспорт. - Во, видал: оказывается, ты - Константин, а какого-то Кастуся выдумал. Зачем?
- Это братва придумала. Там. Ия привык, будто ро¬дился Кастусем. А от «Константина» у меня по коже пупы¬рышки выскакивают, как у курицы. «Константин» - это для интеллигентов.
Парамон Михайлович сощурил глаза, сказал с издев¬кой, покашливая:
- Стало быть, и нам Кастусем тебя называть, чтоб у тебя пупырышки не выскакивали...
Кастусь весело рассмеялся. Похоже, пахан возьмет его на работу. Оправдалась надежда, а то ведь как переживал, нервничал, вот и теперь руки дрожат.
- Ты, пахан, - мужик с подковыркой. Ха-ха-ха!
- Да я что, - сказал Парамон Михайлович. - Как ты сам о себе, так и я, ничего не прибавляю. Люди очень даже могут засомневаться в твоих словах, потому как они у тебя черт знает какие. Этакими словами, как ни старайся серь¬езно говорить, все шуткой будет казаться, а то чем и поху¬же. А я что, я немолодой, повидал...
- Дед вон, которого в мотористы записали, тоже немо¬лодой, а Бармалей.
- По-всякому жизнь у людей складывается: и до ста¬рости младенцами остаются, и смолоду мудреют. - Пара¬мон Михайлович взял кисет. - Однако мудрствуем на пус¬том месте. Давай-ка покурим: между делом всегда лучше покурить, чем мудрствовать. Табачок, он делу не помеха...
- передал кисет Кастусю. - Покури и дуй за своими ве¬щичками...
- Нет у меня вещичек. Ничего нет...
Странное впечатление произвел на Саньку новый мо¬торист. С одной стороны, его внешность, манера разгова¬ривать, жесты вызывали неприятные чувства. Взрослый человек, даже старый, как показалось поначалу, а позволя¬ет себе в разговоре какие-то выкрутасы, с другой, нельзя не заметить, что душа у него детская, открытая и наивная и что человек он доверчивый, добрый - весь нараспашку, ничего не скрывает, и ему веришь.
VIII
До обеда они работали в машинном, запускали второй двигатель, который, к огорчению Парамона Михайловича, долго не заводился. Потом проверили генераторы, распре¬делительный щит. Все было в полном порядке, и Парамон Михайлович опять повеселел и сказал, что если и сам ин¬кубатор подготовлен так же, то они, бог даст, через не¬дельку начнут. К тому времени Рамазан привезет яйца, он завтра едет в Хасавюрт. Только бы специалист из Москвы не задержался.
- Мне в производственном управлении сказывали, что он вслед за нами и приедет, - сказал Парамон Михайлович, так что, не нынче-завтра надо ждать и быть, как говорит¬ся, начеку... А сейчас пойдем обедать, - заключил он.
Кастусь отошел к верстаку и принялся над чем-то усердно работать.
- Бросай все дела, пошли, - сказал ему Парамон Ми¬хайлович.
- Я недавно шамал, - отвернулся Кастусь.
- То ты шамал, - улыбнулся Парамон. - а теперь обе¬дать будешь. Лиза обещала борща наварить, котлет нажарить. Любишь котлеты? Мы с Санькой куда как обожаем их.
После обеда жизнь на станции замерла. Женщины и Лучок спали. Парамон Михайлович, вооружившись круг¬лыми очками в железной оправе, засел за изучение руково¬дства по эксплуатации инкубатора. Кастусь возился в своей комнате с топчаном, у которого не хватало одной пары ножек.
Здание инкубатора, или как его еще называли, главный корпус, состояло из трех секций. В нем было два подъезда, по торцам. Длинный коридор прорезывал здание насквозь - от одного подъезда к другому. Коридор прерывался ог¬ромным залом, в котором находился инкубатор: сооруже¬ние из дерева, пластмассы и металла, напоминавшее дере¬вянный домик, какие ставят строители на объектах, разме¬щая в них свои конторки. Но «Рекорд-39» был изящен, блестел лаком и никелем. Вмещал он тридцать девять тысяч яиц.
Одна половина здания была занята жилыми помещениями, вторая, за залом, - складскими и подсобными. На жилой половине было много больших и маленьких комнат, и почти каждый мог выбрать жилье по вкусу: с окнами на север или на юг, угловую или в середине, побольше или поменьше, с печкой или без печки. В одной из них - ма¬ленькой, узкой, с одним окном на южную сторону, в ком¬натке без печки и устраивался Кастусь.
Санька, проходя по коридору, видел в открытую дверь, как их новый моторист прилаживал деревянный ящик к той стороне топчана, где не было ножек.
Полуденное апрельское солнце разливало приятное тепло. В воздухе угадывалась тонкострунная мелодия. Все вокруг пело, сливаясь в смешанный хор: зеленый, буйный, яркий, многоголосый, потрескивающий, попискивающий, посвистывающий. И радостно было видеть, слышать и чув¬ствовать весну.
Еще вчера Санька подивился резкому контрасту в природе окрестных гор. В северной стороне сразу за овра¬гом, вдоль которого вытянулось здание инкубатора, под¬нималась гладкая гора с округлой вершиной; ее глинистые склоны были покрыты редкой серой растительностью: то ли пожухлой травой, то ли лишайниками. На юге, напро¬тив, возвышались покрытые лесами горы, зеленые необык¬новенно. На западе, за зданием машинного отделения, за бугром, на вершину которого он выбегал утром, тянулись сады. Сады цвели, и это было, как сиреневое море. На вос¬ток уходили горы, похожие на эту, что с круглой верши¬ной, - скалистые, серые, мрачные. Но они были прекрас¬ными в своей мрачности, и больше привлекали внимание Саньки необычностью и суровостью. При взгляде на них слышалась музыка: мужественная, торжественная, возвы¬шенная.
С ним иногда происходило такое: глянет в бездонное небо - и услышит музыку, нежную, стройную, и тогда смотрит он вверх, все больше поддаваясь обаянию музыки, ч ему начинает казаться, что небо, - это синее, бездонное пространство, - движется, плывет ему навстречу, или это он сам устремляется ввысь и летит, и все, сильнее звучит музыка, все быстрее полет...
Санька направился под гору, вниз, туда, где, как он угадывал, пролегает дорога, по которой они приехали. Чем ниже он спускался, тем зеленее были склоны, больше жиз¬ни, движения. Взбивая пыль, проехал грузовик, прошла женщина с такой огромной охапкой свежескошенной тра¬вы, что видны были только ее ноги. За поворотом дороги вдруг заблестела река, а в ущелье открылся мост. Санька долго разглядывал красный железный мост, закрытый с боков и сверху, и дом дорожного мастера, и склон горы у моста с остатками крепостных стен с круглой зубчатой башней, потом спустился к реке, сел на гладкий валун и засмотрелся на воду. Река дыбилась на перекатах, клокота¬ла, пенилась под мостом, а в долине разливалась широко, текла свободно, омывая островки, сплошь поросшие кус¬тарником. Вся эта красота поглотила Саньку, он просидел у реки до захода солнца. Возвращался в сумерках. У само¬го дома его застала настоящая ночь с непроглядной теме¬нью, звездным небом над головой и особенной вечерней тишиной, какая бывает только в горах. Ночь опустилась как-то сразу. Только что над горами висело солнце, разли¬вая свет и тепло, а теперь контуры горных вершин едва угадывались.
Общежитие он распознал по двум желтым пятнам ок¬на. Окно справа - их комната, слева - комната, что распо¬ложена напротив, а разделяет их широкий коридор. Днем Санька видел на этой двери огромный, с кошку, замок. Кастусь, кивнув на замок, сказал: «Хаза Бармалея. А там знаешь что? Примуса и паяльники, и дырявые кастрюли. Целый угол дырявых кастрюль!»
Войдя в коридор, Санька услышал шум примуса, а в нос шибануло горячим железом, кислотой, керосином, ко¬жами. Дверь в «хазу Бармалея» была распахнута настежь, а в глубине комнаты, в чаду, Санька увидел человека, стоя¬щего у стола, приспособленного под верстак. Небольшого роста, белый как лунь: седая щетина покрывала лицо, шею и верхнюю часть груди, которую открывал расстегнутый ворот гимнастерки, потертой, залатанной на локтях. Черты лица крупные, мясистые, удивительно неправильные, даже уродливые, составляли простую, доступную, открытую и даже симпатичную, какими бывают добродушные морды домашних животных, физиономию. Он и правда был ста¬рик, но бойкий, подвижный, крепкий и сильный. Тяжелые, жилистые кулаки цепко держали паяльник и кастрюлю, чуть искривленные крестьянские ноги твердо стояли на полу среди кастрюль, ведер, чайников и всякого железного хлама. Он весь был погружен в работу, которую выполнял, кажется, с радостью. Об этом говорили и его облик, и ат¬мосфера, его окружающая; работая, он напевал. Трудно было понять, о чем песня, но некоторые слова Санька ра¬зобрал. Слова были примитивные, вульгарные, из давно ушедшей и забытой жизни:
...ты будешь в шелках и золоте,
но счастье покинет тебя...
Бармалей почувствовал, что кто-то стоит у входа в его пещеру, повернул голову: увидев Саньку, высоко поднял лохматые седые брови, осклабил рот в устрашающей улыбке. Непонятно было, рад он гостю или рассержен его появлением. И Санька стоял, не зная, как поступить.
- Здравствуйте, - сказал он и сделал шаг к своей две¬ри. Но хриплый, прокуренный, пропитанный парами ки¬слот, ртути, керосина, голос Бармалея остановил его.
- Эй, мальчик, куда же ты - Заходи! - Бармалей поло¬жил на верстак паяльник и кастрюлю и принялся отирать ладони о штаны. - Здравствуй, заходи! - И подал коротко¬палую, шишкастую ладонь. И Санька почувствовал, какая она жесткая, колкая; трудно было поверить, что это чело¬веческая рука, а не кусок доски.
- С приездом! - сказал Бармалей. - Папа беспокоился, хотел искать тебя. Я сказал: зачем искать, это оскорби¬тельно для молодого мужчины. Папа сказал: горы кругом, какой-нето зверь нападет. Смешно. А ты далеко ходил? Не страшно было?
- У моста был, - неохотно объяснил Санька. Было не¬приятно, что этот тоже записал его в сыновья Парамона Михайловича.
- Строгий у тебя отец, - продолжал Бармалей, со мной тоже строго говорил. Не поверил, что я всякую машину за день изучу и буду знать не хуже любого специалиста. На свете нет такой машины, которую бы лакец не мог освоить.
- Он посмотрел на Саньку, ожидая, кажется, поддержки. Но Санька молчал. И Бармалей продолжал: «А эти нефтя¬ные моторы, что на нашей станции, тем более...»
- Это не моторы, а двигатели, - возразил Санька.
Бармалей опять посмотрел на него, взгляд выражал удивление, недоверие и снисходительность.
- Ты тоже механик? - спросил он, округляя и без того большие навыкате глаза.
- Я - моторист, - сказал Санька, но оробел вдруг и до¬бавил уже не столь уверенно: - Я еще учусь.
Бармалей удовлетворенно кивнул.
- Ученик, а уже других учишь, да? Мотор не мотор, двигатель не двигатель... Бензин - керосин - наливай - поехали! Милый мальчик, дядя Амин, - он похлопал ладо¬нями по коленям, а потом сгреб в горсти штаны и задрал их, оголив худые с синюшной кожей ноги почти до колен, поглядел на них сам, подождал, когда Санька поглядит, опустил и закончил: - Вот этими ногами - всю Россию обошел. Поезжай в Вологодскую губернию, Промыслов- скую волость, деревню Волокуши и спроси там любую ба¬бу: ты, спроси, дядю Амина знаешь, лудильщика? А потом поезжай в Томск, а потом в Самару... в Бел город... Э-э, милый мальчик, дядя Амин был у-у-у-х-х-хх какой! - мо¬лодой, сильный, кудрявый! Бабы несли ему новенькие ка¬стрюли чинить, особенно вдовушки. Я говорю: это новая кастрюля, ее не надо чинить. Нет, говорит, почини. Почи¬ни, говорит золотой ты наш в серединке, по краям сереб-ряный... - И, пританцовывая, легко прошелся между кастрюлями.
Ух-ух-ух-ух! Покажусь я вдруг - девки следом, девки следом - познакомиться бы с дедом!
- Понял? - остановился он перед Санькой. - А ты го¬воришь - мотор! Затор! От ворот поворот!... -
А в дверях стоял Парамон Михайлович и молча смот¬рел на них, и чуть приметная улыбка искривляла его губы, подрагивала в зрачках. И дед затрясся от смеха, нарочно громко выговаривая: «Хо-хо-хых!»
Но лицо механика как-то потускнело, он в раздумье покачал головой, сказал:
- Наградил господь работничками... Что-то будет? - Ссутулив плечи, пошел в свою комнату.
Дед, оборвав смех, растерянно смотрел вслед механи¬ку, потом оборотился к Саньке, развел руками:
- Не нравлюсь я товарищу механику! - И неожиданно скорчил рожу в сторону двери, где минуту назад стоял Па¬рамон Михайлович.
IX
Вечером, ложась спать, Санька задумал встать по¬раньше: ему не нравилось, что по утрам его будят как ма¬ленького. Но опять тряс Саньку Парамон Михайлович, се¬туя, по своему обыкновению, на то, что с этаким народом никаких делов не сделаешь. Беззлобно поругиваясь, он пошел поднимать Кастуся, наказав Саньке поспешать: «Се¬годня будем работать в машинном, надо демонтировать резервуары».
За дверью приглушенно гудел примус. И низкий, хри¬плый, удивительно созвучный с примусом, голос напевал:
...ты будешь в шелках и золоте, но счастье покинет тебя...
Механик с утра был раздражен - на Бармалея озлился. Тот все никак не мог понять, зачем они резервуары демон¬тируют.
Если завод выпускает моторы с резервуарами, значит, они нужны. А вы приказываете снимать.
- Ни к чему они, - пытался терпеливо объяснять Па¬рамон Михайлович, - потому как малы, воды в них всего ничего, двигатели будут быстро перегреваться. Вот мы вы¬бросим их к чертовой матери, а рядом с машинным, вон там, супротив окон, бассейн соорудим, целое море воды накачаем и подведем к двигателям: холодная туда, горячая обратно. Еще и душевую рядом построим - после смены горячий душ очень пользителен. Тудом?*
- Но если завод выпускает моторы с резервуарами... - продолжал свое дед Амин, -ведь не будут же выпускать как не надо. Так не бывает.
- Бывает и похуже, - сказал Парамон Михайлович.
- Мы тоже выбрасывали баки, - сказал Кастусь, - они только мешают.
- Я заберу эти баки себе, - неожиданно объявил Бар¬малей, - я из них кипятильники сделаю.
Тогда Бурдяга и озлился.
- Небось давно на них зарился, а мне голову морочил, идол седой.
Из-за Аминовой хитроумной непонятливости полдня сердился Парамон Михайлович. И когда незадолго до обе¬да в машинном появилась Настя и, запыхавшаяся, возбуж¬денно зашептала: «Парамон Михайлович, а, Парамон Ми¬хайлович!», он оборвал ее вроде как поневоле, со зла.
- Чего тебе?
- Но она только смотрела на Парамона Михайловича да хлопала зенками. Механик встревожился - уж не случи¬лась ли беда какая? Наконец она выдохнула:
- Приехал!.. Парамон Михайлович, он приехал!
- Да кто он-то? - спросил механик, хотя уже догадал¬ся. кто приехал и почему так возбуждена Настя, а догадав¬шись, ругнулся про себя. «Вот ведь бабы, туды их...»
- Инженер... Из Москвы! - говорила Настя. - Пойдем¬те, Парамон Михайлович, он про вас спрашивал.
- Чего же ты не привела его в машинное? - недоуме¬вал механик.
- Да ведь он к себе требует! - отвечала Настя, дивясь спокойствию Парамона Михайловича.
- Так уж и требует. Генерал, что ли? - Механик обер¬нулся к мотористам. - Пойду, погляжу на этого генерала-
Тудом? - Понимаете? (Этому слову Бурдяга выучился в Венг¬рии во время войны.)
адмирала. Что-то он скажет? А ты, девка, - глянул строго на Настю, - не суетись!
- Красавец - с ума сойти, - горячо зашептала Настя, оглядываясь на мотористов. - На меня посмотрел, будто огнем насквозь прожег, аж дух захватило!
- Тьфу ты, - сплюнул Бурдяга, - вот уж поистине, го¬лодной куме хлеб на уме...
Санька увидел гостя из Москвы во время обеда. Обед в тот день был поздним, - гость сразу включился в дело и провозился с инкубатором до вечера, - многолюдным, за столом у Лизы вся станция собралась: и мотористы, и опе¬раторы. Не было только деда Амина, уехал в Ботлих. Там у него дом, семья: старуха и двое сыновей, женатых и мно¬годетных. И в старости сказывалась привычка вечного бродяги - не мог долго оставаться дома. По вкусу при¬шлась работа на станции - здесь он, как прежде, оставался вольной птицей, вне семейной озабоченной сутолоки, мог по-прежнему заниматься любимым делом, а во всякий сво¬бодный день поехать в Ботлих. К нему на станцию наведы¬вался старший сын Нуратдин, шофер райпо. На старой раз¬битой «полуторке» он привозил отцу заказы ботлихских хозяек - дырявые кастрюли, тазы, кувшины, а починенные увозил. Человек легкого, веселого характера, Амин жил припеваючи.
