Горемычная

Рассказывали, будто родом они откуда-то из Мордовии. Семья была большая, дружная, трудолюбивая. Жили в достатке, тем и провинились.  Добровольно отдать нажитое в колхоз не пожелали, были объявлены кулаками-кровососами, а с такими, как известно, разговор короткий. Имущество экспроприировали, семью посадили на подводу и отправили в неведомые земли. Несколько лет мыкались они по свету, пока не прибило их к нашей деревне. Правда, к той поре остались от большого семейства только брат да сестра, подростки-погодки Василий и Нюра. Приехали они вместе с эвакуированными во время войны.
 
В ту пору кому легко было? Старики древние, что на печах прежде лежали, у своих дворов колхозные повозки чинили, старухи коров доили, пострелята семилетние в подпасках бегали, десятилетние сами телят, овец пасли. Бабы с подростками и пахали, и сеяли, и сено косили, и зерно молотили.

Василий на тракториста выучился, а Нюру в заправщицы определили. Для девчонки работа  эта ох, нелегкая! Привезет возчик со станции на полевой стан бочки с горючим. Скатит их по настилу на землю, пустые покидает в свой фургон, и гонит обратно. И рад бы девке помочь, да нельзя опаздывать: его не в одной деревне ждут. Заправщица эти бочки тоже по дощатому настилу на свою повозку закатывает. Бочки-двухсотки, в девчонке и четверти того весу нет. Хорошо, коли рядом кто случится, а нет – мучается сама. Загрузит, клячонку запряжет, и по полям развозить. Еще учет ведет, какому трактористу сколько отмерено. И не дай, не приведи, пролить сколько-нибудь! Горючее, по закону военного времени, дороже золота.

Недолго Нюра в заправщицах была. Отправили ее по разнарядке в соседнее село. Там узкоколейку до станции строили, вот с соседних колхозов народ и стребовали на подмогу. До глубокой осени, под дождем и ветром, пластались рабочие. Полуголодные, в жиденькой одежонке, возили тачками гравий, укладывали шпалы. Спали в наспех построенных бараках, к утру волосы примерзали к промокшим нарам. Но не жаловались, железные костыли вбивали остервенело, словно самому Гитлеру в темя. Успели, пустили дорогу в срок!

Вернулась Нюра и работала везде, куда посылали. Одного боялась: Василия потерять. Ему уж призывной возраст подходил. А на трактористов хотя и была бронь, но им девчат или подростков на замену готовили, да и отправляли. На фронте тоже в таких парнях нужда большая. От страха вспомнила Нюра полузабытые молитвы, которые матушка когда-то перед образами в доме их шептала. Тайком, в темноте, с колотящимся сердцем уставшая девушка ежедневно возносила мольбы, обращаясь к небу – икон в их хибарке не было. И когда майским днем на поле прискакал босоногий сорванец  с радостной вестью, от которой все бабы кинулись в рев, она упала на колени и начала отбивать поклоны, шепча еле слышно: «Услышал! Смилостивился!».
 
Деревня, как и вся страна, отплакав и отплясав по случаю Победы, снова засучила рукава и впряглась в работу. Постепенно жизнь возвращалась в мирное русло. Зазвучали на улицах смех и песни, начали играть свадьбы. Нюрины товарки одна за другой выходили замуж, многие уезжали. На нее, ширококостную, словно топором вырубленную, прячущую угрюмый взгляд  под платком, повязанным до бровей, кавалеры не смотрели.  Она вроде бы и не переживала по этому поводу. Работала на ферме, жила в той же хибарке вместе с Василием.

