Красные реки, повесть

Красные реки. Повесть

"Иосиф Шаров, - представился бакенщик.- контрольный объезд участка. Вы, ребята, если рыбу ловите, сети за бакена и вешки не цепляйте - они не для того поставлены. К тому же их ночью самоходка на винт намотать может или волокушей зацепить." Пришлось  убеждать Иосифа, что сетями мы не балуемся и ловим не для прокорма, а ради отдыха и удовольствия, в основном, крючками. От этой информации Шаров просветлел, смягчился и принял приглашение  присесть к угощению. Возраста он был неопределенного, примерно того, когда десяток лет в ту или другую сторону уже ничего не значат и количества морщин не убавляют и не прибавляют. Но, будучи человеком физического труда, да еще и флотским, держался  бодро и с запасом прочности.Такие долго не старятся.
Я замечал, что пенсионеры речфлота, как правило,  сохраняют работоспособность  на долгие годы после  ухода на пенсию. Что тому причиной: размеренная спокойная жизнь и отсутствие стрессов или  постоянное воздействие речного озона - не знаю. Возможно, что все вместе. От предложенной стопки Шаров не отказался, но уху есть не стал: рыба и на своем столе постоянно и надоела. Закусив колбаской, он скинул брезентовую куртку-штормовку и разрешил называть себя просто Осипом."Так привычнее. -пояснил он. - Я  еще  посижу  немного".-продолжил он, словно извиняясь.
Видно было, что поговорить старику хочется, да нечасто  собеседник находится, которому открыться можно и который слушать умеет и сказанное не разгласит. Вагонный синдром тем и объясняется, что собеседникам  спешить некуда, встреча случайная - можно и пооткровенничать, а  вышли каждый на своей станции  и все забылось, как  умерло. Деревенским  слушать Осипа  недосуг, да они  и так знают о нем все, что считают важным и полезным: сколько соток огород, сколько свиней, какого цвета корова  и когда бакенщик приплывает с пикета  со свежей рыбой.  А больше знать о нем не считается нужным . Даже  отчество старика вряд ли кто вспомнит: все Осип да Осип. А зачем ему отчество - меж деревенскими и так ладно. Но я  человек не деревенский, к тому же  вдвое моложе  и называть ветерана только по имени  не осмелился. А потому  поинтересовался  отчеством.
"Павлович. - отвечал бакенщик, видимо, довольный уважительным вниманием к своей персоне,- Иосиф Павлович  Шаров, потомственный  водник и судоводитель. Весь наш род по отцовской и материнской  линии из плавсостава. Шаровых  весь бассейн  знал, от Черлака до Гыды и от Тюмени до Новониколаевска, Новосибирска - по нынешнему. Из северодвинских поморов мы. Переселились в Сибирь когда - и не упомню, но только давно. Предки мои умели и лодьи  ладить и водить их по рекам и даже по Обской  губе. Шар - пролив по-поморскому." Я припомнил на карте  области  проливы "Югорский шар" и "Маточкин шар"  и сказал об этом бакенщику."Правильно,- подтвердил он.- Есть такой пролив. Говорят, в старину неловкий кормщик в нем  маточку, компас по-современному, утопил и с тех пор пролив зовется  "Маточкин". А наша фамилия  от имени какого шара пошла - не знаю.Одно точно, что в Сибирь  пришли поморы уже Шаровы. Жили они сначала в Обдорске, а уж потом, когда парусный ход  отмирать стал и пошли пароходы, на Иртыш переселились. Стали на пароходах плавать и жить в навигацию. Раньше ведь как было: нанимает хозяин парохода команду на сезон.А у всех семьи, которые не бросить.
 Поэтому члены команд свои семьи с собой на пароход брали. Так и плавали: мужья - штурмана, рулевые, машинисты, механики, а жены - матросы, масленщики, повара,  прачки, а зачастую даже и кочегары. И ребятишки при них, с детства флотскую науку постигают. Я и родился, и  рос,  и жену себе нашел  на пароходе. Тоже из флотской семьи. Да-а. Река - она и мать родна, и поилица и кормилица. Ты к ней с добром и она тебе тем же отплатит. Ты к ней со злом - и она тебе отомстит жестоко. Река как человек - родится, живет и умереть может. Каждый день она меняется: то вздуется, то обмелеет, то берег подмоет, то перекат намоет, то нахмурится, то зажурчит ласково, словом - живет.  Наша тоже пока еще живет, но очень больна. Ее бы полечить, почистить немного. Какой бы рыбой она всем отплатила! Да кто об этом думает?