Все женщины на станции были незамужние, и гость из Москвы, его звали Андрей Петрович, сразу оказался в цен¬тре внимания. Он был высок, белокур, хорошо сложен. Взгляд его темно-карих, казавшихся черными глаз, и прав¬да, был пронзительным, жгучим, и мог, по выражению На¬сти, насквозь прожечь слабую женскую грудь. И Настя, несмотря на приказание Парамона не суетиться, суетилась больше других женщин. И за столом села рядом с Андреем Петровичем. Впрочем, он был совсем молод, и скоро его называли Андреем, а те, кто постарше, Андрюшей.
Четверть наливки, выставленной операторшей тетей Лушей, развязала языки. Тетя Луша была местной, ботлихской. Она работала на строительстве станции, а потом пе¬решла в операторы. Она уже лет двадцать жила среди гор¬цев, хорошо знала местных людей и их обычаи. Ее муж, аварец, служил на Дальнем Востоке, где они и познакоми¬лись. Он был сплавщиком, и два года назад погиб во время затора на опасном участке реки. Она-то и называла гостя из Москвы по-матерински ласково: Андрюша.
Странное дело, Санька не замечал Настю. А теперь, когда увидел, как Андрей и Настя все время шепчутся, смеются, когда понял, что между ними завязалось что-то интимное, то вдруг почувствовал страшный приступ рев¬ности. Это чувство разгоралось тем сильней, чем чаще склонялись друг к другу Андрей и Настя, чем нежнее и ласковее они смотрели друг другу в глаза. Это была рев¬ность брата к сестре, возле которой увивается чужой муж¬чина. Будь на месте инженера кто-нибудь из своих, тот же Кастусь, он бы и внимания на них не обратил. Не раз Сань¬ка порывался встать и уйти и не мог. Он сидел, будто его привязали к табурету, не двигаясь, и напряженно прислу¬шивался к тому, что говорит Андрей Насте. Санька чувст¬вовал, как он касается губами ее волос, а она смеется, за¬прокидывая голову, и тогда обнажается ее белая шея с ок-руглым горлом и нежной кожей, и видно, как бьется, то¬ненькая синяя жилка возле уха.
- Я увезу тебя в Москву, - говорил он.
- Врешь, - смеялась Настя.
- Я женюсь на тебе...
- Ой, врешь! - заливалась Настя. — На ходу сочиня¬ешь. Сочинитель-искуситель!
По вкусу пришлась наливочка Парамону Михайлови¬чу. Он, довольный, покряхтывал, покашливал, поглядывал на всех влажными глазами или возился с кисетом, сворачи¬вал самокрутки, подолгу держал их, готовые, между паль¬цами, не прикуривал, оттягивал удовольствие. Хмыкнет эдак сам себе, улыбнется чему-то, возьмет стакашек с на¬ливкой и скажет: «Ну, ребята, выпьем, стало быть, за наши хорошие дела». И, не предлагая больше никому, не дожи¬даясь других, сам и выпьет; посмотрит в пустой стакан, поморщится, отщипнет от ломтя кусочек хлеба, прилепит к носу и долго нюхает.
Хорошо у него было на душе оттого, что люди за сто¬лом сидели хорошие. Он их сердцем чувствовал, да и уз¬нать успел - как никак, а два дня вместе отработали. Толь¬ко вот Андрей Петрович маленько с форсом. Однако, если с другой стороны посмотреть, то ему без этого нельзя. Че-ловек он молодой, красивый, образованный - инженер по автоматике, - такие специалисты на дороге не валяются! Опять же - из Москвы, надо, стало быть, себя показать. И какой смелый во всем! Ну прямо отчаянный! И в работе, и с женским полом. Настя-то совсем сомлела, готовая! Вот он как подействовал на нее, дуру. Да и как же ей, минорочке, рядом с таким орлом не сомлеть. Вишь, как он парит над ней, разметав крылья, распушив хвост. До чего лихой! С Арбата, наверное. У нас в отделении разведки был моск¬вич, Сашкой звали. Тоже с Арбата. Сорви-голова! Этакое- такое вытворял, даром, что война шла. Но задания выпол¬нял куда как хорошо. Его разведданные почти каждый раз в штаб армии отправляли. Потому и прощали многое. Сме¬лость да отвага, она как талант в человеке - или есть, или нет.
- Андрей Петрович, ты, случаем, не с Арбата? - Па¬рамон Михайлович весело прищурился на инженера.
- Я? - повернулся к нему инженер. - Нет, я - с Таган¬ки. А что, Парамон Михайлович, родня у вас на Арбате, так я зайду, передам привет?
- Никакой родни у меня там нет. Так я.
Андрей Петрович пожал плечами и опять стал негром¬ко говорить с Настей. Что-то о садах, о том, что они в пору цветения околдовывают человека, что в эту пору можно увидеть и почувствовать в садах такое...
«Хорошо говорит, черт, - подумал Бурдяга, прислу¬шиваясь к словам инженера. - Уведет он ее нынче в сады, как пить дать, уведет!»
- А ты чего молчишь? - спросил он Кастуся. Тот встрепенулся, непонимающе уставился на механика. - Ты выпей и к черту грусть-тоску.
Бурдяга вспомнил Катерину, и печаль вкралась в его сердце. Невольно и тело его приняло позу человека, кото¬рому больно и тоскливо; он оперся локтем правой руки о стол, расслабленно свесив кисть, левую бросил на колено, уронил голову и запел протяжно, вполголоса. Он сидел бо¬ком к столу, отвернувшись от остальных, и пел про себя:
Не осенний мелкий дождичек брызжет,
брызжет сквозь тума-а-а-ан,
проливает слезы молодец
на свой бархатный кафта-а-а-ан.
Пей, братец-молодец, ты ведь не девица,
пей - тоска пройде-е-е-ет...
Кончив петь, как-то притих и долго молчал. Утер ук¬радкой слезу, прянул головой, как конь, оборотился к Кастусю: - И к черту грусть-тоску. - И опять Кастусь поглядел так, будто не узнал своего механика.
- Да что с вами, ребята? - удивленно стал спрашивать Парамон, переводя взгляд с Кастуся на Саньку. - Вы слов¬но пришибленные, а?
Солнце садилось. На землю упали длинные тени. В комнате огня не зажигали. Тихо стало за столом. Но вот Настя с Андреем поднялись, задвигали стульями. Настя сказала, ни к кому не обращаясь:
- Пойдем закат смотреть, здесь закаты больно хороши.
- Нельзя, девка, закатами любоваться. То ли дело, ут¬ренние зорьки! - сказал Парамон Михайлович.
- Пусть идут, - поддержала Настю тетя Луша. И когда Настя с Андреем ушли, добавила: - Они - молодые, им сейчас все равно, чем любоваться.
- Примета такая есть, - принялся объяснять Бурдяга, - закаты полюбишь - несчастливую судьбу приобретешь. - Он опять поглядел на Кастуся, лицо которого сделалось совершенно потерянным, на Саньку, в чьих глазах читались боль и страдание, и закончил уже про себя: «Вот тебе и минорочка. Совсем мужики обалдели!»
- Приметы приметами, а и замуж выходить надо, ска¬зала тетя Луша, возражая Бурдяге. А он не стал спорить с ней, а поднялся из-за стола и, пошатываясь, пошел к двери.
- Кто как хочет, - сказал, не оборачиваясь, - а я - спать!
Скоро и остальные разошлись по своим комнатам, и инкубаторная станция погрузилась в сон. Большая, круглая и очень яркая луна разливала необычный космический свет на крышу станции, на окрестные горы, на белую пену са¬дов. Где-то там, скрытые белой кипенью, бродили Настя и Андрей.
* * *
Кастусь сидел на своем колченогом топчане и, уперев локоть в подоконник, смотрел в окно. Он смотрел на тро¬пинку, уходящую от главного корпуса к машинному, не¬большому каменному домику с крыльцом в три ступеньки. Тропинка, добежав до ступенек, забирала влево, взбегала на бугор, а затем спускалась в сады и, петляя меж деревьев, кралась в Ботлих. Этой тропинкой расстояние до райцентра сокращалось вдвое. Кастусь помнит каждый ее изгиб...
Было за полночь, когда на бугре показались двое, Кас¬тусь вздрогнул от неожиданности, вскочил, чтобы уйти, да так и остался стоять, не в силах оторвать взгляд от тропин¬ки. Они шли медленно. Андрей говорил о чем-то, и Настя, прильнув к его плечу, заглядывала ему в лицо и улыбалась печальной и рассеянной улыбкой.
Потом Кастусь лег на топчан. Заложил руки за голову и пролежал так, вперив взгляд в потолок, до утра.
X
После завтрака Парамон Михайлович, собрав мото¬ристов в машинном отделении, провел разнарядку: ему с Кастусем идти к инкубатору, будут работать вместе с Анд¬реем Петровичем; нынче они, видать, закончат, а назавтра инженеру уже уезжать надо. Санька с дедом будут рабо¬тать в машинном.
- А Бармалея-то нет! - сказал Кастусь.
- Должен быть, от работы его никто не освобождал. - Парамон Михайлович, поразмыслив, снова повторил: - Должен быть. Может, с минуты на минуту заявится, Ботлих-то рядом. - Про себя механик подумал: «Надо с воль¬ницей кончать, никаких опозданий и прогулов допускать нельзя. Тут надо вовремя на вахту заступать, потому как инкубаторная станция, считай, каждые двадцать один день выдает тридцать девять тысяч цыплят, которые, стало быть, куры». - Мы тут не шутки шутим, а большое госу¬дарственное дело делаем. Да мы, ребята, - на Бурдягу на¬шел стих, как он сам определял желание поговорить, что иногда, при хорошем стечении обстоятельств, как вдохно¬вение, нисходило на него, - да мы, ребята, если, конечно, с умом к делу, весь край курами забросаем. Как три недели - сорок тысяч кур. Ешь не хочу!
- Ну ты даешь, пахан! - ударил ладонью по бедру Кастусь.
- А что, - глянул на него Бурдяга, - цыплята ведь растут.
- Расти-то они растут...
- То-то, в зад им дуть не надо. Да ты про что хотел сказать-то? - уже сердито спросил он. - Что цыплят по осе¬ни считают?
- Ну да! - кивнул Кастусь.
- Подсчитаем... бог даст. А, Санька? - Вдруг обернул¬ся к Саньке Парамон Михайлович. - Ты чего молчишь?
- Я не знаю, — пожал плечами Санька.
- Не знаю... - передразнил Парамон Михайлович, - ты человек рабочий, должен знать, что делаешь, зачем дела¬ешь. А главное - правильно делаешь или нет. Понял?
- Понял, - сказал Санька, оробев.
Хотя Бурдяга всегда любил ворчать и читать нраво¬учения, да только Санька терпеть этого не мог и никогда его не слушал, думал, что сосед просто зануда. А тут он вдруг подумал, что это не тот человек, которого он знал до сих пор, а механик инкубатора, его начальник, мастер и воспитатель, и что слова «государственное дело» имеют глубокий смысл, значит, и он, Санька, занят государствен¬ным делом?
Во дворе заурчала полуторка, наверное, Нуратдин при¬вез отца с его дырявыми кастрюлями. И механик ждал Амина некоторое время, чтобы при нем еще раз повторить задание на день. Не дождавшись, пошел к двери, пригласив с собой Кастуся:
- Пойдем. Инженер, небось, уж делом занят, а мы все разговоры разговариваем. И так он давеча про нас смеялся: команда, говорит, с пыльного завода.
- Я вот дам ему по макитре - не будет больше смеять¬ся, - сказал Кастусь, не разжимая зубов, отчего слова его показались особенно зловещими.
- Еще чего! - испугался Парамон Михайлович. - Ты это выбрось из головы. Иль на воле скучно показалось?
- А чего он... - Кастусь, с силой всадив кулаки в кар¬маны брюк, вышел из машинного.
Бурдяга задержался в машинном, вернулся к двигате¬лю, с которого они успели снять резервуар, оглядел его, подозвал Саньку и снова повторил задание, и, будто испы¬тывая его терпение, перечислил все, что тот должен сделать.
Выйдя на крыльцо, Бурдяга увидел Кастуся.
- Ты еще тут? - спросил он, догадываясь, отчего Кас¬тусь не идет к инкубатору. - Приболел, что ли? Вид у тебя хреновый. И вообще ты нынче не в духах, кажется.
- Здоров я, - отвечал Кастусь, - но о чем-то попросить хочу.
- Проси.
Кастусю не понравилось, как Бурдяга прищурился на него.
- Ты не бери меня на инкубатор, оставь здесь, в ма¬шинном. Там и без меня работников хватит, а тут пацан один...
- Ишь ты, пацана ему жаль, - сказал механик. - Не¬бось, не девка, ничего с ним не станется. А ты на инкуба¬торе нужен. Должен видеть, что и как налаживается. Вни¬кай во все, пока инженер тут. Чтоб меня мог заменить, если со мной что случится, не приведи господи. Другому неко-му. Санька мал еще, а Лиза - баба. А с бабы какой спрос? Так что не кочевряжься. А всякое такое запрячь поглубже, чтоб другие ни о чем не догадывались.
- Про что ты, пахан? - смешался Кастусь.
- Душу свою нельзя на людях раскрывать, - продол¬жал механик, - другим чужая боль - забава.
Парамону Михайловичу стало жаль своего моториста. Однако выполнить его просьбу он не мог, интересы дела первее всего. Война его тому научила. Оно и лучше, если Кастусь будет рядом с ним. Вот уедет инженер - все и на¬ладится. Жаль, конечно, парня. Сердце у него хорошее, зрячее. Да, видать, невезучий он человек. Несчастливый... А сам он, Бурдяга Парамон Михайлович, счастливый чело¬век? Сразу'и не скажешь. Да ежели и не сразу - все равно не скажешь. Жил всегда в достатке, на войне не убитый, не раненый. Только самого-то никогда не любили... Вот и толкуй туг.
- Вот и толкуй тут, - сказал он вслух. - Один счаст¬лив, ему и везет во всем. А у другого, как ни кинь - все клин. Но жить надо, Константин... Как тебя по батюшке-то?
- Васильевич.
- А жить надо, Константин Васильевич, вот она, шту¬ка-то какая. И ничего тут другого не придумаешь.
Механик вошел в задание инкубатора, а Кастусь оста¬вался еще некоторое время во дворе. Жарко ему стало, душно, тесно. Однако переборол себя и направился следом за механиком.
Санька вышел из машинного, держа в руках гаечный ключ. Признаться, ему очень хотелось показаться во дворе в курточке с закатанными рукавами, с инструментом в ру¬ках, и чтобы руки были испачканы машинным маслом. И чтобы кто-нибудь - хоть кто-нибудь! - увидел его. Так и случилось, его увидели две женщины. Они не спеша шли мимо машинного, оживленно переговариваясь между со¬бой. Одна из них была совсем девчонка, рыжая, длинная, худая; другая лет двадцати шести, стройная, белокурая.
Они увидели Саньку и свернули к машинному.
- Здравствуйте, мальчик! - сказала рыжая девчонка и нахмурила брови. Наверное, она полагала, что так, со сдвинутыми бровями, можно казаться старше. Девчонки напускают на себя строгость, чтобы казаться взрослее, женщины, напротив, часто улыбаются. Вот и та, что была старше, кивнула ему как старому знакомому:
- Ведь ты работаешь на инкубаторной станции? - и улыбнулась. Улыбка была белозубой, притягательной, а взгляд ее темно-карих глаз удивительно нежным, теплым, только очень грустным.
- Да, - ответил Санька и поглядел на свои руки, и спрятал их за спину.
- Механиком? - опять улыбнулась старшая.
- Нет, я - моторист, - сказал Санька, отчего-то волнуясь.
- Ну это все равно, - убежденно сказала она. - А мы идем к тете Луше, давно обещали побывать у нее здесь, на станции.
- К моей маме! - добавила рыжая, поведя на Саньку плечом.
- Мы потом зайдем снова, и ты покажешь нам маши¬ны, хорошо?
Старшая обняла за плечи свою рыжую спутницу, и они отправились к главному корпусу. А Санька возвратился в машинное.
Все время, пока возился с резервуарами (гайки, при¬хваченные у основания ржавчиной, подавались с трудом), Санька думал об этой неожиданной встрече. За всю свою шестнадцатилетнюю жизнь не встречал он человека с та¬кой печалью в глазах. Перед таким взглядом люди, должно быть, робеют душой, чувствуя себя грешниками.
Санька открутил последнюю гайку, положил ее на фундамент рядом с другими, распрямился, прогнувшись в позвоночнике, - с непривычки страшно ломило поясницу, - неожиданно увидел рыжую девчонку. Она с любопытст¬вом наблюдала за ним и улыбалась большим ртом. И вес¬нушки собрались на щеках в сплошные коричневые пятна.
- Как тебя зовут? - спросила она и подошла близко к нему так, что он мог положить руку ей на плечо. Странное впечатление произвело на Саньку это широкое, круглое, казавшееся коричневым из-за множества веснушек лицо. Оно было грубым и некрасивым, но стоило девушке улыб-нуться, как лицо преображалось: становилось милым, доб¬рым и привлекательным. А большие глаза ее были так си¬ни, что, казалось, они отбрасывают синие тени. Полчаса назад, когда они разговаривали с Санькой, он ничего этого не увидел, оттого, наверное, что рядом была та, другая.
Он назвал себя, удивленно подумав, что давеча, в раз¬говоре, было так, будто они давно знали друг друга. А вот теперь надо было знакомиться.
- Санька, - повторила она его имя и снова улыбнулась, и снова сбежались в кучу веснушки, превратив щеки в два поджаренных блина. - А я - Дунечка! - сказала так, будто хотела обрадовать его. - Ты умеешь говорить по-аварски?
А с кем ты шла? - спросил Санька и почувствовал, что краснеет.
- Ты обещал машины показать! - сказала она обижен¬но, не ответив на его вопрос.
- Чего их показывать...
- А вот мама нам с Ниной Аркадьевной все рассказала и показала. Мы даже внутрь инкубатора входили.