Как-то выдался неурожайный год и, чтобы спасти скот от бескормицы, трактористов отправили в дальнюю командировку – зарабатывать для колхоза фураж. Уехал и Василий. Вскоре после отъезда брата, дождливым вечером постучался в окошко его знакомец, тракторист из дальнего села, просился переждать непогоду. Хозяйка гостя впустила, на другой день проводила и забыла. К концу месяца вернулся Василий. Следом на станцию пришли вагоны с тюкованной соломой, их возили несколько дней. Нюра вместе с другими доярками и скотниками помогала разгружать арбы, складывала тяжелые, набитые тюки на сеновале и вдруг упала без памяти. Послали за фельдшерицей.  Та, увидев бледную дивчину, вытолкала всех из сторожки, просунула руки под спину лежащей на топчане больной, попыталась уложить удобнее. Почувствовав мокрое, глянула на ладонь - кровь.
- Срок большой был?
- Второй месяц.
- Васька знал?
- Нет. И не надо.
Фельдшерица велела явиться через две недели. Осмотрев Нюру, вынесла приговор: матерью ей не быть. Не прошли даром трудовые подвиги и холода.

После этого стала женщина еще молчаливее. Вскоре начали ее беспокоить головные боли, которые становились все сильнее и сильнее. После приступов она с трудом приходила в себя, но прислушиваться к тому, что творилось внутри, было некогда. На ферме всегда полно работы, коровам не объяснить, что у доярки нет сил, да и начальство задержки не потерпит.   
 
А потом она стала слышать голоса. Они были разные. Одни добрые, похожие на матушкин, другие сердитые и скрипучие. Матушкин голос она слушалась, делала все, что он велел: молилась, кормила мух и птиц, поливала соломенную подстилку у собаки. С сердитыми голосами пыталась спорить, причем иногда делала это довольно громко. Когда споры с «голосами» стали сопровождаться буйными припадками, Василий  отправил сестру в больницу.

Лечили ее долго и мучительно. Василию, как передовику,  за это время выделили дом. В него он и привез после выписки притихшую Нюру. Боли не прекратились совсем, они периодически давали о себе знать. Голоса то затихали, то просыпались и начинали командовать.

Пока в голове женщины было тихо, она без устали работала, приводя в порядок дом и огород, даже устроилась в клуб техничкой и ежедневно тщательно мыла полы, двери, оконные рамы и кресла в просторном кинозале и фойе. Единственным, что вызывало в этот период раздражение соседей,  был обычай Нюры выставлять угощение для воронья. Она варила кашу из дробленки и раскладывала ее в тени старой ветлы, росшей на огороде. К этому времени в ожидании обеда на высокое дерево слетались десятки серых разбойниц, не стесняющихся в ожидании каши полакомиться зазевавшимся утенком из соседского двора. Разгневанные хозяйки не раз пытались заставить Нюрку-заразу закрыть воронью ферму, но та, словно не слыша их брани, молча разворачивалась и уходила.

Удостоила словом она лишь молодую соседку Настю, вероятно, потому, что та не стала скандалить, а просто поинтересовалась, зачем Анна Владимировна приманивает ворон.
- Так ведь божьи твари. Бог велел заботиться, кормить.
Настя не нашлась, что сказать в ответ.
 
Через некоторое время, работая в огороде, молодая женщина увидела густой дым, валивший из-за соседского сарая. Испугавшись, она примчалась во двор и стала колотить во все окна. На ее стук и крики из-за угла дома вышла хозяйка:
- Чего кричишь? Случилось что?
Заслышав грубый голос позади себя, Настя едва не подпрыгнула от неожиданности.
- Так горит что-то у вас.
- Где?
- Да вот там, возле сарая, наверное.
Нюра молча двинулась обратно, встревоженная соседка – за ней. Из раскрытых дверей сарая валил черный дым.
- Вот, я же говорю, пожар! Скорее, тушить надо! Где у вас ведра?
- Это не пожар. Я лепешки жарю. Сейчас, погоди, - с этими словами хозяйка нырнула внутрь и вскоре вышла, неся в руке совершенно обуглившиеся кругляшки.
- Это лепешки? – еле выдавила из себя Настя. – А что ж они такие черные?
- Бог сказал: «Жарь на костре день, жарь второй, жарь третий, потом ешь»
- Понятно. Анна Владимировна, вы, пожалуйста, все же осторожнее с огнем. Костер в сарае не разводите, и на всякий случай поблизости ведро с водой держите. Ведь всей улицей сгорим, если что.
Нюра вроде как смутилась:
- Да я, пока голосов нет, понимаю все. А как они начнут мне кричать… Их много, все орут, каждый свое, всем что-то надо. Я тогда ничего не соображаю. Мне Вася говорит потом, что я творила, самой страшно. Но не помню ничего.
 