Помню, ночью, при исправных  путевых знаках, по собственному разгильдяйству, крепко села на отмель  самоходка  рыбфлота "Большаков",  подергалась-подергалась, видит - не сняться.И сдернуть некому - близко  буксиров нет.  Ну, капитан дождался темноты, снял пломбы  с фановых емкостей и все подсланевые  воды выкачал в реку. Река на сотню километров мазутом покрылась, рыба сама на берег лезла, а ему хоть бы что. Привсплыл и снялся с мели. Я по рации в Тюмень сообщил, там его оштрафовали за снятие пломб, а за то, что реку отравил - не стали:  на месте  не пойман. Я капитана недавно видел - плавает как ни в чем не бывало. И никакой рыбоохраны на него нет.
А вот если мужик  на озере под своими окнами сеть на карася поставил - они тут как тут, с протоколом. И сетешку драную, которую он зимними вечерами  при керосинке плел, отбирают.  Однажды  на наше приписное  из области большой начальник пожаловал - сам председатель облисполкома. Мужики ему на рыбоохрану пожаловались: так, мол и так, живем на берегу, видим как рыбу городские ловят, как она от заморов дохнет, а сами и на уху наловить не смеем. Председатель нахмурился и пообещал  разобраться. И не обманул: издал постановление, разрешающее сельским мужикам себе на прокорм рыбешку ловить в разрешенные сроки без всяких путевок. Около года  селяне на рыбалке расслаблялись, а потом, про постановление все как будто позабыли и пошло по-старому: рыбоохрана еще больше озверела…"   
Я  эту историю знал подробнее. Действительно, такое постановление вышло и даже было опубликовано и, следовательно, вступило в силу. Но бывший начальник "Нижнеобьрыбвода", в функции которого входило руководить инспекцией рыбоохраны, считал, что раз он подчинен непосредственно Министерству рыбного хозяйства и работает по его приказам и инструкциям, то может игнорировать распоряжения местной власти и даже их обжаловать в Москву. Жалоба "Нижнеобьрыбвода" получила ход и по протесту прокуратуры злополучное постановление без лишней огласки отменили. А чтобы другим неповадно было в Москву жаловаться, органы охраны общественного порядка облисполкома провели проверку деятельности рыбоохраны и выявили массу нарушений, которых просто не могло не быть. Конкретно за них, а не за жалобу, начальника "Нижнеобьрыбвода" с шумом освободили от должности. Еще  через некоторое время и самого председателя облисполкома перевели в Москву с повышением. Заступаться за сельских  рыболовов стало некому и  все вернулось "на круги своя".
Бакенщик явно не торопился распрощаться и я его понимал: вода прибывает, на перекатах глубины больше двух метров и за судоходство можно не беспокоиться. Лишь бы все знаки на местах стояли.
 Чтобы оживить затухающий монолог Шарова, я спросил :"Выходит Вы и на частного хозяина поработали?" "Успел, поработал. И на пароходчика, и на Колчака, и на Красных и на "Госпар" - государственное пароходство, и на Управление малых рек, и на ИРП и на Объединенное Обь-Иртышское речное пароходство. Теперь вот  в техучастке  бассейнового управления пути. Скоро совсем отплаваюсь - на этой лодке меня и на погост отправят, благо ,что он здесь, недалеко от берега. Буду лежа гудки слушать."   
Информация о Колчаке  меня заинтересовала: в наше время  не приходилось мне еще встречать отважных, способных признаться  в службе белогвардейцам. Из истории я знал, что отпрыск казачьего рода Колчак был героем Цусимского сражения и освоения Российской Арктики, знал, что он успешно командовал Черноморским флотом и слыл непревзойденным мастером минных постановок. Но то, что "Правитель Омский" был  еще и адмиралом Иртышского флота, я услышал впервые."Иосиф Павлыч,- попросил я,- расскажите, как Вы Колчаку служили." " А я ему не служил.- не согласился со мной Шаров, - Пришлось поработать  на него недолго и из под палки - это я признаю. А служить белым я никогда не соглашался. Уж больно наглое вокруг адмирала офицерье собралось, вроде нашей рыбоохраны. Простой человек для них ничтожество. Кабы не это, может вся наша история по другому повернулась. Паша Хохряков тоже ведь не лучше был, но зато свой, понятный, за ним и шли."
- "Так Вы и его знали?"
- "Встречались на реке. Это когда балтиец Хохряков красной флотилией командовал."