- Это правда, что тетя Луша твоя мама? - спросил Санька. Он понимал, что спросил глупость, не станет же она выдумывать, незачем ей это, но ему хотелось сказать что-нибудь вежливое. У Дунечки сразу поднялось настроение, она опять стала задавать Саньке вопросы, он и отвечать-то на них не успевал. А ей, кажется, и не нужны были ответы. Но одного ответа она добивалась настойчиво: через несколько дней начнутся праздники, придет ли он в Ботлих?
В Ботлихе праздники всегда проходят интересно, осо¬бенно скачки. Нигде в мире нет таких скачек! - убеждала Дунечка. - Мы с Ниной Аркадьевной всегда ходим на скачки.
Санька обещал прийти. И Дунечка стала объяснять, как отыскать в Ботлихе их дом.
XI
Бассейн строили впритык к машинному. Небольшой - два метра на два и полтора в глубину. Строительных мате¬риалов на станции было в избытке: и цемента, - в одном из складских помещений его оказалось несколько мешков, - и камня, и песка.
Накануне механик сделал разбивку бассейна: забил колышки, натянул на них шпагат. Утром Кастусь и Санька, вооружившись штыковыми лопатами, принялись снимать верхний слой грунта в размеченном квадрате. Парамон Ми¬хайлович готовил раствор и все поглядывал на дорожку, что вела к общежитию, ждал Амина. Вчера, когда механик предупредил, что с утра начнут бассейн и просил не опаз-дывать, Амин долго хвастался, какой он в этом деле мас¬тер: любую кладку умеет, и с фигурами, и с карнизами. Очень обрадовался Парамон тому, что Амин каменщик: стало быть, бассейн они за полдня соорудят. Но время шло, а Амин все не появлялся, и механик нервничал и курил чаще обычного. Потом, не дождавшись Амина, пошел в общежитие. «Ну что ты будешь делать с этаким народом!», - ворчал про себя.
Дверь Аминовой комнаты, как всегда, была распахну¬та. Гудели сразу два примуса, на которых прогревались паяльники: на одном - огромный, похожий на калун, на другом - маленький. Амин сидел верхом на непомерной, литров на сто, кастрюле и наждачной бумагой зачищал на дне места, которые требовали пайки. Хрипел:
Ты будешь в щелках и золоте,
но счастье покинет тебя...
Парамон от досады на такую беспечность аж ругнулся про себя, а вслух сказал раздраженно:
- Там дело стоит, а ты тут опять со своими кас¬трюлями!
Амин осклабился, бешено выпучил глаза.
- A-а, механик. Ивзров!
- Чего? - не понял Парамон.
- Я говорю, встал! Проснулся, значит, - он оставил ка¬стрюлю, оглядел свои ладони, желтые и корявые с разъе¬денными кислотой пальцами, отер их о штаны, протянул правую механику. - У лакцев приветствие такое - ивзров, значит - встал?
- Приветствие, конечно, хорошее, и встал я, слава Бо¬гу, давно, однако все на бассейне, а ты с кастрюлями. А вчера мне с три короба наговорил: я и то, и это, и пятое, и десятое...
- Срочно надо, механик, очень срочно, - сделав беше¬ные глаза, говорил Амин. - Первого мая в Ботлихе боль¬шая свадьба, а главная кастрюля прохудилась.
- Да что же в ауле других кастрюль нет?
- Другие есть, а таких нету. Одна на весь аул. Где свадьба - там кастрюля.
- То у вас свадьбы, то похороны, прости Господи, а когда же работать будем? - раздраженно говорил Бурдяга.
- Производственные дела когда будем делать? С нас ведь спросят. - Он решительно повел рукой. - Ты вот что, бро¬сай свои кастрюли и пошли, паять потом будешь.
- Когда потом? - испуганно спросил Амин.
- Вечером, в свободное от работы время. Понял? В свободное от работы.
Амин хитро улыбнулся.
Э-э, механик, ты ничего не знаешь...
- Да тут и знать нечего - увиливаешь и все.
Амин покачал головой, осуждая слова механика:
- Когда узнаешь, чья свадьба - испугаешься, будешь просить: Амин, никому не говори, что я говорил... Он за¬крыл глаза, покорно опустил руки и стоял, смиренный: пот, мол, я готов тебе подчиниться, но потом ты проклянешь тот день и час, когда заставил меня бросить кастрюлю.
- Будет тебе выдумывать, - неуверенно возразил Бур¬дяга. «Может, и правда, для большого начальника делает, черт седой, а может, дурочку валяет», - подумал он.
- Валлах, не выдумываю. Для товарища Салихова ка¬стрюлю починяю, у него большой праздник - сына женит.
- Какого еще Салихова? - сомневался механик.
- О-о, товарищ Салихов большой человек - председа¬тель райпо! Бассейн-инкубатор, яйца-цыплята могут подо¬ждать, товарищ Салихов не может.
- Да что же это получается: если у Салихова свадьба, то надо все дела бросать?! Значит, останавливай производ¬ство, закрывай станцию - гулять будем?!
- Э-э, механик, - покачал головой Амин, - ты что, свадьбу делать не будешь, гулять не будешь? Придет время
- скажешь: Амин, где большая кастрюля, давай срочно лу¬ди - паяй, Саньку женю!
Бурдяга молчал. Амин опять осклабился - убедил ме¬ханика!
Но тот осуждающе покачал головой, сказал:
- Не сын он мне... И неча зря балабонить.
Парамон Михайлович совсем сник, поглядел на Ами¬на, на кучу железа, злую и враждебную, и ушел, не сказав больше ни слова... И мотористы долго переглядывались, не понимая, что такое с их механиком, а механик все ку¬рил, оборотясь к ним спиной.
Основание бассейна, будущее его дно, засыпав щеб¬нем, тщательно утрамбовывали. Парамон Михайлович сам соорудил трамбовку, приколотив гвоздями кусок струганой палки к торцу короткого, толстого бревнышка. Утрамбо¬вывали щебень попеременно Кастусь и Санька.
Появился Амин. Еще не дойдя до них, начал ругать механика, брать его на арапа, как сказал Кастусь.
- Зачем мотористы должны строить, пусть строители строят. - А подойдя, все поглядывал на Кастуся, ждал, на¬верное, поддержки. Но Кастусь изголодался по работе, жадность его обуяла, какой он прежде и не знал. Он физи¬чески ощущал, как каждый день труда освежает его, пол¬нит силами, и духовными, и физическими. Кастусь был по- настоящему счастлив, а в счастье своем виноватым считал механика. Он готов был молиться на него как на икону. И по всему выходило, что он никак не мог поддержать Ами¬на, большого лодыря на общественную работу.
- Баки ломали, бассейн строим. Зачем две работы де¬лать? Кому это нужно? - продолжал Амин.
- Выходит, тебе и нужно, баки-то ты уволок, - сказал Кастусь.
- Если жалко, заберите назад свои баки-маки, - оби¬женно сказал Амин...
- Ну ты даешь, - покачал головой Кастусь.
Неизвестно, сколько продолжались бы препирательст¬ва Амина с Кастусем, если бы не послышался натужный рев мотора: в гору тяжело поднимался грузовик. Парамон Михайлович, выставив ухо, сказал коротко:
- Рамазан.
И через минуту к подъезду со стороны складских по¬мещений действительно подрулил Рамазан. Кузов его ма¬шины был доверху заполнен ящиками, а на ящиках сидел кто-то в бурке. Когда машина остановилась и человек сбросил бурку и повернулся к ним, Санька узнал Вали- Магомеда. Из кабины вылезли Рамазан и директор станции Омар Алиевич. Санька видел директора всего раза два, мельком, со стороны. Санька побаивался его. Омар Алие¬вич постоянно был чем-то недоволен, неприветлив, нераз¬говорчив и совершенно не терпел возражений. Любил, чтобы его внимательно слушали и не перебивали. Похоже было, что и другие, - механик, мотористы, операторы, - тоже побаивались Омара Алиевича. Исключение состав¬лял, кажется, один Рамазан. Он с директором разговаривал с достоинством человека, знающего себе цену, не прятал всегдашнюю ироническую улыбку. Эта его улыбка каза¬лась насмешливой, и потому одних смущала, других злила.
По предположениям обитателей станции, Рамазан дол¬жен был приехать два дня назад. И теперь все смотрели на него, ждали, не станет ли рассказывать Рамазан, что их задержало, уж не случилось ли чего в дороге. Ведь все пе¬реживали и волновались: смогут ли запустить станцию к Первомаю, как о том просило большое начальство из горо¬да. Ведь была причина, которая могла испортить все дело. Отсутствовали договоры на поставку яиц. Станция строи¬лась спешно, торопились и с вводом ее в строй, и то ли не успели, то ли позабыли заключить с хозяйствами догово-ры. И теперь полагались на умение и опыт нового заве¬дующего хозяйством инкубаторной станции. Этим заве¬дующим и был Вали-Магомед. Он сразу отправился в Ха¬савюртовский район промышлять яйца, рассчитывая на свои старые связи. Его и на работу принимали с тем, что связи экспедитора помогут быстро наладить отношения с хозяйствами. Так встретились снова бывший экспедитор Ботлихского промкомбината и его попутчики.
Вали-Магомед довольно проворно для его тучного те¬ла слез с кузова и тут же не без гордости стал рассказы¬вать, как трудно было набрать сорок тысяч яиц.
- Валлах, клянусь, честное слово, свои деньги тратил, не жалел. С одним немножко пили, с другим, а потом - просил. A-а, Вали-Магомед, - говорили они, - сколько есть - все возьми!.. Валлах, без договора трудно! Договор бу¬дет, легче будет.
- Легче никогда не будет, - сказал Рамазан, по обык¬новению возившийся в моторе и, казалось, не слушавший завхоза. Наступила неловкая пауза. Шофер, кажется, не разделял общего восторга. — Легче не будет, даже если мы заключим миллион договоров. Будет еще хуже. - Рамазан захлопнул капот и подошел к группе, которую составляли директор, механик и завхоз. Остальные стояли поодаль.
- Слушай, зачем так говоришь? - обиженно развел ру¬ками Вали-Магомед. - Пока я живой, инкубатор без яиц не останется, клянусь, честное слово! - Он поглядел на Омара Алиевича. - Вали-Магомед два таких инкубатора обе¬спечит!
Рамазан, не обращая внимания на заверения завхоза, продолжал:
- Кто придумал строить инкубатор в горах - плохо думал. Совсем не думал. Яйца - там , - он махнул куда-то рукой, - инкубатор здесь. Пятьсот километров по горам, по плохой дороге надо везти такой... э-э, нежный груз. Плохо. Совсем нехорошо.
- Это ненужный разговор, - строго заметил Омар Алиевич. «Яйца там, инкубатор здесь», - повторил он с иронией. - Где надо, там строили. Если каждый шофер бу¬дет указывать...
- Я - «не каждый», - отвечал Рамазан. - Я тоже рабо¬тай: на этой станции.
- Есть постановление партии и правительства, - сказал Омар Алиевич, - там все сказано. Теперь не рассуждать, а работать надо.
- Работать умно надо, - сказал Рамазан.
- А что, по-твоему, партия и правительство...
- При чем тут партия и правительство? На местах то¬же думать надо.
Директор покраснел от возмущения. Рамазан, напро¬тив. был спокоен, взгляд оставался ясным и твердым. Омар Алиевич резко повернулся и пошел в здание инкубатора, коротко бросив: «Разгружайте!» Механик пошел с ним. Пристроившись рядом с Омаром Алиевичем, стал расска¬зывать, что все агрегаты станции подготовлены, и инкуба¬тор можно запускать хоть завтра - останется только зака¬чать воду в бассейн.
- Что, бассейн готов? - удивился Омар Алиевич. - Ко¬гда вы успели?
- Не совсем. Однако к вечеру будет готов.
- Мотористов теперь у вас хватает? - спросил Омар Алиевич - Этот мальчик сможет освоить двигатель за ко¬роткое время?
- Мальчик-то будет работать, старательный паренек. А вот другие...
- Что, другие? Кто? - резко спросил директор, и Па¬рамон, который решил, что в самый раз потолковать об Амине, настоять на том, чтобы, пока не поздно, подыскать ему другую работу, а на его место принять какого-нето мальчишку из местных и обучить профессии, замялся, не решаясь прямо сказать о своих сомнениях. Однако дирек¬тор стал настойчиво спрашивать, в чем дело, что механика беспокоит. И тогда Парамон все сказал. Настроение меха¬ника не понравилось Омару Алиевичу.
- Пусть работает, - сказал он. - Это большой кунак моего отца. Очень просили.
Парамона Михайловича изумило то, как директор, не вникая в суть дела, по существу приказал не трогать Ами¬на, что тревога не передалась ему, не обеспокоила. Хотя, казалось бы, подбор мотористов и операторов - забота ме¬ханика. Может, Омар Алиевич не знает, не догадывается, насколько все это серьезно? И Парамон Михайлович попы¬тался настаивать.
- В том-то и дело, что Амин не хочет работать. Как бы с ним беды не нажить. Моторист на станции - куда как от¬ветственно. Тут дисциплина нужна жесткая, а он к этому не привык. Да где было привыкать, когда человек всю жизнь сам по себе. Он, конечно, труженик, да ведь какой труженик - вольноопределяющийся, не привык быть под началом.
- Пусть работает! - поставил директор точку.
«Вона как, и слушать не хочет, - удрученно подумал Бурдяга. Не в духах он нынче, не иначе. А может, я сам виноват — не могу на своем поставить, не смел, не настой¬чив? Да ведь он директор, должен сам все понимать...»
- Что еще? - раздраженно спросил Омар Алиевич.
- Вот яйца пропустим через светофильтры, отсортиру¬ем и можно загружать «Рекорд», - сказал Парамон Михай¬лович, входя следом за директором в инкубационный зал. - Тут вот стол со светофильтром, - стал он показывать и рас¬сказывать, - инкубатор с консервации снят, лотки вымыты. Инженер все проверил, наладил, занятия с операторами провел: показал, что и как делать.
- Хороший специалист этот Андрей Петрович, - ска¬зал удовлетворенно Омар Алиевич. - Жаль, что так быстро уехал.
- Специалист-то он хороший, - раздумчиво сказал Па¬рамон Михайлович и директор удивленно посмотрел на него, ожидая, что такое хочет сообщить механик, но меха¬ник замолчал, а директор ни о чем спрашивать не стал.
У кузова сразу откинули все борта и стали быстро раз¬гружать машину. Санька брал ящики в паре с Вали- Магомедом, Кастусь - с Рамазаном. Амин суетился тут же, советовал, как лучше снимать и переносить ящики, забегал вперед, показывал, покрикивал: «Давай-давай-давай. Вот сюда. Так, есть, стоп! А вы - сюда. Давай, заходи. Стоп. Хорошо!»
Вали-Магомед в промежутки, когда они с Санькой возвращались к машине налегке, расспрашивал, как пожи¬вает молодой джигит, но не слушал, что отвечал Санька, сам говорил. По его словам выходило, что лучше гор ниче¬го быть не может, и Санька правильно поступил, приехав жить и работать в горы, да еще в такой аул, как Ботлих!
- Настоящим джигитом станешь, бурка у тебя сеть, коня купишь...
- Как это, - удивился Санька, - настоящего коня? А на кой он мне? - Хотя было бы так здорово, если бы заиметь настоящего коня!
- На кой-какой мы не знаем. А настоящий джигит без коня не бывает.
- А у вас тоже есть конь? - спросил Санька.
- У Вали-Магомеда два коня! - гордо, с детской непо¬средственностью отвечал завхоз.
- Зачем вам два? - допытывался Санька. Вали- Магомед остановился, выказывая удивление всей своей позой.
- Мужчина без коня - не мужчина, - стал он загибать толстые пальцы перед лицом Саньки. - С одним конем – пол мужчины, с двумя конями - настоящий мужчина!
ХII
После разгрузки Рамазан отогнал машину в сторону, поднял капот, стал осматривать мотор. И не заметил, как к машине подошла Лиза. Когда вдруг увидел ее, очень обра¬довался, сейчас же захлопнул капот, отер руки ветошью, заговорил с ней.
- Как устроились на новом месте, хорошо? Сыну здесь нравится? - И улыбка, и глаза Рамазана потеплели.
- Какому мальчишке не понравится в горах, - сказала Лиза, - кругом трава, цветы и в садах такая благодать. Его и домой загнать невозможно.
- А вам?
- Мне? Очень., мы и на речку ходили. «Вода в ней бы¬страя, говорливая. Только названия речки не запомнила.
- Андийское Койсу. - Рамазан достал из-под сиденья синюю рабочую куртку, пакет, перетянутый бечевкой. Па¬кет положил на капот, а куртку, свернув, постелил на под¬ножку. Коснулся локтя Лизы. - Садитесь. Здесь вам хоро¬шо будет.
- Спасибо, - сказала она смущенно. Села, оправила юбку. - И вы садитесь, места достаточно.
- Я хочу постоять, Лиза. Рейсы такие длинные, устаю сидеть. Да. Эта командировка была тяжелой.
- А что, и директор ездил с вами?
- Нет, мы его взяли уже здесь, у садов...
Помолчали.
- Я давеча испугалась за вас, - сказала Лиза.
Рамазан посмотрел на нее вопросительно.
- Ну, когда вы с директором разговаривали... - Лиза перешла на шепот. - Ты бы с начальством поласковее. Он такой... станет потом придираться к тебе...
Рамазан улыбнулся.
- Между мужчинами должен быть мужской разговор. А тебе спасибо.
- За что?
- За то, что добрая.
Лиза смутилась.
- Пойду я...
- Подожди, Лиза, - Рамазан взял пакет, - это тебе... и сыну.
- За...чем? - растерялась Лиза, завела руки за спину. - Еще чего выдумал, - говорила она жалобно, будто просила пощадить ее.