Вернувшись домой, Настя строго-настрого наказала своим детям даже к забору соседкиному не приближаться на пушечный выстрел. Сорванцы не так давно обнаружили за забором соседского огорода клад – сложенные аккуратной кучкой эмалированные кастрюльки разных размеров и расцветок, практически новые. Единственным их дефектом были дырки, пробитые в дне каждой кастрюли большим гвоздем. Но на детский взгляд, это были совершеннейшие пустяки, ничуть не мешающие использованию замечательных «посудок» для игр в песочнице. К тому же, их можно было довольно выгодно обменять на какую-нибудь штучку. Поэтому, внимательно выслушав мамины наставления, брат с сестрой выждали несколько дней и вновь отправились совершать набег на сопредельную территорию.

Внимательно обозрев окрестности и не обнаружив в пределах видимости странной и, чего греха таить, страшноватой соседки, пострелята, шепотом подбадривая друг друга, добрались до заветного места. Куча была прикрыта кусками старого рубероида. Они почти очистили ее, когда словно гром среди июльского ясного неба раздался за спиной хриплый голос:
- Куда? Не смей! Ты знаешь, что это мое!
Оцепенев от страха, незадачливые кладоискатели скосили глаза в сторону звука. За плетеным забором, в паре метров от них стояла баба Нюра. Из-под низко надвинутого черного платка выбились седые патлы, загорелое темное лицо, изрезанное глубокими морщинами, было сердито, косматые брови грозно сдвинуты. Когда соседка подняла руку с крючковатыми пальцами, брат очнулся и, схватив за плечо сестренку, стоявшую с выпученными глазенками, пустился наутек.

Только спрятавшись в укромном местечке, они перевели дух. Рассказав друг другу, какого страху натерпелся каждый за те долгие минуты, решили пока ничего не рассказывать маме. Конечно, соседка может наябедничать сама, тогда все станет явным. Но вдруг обойдется?

Пару дней они провели, словно шпионы в тылу врага: старались без особой надобности не появляться во дворе, особенно в половине, граничащей с забором бабы Нюры. Прежде, чем выйти из дома, изучали обстановку на прилегающей территории, чуть-чуть приоткрыв дверь. Ничего не произошло.
 
На третий день Настя послала сына на огород. Похрустывая огурчиком, он надергал пучок лука и вдруг снова услышал за спиной леденящий душу хриплый голос:
- Мать позови! Пусть мать придет. Скажи, Нюра зовет. Надо мне. Позови.
За забором стояла соседка, одетая, несмотря на жару, в стеганый ватник и такие же штаны. Мальчишка с колотящимся сердцем влетел в дом.

Вернувшаяся от соседки Настя рассказала пришедшему на обед мужу, что баба Нюра дала ей денег и попросила купить в магазине хоть какую-нибудь одежду: два дня ее трепал сильный приступ, и, поддавшись на уговоры голосов, она перервала и сожгла все свои вещи. Василий же работал на дальнем сенокосе и дома не появлялся три дня.

Вскоре после этого случая Нюру снова положили в больницу. Пока ее лечили, старый холостяк Василий сошелся с пожилой аккуратной вдовой. Он представлял, как отреагирует сестра на появление в доме нового человека, предполагал, что и жена не захочет жить на пороховой бочке, и с грустью думал, что надеждам на семейную старость не суждено сбыться.

Но лечение мало помогло Нюре. Врачебная комиссия рекомендовала ей проживание в специнтернате.  Там она и провела свои последние дни.