- " А Колчак?"
- " А Колчак из Омска белой руководил.  Он же адмирал, белая кость и Верховный Правитель - не Паше чета. Такой величине не с  матросом Хохряковым на реке силами меряться. Хотя, правду сказать, у нас колчаком самый никчемный гриб называют, твердый, мясистый, шиповатый и ни на что не годный. А растет он всегда между белыми, как  и  Колчак возрос. Между красноголовиками колчак не живет: там поганки чаще попадаются. Да-а. В одной посуде одни грибы красные и белые спокойно уживаются.А на одном судне, или в одном затоне - да никогда в жизни.Люди - не грибы с глазами , у каждого своя правда, другому непонятная. Потому и  баталии между красными и белыми флотилиями на наших плесах яростные разворачивались.
- "Расскажите как это было".- жалобно и с надеждой попросил я Шарова.
"Можно, - задумчиво и не торопясь согласился  тот. - Пришла пора, когда можно и надо рассказывать. А то спохватишься, а расказчика-то и нету, и не воротишь. Время-то в бездну летит и не знаешь сколько еще отмеряно Слушай, если так сильно просишь. В старости сладко свою юность вспоминать. Рожден я в Тобольске и вырос в Затоне, где каждый второй водник, а каждый третий классный судовой специалист. Отец мой причислялся к третьим, поскольку служил пароходным механиком. И меня к ремеслу с детства пристраивал. В семнадцатом  году, когда вся эта заваруха началась, я уже на пароходе "Тобол", где друг моего бати капитанствовал, навигацию отходил масленщиком. А сын капитана с "Тобола" на пароходе моего отца работал. Завели  такую правильную традицию, чтобы дети баловнями не росли и к артельным порядкам привыкали.  В судовой команде  человек прямо растет. А если покривится от общей линии, то его сообща и выправят и на путь наставят. Потому между матросами спайка и обхождение братское. Отсюда у них и прозвище, за которое перед самим Богом не стыдно: братишки. Коммунисты  флотскую натуру тонко учуяли, когда провозгласили "все люди братья" .Все, да не все.
Но флотские на эту приманку крепко подсели  и как на кукане за красными дружно наладились. Если братья, то и кров, и хлеб, и патроны - все поровну. А случится смерть принять - брат брата перед ее лицом не кинет, за другого не спрячется. В этом  у флотских сила была. Близко к ним  стояли железнодорожники - тоже наша рабочая кость. Но мало их было, маловато. Флотских поболее. А в общем  мы из одного ведомства: Министерства путей сообщения Российской империи. До революции у железнодорожников на фуражке какая кокарда была? Думаете с молоточками? Нет, топор и якорь. Ее уже Каганович отменил, я думаю - зря. Нельзя ломать традиции.  Но коммунисты вообще много дров наломали, везде и во всем. И мы с железнодорожниками им в гражданскую  помогли крепко. Гражданская ведь как развивалась - по всем путям сообщения. "Другого нет у нас пути - в руках у нас винтовка".Да-а.
Но начиналось все с царя-батюшки. Привезли его в семнадцатом году со всем его семейством в Тобольск и поселили под охраной в губернаторском доме, недалеко от пристани. Жило царское семейство тихо, никому не мешало всю зиму . Самодержец  росточком был невелик, собой неприметен и держался с охраной просто. Не гнушался сам дрова пилить, для разминки кровообращения и пищеварения. А после обеда в карты с архиепископом Гермогеном, питерским своим старым приятелем поигрывал. Первые дни тоболяки толпами ходили смотреть на царя, а потом перестали: привыкли. Живет себе и живет, ну и пусть - кому он мешает. Тем более семья его, из одних баб. Потом оказалось - мешает и очень сильно, так, что спать не дает. Весной восемнадцатого, не дожидаясь начала навигации, увезли его с  частью семьи санным путем в Екатеринбург, где, говорят, потом и расстреляли. Оставшихся  в Тобольске, царских  родственников   и  Гермогена с главным татарским муллой  отправили вдогонку через Тюмень на пароходе "Социалист", да не всех  в сохранности доставили.   