Возьми. - Он протянул пакет, а свободную ладонь прижал к груди. - От всего сердца. Не возьмешь - оби¬дишь.
С минуту Лиза колебалась, потом неуверенно протя¬нула руку, чуть слышно произнесла: - Зря все это...
* * *
Рамазан привез Лизе дорогой цветастый платок, а Лучку револьвер и три пачки пистонов к нему. За ужином Лучок показывал игрушку тете Луше, и та говорила Лизе, вздыхая и качая головой:
- Женится он на тебя, девка. Помяни мое слово.
- Ну, вы скажете...
- Я зря не скажу, - продолжала тетя Луша. У меня глаз верный, да и Рамазана давненько знаю. Хороший человек, и жена у него была славная. Померла. Остался он с дитем. Настоящий горец, не испорченный. А у них, у горцев-то, зря платков не дарят.
Все стали шутить по этому поводу и называть Лизу Рамазановой невестой. Дотошная тетя Луша и Лучка «пы¬тала», задавала вопросы:
- Ты дядю Рамазана будешь папой называть? - и под¬мигивала взрослым.
- Буду! - отвечал Лучок, поглядывая на нее с затаен¬ной хитрецой, что не прошло незаметным для Парамона Михайловича, и он погрозил мальчишке пальцем:
- Шкоду какую-нето собираешься учинить, озорник?
Смотри у меня!
Так и случилось. Когда все расселись вокруг стола, и Парамон Михайлович первым, придвинув миску, начал хлебать щи, дуя и обжигаясь, Лучок подошел к тете Луше и «ба-бах!» - выстрелил раз и другой. Выстрелы были звонкие и противные и прогремели так неожиданно, что тетя Луша чуть не свалилась с табурета, а Бурдяга поперх¬нулся и пролил щи на штаны. Однако ругался незлобиво:
- Ах, идол голенастый! Я вон какую войну прошел - и ничего. А этот сатаненок того и гляди контузит меня!
На закате солнце, окунувшись в легкое облачко, све¬тило нежно и ласково; Санька долго глядел на него и был за это наказан - солнце оставило в его глазах свою оранже¬вую тень, от которой невозможно было избавиться, как бы крепко он ни зажмуривался.
Санька поднялся с валуна, на котором долго сидел, и, не разбирая дороги, стал спускаться в сад, чтобы там выйти к знакомой тропинке и вернуться на инкубаторную стан¬цию. Местами спуск в сад был так крут, что Санька хватал¬ся за тонкие веточки кустарников или, если поблизости не было кустика, опираясь ладонями о траву, скользил по ней на заду.
Тем временем легкие, прозрачные облака преврати¬лись в плотную синюю до черноты тучу. Эта ужасная туча затянула сплошь весь запад. Казалось, солнцу никогда не вырваться из плена, не побежать уже по небосклону, играя весело и беззаботно. Как крик о помощи, мольба о спасе¬нии взметнулись в небо его оранжевые лучи-руки. Края тучи отсвечивали багровым пламенем, что-то зловещее было в ней — темное, жестокое и беспощадное.
В саду, где еще несколько минут назад сверкали крас¬ки и звенели птичьи голоса, стало тихо и сумрачно. И Санька заторопился домой и досадовал, что никак не на¬ткнется на тропинку, хотя она уже должна была выбежать навстречу. И в этой напряженной вечерней тишине по¬слышались вдруг звуки необычные, будто собака заскули¬ла. Санька остановился, прислушался: звуки повторились - впереди за деревьями и кустами. Санька стало не по себе. Этот зловещий закат, эта тишина, эти странные, непонят¬ные звуки. Тут он увидел тропу, обрадовался, пошел, бес¬шумно ступая и напряженно прислушиваясь. Санька испы¬тывал страх. Может, ощущение было не страхом, а внут¬ренним волнением. Саньке трудно было сейчас разобрать¬ся в этом. Вот он услышал звуки совсем близко за кустами. Всхлипывала, плакала женщина. «Уехал! - услышал он стон. - У-ееехаал. Оаа!..» Трудно было узнать в этом глу¬хом, надрывном стоне прежде веселый и беззаботный го¬лос. Первой его мыслью было подойти, что-то сказать или спросить. Но он тихо прошел мимо. А чуть дальше какой- то мужчина мерил шагами тропинку. Он курил, пряча па¬пироску в рукав, и как-то неестественно горбился.
* * *
Предпраздничное утро тридцатого апреля было хло¬потливым и радостным, взбудораженным и тревожным. Санька еще спал, когда приехал Омар Алиевич. Он потре¬бовал у механика отчет о готовности техники к пуску, и Парамон Михайлович, полуодетый, стал докладывать. Санька сел в постели и тоже слушал Парамона Михайло¬вича. Механик говорил, что все готово, только вот яиц они успели отсортировать немногим более десяти тысяч вместо сорока. «Очень плохо, Парамон Михайлович, - сказал ди¬ректор, - я просил на тридцатое быть готовыми полно¬стью!» - «И то, народ не спал, работал». - «Значит, плохо работали». Санька знал, что люди работали хорошо. А не успели отсортировать яйца потому, что аппарат для про¬свечивания яиц у них только один. Они, сменяясь, работа¬ли всю ночь. Он вчера слышал, как Парамон Михайлович сокрушался о том, что аппарат один и «работа продвигает¬ся, как ей хочется, а не нам». Он этот аппарат долго рас-сматривал и сказал, что обязательно сам такой же сделает, а то и два, чтобы на сортировке яиц работа не задержива¬лась. Но почему сейчас Парамон Михайлович ничего не объяснит Омару Алиевичу, не скажет, что он тут ни при чем, что аппарат только один? Ему жалко стало Парамона Михайловича. А директор, недовольно глянув на Саньку, сидевшего на постели в одних трусах, нахмурил брови, и стал говорить механику, что впредь такая работа не пойдет, что его распоряжения должны выполняться в срок и хоро¬шо. Он уже дал телеграмму в министерство, что инкуба¬торная станция вступила в строй, что накануне Первомая их маленький трудовой коллектив добился большой по¬беды - на две недели раньше срока приступил к производ¬ству цыплят. Он опять глянул на Саньку и заторопился, сказав Парамону Михайловичу: «Соберите людей в глав¬ном корпусе, проведем митинг». И Парамон Михайлович, торопливо набросив рубаху и на ходу заправляя ее в шта¬ны, пошел собирать народ. Войдя в инкубационный зал, Санька увидел мотористов, операторов, все были немнож¬ко возбуждены. Слишком много событий вдруг свалилось сразу: митинг, пуск станции, праздник.
Омар Алиевич и в эти торжественные минуты оста¬вался строгим, недовольно хмурил брови, поглядывая то на одного, то на другого. Потом он, откашлявшись, заговорил. Он говорил о традициях рабочего класса каждый револю¬ционный праздник отмечать трудовыми победами. «Наш маленький, но сплоченный коллектив поддержит эту традицию. И сегодня досрочно начнет работу, и администра¬ция станции в моем лице (он так и сказал, администрация в моем лице) сообщит в Министерство сельского хозяйства республики о трудовой инициативе станции». Он поглядел на Саньку, как будто хотел что-то ему сказать, но отвер¬нулся и закончил митинг, пожелав всем успехов в труде и счастья в личной жизни.
Составили график смен. У мотористов в первую удар¬ную и почетную смену заступала Лиза, у операторов тетя Луша. Все, вслед за механиком и Лизой, отправились в машинное, чтобы присутствовать при запуске двигателя.
После прогрева левого двигателя, Парамон Михайло¬вич, заметно волнуясь, крепко обхватил руками спицы ма¬ховика, перевел поршень в нижнюю мертвую точку и, прошептав громко: «Господи, благослови!», налег всем корпусом, и звонко екнула селезенка балиндера: «Донн- динн-бумм!» И завертелся шкив, захлопал, ускоряя ход, привод генератора. Все закричали что-то радостное, за¬смеялись, даже Омар Алиевич улыбнулся: на хмуром лице чуть-чуть разошлись губы, тогда как челюсти оставались плотно сжатыми, глаза сердитыми. Случись так, что не че¬рез двадцать один день, а через час появились бы цыплята, все сорок тысяч, и можно было рапортовать о досрочном выполнении задания, он и тогда, наверное, остался бы не¬довольным. Но нет, изменилось лицо, появился в глазах блеск удовлетворения, довольства, этакой важности, соз¬нания собственного веса и значимости, когда через десять минут все, кроме Лизы, оставшейся в машинном, чтобы нести свою первую вахту, снова возвратились в главный корпус, когда Омар Алиевич увидел голубую ленту, тетю Лушу, спешащую к нему с ножницами в руках. И снова хлопали в ладоши и кричали «ура».
XIII
На станции остались Парамон Михайлович, Кастусь и Настя. Кастусь нес вахту в машинном, Настя у «Рекорда».
А остальные, кто был свободен от работы, поехали в Бот¬лих на праздник Первого мая. Поехали на полуторке Нуратдина.
Нуратдин был очень похож на отца. Так же суетлив, разговорчив, мог вдруг громко рассмеяться без всякой причины. Похожи были и лицо, и глаза, испуганно выле¬зающие из орбит. Он тоже любил петь и постоянно мурлы¬кал что-то под нос.
Настроение у всех было праздничное, ехали весело, с песней. А на середине пути, на подъеме, мотор заглох. Встала машина. И песня замолкла. Нуратдин притащил два огромных камня, затолкал их под задние колеса, потом достал из кармана штанов монетку, - беленькую, похоже, старинную, серебряную, - и начал ширкать ею по контак¬там трамблера.
- Эй, может, нам пешком пойти? - стали спра¬шивать его.
- Сейчас поедем, - отвечал он, хватал заводную ручку и принимался ею орудовать. Полуторка вся раскачивалась, как лодка на волнах, но мотор не заводился. Мужчины вы¬лезли из кузова, окружили водителя, пытались ему помочь советом, кто-то заглядывал под капот, трогал там что-то. Женщины еще какое-то время оставались в кузове, пыта¬лись петь, но песня не пошла. Мужчины курили, беседова¬ли, а Нуратдин все никак не мог завести мотор. Но на во¬прос: «Скоро, наконец, мы поедем?» неизменно отвечал: «Сейчас». Так прошло минут сорок или больше. Тут Вали- Магомед не выдержал, подошел к Нуратдину и говорит, серьезно так: «Слушай, мы поедем - не поедем? Быстро скажи!»
Глаза у Нуратдина совсем полезли из орбит. Вали- Магомед повернулся и молча пошел в сторону Ботлиха. За ним вереницей потянулись остальные.
Нуратдин, красный от досады, рвал клеммы, плевал на них, вставляя на место, тянул подсос, бросался к заводной ручке. Увидел Саньку: «Почему не ушел?»
- Не знаю, - робко сказал Санька.
Нуратдин кивнул лохматой головой:
- Давай садись в кабину и тяни подсос, пока не заве¬дется...
* * *
Но машина как умерла. Саньке казалось, она уже ни¬когда не заведется. Нуратдин суетился еще какое-то время, но чувствовалось, что и он потерял всякую надежду и во¬зится так, чтобы чем-то заняться, и может быть, для того, чтобы Санька не заметил его бессилия перед этой лайбой, будь она неладна! Потом Нуратдин долго стоял, уперев руки в бока и грустно глядя на задранные крылья капота, и вспомнив о чем-то, достал из внутреннего кармана пиджа¬ка, засаленного и кургузого, карманные часы - такие большие, что они показались Саньке настольным будиль¬ником, ткнул пальцем в циферблат, поворотя его так, что¬бы Санька видел стрелки, и сказал: «Через час скачки нач¬нутся». «Пусть начнутся», - отвечал Санька. Санька думал, что если он уйдет и оставит шофера одного, то это будет предательством. «Это не такие скачки, как везде, совсем необыкновенные скачки, веселые скачки». - Рукой с бу¬дильником Нуратдин шарил за пазухой, пряча часы в кар¬ман, а другой махал на Саньку, торопил его. «Быстро да¬вай, а то опоздаешь!» «А вы?» - спрашивал Санька. Но Нуратдин еще настойчивее гнал его от себя. «Давай иди, давай. Праздник сегодня такой хороший!»
Санька пошел, а Нуратдин громко говорил ему вслед, как нужно выйди к полю, на котором проходят спортивные игры.
Санька вошел в Ботлих по агвалинской дороге и сразу оказался на площади. Он остановился у источника - верти¬кального камня с железной трубкой, из которой бриллиан¬товой сосулькой стекала вода в небольшую каменную ко¬лоду, и стал оглядывать площадь. Вот и улочка, о которой говорил Нуратдин.
И на площади и в улочке было пусто и тихо, и только в конце, когда он прошел ее всю, он увидел у ворот на боль¬шом плоском камне, старика, спрятавшегося в огромную овчинную шубу с длинными, сужающимися к концу рука¬вами. Папаха закрывала лицо по самую белую бороду. Со-вершенно детские глаза, в которых сквозили удивление, восторг, смотрели на Саньку.
- Дедушка, - остановился он, - где скачки-то? А сам подумал: «Такая теплынь, а дедушка в шубе».
- Хорошо, хорошо, - покивал старик, лучезарно улы¬баясь. «Наверно, он по-русски не знает». - Санька, кивнул старику, мол, понятно, и пошел дальше. Тут улица кончи¬лась, он поднялся на бугор и оттуда увидел вдалеке скоп¬ление людей.
Если бы не поломалась машина и они приехали в Бот¬лих раньше, он бы зашел к Дунечке, как и обещал ей в тот день, когда она приходила на станцию с учительницей. Она, конечно, гам, на поле, где, кажется, собрался весь аул, а может, и весь район.
При воспоминании о Дунечке Санькины губы неволь¬но растянулись в улыбке. Девочки, которых он знал, не были похожи на нее, она была непосредственна, бесхитро¬стна и откровенна, как природа, ее окружающая. У них, в городской школе, таких нет. Разумеется,, он не считает го¬родских девчонок плохими. Просто они всезнайки и на-смешницы, так и жди подвоха. А эта...
Протиснувшись сквозь толпу, Санька увидел сочное поле, окаймленное живой многоголосой шевелящейся сте¬ной. В середине сгрудились лошади, а рядом с ними стояли мужчины, по-разному пестро одетые. Был среди них и со¬всем седой сутулый и сухощавый старик. Мужчины, быв¬шие около лошадей, стали быстро раздеваться, будто жда-ли прибытия Саньки, и в одном исподнем вскочили на ло¬шадей. Разделся и сутулый седой старик и не спеша взгро¬моздился на худую костлявую лошадь. У всех лошадей страшно выпирали позвоночники, будто специально по¬добрали таких кляч, на которых невозможно было бы усидеть. Всадники в нижнем белье, без седел и уздечек, на ху¬дых клячах выглядели смешно, и толпа развеселилась. Трое мужчин в этой кучке остались одетыми и без лоша¬дей. Это был судья - мужчина средних лет в военном, хо¬рошего сукна и великолепного покроя костюме и караку¬левой папахе, очень ладно сидевшей на его крупной краси¬вой голове, и двое его помощников, ничем не примеча¬тельных молодых людей в ярких - один в желтой, другой в красной - рубашках.
Без уздечек управлять трудно, лошади никак не хотели становиться в строй, сбивались. Судья и его помощники хлопотали вокруг них, что-то выкрикивая, но мало чего добились. Все это вызвало новое оживление в толпе, посы¬пались реплики, шутки и колкости в адрес наездников. На-конец судья взмахнул рукой, и всадники, Санька насчитал их четырнадцать, не торопясь, потрусили по полю. А ста¬рик со своим одром и вовсе замешкался и поскакал поле¬гоньку, когда основная группа прошла полкруга.
Санька поначалу не понимал, каковы условия сорев¬нования, сколько кругов они должны пройти и т. д. Он увидел, что всадники не очень-то спешили, да и как тут поспешишь без седла и уздечки - дай бог удержаться на лошади! Расспрашивать же окружающих Санька постес¬нялся. В конце концов и просто так было весело наблюдать за всадниками. Когда они проскакивали рядом, видны бы¬ли лица. Столько комичного страдания было на этих ли¬цах! Трястись на острых позвоночниках тощих коней было (можно догадаться) мукой нетерпимой. Не зря уже на вто¬ром круге всадники один за другим стали выходить из со¬стязания. Но чем меньше оставалось участников, тем большее напряжение испытывали и сами соревнующиеся, и зрители. Заезд возглавляли попеременно, кажется, все участники, и лишь старик постоянно трусил позади. На пятом или шестом круге скакать продолжали только две лошади: одну понукал старик, другую мальчишка лет ше¬стнадцати. Он был в трусах и майке, и его худенькое и с виду немощное тело стало острым от чрезмерного напряжения и, может быть, невыносимой боли. Он упирался тонкими, как камышинки, руками в круп лошади, стараясь перенести на них всю тяжесть своего тела. Симпатии тол¬пы было на его стороне, и там, где он проезжал, раздава¬лись возгласы одобрения. Старик оставался на своей лоша¬ди как истукан. Вначале состязания он показался Саньке тихим и равнодушным, а теперь жестоким и безжалост¬ным. И Санька всем сердцем желал победы мальчику. Он не упускал из вида его лошадь на протяжении всего круга, и когда тот скакал в дальнем конце, выходил из рядов, что¬бы лучше видеть. И многие другие делали то же самое.
Вот в такую минуту он увидел Нину. И хотя за даль¬ностью расстояния было трудно определить выражение глаз, лицо Нины оставалось для Саньки прежним, тихим и печальным, каким он запомнил его. Оно словно было от¬мечено особой печатью, и ни праздник, ни весеннее солн¬це, ни пение птиц не могло ничего изменить на этом липе.
Необъяснимая, загадочная, неотвратимая сила по¬влекла его к ней. Санька не мог больше смотреть на поле, где продолжали скакать два всадника, не видел окружаю¬щих, не мог ни о чем думать. И ничего не слышал, кроме биения своего сердца. Оно, сердце, казалось, оборвалось в груди и ухнуло куда-то и вновь подскочило вверх, пере¬хватив дыхание. Он выбрался из толпы, вздыхающей и ахающей. Здесь царила другая атмосфера: на зеленой лу¬жайке паслись кони, там и сям сидели на траве мужчины, участники заезда, их друзья и болельщики. Стояло не¬сколько грузовых и легковых автомобилей. Санька прошел то место, где, по его предположению, она должна была стоять, и пошел дальше, обходя по кругу толпу. Так он дошел до противоположной стороны и опять врезался в ряды зрителей, и, становясь так, чтобы хорошо видеть про-тивоположный край поля, а самому оставаться по возмож¬ности незаметным, принялся взглядом отыскивать ее. И сразу увидел ее бледный профиль и смотрел и смотрел на нее, не отрываясь.
Рядом с нею стоял интеллигентного вида горец в хо¬рошем костюме серого цвета. Высокий, он часто наклонял¬ся к ней и, показывая рукой на поле, что-то говорил. Ино¬гда, разговаривая с нею, он становился так, что закрывал собой ее. Санька терпеливо ждал. И если мужчина в сером долго заслонял ее, волновался, злился, ругал его про себя и принимал решение перейти на другое место, но тут муж¬чина менял положение своего тела. И Нина вновь открыва¬лась Саньке, и он глядел на нее, не отрываясь, и молил бо¬га, чтобы никто не заслонял прекрасный лик.
Нина стала беспокойно оглядываться по сторонам, увидела Саньку. Он не успел спрятаться и растерялся. Ли¬цо Нины недовольно нахмурилось. Обернулся и ее спутник и стал говорить что-то и улыбаться при этом снисходи¬тельно. Санька совсем потерялся. Казалось, его, как вора, схватили за руку.
- Саня! Ты здесь?! А мы тебя ждали, ждал и... Почему ты не пришел к нам, ведь ты обещал? Да ты чего молчишь?
- Это была Дунечка. Она взяла его за руку и повела с со¬бой. Он хотел было возразить, но они уже подошли к Нине и мужчине в сером. Дунечка по-прежнему удерживала его руку в своей.
- Вот, - сказала Дунечка, всем своим видом показы¬вая, как она удивлена. Подняв плечи, смотрела на Нину, на мужчину в сером, потом и на Саньку, и снова на Нину - «Вот, он давно здесь, только к нам не зашел. А мы ждали, ждали... Ты почему не зашел?» - дернула его за руку и хо-тела при этом сделать строгое лицо, для чего нахмурила переносицу, но лицо ее стало скорее забавным, даже смешным, и вызвало улыбку учительницы, а, глядя на учи¬тельницу, улыбнулся и мужчина в сером.
- Ты совсем задергала мальчика, - сказала Нина, про¬должая улыбаться, - мужчины не любят, когда ими коман¬дуют. Не правда ли? - поворотилась она к Саньке. Он хо¬тел сказать, что это правда, что мужчины не терпят, когда ими командуют, но тут что-то произошло на поле.
Оказалось, мальчик, который так упорно состязался со стариком, в полуобморочном состоянии свалился с лоша¬ди. Толпа ахнула, но лошадь мягко проплыла над ним и тут же встала. Нина обернулась на вздох толпы. Санька оцепе¬нел от ее тихого вскрика. На лице Нины было столько страданий, переживания, беспокойства, что у Саньки заны¬ло сердце.
- Серажутдин, этот мальчик будет жить? -спросила она испуганно.
- Ну что вы, Нина Аркадьевна, - отвечал Серажутдин, и улыбка отразилась в глазах. - Горцы народ выносливый. Просто ему очень хотелось победить, а сил не хватило. Вы не переживайте, Нина Аркадьевна, завтра мальчишка снова будет скакать на лошади. У них в роду все такие - и отец, и сыновья...
Но Нина, бледная, с дрожащими губами, глазами, пол¬ными слез, настойчиво просила Серажутдина пойти и уз¬нать, что с мальчиком. И успокоилась лишь тогда, когда они увидели, как мальчик в сопровождении толпы вышел к грузовику, возле которого находились устроители соревно¬вания и, кажется, районное начальство. К мальчику тяну¬лись заботливые руки, чтобы поддержать его, но он от¬странял помощь. Весь его вид говорил о том, что минутная слабость не могла унизить его достоинства, и что он готов продолжить состязания.
Приз, кинжал кубачинской работы, вручили Сурхаю. Он поблагодарил, пожал руки устроителям и начальству. Потом отыскал своего недавнего соперника и под одобри¬тельный гул толпы протянул кинжал ему.
- Давай бери.
Мальчик спрятал руки за спину, покрутил головой.
- Бери, Расул, бери! - закричали из толпы.
Мальчик упрямо крутил головой.
- Я прошу, возьми! - сказал старик.
- Тебя сам Сурхай просит, - кричали окружающие.
Расул протянул обе руки, старик вложил в них кинжал,
привлек мальчика к себе.
- Слава Аллаху, есть джигиты в горах!
Тут все стали хлопать в ладоши.
- Как это хорошо! - сказала Нина, глядя на Серажут¬дина влажными глазами. - Я так рада!
Героев дня окружили, жали руки, тискали Расула.
У Нины поднялось настроение, она весело улыбалась, возбужденно говорила:
- Не хочется возвращаться домой в такой радостный день, давайте пойдем куда-нибудь...
- На инкубаторную станцию! - предложила Дунечка. - Пешком, через сады...
XIV
Что за чудо весенний сад! Дорожка извивается будто среди облаков. От зелено-бело-розовой кипени и густого аромата кружится голова. Это пенье птиц, эта мурава под ногами и это синее бездонное небо над головой перепол¬няют души необыкновенной музыкой. В такие минуты ни¬чего не помнишь о себе: человек ты или зверь, птица или насекомое - тебе это все равно. Просто ты живешь и лю¬бишь, и вся жизнь представляется тебе бесконечной, и лю¬бовь непреходящей. И мечты - чудные и нелепые - теснят¬ся в голове беспорядочной толпой.
Саньке было немножко грустно. Оттого, что он не умеет ничего такого, на что обратила бы внимание Нина, что могло бы ее развеселить. Все, что с ней происходит, связано с другими. Ведь вот как она переживала за мальчи¬ка, которого зовут Расулом, как радовалась и как плакала!
Санька представил себя горцем - на коне, обвешан¬ным оружием. Он спешит к Нине - с ней случилось несча¬стье. В пути на него нападают злые люди, ранят его, но он прорывается к Нине и спасает ее!..
Кто-то дергает его за рукав.
- Приходи в воскресенье к нам...
Это Дунечка, о которой он забыл.
- Придешь? - настойчиво спрашивает она.
- Зачем? - Он смотрит на нее, но видит Нину.
- В клуб пойдем или еще куда-нибудь. Придешь? - Она заглядывает в его глаза и просит сквозь слезы: - Ну приди, пожалуйста...
Наконец Санька возвращается в реальный мир, но он еще разгорячен недавним боем, взволнован встречей с Ни¬ной и грубо отвечает:
- Я буду в вечерней смене и не смогу!
- Ну приходи днем!
- Что делать в клубе днем?
- Мы пойдем на базар. Знаешь, как интересно! В Бот¬лих съезжаются со всех окрестностей и из соседних рай¬онов. Столько разного и всякого привозят. Хурмы бывает много, весь базар завален хурмой. Ты любишь хурму?
Да, хурму он очень любит.
- Значит, придешь! - радуется она.
- Не знаю...
- Ну, хочешь, я приду в воскресенье на станцию. Хо¬чешь?
Санька пожимает плечами.
- И мы пойдем в сад, - продолжает убеждать Дунечка.
- А Нина Аркадьевна придет? - спрашивает Санька, пытаясь при этом сделать равнодушное лицо, но не выдер¬живает ее взгляда и отворачивается.
Шагах в тридцати впереди идут Нина и Серажутдин. Серажутдин что-то рассказывает, а Нина внимательно слушает его. Иногда она улыбается и печально кивает го¬ловой. У Нины все грустно и печально: и тонкая шея, и по¬катые плечи, и каждый поворот головы, и походка. И даже платье при ходьбе печально облегает ее бедра.
Иногда Нина оборачивается и поджидает Дунечку с Санькой, а Серажутдин замолкает. Затем он уводит ее впе¬ред и снова начинает говорить, часто склоняясь к ней. И когда в следующий раз Нина остановилась и ждала их, Саньке почудилось; что она нарочно это делает, чтобы не удаляться от него. Санька очень обрадовался своему от¬крытию и развеселился. Теперь Санька не отставал от учи¬тельницы и шел так близко к ним, что несколько раз насту¬пал Серажутдину на пятки. Дунечка прыскала в кулак, Се- ражутдин сердито оборачивался, и Нина удивленно смот¬рела на Саньку, и в умном ее взгляде читался вопрос: «Что с тобой, милый мальчик?»
XV
Со дня пуска станции прошло три недели. Первые дни были трудными. Как говорил Бурдяга, «шла притирка» и людей, и техники. И, слава Богу, период притирки прошел благополучно, мотористы вжились в дело, все реже беспо¬коили его по пустякам, научились устранять неполадки. Правда, поначалу сам он не спал ночами, дежурил вместе с мотористами. Придумывал неотложные дела и возился в машинном, у верстака или у ящика с инструментами и за¬пасными частями, пока не убедился, что мотористы несут службу исправно. А Кастусь, так тот прежде других понял, почему механик не спит, и сказал, что это он зря.
Хорошо работали и операторы. У них, конечно, работа полегче - все процессы автоматизированы. И как только попривыкли женщины к инкубатору, стал и сам отдыхать по ночам. Разве что под утро пройдется по станции, погля¬дит: как в машинном, что у инкубатора, не задремал ли на¬род на дежурстве - в этот час трудно совладать со сном. Ладно бы работа была подвижная, а то ведь совсем наобо¬рот - сиди да глазей на приборы. Тут уснуть - раз плюнуть. А вот у Насти самое трудное дежурство с песней проходит. Всегда дело отыщет и возится, напевая вполголоса.
В Настино дежурство появились первые цыплята.
Было около двух часов ночи. Открыла она дверь в ин¬кубатор, чтобы заменить лоток с водой; что устанавливали внутри инкубатора для увлажнения воздуха, а там попис¬кивает кто-то. Сперва не поняла, в чем дело. Как-то поза¬былось, что продукция-то у них - живая! Стала поспешно выдвигать лотки с яйцами и увидела, что многие яйца про¬долблены и оттуда головки цыплячьи торчат, а другие и вовсе от скорлупы освободились, уже на ножках покачи¬ваются. Настя побежала на жилую половину и давай сту¬чать во все двери: «Цыплята народились!» Спросонок ни¬кто ничего не поймет, и только Бурдяга, как он потом го-ворил, а об этом потом говорили очень много, радостно и возбужденно, каждый припоминая по-своему эту ночь, - только Бурдяга смикитил, в чем дело и, быстро одевшись, побежал к инкубатору. Тетя Луша, как и Настя, обрадова¬лась цыплятам, словно детям. Но была сдержаннее и сразу стала готовить, как тому учил их инженер Андрей Петро¬вич, специальные ящики для живой продукции, поставила варить яйца, чтобы потом, крутые, мелко покрошить и скармливать молодняку. Вышел из своей складской поло¬вины и Вали-Магомед. Очень удивился, что весь сыр-бор из-за цыплят. Ушел опять к себе, проворчав:
- Из-за такой маленькой птички - такой большой шум!
Были тут и Лиза, и Санька, один Лучок спал; и Кастусь пришел, стоял у входа в инкубационный зал, привалясь плечом к дверному косяку, и смотрел на Настю; лицо его было задумчивым, казалось, он не разделял общей радости, напротив, вся эта суматоха печалила его.
Настя с материнской нежностью брала в руки цыплят, подносила к лицу, рассматривала, что-то такое говорила, ласковое и несуразное, касалась губами их клювиков. Кас¬тусь догадывался, кажется, отчего эти желтые пушистые комочки, живые и теплые, приводят Настю в умиление и восторг, - у нее вон и слезы на глазах выступили, и лицо горит, и вся она возбуждена, - догадывался и жалел ее.
Парамон Михайлович, увидя Кастуся здесь, опешил. «Ужо я устрою тебе головомойку!» И направился к мото¬ристу, но подойдя близко и увидя его лицо, не стал подни¬мать шум, как намеревался, а молча коснулся его локтя.
- Ты почему из машинного ушел?
Кастусь поворотился и пошел прочь, не ответив на во¬прос механика. Парамон Михайлович поглядел ему вслед, покачал головой и возвратился к инкубатору, где продол¬жали суетиться женщины.
* * *
О появлении первых цыплят на инкубаторной станции каким-то чудесным образом узнали в окрестных аулах - Инхело, Ботлихе и даже в ауле Агвали, что километрах в двадцати пяти от них, и утром понаехало всякого люда: и друзья, и знакомые инкубаторщиков, и районное начальст¬во, и просто любопытствующий народ, который шел и ехал мимо: из Инхело в Ботлих или из Ботлиха в Инхело. Впро¬чем, окрестные жители часто бывали здесь с тех пор, как пустили станцию. Что ни говори, а инкубатор - первое промышленное предприятие в этих местах. Правда, внизу на реке, как раз под горой, где расположен инкубатор, уж сколько лет повизгивает - повжикивает пилорама: там рас¬пускают выловленные в реке при сплаве и высушенные бревна на доски и бруски, а в самом Ботлихе есть пром¬комбинат. Но и к пилораме, и к промкомбинату давно при¬выкли. На пилораме всей техники - старенький дизель, снятый после войны с морского военного катера, а на промкомбинате и вовсе дряхлый двигатель, которому в субботу сто лет, как говорил Бурдяга.
А инкубатор - это уже последнее слово техники, авто¬матика! И каждые три недели - сорок тысяч цыплят! За лето можно все хозяйства района цыплятами обеспечить.
Рядом с производственным корпусом был обширный деревянный сарай, в котором предполагалось содержать цыплят до недельного возраста, потом их целыми партия¬ми по несколько сот штук будут забирать колхозы, а также сельские жители в личное хозяйство. У распахнутых ворот сарая толпились люди, глазели на живые желтые комочки. Иные приседали на корточки, ловили цыпленка, дули на него, задирая пух, и что-то пытались увидеть, и кажется, оставались довольны осмотром, одобрительно кивали го¬ловой. Около цыплят опять были тетя Луша и Настя. А Па¬рамон Михайлович снаружи заделывал в сарае щели, в ко¬торые кое-где высовывались желтоклювые головки. Если головка застревала, цыпленок начинал беспокойно сучить ногами и буквально сам себя удавливал. Бурдягу раздра¬жали всё эти любопытствующие и глазеющие на инкуба¬торский выводок, он нервничал, беззвучно шевеля губами. Потом придумал ругать вслух тех, кто построил сарай, и стал понемногу отходить, добреть, и все эти глазеющие стали казаться ему славным и чудесным народом. «Авось, небось да как-нибудь - первый враг человека, - ворчал он.
- И что было не подтесать горбыльки, подогнать Друг к дружке так, чтобы без щелей. Для малой твари делали-то! Знали ведь, сукины дети, что делать как-нибудь, так никак и не будет».
К главному корпусу подъехал инкубаторский грузо¬вик, из кабины важно выбрался Омар Алиевич и степенно направился к сараю. Вылез из кабины и Рамазан, но пошел в другую сторону - к машинному, там, на каменном крыльце, вся в напряженном ожидании стояла Лиза.
- Так не бывает, Парамон Михайлович, - поздоровав¬шись со знакомыми ботлихцами за руку, стал выговаривать механику Омар Алиевич, - директор инкубатора послед¬ним узнает, что предприятие, которым он руководит, по¬нимаете, начало давать продукцию. - Он хмурился по сво¬ему обыкновению и брезгливо скашивал рот.
- Некого было послать, Омар Алиевич, - оправдывал¬ся Бурдяга, - да и машина всегда при вас, а другого транс¬порта у нас нет.
- При вас, при нас, - кривил губы директор. - Можно было что-нибудь придумать, понимаете.
Бурдяга давно усвоил, что Омару Алиевичу шибко возражать не следует, и теперь не упорствовал, только ру¬ками развел: «Вины за собой я не чую, а ругать меня зазря, за просто так, в вашей воле».
У Омара Алиевича, кажется, был свой, доморощенный стиль руководства: держать коллектив в строгости. Только вот беда - он строгость понимал слишком упрощенно: дело не дело, ворчал на людей, совал нос во всякие дырки, вме¬сто того, чтобы спокойно и по-деловому решать насущные проблемы.
XII
Деревянную скамейку у входа в машинное отделение ладил Парамон Михайлович, ладил с душой. С виду скамейка была грубой, из плохо оструганных досок, но стояла она прочно, в нужном месте, а главное, сидеть на ней было удобно: и само сиденье, и спинка устроены так, что всякий, кто садился на нее, ощущал приятное расслабление, и его охватывали покой и удовлетворение.
В тот день в машинном дежурил Кастусь, он и помо¬гал Бурдяге: долбил ломом ямки для столбиков, поддержи¬вал доски и бруски, словом, был подручным у своего меха¬ника. Во время работы много говорили, рассказывали друг другу о себе. У каждого человека, даже самого скрытного, бывают минуты, когда он, как на духу, выкладывает о себе все. Казалось бы, для такой откровенности нет никаких причин, просто два человека вместе делают одно дело, по¬могают друг другу. Но тут-то возникает близость, будто душа прикоснется к душе. Так случилось с Бурдягой и Кас- тусем. Две несчастных души потянулись друг к другу. Кастусь признался, что любит Настю, а Настя о другом убивается, об инженере, который у них автоматику нала¬живал. Она от него плод под сердцем носит. А об инженере ни слуху ни духу, и ходит Насти как в воду опущенная. А из-за чего страдает? Из-за собственной доверчивости.