Флотские  все  друг-друга знают и между собой коротко общаются. Встретятся  два матроса с разных пароходов и разговоров у них не переслушать: кто кого обидел, кто кого приголубил, сколько заплатил и сколько должен - все известно становится, как в одной семье. Слухи по реке быстро разносятся: не удержать. Гермогена тобольский предисполкома Паша Хохряков арестовал , по подозрению, а скорее всего потому, что со своей христианской моралью: не укради, не убий, не пожелай жены ближнего он у новой власти хуже кости в горле торчал. Кость из горла удаляют. Вот и Гермогена решили удалить, раз и навсегда, вместе с муллой заодно. Когда  на пароход их вели, командиру отряда Бухеру наказ дали : вези так, чтобы не доехали. А в охрану сволочь всякую занарядили: латышей, китайцев, киргизов и анархистов, от которых сам Хохряков, коменданта Кронштадта Вирена не пожалевший , и  тот отказался, постарался  от себя подальше сплавить.  Провиант команде и охране на дорогу отпустили специальный: консервированные ананасы, американские сигары и  двадцать ящиков крепчайшего ликера "Бенидиктин" - набор, от которого нормальный человек дуреет  до безсоснания, особенно после кокаина. А в охранной команде подобрались, как на подбор, почти сплошь кокаинисты, еще с германского фронта. Кое-как отплыли, с борта на борт переваливаясь. За "Бенедиктин" взялись не откладывая: сами не выпьем - другим достанется. Первый тост был за мировую революцию, второй - за погибель контрреволюции, третий - никто не помнит за что, потому, что сладкий ликер пили чайными кружками, как квас.
Наутро, одурев после беспробудной пьянки, передравшись между собой и с командой, озверевшие нелюди вытащили на верхнюю палубу  архиепископа и муллу.  Бывший актеришка, горбоносый Бухер тряхнул пархатыми черными кудрями, наверное представил себя на сцене в роли Понтия Пилата и предложил своим подельникам, ерничая и измываясь:"Пришла пора попам в грехах перед пролетариатом каяться. Революционная власть  к своим врагам  добрая - дозволяет перед народом покаяться и богу помолиться за  свое спасение  в царствии небесном. Каждому из нас свое царствие: мулле - свое, попу - другое, а пролетариям - царство революционной справедливости. Жестокая справедливость требует суда над кровососами рабочего класса и крестьянства. Но будем к ним снисходительны - дадим помолиться. Эй, вы, прихвостни империализма молитесь, вам говорю, пока я добрый!"
Мулла на его слова сложил ладони и , повернувшись лицом к востоку, зашептал тихо и часто-часто на арабском или татарском. Гермоген же, взяв левой рукой нательный крест , вознес правую для благословения:"По приказу не молятся, сын мой, неразумный., а только по велению души, преданной господу. Но я тебе твой невольный грех прощаю, ибо не сам ты эти слова рек, а  хмель  и противник рода человеческого воспользовались для бесовщины твоими устами. Пока не поздно, обратись к господу. Будь же вовеки здрав и опомнись, сын мой."
"Вы слышали: сивый мерин меня еще и прощает!- возмутился Бухер.- Этот полупокойник, меня, красного командира прощать задумал!  А не спросил сначала: простим ли мы его за то, что нес в народ опиум и мракобесие. За то, что учил нас раболепствовать перед каждым барином и щеки под оплеухи покорно подставлять, Гапон наш преосвященнейший. Мы тоже прощать умеем, на свой манер. Как мы  попов прощать будем, товарищи?" Расхристанные "товарищи" оживились: нежданный  спектакль им понравился. "А  как в Севастополе - привяжем к доске и в корабельную топку, не успеет спикать, а уже спекся".- предложил морячок в рваной тельняшке и с сигарой в зубах. "Не годится,- оценил Бухер,- кочегары у нас сплошь татары, православного может и сожгут, а муллу пожалеют и воспротивятся. Да еще и вахту бросят - придется нам тогда самим дрова в топку кидать. И несправедливо это опять же : одному геенна огненная, а другому на свете мучиться. Нет, братишки - у нас равноправие и социальная справедливость во всем: в жизни и в смерти. Понапрягитесь мозгами. Тому кто придумает - полная бутылка".- пообещал Бухер. Белобрысого туберкулезного латыша-пулеметчика  рассуждения о равноправии  религий вероятно покоробили, поскольку  воспитанный в католичестве, он с детства не выносил представителей иных конфессий. Вспомнив, как на его родине куршские рыбаки поступали с потрошителями чужих сетей, он предложил:"В один мешок их и - за борт". Брательники предложение с жаром одобрили, но  подходящий по размерам мешок  на пароходе сыскать не смогли, как ни старались . Бухер занервничал: Покровка давно уже исчезла за кормой, татарские юрты Матуши показались, скоро  Сазоново, а там и Тюмень недалеко. К тому же ликер кончается и похмелье выходит - так недолго и задание партии провалить. Выручил находчивый китаец Ли Су Чон (между своими - сучонка): "А тавайте, пливязем их к пароходным колесам, одного к левому, длугого к плавому - пусть вместе купаются - у нас лавноплавие, капитана."  "Вот он голос  тысячелетней культуры. - обрадовался Бухер,- Умеют в поднебесной изо всего спектакли устраивать. Русскому до такого никогда не додуматься - темнота.  Тащите попов вниз, товарищи."