Парамон Михайлович сказал на это, что все бабы страдают из-за своей доверчивости. Потому как они - ма¬тери, им иначе нельзя, такая их планида. Но как ни бьет их судьба, они в жизнь верят. И детей рожают, и растят их. А Настя, что ж... Настя баба хорошая. С такой женой весь век счастливо проживешь. А что ребенок у нее будет, так это хорошо. Ребенок он и есть ребенок - дитя. Оно ничье, ни отца с матерью, ни государственное. Всякое дитя при¬надлежит Богу.
* * *
Все это время Кастусь жил помыслами о Насте. Нет, он не докучал ей, ничего не говорил, не ходил по пятам Но все, что он делал в своей простой, однообразной жизни, соотносил с мыслью о ней. Они работали в одной смене, одновременно заступали и сменялись с дежурства, он мельком видел ее бледное, осунувшееся лицо, потухший взгляд прежде таких веселых, жизнерадостных глаз, и сам весь день оставался задумчивым, не выходил из машинно¬го, находя себе всякую работу. А если замечал хоть искор¬ку жизни в ее глазах, искренне радовался, с утра напевал блатные песни. Механик, послушав песню, осуждающе качал головой:
- Оно, конечно, когда радостно на душе, песня сама просится. Только зачем же свою радость такими охальны¬ми словами выражать. Самому разве не гадко от этаких слов, с души не воротит?
- Я других песен не знаю, пахан, - смущался тот.
- Быть такого не может, - не соглашался механик. - Хорошие, правильные песни в человеке с рожденья живут. С песней он появляется на свет, с тем и отходит. Сама жизнь человеческая - песня. Грустная ли, веселая, стра¬дальческая или буйная - у каждого своя.
- Вот и я свою пою, - говорил Кастусь.
- Ой, нет, парень, не твоя эта песня, - опять не согла¬шался Бурдяга. - Потому как это не песня, а черт-те что... Ну как женщины услышат или Санька, или, хуже того, Настя.
Последнее, кажется, подействовало на Кастуся. Он по- мальчишески пообещал:
- Ладно, пахан, не буду я больше петь блатных песен.
- Ты не делай мне одолжения, - говорил механик. -
Ты прежде всего в себе человека уважай. Тогда и другие тебя уважать будут.
- А мне, может, не нужно этого уважения.
- Как же ты жить собираешься?
- Да уж как-нибудь.
- Как-нибудь даже насекомое не живет, а ты - чело¬век... Ты же Настю любишь, мечтаешь свою жизнь с ней связать.
- Ну, мечтаю...
- Стало быть, жить собираешься не как-нибудь, а как надо...

* * *
Несчастье врывается в человеческую жизнь неожи¬данно и потому бьет больно. И человек долго не может прийти в себя. Скорчится от боли - белый свет не мил. И с лица изменится, и походка не та. И каждый, кто знал его прежде, сочувственно скажет: «Вона как скрутило!» Но проходит время и человек возвращается к активной жизни. Только, может быть, от перенесенных переживаний приба¬вится черточка на лице, появится новое во взгляде - у од¬них печаль, у других настороженность. И, приобретя это новое, человек продолжает жить.
Как-то утром, идя на дежурство и проходя через инку¬бационный зал, Кастусь увидел Настю. Вместе со своей сменщицей, тетей Лушей, она загружала инкубатор лотка¬ми с новыми яйцами, рассказывала что-то тете Луше и - смеялась! Это так подействовало на Кастуся, что он оста¬новился посередине зала как громом пораженный и смот¬рел на нее счастливыми и изумленными глазами. Хотя смех Насти не был прежним - звонко-серебристым и без¬заботно-заливистым, а сдержанным, негромким, - но это был смех - искренний, по-девичьи заразительный. И тетя Луша улыбалась, и все в инкубационном зале смеялось и гудело.
- Ты чего? - спросила Настя, и смешинки ее подраги¬вали в ее глазах.
- Я? - Он засмеялся, застеснявшись своей радости, выбежал из зала. Настя обратила недоуменный взгляд к тете Луше, та пожала плечами: «Сама разве не видишь, как он за тебя переживает».
Весь день рот Кастуся растягивался в улыбке. Меха¬ник поглядывал на него понимающе. В течение всей смены счастливая радость переполняла Кастуся, а к вечеру перед самой сменой выплеснулась наружу. В час, когда перед сменой у машинного собрались люди, как это всегда быва¬ло, вдруг на крыльце, на гладкой цементной площадке, появился Кастусь, обвел всех присутствующих смешливым взглядом, остановился посередине площадки, поклонился и объявил:
- Сейчас перед вами выступит заслуженный артист Кастусь Чечеткин! - И исчез в машинном. А через минуту из машинного вышел названный артист. Кастуся было трудно узнать. Стройный, натянутый как струна, он гордо встряхивал головой, пожирал «публику» пылающим взгля¬дом, двигал плечами, порывисто обходя по кругу площад¬ку, красиво и быстро-быстро перебирая ногами, потом, притопнув, остановился посередине и резко, ладонями вверх, выбросил вперед, к зрителям, руки и эдак - необык¬новенно зажигательно и молодецки - выдохнул: «И-и- эхх!» - и теперь уже медленно, - притоптывая ногами, при¬хлопывая руками, пришлепывая губами, выделывая черт-те что глазами, - двинулся по кругу.
И-и-э-хха!
И-у-эх-ха-ха-ха!
И шел все быстрее, быстрее, и потом сорвался, будто подхваченный вихрем, только ногами - то носком, то пят¬кой - чуть касался гладкого пола.
Запрягай-ка, батя, лошадь серую лохматую –
Как поеду д’ на деревню, милую засватаю.
И такое стал выделывать в такт песне, пристукивать, пришлепывать, и это было таким ладным аккомпанемен¬том, что никакой другой музыки и не требовалось. Ловко, красиво, зажигательно плясал Кастусь, так, что присутст¬вующие невольно начали поводить плечами, притоптывать ногами, того и гляди сорвутся в пляс. Но горская сдержан¬ность не позволяла Рамазану ворваться на площадку и по¬нестись вихрем. И кто знает, может, он и не сдержался бы, будь тут зурна и барабан, и вместо цыганочки звенела лез¬гинка. Недоуменно смотрел на зашедшегося в пляске Кас¬туся Вали-Магомед. Ему трудно было понять порыв ото-гревшейся души. Но и он, очарованный профессиональной, артистичной работой, восклицал: «Вах!»
Парамон Михайлович улыбался и грустно кивал голо¬вой. Санька смотрел восторженно, затаив дыхание: «Вот бы мне так уметь!» Остановились возле машинного воз¬вращавшиеся из Ботлиха Лиза с Лучком, смотрели на разу¬далую пляску этого всегда угрюмого в своем молчании парня. И тут не выдержал кто-то, рванулся к площадке, засеменил следом за Кастусем, доставая из кармана боль¬шой красный платок и размахивая им над головой, пошел вприсядку.
Ух-ух-ух-ух! Покажусь я вдруг –
Девки следом, девки следом:
Познакомиться бы с дедом!
XVII
Когда одолевал сон, Санька выходил из машинного на крыльцо, где его тотчас обступал со всех сторон ночной мир, и зачарованно глядел на четкие силуэты гор на фоне звездного неба, искрящиеся под луной густые блестяще¬ черные кипы деревьев, улавливая настороженным ухом мерный рокот реки, звон цикад, странные таинственные вздохи, попискивание, потрескивание. Он напряженно за¬мирал, когда вдали, за рекой, надрывался в плаче шакал, или вздрагивал вдруг от мелькнувшей у самого лица тени ночной птицы. Санька садился на скамейку и, приняв из-любленную позу - колени к подбородку, слушал ночь. Мечты сладостно теснят грудь, и сердце болит беспричин¬но, тоскует и тревожится душа. Бегут облака по небу, мер¬цают звезды, шумят деревья на ветру. И тени волнуются, сменяя одна другую, и где-то слышатся шаги, порой со¬всем рядом. И кажется Саньке, что вот появится она и ос¬тановит на нем взгляд, нежный и печальный. Почему, ну почему она смотрит так, будто пришла проститься навсе¬гда... Вот шаги отчетливее, слышнее. Нет, это не шаги, это глухой стук копыт, дробный, ритмичный, он долетает оттуда, снизу, от реки. Кто-то скачет по дороге из Ачабал да в Ботлих. Стук копыт слышался уже отчетливо - на про¬селке, который поднимается от нижней шоссейной дороги сюда, к станции. За рядом деревьев замелькала стреми-тельная тень: кто-то в белом скакал на лошади. Санька поднялся со скамейки, шагнул на крыльцо, неотрывно гля¬дя на всадника, казавшегося привидением. Хотя нет, для привидения он был слишком грузным, массивным, сидел на лошади тяжело и неловко.
Всадник направил коня к главному корпусу. Теперь Санька разглядел, что всадник был только в нижнем белье, как на праздничных скачках, которые он смотрел тогда в Ботлихе.
Подскакав к окнам складских помещений, всадник ударил кнутовищем в окно, со звоном посыпалось стекло, и понесся дальше, ко входу в здание. В главном корпусе со стороны складских помещений были ворота, куда могла въезжать автомашина. Ворота распахнулись и поглотили всадника, и снова захлопнулись. Эта грузная фигура на ма-ленькой горской лошади почудилась Саньке знакомой. Но он не успел подумать, кого она напоминает, как опять ус¬лышал дробь копыт и увидел между деревьев новые тени, которые так же стремительно вылетели на взгорок, к стан¬ции, и устремились к главному корпусу. Сомнений быть не могло: эти всадники - их было двое - преследовали то¬го, в нижнем белье. Они не могли видеть, как первый въе¬хал в здание, и проскакали дальше, но вот резко сдержали коней, стали о чем-то говорить между собой. Потом объе¬хали главный корпус вокруг, поглядывая на окна.
Санька скользнул внутрь, схватил первый попавшийся под руку предмет - им оказался большой гаечный ключ - и сосредоточенно стал возиться у работающего двигателя. Тем временем в помещение вошли двое.
Один был высок ростом, худощав, сутуловат, долго¬рук, лицо продолговатое со впалыми щеками, пронзитель¬ным взглядом темных, глубоко сидящих глаз. Войдя пер¬вым, он остановился у входа, одну руку бросил на черную костяную рукоятку большого в кожаных ножнах кинжала, заткнутого за горскую шерстяную веревку, обмотанную вокруг талии, другой уперся в бок. Одет он был, несмотря на теплую летнюю ночь, в стеганку, на голове лохматая баранья папаха, брюки из простой, но прочной рабочей ма¬терии заправлены в легкие брезентовые сапоги. Второй, меньше ростом, все время оставался за его спиной, и Сань¬ка плохо разглядел его. Одет он был, кажется, так же, как и первый, только без кушака и кинжала, а на голове была фуражка того же материала и цвета что и их рабочие шта¬ны. Первый кивнул, едва шевельнув губами: «Салам аллейкум!» Санька оставил ключ на фундаменте двигателя, распрямился и тоже кивнул: «Здравствуйте!»
Горец обвел взглядом помещение, задержавшись на Саньке. Что-то жуткое было в его глазах. С таким взглядом Санька встретился однажды в зверинце, когда подошел к клетке с леопардом. Он растерянно глядел на вошедших. Горцы молча повернули и вышли из машинного. Санька сел на табурет, привалился спиной к стене, закрыл глаза. Долго сидел он так, а когда открыл глаза и посмотрел в окно - увидел четкий контур горы на фоне сиреневого не¬ба. Занимался рассвет... Таинственные происшествия, на¬чавшиеся глубокой ночью, не закончились с рассветом. Утром Санька узнал о новой беде, приключившейся на станции.
Обычно во время утренней смены в машинном при¬сутствовал механик. Расспрашивал, как прошла ночь, не случилось ли какой поломки, или осматривал двигатель. Но сегодня Кастусь пришел один. «Все в норме?», - спро¬сил он. «Нормально», - сказал Санька. Сознание подсказы-вало ему, что о ночном происшествии пока нельзя гово¬рить. Кажется, это Вали-Магомед ночью въехал на лошади в ворота складских помещений. Может, он сам и объяснит¬ся потом. А еще он подумал о том, что всадники могут явиться снова. Услужливая фантазия рисовала множество картин «что будет тогда». Его могут украсть, спрятать в пещере, а вход завалить камнями, или привязать к дереву и оставить на съедение диким зверям. С ночи и до прихода Кастуся он прокрутил в голове десятка полтора вариантов расправы с ним, один страшнее другого. Но желание уви¬деть лошадь (ведь он точно видел, что всадник въехал в здание, и лошадь должна быть еще там) оставалось непо¬колебимым, напротив, с приходом утра, с оживлением на станции, оно возросло.
- Ты механика не жди, - хмуро сказал Кастусь, - он не придет. - Санька почуял неладное. А что если тогда ночью те двое вернулись к главному корпусу, проникли внутрь.
- A-а... Вали-Магомед? - выдавил из себя Санька.
- При чем тут Вали-Магомед? - Кастусь недовольно пожал плечами. - Они с Рамазаном еще вчера уехали за новой партией яиц и ничего не знают про цыплят...
- Про цыплят? - Санька задавал вопросы как во сне, будто никак не мог осмыслить, что происходит.
- A-а, ты же ничего не знаешь! - догадался Кастусь. - Утром в сарае обнаружили около двухсот дохлых цыплят. Думали, мор на них напал, но, оказалось, у каждого цып¬ленка прокусан затылочек. Парамон Михайлович говорит, что это ласка поработала. Зверушка сама с гулькин хрен, а беды вон какой наделала. Забралась ночью в сарай и вот - пожалуйста!
- А лошадь? - спросил Санька.
- Какая лошадь? - недоуменно поглядел на него сменщик.
Санька, махнув рукой в сторону складских помеще¬ний, спросил шепотом:
- Там, в главном корпусе ее нет?
Кастусь, кажется, был сбит с толку. Он подошел к на¬парнику вплотную, положил руку ему на плечо, и, загля¬дывая в испуганные глаза (да, теперь он заметил, что пацан был чем-то напуган), ласково сказал:
- Ты о чем, Саня? Приснилось чего?
Санька пожал плечами.
- Не знаю... - и сомнение прозвучало в его голосе. А что если и вправду уснул на табурете...
Санька растерянно смотрел на Кастуся, краска залила его лицо.
- Ты не тушуйся, - покровительственно сказал Кас¬тусь, - я не скажу пахану. Хватит с него и цыплят. - Он потрепал Саньку по плечу и пошел в машинное, к дви¬гателю...
Санька направился к главному корпусу.
Лошади нигде не было, он заглянул в каждый уголок - не было лошади. Оставалась комната, в которой жил завхоз с женой. В квартиру лошадь не пускают, конечно, но Сань¬ка так был взбудоражен, что решился и туда заглянуть, чтоб не оставалось никаких сомнений. Никогда раньше он не был в комнате Вали-Магомеда, хотя тот много раз при-глашал его: «Давай заходи, гостем будешь». Парамон Ми¬хайлович, кажется, бывал у него и всякий раз возвращался под хмельком, сытый, довольный. Говорил: «Хлебосоль¬ный хозяин, наш Вали-Магомед! Одно слово - горец! У них вроде как цель жизни - хорошенько гостя принять».
Дверь отворилась легко: Санька увидел жену Вали- Магомеда, под стать ему, дебелую здоровую горянку, она сидела на полу посередине комнаты и орудовала деревян¬ной ступой. В комнате резко пахло чесноком. Равнодушно поглядев на Саньку, сказала:
- Вали-Магомед нету!
- Извините, - смутился Санька и осторожно прикрыл дверь. Он пошел к деревянному сараю, где размещались цыплята.
- Слезами горю не поможешь, - говорил Парамон Ми¬хайлович, когда Санька вошел, - а ведь я все щели вроде заделывал, в надеже был, что и мышь не пролезет. Да, ви¬дать, недоглядел. Грех на мне, стало быть... - И он горест¬но махнул рукой.
- Ну что это вы говорите такое? - отозвалась тетя Лу¬ша. Она начала собирать в картонный ящик бездыханные желтые тельца, валявшиеся, как тряпочки, там и сям по всему сараю. Остальные, это были уже подросшие, по¬крупневшие цыплята, их тут было несколько сот, жались к стенам. Иные то и дело подбегали к трупикам, теребили, клевали их.
- Ты погоди подбирать цыплят, - сказал Парамон Ми¬хайлович.
- А зачем они будут валяться, - отозвалась та. - Надо в овраг снести да закопать.
- Закопать всегда успеем, - возразил Бурдяга. - Сна¬чала актировать надо.
- Чего это? - не поняла тетя Луша.
- Списать по акту. То есть акт составить, что цыплята не украдены, а по случаю бедствия, значит, погибшие. Цыплята-то не наши с тобой, а государственные. Смекаешь?
- Так давай, составляй свой акт, списывай!
Бурдяга, хмыкнув, снисходительно крутнул головой.
Подумал: «Ишь, как у вас все легко делается». А вслух сказал:
- Нельзя без начальства. Нужно, чтобы и администра¬ция подписала акт, и завхоз, а их нет.
- И то правда, - согласилась тетя Луша.
Во все время, пока происходил этот диалог, Санька, пораженный бессмысленной расправой над цыплятами, тупо смотрел на пол, устланный трупиками.
- Она, стерва, любит птичьими мозгами полакомиться,
- говорил Бурдяга. - А сколько там мозгов, в этаких-то го¬ловках. Вот она и загубила две сотни, пока не ублажила себя. Не зверушка, а просто фашистка какая-то.
Санька направился к горе с круглой вершиной. Давно он собирался взобраться на самую вершину и все никак не мог достичь ее, возвращался с полпути, подъем казался слишком крут.
Санька пересек овраг с глубоким, как траншея, руслом по дну. За оврагом подъем был крут. Санька до самой вер¬шины полз на карачках. Очень устал, но был вознагражден за это необыкновенной картиной - перед ним открылись необозримые просторы, уходящие во все концы света. Те горы, что лежали рядом, были серыми с желтыми глини¬стыми разломами, за ними - высокие, зеленые, лесистые, дальше - синие горы, на которых уже нельзя было разли¬чить ни растительности, ни скалы, и, наконец, в необозри¬мой дали, теряясь в сиреневой дымке, - еще горы. И так без конца! И когда Санька смотрел долго в эту даль, ему открылись каньоны с блестящими лентами рек, темные ущелья и перевалы. И вдруг как-то неожиданно он увидел аулы. Один, второй, третий... Это был целый мир, который он охватывал сразу, одним взором. Нити белых дорог, где по берегу реки, где по покатому боку горы, повторяя каж¬дую ее впадину и каждый выступ, тянулись от аула к аулу. Прямо на север, за садами, лежал Ботлих. За ним вздыма¬лась гора, лишенная растительности, как и та, на вершину которой он взобрался. Хорошо видна дорога, прорезавшая склон. Санька узнал дорогу. По ней они ехали в Ботлих на майские праздники. Он даже отыскал место, где заглохла полуторка Нуратдина. Вон там, на повороте к Ботлиху, на крутом подъеме. Там глубокий обрыв. Нуратдин рассказы¬вал что незадолго до их приезда в обрыв свалилась маши¬на, груженная школьными принадлежностями. Люди не пострадали, успели выпрыгнуть, а машина увязла в насы¬пи, образованной оползнями. Кувыркаясь по склону, она оставляла на своем пути книги, тетради, пеналы, каранда¬ши, резинки, а глобусы, обгоняя машину, докатились до самого дна. И что якобы ботлихские мальчишки до сих пор лазают в обрыв за тетрадками и карандашами. Но Санька, как ни приглядывался тогда к склонам обрыва, ничего не обнаружил.
Со стороны Ботлиха легко, под уклон, катилась маши¬на. Санька стал наблюдать, куда направится она: в Агвали, Инхело или в Ачабалда. Их местечко так называется: Ачабалда, а теперь все чаще слышится «Инкубатор». Привыка¬ют понемножку горцы к новому производству. Машина скатилась вниз, к реке, и повернула по течению реки сюда, к станции. Ее не будет видно до тех пор, пока она не под¬нимется на взгорок, на котором расположен инкубатор. Но вот завыл мотор, будто машина выбиралась из преиспод¬ней. И в ту же минуту он увидел грузовик, вползший на взгорок и развернувшийся у главного корпуса. Так разво-рачивается всегда Рамазан. Машину его, хотя сверху она кажется игрушечной, он не спутает ни с какой другой. Но ведь Кастусь сказал, что Рамазан с Вали-Магомедом уеха¬ли за яйцами?
Отчего-то волнуясь, Санька поднялся с кочки. Какое- то нехорошее предчувствие сдавило сердце. Распахнулась дверца кабины и мужчина спрыгнул на .землю. Это, конеч¬но, Рамазан.
Санька, не помня себя, скатился с вершины. К машине, собравшимся людям возле нее, бежал, не чувствуя ног. Впервые он не увидел на лице Рамазана иронической улыбки. Оно было строгим и сосредоточенным.
- Мы вчера выехали, - рассказывал Рамазан. - Дума¬ли, поздно вечером будем на месте. А с утра поедем по хо¬зяйствам. Он веселый был. Шутил много. В Ботлихе я ос¬тановился у своего дома, кое-что с собой надо было взять. Возвращаюсь к машине - вижу в кабине другого Вали- Магомеда...
- Как это - другого? - испуганно спросил Амин. На него замахали руками: «Непонятно, что ли. Не перебивай человека».
Все были тут, около Рамазана: механик, мотористы, операторы и те, кто в этот час случайно или по делу оказа¬лись на станции. Даже Настя пришла, оставив инкубатор, и механик ничего не сказал ей, рассудив, что агрегат не зря снабжен автоматикой, может какое-то время поработать без человека. Только Кастусь не оставлял машинное, но и он часто выходил на крыльцо, с тревогой смотрел на со¬бравшихся возле машины людей, потому что там Настя была.
- Лицо мне его показалось встревоженным, - продолжал Рамазан, терпеливо объясняя Амину, какого увидел он Вали-Магомеда по возвращении. - Но я ни о чем не стал спрашивать. У людей часто меняется настроение, причин для этого много. Сажусь в кабину, завожу мотор. А он го¬ворит: «Слушай, Рамазан, давай не поедем, давай». - «Хо¬рошо». - «Давай отвези меня в Инхело». У него родовой дом в Инхело, вы, наверное, знаете. Это тут недалеко - за Красным мостом.
- На инкубаторе у него тоже квартира, жена здесь, - опять встрял Амин. - Сам тоже всегда здесь ночевал. За¬чем в Инхело ехать?
- Значит надо, если поехал, - сказал Бурдяга в серд¬цах. - Тебя же просили не перебивать!
- Я не знаю, зачем ему в Инхело понадобилось, - по- жа.1 плечами Рамазан. - Он попросил, я отвез. Спросил: приехать за тобой утром? «Нет. Рано утром сам приеду в Ботлих, у меня лошадь есть». Так и было. Только солнце взошло, стучит в окно. «Давай поехали». Заходи, говорю, чай попьем. «Нет. В кабине посижу». Машина рядом с до¬мом стоит, пусть посидит, думаю. Всегда заходил, теперь не хочет. Может, обиделся? Ладно, потом разберемся. Ми¬нут десять я еще собирался, потом вышел на улицу. Неда¬леко от площади увидел двух всадников, один в лохматой папахе, другой в фуражке. За угол повернули, я к машине пошел. На улице тихо, никого нет. Где мой Вали-Магомед, думаю. Сказал, в кабине буду, а нету. Но дверца с той стороны кабины открыта. Я обошел машину и увидел его: стоит у подножки на коленях и что-то собирает на земле. Чего растерял? - спрашиваю. Молчит. Подхожу, нагиба¬юсь, а у него руки красные, и что-то красное с земли соби¬рает и прижимает к животу. А оно выскальзывает, он опять подхватывает, вместе с песком, с мелкими камешками. Ли¬цо белое, пот ручьями стекает.
Среди женщин кто-то жалобно охнул. Настя схвати¬лась за сердце и стала оседать. Тетя Луша успела подхва¬тить ее, не дала упасть. От машинного бежал Кастусь.
Рамазан отыскал взглядом Лизу. Она стояла около Па¬рамона Михайловича, рядом Лучок. Прижался к боку ма¬тери, она положила обе руки на него, будто прикрывала от беды. «Не надо было при них, — подумал Рамазан. — Вот как Лиза смотрит испуганно».
- Слушай, чего молчишь, - дернул его за рукав Амин.
- Что с Вали-Магомедом, умер, что ли? - Оглянулся на ос¬тальных, чего, мол, не требуете дальнейшего рассказа. Ра¬мазан опять посмотрел на Лизу. Она обняла Лучка, пошла с ним за тетей Лушей и Настей. Кастусь о чем-то стал спрашивать ее, но она не понимала и не отвечала ему. То¬гда Кастусь остановился и стоял, как потерянный. Механик подошел к нему.
- Ты, парень, эт самое... А то наделаем делов...
Кастусь покивал головой (была у него такая привычка, по всякому поводу кивать головой), кажется, сейчас он со¬глашался с Парамоном Михайловичем. Пошел к машинно¬му. Механик возвратился к остальным. - Ты уж досказы¬вай, - обратился он к шоферу, - а то народ беспокоится.
- Конечно, рассказывай, - настаивал и Амин. - Мы же волнуемся: что с нашим завхозом.
- Жив он, жив, - тихо сказал Рамазан. - Такой могу¬чий человек. Удивительный, поразительный человек! Я ему помочь хотел, ; он оттолкнул меня, встал с колен, вы¬прямился во весь рост, прижал руки к животу и пошел..
- Куда пошел? - не вытерпел Амин.
- В больницу, следом я шел. Я опять хотел помочь, он опять не захотел. «Сам дойду», - сказал. Хорошо, больница рядом, улицу перейти. Хирург дежурил как раз. Сразу по¬ложили на операционный стол. С пяти утра до часу дня делали операцию. У него было десять кинжальных ране-ний. Одно в спину, остальные в живот. Хирург так сказал: «Будет жить. Хотя сам я не знаю, почему. Достаточно од¬ной раны из тех, что ему нанесли, чтобы человек умер на месте». Ему даже наркоз не давали, только местное обез¬боливание. Потом в больницу следователь пришел. Хирург не хотел пускать его к Вали-Магомеду, но он очень на¬стаивал, что это очень нужно: чем раньше он узнает о пре¬ступниках, тем быстрее их можно схватить. Я вошел в па¬лату, когда следователь задал ему последний вопрос:
«Вы знали, что эти люди находятся в Ботлихе?»
- Да, - ответил Вали-Магомед.
- Почему не заявили? Они не только ваши личные вра¬ги, но и государственные преступники, бежавшие из мест заключения?
- Вах, - сказал Вали-Магомед, - заявляют, если боят¬ся. Вали-Магомед не боялся!
- Но вы видите, чем кончилась ваша небоязнь. Исход мог быть худшим, то есть летальным, как говорят врачи. А все оттого, что вы неправильно понимаете, что есть муж¬ское достоинство.
- Достоинство-мастоинство мы не знаем, — сказал Вали-Магомед. Мы знаем, что должен делать мужчина. Вассалам вакалам!
XVIII
За яйцами Рамазан поехал через четыре дня, после то¬го, как на станции побывал следователь районной прокура¬туры, невысокого роста, плотный мужчина с коротко ост¬риженной рыжей головой и внимательными серыми глаза¬ми. Одет он был в костюм из коричневого коверкота, по¬шитого на военный манер. Здесь, в горах, Санька часто встречал мужчин, одетых в военную или полувоенную форму, или в галифе с сапогами, или, на худой конец, в военную фуражку. На одних были солдатские галифе и гимнастерка, часто залатанные кирзовые сапоги, как, на¬пример, на Амине, на других — комсоставские, хорошего сукна, а грудь иных перехватывали офицерские ремни. Чувствовалось пристрастие горцев к военной одежде.
Следователь побывал в общежитии, со многими гово¬рил, особенно долго говорил с Рамазаном. Что-то объясня¬ли следователю и Парамон с Амином, и тетя Луша. Полдня пробыл следователь на станции, а потом поехал в Инхело, в село, где последний раз ночевал Вали-Магомед.
Санька работал в дневной смене, находился все время в машинном, ждал, что следователь вот-вот войдет и к не¬му и начнет задавать вопросы, и все время мучительно раз¬думывал, как ему поступить: рассказать ли все, что он ви¬дел в ту злополучную ночь, или, может быть, этого не сле¬дует делать. Хорошо бы посоветоваться с Парамоном Ми¬хайловичем, но это нужно было сделать раньше, а теперь придется принимать решение самому, а он терялся, боялся тех всадников и собственной совести боялся больше, чем всадников, она уже мучила его, не давала покоя. И тогда на помощь ему пришла мама. Он вспомнил, как мама всегда говорила: чтобы ни произошло, всегда надо говорить прав¬ду, потому что неправда, говорила она, заводит человека в потемки. И Санька решил, что он расскажет следователю все, что видел.
Прошла неделя, а следователь так и не заглянул к Саньке. Все эти дни на станции говорили о Вали-Магомеде и преступниках, которых ищет вся милиция, о том, что они якобы прячутся в недоступных скалах или пещере, кото¬рую никак невозможно обнаружить. А Вали-Магомед бы¬стро поправляется и, наверное, через месяц придет на ра¬боту. Это Амин говорил, они с Парамоном Михайловичем навещали его.
Рамазан поехал за яйцами один и быстро вернулся - чер'23 три дня. Яиц привез мало, да и то треть из них испор¬тилась в дороге. Директор остался очень недоволен, ругал шофера, сказал, что тот не проявил инициативы, отнесся к порученному делу безответственно, что его не волнуют дела инкубаторной станции, и что он, директор, сделает соответствующие выводы.
- Выводы давно уже надо было сделать, - сказал на это Рамазан, по собственному обыкновению иронически улыбаясь. Директор озлился на эту его улыбку, стал нерв¬ничать и кричать:
- На что вы намекаете? - И на его висках вздулись толстые вены, вот-вот из них брызнет кровь.
- На то, что наша инкубаторная станция никому не нужна, - спокойно говорил Рамазан. - Загнали людей в го¬ры и забыли о них - как хотите, так и работайте, и живите.
-Ты у меня под суд пойдешь! - сорвал-таки голос ди¬ректор.
- За что?
- За то, что по твоей вине инкубатор остался без сы¬рья, и еще за то, что расхолаживаешь людей.
- Тут не меня под суд надо, - сказал Рамазан, - а кое- кого, кто сидит повыше.
- Все - передаю дело прокурору, - пригрозил дирек¬тор, - ты - подстрекатель!
- Давай-давай! - рассмеялся Рамазан. - Может, это за¬ставит министерство задуматься над тем, как мы тут рабо¬таем.
Омар Алиевич так разозлился на своего шофера, что не захотел возвращаться в Ботлих на его машине, а спус¬тился на шоссе и там сел на попутную.
Когда люди разбрелись по своим местам, к машине, где на подножке сидел Рамазан, подошла Лиза. Глаза у нее были заплаканные. Он взглянул на нее, она улыбнулась.
- Совсем себя не жалеешь и обо мне не думаешь, - сказала, садясь рядом с ним. - И чего ты лезешь на рожон, хочешь, чтоб он и правда отдал тебя под суд?
- Я ничего плохого не сделал.
- Так не встревай куда не надо, помалкивай себе - твое дело шоферское.
- Почему «помалкивай?» Что, у шофера души нету?
- Да ведь жалко мне тебя, когда вижу, что зря приди¬рается!
- Если видишь, что зря, тогда не жалеть надо - а злиться! Понимаешь?
- Понимаю, - улыбаясь сквозь слезы, отвечала она.
Все кончилось тем, что на следующий день за яйцами вместе с Рамазаном поехал сам директор. И опять не на¬брали и половины яиц. И тогда Омар Алиевич поехал в министерство.
Его принял один из замов министра, и Омар Алиевич рассказал ему о своей беде. Зам сказал, что в министерстве знают «о положении вещей», думают, а им этот сезон надо как-то продержаться, а потом дела пойдут. Но Омар Алие¬вич по тому облегченному энтузиазму, с которым говорил зам, понял, что и потом легче не будет. Что-то, видать, не сработало в министерском механизме, и они сами не нахо¬дят выхода из создавшегося положения и, кажется, пустили дело на самотек.
И хотя директор добился, что им на этот раз выделили яйца из какого-то особого фонда и они загрузили «Рекорд» полностью, он чувствовал какое-то несоответствие, разлад между тем, как все задумывалось и тем, что происходит в действительности.
Омар Алиевич больше не грозился отдать Рамазана под суд. Ходил хмурый и подавленный, ни с кем, кроме механика, не заговаривал, на станции долго не задерживал¬ся, поговорит с механиком, пройдется по участкам и уедет. Его беспокоило то, что через три-четыре недели агрегат опять нечем будет загружать, нужно будет опять самому ехать в равнинные районы, а это его не прельщало, потому что там надо мотаться по хозяйствам, выпрашивать яйца ради Аллаха. А тут еще возникают проблемы с реализаци¬ей цыплят. Все горные районы животноводческие, с пти¬цей обращаться не умеют, берут цыплят неохотно и очень немного - только в личные хозяйства», а это - всего не¬сколько сотен. Приходится ездить и по горным районам, обзванивать кунаков, чтобы выручали. Хотя министерство вроде бы дало разнарядку каждому хозяйству, в которой обязывает руководителей колхозов брать цыплят, те не очень-то на эту разнарядку реагируют. А когда настаива¬ешь, напоминаешь о разнарядке, о государственной дисци¬плине, наконец, отвечают:
- Слушай, Омар, зачем нам твои цыпленки, если нам за баранов головы снимают!
«Да, прав этот шофер, — горько размышлял Омар Алиевич. - Не продумали в министерстве идею с инкуба¬тором. Вся эта возня с добыванием яиц, с реализацией цы¬плят никак себя не оправдывает. Конечно, сама по себе идея была интересной — снабдить горцев дешевым птичь¬им мясом. Да вот только, кажется, почва для этого не была подготовлена. И организационные вопросы пустили на са¬мотек...» Он все чаще склонялся к мысли, что инкубатор в горах не пойдет. Если хотели сделать скачок в производст¬ве мяса за счет птицы, надо было строить инкубатор на равнине, рядом с хозяйствами, где птицу разводят испокон веку. Кажется, в министерстве это уже поняли. Чув¬ствовалось в разговоре с заместителем министра.
Но не бросать же станцию на произвол судьбы, надо сделать все, чтобы обеспечить работу на полную мощ¬ность. А потом, зимой, когда станция будет остановлена на профилактический ремонт, можно будет окончательно ре¬шить этот вопрос в министерстве.
* * *
Санька часто взбирался на гору с круглой вершиной, откуда открывались необозримые просторы. Впечатление было такое, будто он парил над землей, охватывая взором полпланеты. Всякий раз открывались новые перевалы, но¬вые долины, реки, все новые краски окрашивали дали. Не¬обыкновенный мир! В этом мире должны жить богатыри, такие, как Абдурахман - большие, сильные и добрые. Вся¬кий раз Саньку охватывала счастливая радость: как сказоч¬но красивы горы! Вот если бы Нина... Нина Аркадьевна поднялась на эту вершину, если бы она увидела все это! Она бы избавилась от своей печали. Надо обязательно при¬вести ее сюда. Надо ее упросить подняться на эту вершину вместе с ним. Но как сказать ей об этом, ведь до сих пор он говорил с ней только в своих мечтах!