В кожухе  гребного колеса  молотилка: широкие деревянные плицы с силой ударяют по воде и брызги,  разлетаясь во все стороны, проникают на палубу даже сквозь плотно закрытую дверь  колесного кожуха. Попади туда - не уцелеешь. Возле  двери архиепископа и муллу бросили  на настил. "Причастить бы их надо предварительно"- подсказал кто-то. "Причастим, революционным причастием.- согласился  Бухер.- Того, кто причастится - до Тюмени мочить не будем. Святых икон у нас нет, но я думаю, задница пролетария  ее вполне заменит. "Сучонка", снимай штаны - пусть поп целует тебя в самый интернационал".  Под  общий смех, Су Чон  грязные портки с охотою спустил, заметив опасливо: "Щекотать будут бородами". Уверен был, что не захотят страшную смерть принять, причастятся к революционной заднице.
Но мулла на нее только плюнул  и изругался по-татарски.
Так же и Гермоген,   чести своей не потерял и лицом внешне не изменился, сказал лишь:" Дети вы неразумные.  Сказано: сеющий зло - пожнет бурю. Не на меня - на господа нечестивую свою длань поднимаете. Вам предрекаю: от злочестия вашего потекут по Руси красные реки и понесут вас в своих волнах. Многие, многие тысячи заблудших сгинут в бездонной пучине, не оставив после себя ни имени, ни звания, ни доброй памяти. И будете вы всюду гонимы, неприютны, завистливы и голодны. А за совершаемый ныне грех, погибнуть вам со всеми сопричастными в этих же водах , на этом же месте. И отродью вашему медленно гибнуть многие годы и маяться между жизнью и смертью. И месту этому быть прокляту на полвека…" Договорить ему не дали: Бухер приказал остановить вращение колес и открыл дверь кожуха: "Крепче к плицам вяжите, чтобы не отвязались. Архиепископа - к правому колесу, он же православный."
Машину провернули сначала на малых оборотах, чтобы полюбоваться через открытую дверь, как погружаются  в воду казнимые. Вскоре зрелище всем наскучило, дверь закрыли,  прибавили обороты машины и разбрелись: кто досыпать, кто допивать. Когда прошли Сазоново, самые любопытные решили посмотреть, что стало с казненными и содрогнулись: на колесных плицах не осталось даже веревок.   Утонули или, наоборот, вознеслись - никто не знает  по наши дни. Искали потом великомучеников и деревенские и белые - как не искать. Не нашли, однако. Но многие  в здешних краях верят, что призрак Гермогена  до сих пор является  в бурные ночи на нашем кладбище и бродит в поисках своих погубителей. А проклятие  Гермогеново вскорости полностью сбылось  в этих же самых местах".
"Потекли красные реки?"- не удержался я от вопроса.