Санькина любимая смена — с четырех дня до двена¬дцати ночи. С полночи до девяти утра он высыпался и це¬лый день был его: шел, куда хотел, делал, что хотела, бро¬дил по окрестностям, посещал крепость - круглую башню на горе, где внизу Красный мост перекинулся через Ан-дийское Койсу. От башни к мосту спускалась лестница, защищенная стеной с бойницами. Башня изнутри и снару¬жи была испещрена надписями. Сколько людей здесь пе¬ребывало за целый век! Он пытался представить себе вре¬мя, когда крепость населяли солдаты. Наверное, были стычки-с горцами, лилась кровь, гремели оружейные зал¬пы. Может быть, тогда и погибли горные атланты или, мо¬жет, ушли так далеко, что теперь их не отыскать. Вот ищут Атлантиду, которая исчезла с лица земли. Говорят, атланты были очень большими и красивыми. Может быть, они жи¬ли здесь, в этих горах.
Весь день Санька проводил в путешествиях по окрест¬ностям. Потом ему и работалось хорошо, только немножко страшновато становилось, когда станция засыпала, а он оставался один рядом с постукивающим двигателем. Ма¬шина, с которой он проводил так много времени, стала для него как близкий друг.
Раньше он радовался тому, что машинное на отшибе, а после той ужасной ночи... Конечно, никогда и ни за что он не признается, как ему бывает жутко по ночам. И если бы не Парамон Михайлович... Он часто заглядывает в машин¬ное, подолгу сидит, покуривает или возится у верстака. И 1 уже два раза отсылал Саньку домой.
- Иди спать, - говорил, - а я побуду в машинном, пока сменщик придет. - И на вопрошающий Санькин взгляд от¬вечал: - Опять бессонница накатила, ночами хоть волком вой!
В ближайшее воскресенье Санька отправился в Ботлих пешком, через сады. Сад был очень свежим, зеленым и ве¬селым, и тропа весело извивалась меж деревьев. Но Санька грустил грустью томительной и невеселой. Последнее вре¬мя вспоминались дом, школа, улица, товарищи, а чаще ма¬ма, часто видел во сне. И в эту ночь мама приснилась. Он попытался восстановить, что видел и как, и не смог. А вот глаза мамы, карие, в крапинку, их укоризненный взгляд, вспомнились. Он вспомнил еще об одном и ужаснулся - за все время он не написал ей ни одного письма! Хотя они сами с Парамоном Михайловичем получали от нее письма каждую неделю. Конечно, он надеялся на то, что Парамон Михайлович аккуратно отвечает на каждое письмо и ни о чем не беспокоился. И теперь вот вдруг неожиданно по¬чувствовал, как не хватает маме привета от него.
За воспоминаниями и размышлениями Санька не за¬метил, как преодолел путь в три километра. И только вый¬дя на площадь Ботлиха, подумал о том, что не знает, где тут больница. Сначала он хотел спросить об этом у кого-нибудь из местных, но потом вспомнил объяснения Дунечки, как отыскать их дом, и решил зайти к ним, узнать про больницу, а заодно и их навестить...
Дом Дунечки он увидел сразу, как только свернул с площади в улочку налево, о которой и говорила ему Дунечка. Дверь открыла Нина. Обрадовалась, улыбнулась приветливо, пригласила в комнату. Комната была тесная с низким потолком и слепым окошком. У глухой стенки стояла прибранная кровать, под окошком маленький сто¬лик, покрытый цветастой клеенкой, к нему приткнут об¬шарпанный венский стул. На столе лежали стопки тетрадей и несколько книг, стеклянная чернильница, на ней дере-вянная ручка. Пол в комнате был земляной, но очень чис¬тый, вымазан желтой глиной.
Нина предложила Саньке стул, а сама села на кровать.
В коротком вылинявшем халатике с блеклыми цветоч¬ками по сиреневому полю, худенькая и бледная, с синими кругами под глазами и голубой пульсирующей жилкой на тонкой шее, Нина показалась Саньке слабым беззащитным ребенком. Она поджала ноги, зябко поеживаясь, прикрыла их халатиком. И все поправляла полы халатика тонкими бледными пальцами и виновато смотрела на Саньку.
- Вот, мне немножко нездоровится... Хорошо, что за¬шел к нам, — поспешила она добавить, заметив во взгляде Саньки беспокойство и смущение. - Все ушли и оставили меня одну. Я очень рада, что ты пришел. Рассказывай, что на станции нового, мы с Дунечкой давно не были у вас.
Санька рассказал, что у них все по-прежнему, работа¬ют, выводят цыплят, что он много путешествует по окре¬стностям, лазает на гору с круглой вершиной, не забыв упомянуть про то, какие необыкновенные картины откры¬ваются с этой вершины, и что это не надоедает, напрот ив, всякое новое восхождение на гору волнует все больше, вы¬зывает новые чувства. Нина обрадовалась его рассказу и сама стала говорить о том, как когда-то мечтала о Кавказе...
Нина задумчиво смотрела мимо Саньки, забыв, кажет¬ся, о нем. Она чего-то не договаривала, и Санька чувство¬вал это. Может, ей скучно здесь и тоскливо и хочется по¬скорее возвратиться домой. И тогда Санька стал горячо говорить, что он будет приходить к ним каждый день. Он специально пойдет работать во вторую смену, чтобы днем быть свободным и приходить к ней. Они будут бродить по окрестностям и подниматься на круглую вершину. И тогда она избавится от своей печали.
Слушая взволнованные Санькины слова, Нина Ар¬кадьевна еще больше побледнела, глаза ее стали влажны¬ми, она улыбалась, слабо кивала головой, говорила, что у него мягкое, доброе сердце, и что он будет счастлив, пото¬му что добрых и ласковых сердцем Бог бережет. И она хо¬чет, чтобы он был счастлив. Санька затрепетал от жалости к ней. Он встал на колени, уронил голову ей в подол, ли¬цом в ладони, ласково подставленные ею, и долго сдержи¬ваемые чувства пролились наконец слезами. Он стеснялся этих слез, кусал губы. Но когда она положила ладонь на его волосы - зарыдал, всхлипывая и дергаясь судорожно. Так он плакал только в раннем детстве. А она гладила го¬рячей ладонью его волосы и беззвучно шептала: «Это хо¬рошо, что ты плачешь...»
И только оказавшись снова в саду, он стал понемногу приходить в себя, по-новому воспринимая окружающий мир. По-новому светило солнце на незнакомом небе, по- новому шелестели листья на ветру, по-новому журчал ру¬чей - мир открывал свою невидимую прежде сторону. От всех этих перемен заныло сердце и странная неземная боль стеснила грудь.
XIX
На взгорок, с которого открывалась станция, Санька поднялся с трудом, сел на траву. Когда-то он вот так же сидел на этом бугре и разглядывал здания инкубаторной станции. Он любил под вечер гулять в саду, а возвращаясь, посидеть на бугре, поглядеть на вечерние тени. С тех пор здесь ничего не переменилось. Вот только, может быть, непривычно тихо вокруг. Прежде, поднимаясь на взгорок и еще не видя станции, можно было слышать, как постукива¬ет двигатель, а потом, с бугра, когда откроется перспектива с приземистым зданием инкубатора, обособленным доми¬ком машинного и купами деревьев, выстроившихся вдоль дороги, к стуку двигателя прибавлялись сизые кольца, вы¬стреливаемые выхлопной трубой над железной крышей машинного. С тех пор, как запустили станцию, двигатель работал бесперебойно, и каждый, заслышав равномерное постукивание, знал: на станции все нормально. А теперь стук вдруг пропал, исчез, как исчезает пульс у человека.
Никто не хотел быть виноватым, каждый хотел оправ¬дать себя. Директор потому, что он самый большой на¬чальник на станции и в его подчинении достаточно людей, среди которых всегда можно найти виноватого. Механик не мог признать себя виноватым потому, что именно об Амине он говорил в свое время директору. А Амин тара¬щил на всех свои бешеные глаза, с перепугу они совсем вылезли из орбит, и бормотал что-то невнятное, ругая, ка¬жется, сам двигатель за то, что он взял и остановился и те¬перь не хочет заводиться. Механик сразу определил: нет компрессии. Поршень бегает в цилиндре так же легко, как если бы была снята крышка цилиндра - когда сжатие не¬возможно. Амин уснул на дежурстве средь бела дня. В масленке кончилось масло и цилиндр задрало, конечно.
- Запороли двигатель, - тихо, с какой-то безысходно¬стью сказал Парамон Михайлович и отчаянно махнул ру¬кой и, подойдя к окну, оперся локтями на подоконник, опустил голову на кулаки, как бы замерев в отчаянии. Ведь он знал - знал! - что этим дело кончится. Что старый хрыч - эта шаболда безалаберная - загубит машину. Нет, это он, механик, виноват. Не захотел спорить с директором, идти против его желания сделать приятное какому-то кунаку. Парамон оторвался от подоконника, поворотился, устре¬мил разъяренное лицо к Амину и стал, горячась, выкрики¬вать слова, обращенные к директору, будто боялся, что ес¬ли будет говорить, глядя ему в лицо, то не сможет сказать всего, что накопилось в душе. Кунаков дома надо приве¬чать, на работе куначеству не должно быть места.
Омар Алиевич не ожидал от своего механика, всегда молча и даже покорно с ним соглашавшегося, такого взры¬ва. Горячность Парамона привела его в замешательство. Он не забыл, что Парамон однажды говорил, что Амин не должен работать Мотористом. Да-да, был такой разговор. И теперь выходило, что в происшедшем виноват и директор! Ну нет!.. Такое допускать нельзя. Сегодня на него падет вина за аварию в машинном, завтра шофер - тоже хороший тип - выведет из строя автомобиль, потом операторы со¬жгут инкубатор. А ему за всех идти в тюрьму? Нет уж, пусть механик отвечает за технику и людей, которые эту технику обслуживают. Надо сразу поставить его на место, чтобы впредь он не смел говорить в адрес директора по¬добных вещей! Дисциплину развалил... шоферы позволяют себе... Больше терпеть нельзя.
- Ты механик, это твое хозяйство, тебе за него и ответ держать. - Директор принял официальный вид, оторопь прошла, он вспомнил о своем положении. Обведя собрав¬шихся строгим взглядом, остановил взор на Парамоне Ми¬хайловиче, сказал строго, с расстановкой и тоном, не до-пускавшим возражений:
- Установите степень поломки, отправим двигатель на ремонт в город... за ваш счет. Да запускайте второй двига¬тель - инкубатор не может стоять без энергии.
В машинном стало совсем тихо. В распахнутое окно влетел шмель и, натужно ревя, словно тяжелый самолет, стал кружить над головами собравшихся. Запах нефти, го¬рячего железа и людских разгоряченных тел, наверное, не понравился шмелю и он улетел прочь.
- То есть, как это - за мой счет? - прошептал Бурдяга пересохшими губами и облизнул их.
- И не теряйте время - разбирайте двигатель, пока все мотористы в сборе, посмотрите, что там произошло, - уже совсем спокойно и властно сказал Омар Алиевич.
- Я так не согласен, чтобы за мой счет, - неуверенно сказал Парамон Михайлович, обводя взглядом своих мото¬ристов. Вона как дело поворачивается! Сам Амина на ра¬боту принял, со мной, механиком, не согласовал, не согла¬сился отстранить Амина от машины, когда я просил об этом, а теперь - за мой счет?
Это вы, товарищ директор, лишку хватили... - Лицо Бурдяги стало жалким. - Я так не согласен. Как хоти¬те, а я...
- Не хотите по-хорошему, передам дело в суд! - Омар Алиевич круто повернулся и пошел из машинного. Меха¬ник остался стоять, растерянный и жалкий. Пользуясь за¬мешательством, Амин вышмыгнул из машинного.
К механику подошел Кастусь, сунул ему в руку цигарку.
- Покури, Парамон Михайлович.
Кастусь и не догадывался, как мудро он поступил. Са¬мое время было успокоиться, обдумать, что произошло, а там и приниматься за работу - работы у них теперь приба¬вится, ну а все остальное - потом. Потом, когда улягутся страсти, механик потолкует с директором - как же так, мол, товарищ директор - и тот, спокойный и властный, скажет своему механику: «Вы человек немолодой, опыт¬ный и допустили такое... э-э-э непонимание ситуации, по¬ставили под сомнение авторитет руководителя, - и, видя чистосердечное раскаяние на добродушном смиренном ли¬це подчиненного, скажет: - Я и сам прекрасно знал, кто виноват, вы просто поспешили со своими выводами». Но все это произойдет потом. А сейчас Бурдяга благодарно принял цигарку, опять поворотился к подоконнику и, опершись на локти, жадно затянулся табачным дымом раз, другой и третий. Однако долго не мог успокоиться, бросал в пространство запоздалую речь, полную негодования, вы¬званного неслыханной наглостью директора.
- Под суд, говорит, отдам. Видали его! - Дальше шли слова, произносимые в сердцах, неразборчиво. - Ему бы все под суд людей отдавать... Будь его воля, небось, всех пересажал бы, да бодливой корове Бог рог не дает... - И снова протестующий жест в пустоту. - На-ка, выкуси! - И выразительная фигура из сложенных пальцев сотрясает воздух.
XX
Поломка была серьезной. Цилиндр без смазки задрало: по его стенкам по всей окружности образовалось несколько вертикальных канавок глубиной до миллиметра и боль¬ше Необходимо было расточить цилиндр, заменить порш¬невые кольца на большой диаметр. Ремонт довольно слож¬ный и выполнить его можно было только в заводских усло-виях. Запустили второй двигатель и начали разбирать ава¬рийную машину. Амина от работы отстранили, и теперь в его пещере день и ночь гудели примуса и хриплый голос беззаботно напевал:
Ты будешь в шелках и золоте,
но счастье покинет тебя...
Когда встал вопрос, кто поедет на завод с изуродован¬ным балиндером, пришло письмо на имя Саньки из дому. Писала соседка, тетя Нюра. Она сообщала, что Екатерина Петровна лежит в больнице и ему, Саньке, непременно нужно возвратиться домой.
Парамон Михайлович от этого сообщения переменил¬ся в лице, стал торопливо свертывать цигарку дрожащими пальцами и просыпал табак на пол. Долго курил и глядел в окно. Потом обернулся к Саньке: «Стало быть, надо ехать».
Парамон Михайлович достал из-под своей постели старый портмоне и, не считая, отдал Саньке целую пачку денег.
- Передай Нюрке, пусть ничего не жалеет, а чтобы у Катерины все было, что врачи велят - еда... лекарства... - В одну минуту лицо его осунулось и еще больше постарело.
Цилиндр балиндера вместе с поршнем загрузили в машину с вечера, а рано утром Санька уезжал. Зашел в машинное попрощаться к Кастусем и в инкубационный зал, где дежурила в этот час Настя. Настя в последнее вре¬мя подурнела, по лицу пятна, глаза припухшие. Прощаясь с ним, заплакала. А Кастусь обнял его, ткнулся в шею лбом: «Возвращайся!» - только всего и сказал.
Всем было немножко грустно. Даже Рамазан, поджи¬давший Саньку у машины, запрятал свою ироническую улыбку, сочувственно кивал и говорил: «Все будет хоро¬шо». Когда Санька сел в кабину, а Рамазан дал перегазовку и потихоньку тронул с места, на подножку встал Парамон Михайлович. Сказал, что проводит маленько и, просунув голову в кабину, стал поспешно напутствовать Саньку: «Там, в кузове, твой чемоданчик и бурка - как раз может пригодиться. Побудь с матерью, пока не поправится, и вер- тайся. Нового моториста брать не буду, подежурю за тебя... Только вот что... - он замялся. Хотел сказать, чтобы они с тетей Нюрой не говорили Катерине, откуда столько денег у Саньки взялось, но сказал другое: - Только вот что, эт са¬мое, в дороге обедай хорошо. А то приедешь домой худой да голодный - что мать подумает?»
На нижней дороге Рамазан притормозил - довольно отъехали от станции, и выразительно поглядел на Бурдягу, но тот продолжал давать наказы.
- Э-э, Парамон, - заметил Рамазан, - все не скажешь, дорогой. Давай мы поедем, а ты потихонечку на станцию пойдешь. - Механик сошел на обочину.
- Я скоро вернусь! - прокричал Санька, когда машина покатилась.
Не знал он, что на станцию больше не вернется. Как не знал и того, что через два месяца министерство издаст при¬каз о преобразовании инкубатора в машинно-тракторную станцию.
Так, в одно лето, родилось и умерло новое предпри¬ятие. Но несмотря на такое короткое свое существование станция многое дала людям, ее населяющим, а у некоторых из них переменила судьбу. Как у Кастуся и Насти. Они по¬женились и продолжали жить и работать теперь уже на МТС, пока у Кастуся не вышел срок высылки, и тогда - уже втроем, Настя родила мальчика, они уехали в Сибирь на крупную стройку. Рамазан женился на Лизе, усыновил Лучка, и они переселились в Ботлих. Вали-Магомед в лице Парамона и Саньки приобрел закадычных кунаков и часто потом, бывая в городе, останавливался у них. А Санька...
Санька на всю жизнь запомнит лето, которое пролете¬ло, как счастливый миг. Но этот миг наполнил его жизнь смыслом, сердце - любовью, любовью к женщине, а зна¬чит, - ко всему сущему на земле.
Значит, и он был счастлив.

Махачкала - Ялта
1983 - 1984