" Потекли, как не потечь.- Иосиф устроился поудобнее и протянул закопченую кружку.- Плесни-ка мне еще в кружечку, больно у тебя чаек наваристый - не нахлебаешься. Я может, у вас заночую - в избушке  меня никто не ждет, а отсюда способнее  бакена объезжать." Я с радостью согласился и Иосиф продолжил:" Наш пароход  "Тобол" , когда  Гермогена сгубили, в ремонт встал. Страшная весть по реке быстро разнеслась - такое не скроешь. Первым делом, команда с "Социалиста" ,по приходе в Тюмень, вся разбежалась, а другую набрать не смогли. Бухера же со товарищами штаб отправил на пеший  фронт под Голышманово, где белые грозили прорывом. Там часть анархистов в бою слегла, часть пленили,  а Бухер живьем сгорел в броневике. Огонь от скверны хорошо очищает. Но некоторые сумели таки уцелеть и отступили к Тюмени.   Дело прошлое ворошить приходится. Как раз в те дни , когда Гермогена из Тобольска отправили, по всей железной дороге  чехословацкий мятеж вспыхнул. Из Томска  в Тобольск  с красными беженцами из Томского Ревкома два парохода: "Ермак" и "Федеративная Республика" с баржей на буксире пришли. Город бывшие военнопленные мадьяры заполонили - везде шатаются и всюду свой нос суют. Пароходы ищут для эвакуации.  Наш хозяин, смекнул, что дело плохо может повернуться  и наш "Тобол" в срочный ремонт поставил: машину и котлы разобрали. Вскоре прибыла красная флотилия и из Омска. Всего пароходов пятнадцать-семнадцать.Самый большой, двухпалубный - "Товарпар", за ним пароходы поменьше: "Террорист", "Народоволец", "Баррикадист", "Социалист", "Революционер","Коммунист", Анархист", "Комета", "Кооператор", "Удалой," "Нижегородец" и совсем  На пароходах - весь цвет красной гвардии  во главе с Эйдеманом и Шлихтером. Комиссаров скопилось столько, что всех не перечтешь. Тобольский Совдеп тоже зашевелился: мобилизовал тринадцать пароходов для эвакуации "не зная куда".То ли на Тюмень по Туре, то ли на Екатеринбург по Тавде. Но скрываться обязательно надо : белая флотилия на подходе и командирами там морские офицеры  и орудия имеются в достатке, не нам чета. На устье Тавды  красная флотилия  разделилась: одни пошли в оперативную неизвестность - на Тюмень, другие, во главе с военврачом Кангелари, - по свободной от белых Тавде, до станции Каратунка, чтобы оттуда к уральским заводам и в Екатеринбург. 
В Тюмени флотилию встретил балтийский морячок Павел Хохряков."Драпаем?- ехидно поинтересовался он,- А об отпоре не думали?" "Сам и думай.- возразили ему в военно-революционном штабе Западной Сибири.- на то ты и военмор". Хохряков долго не думал:"Создадим вооруженную речную флотилию и разместим на ней  карательный отряд тобольского направления под моим началом". Сказано - сделано. Да и немудрено, если в Тюмени почти что весь флот собрался и Жабынский завод под боком. Забронировали суда: брусом, тесом, кипами шерсти и мешками с песком. А вот вооружать особенно нечем, кроме винтовок, пулеметов и одного орудия, старого и без мушки. "Это ничего, - не огорчился  Хохряков,- без прицела даже и лучше - я все равно в нем не разбираюсь. Тащите пушку на "Террорист", я сам на нем пойду".
 
Возле Покровки  флотилия Хохрякова напоролась на корабли белых. Орудий у тех оказалось числом поболее и Хохряков по совету речников отступил  на заранее  предусмотренную позицию. Дело в том, что в Покровке  всегда лоцманы жили, потому, что русло возле нее  отмелое и перекаты  коварные. Лоцманских карт, какие есть на каждом судне теперь, тогда не было и в помине. А если и были, то у пароходчиков и в самом строгом секрете, особенно друг от друга - звериный закон конкуренции. Обстановкой реки тоже никто не занимался: не то,что бакенов - вешек на отмелях не ставили. Лоцманы свое знание никому не разглашали, чтобы кусок хлеба не потерять. Но Хохрякову, пока их флотилия в Покровке стояла, удалось одному из местных лоцманов, тоже бывшему военмору,  понравиться. Тот  Хохрякова и надоумил:  "Наши лоцмана белым  офицерам служить не подряжались и вряд ли кто  под пули лезть отважится - попрячутся все. А значит белые  пароходы через перекаты вслепую и наощупь пойдут, самым малым ходом , чтобы  дно шестом-наметкой щупать. Тут их и бери на прицел с закрытой позиции. Я такое место знаю и тебе укажу. Со времен Цусимы офицеров не люблю…"
Помня этот наказ, при первом же столкновении с противником  Хохряков приказал отступать  за Нижнекурьинский перекат и встать за Нижнекосмаковским  поворотом. Поворот этот крутой, почти 170 градусов и образует высокую и длинную песчаную косу, ниже которой уходящий под воду пологий песчаный пляж и вдоль  него малые  глубины. При подходе судна к повороту требуется уменьшать скорость хода, чтобы избежать навала судна на яр, к которому действует прижимное течение. Верхняя по течению сторона косы обрывистая, с глубинами  позволяющими судну подойти вплотную. За нее и спрятал Хохряков пароходы, так, что над откосом одна дека с пушкой едва виднеются. Издалека не разберешь: сразу на судне или на берегу установлено орудие, а сам пароход от прямой наводки недосягаем. Зато орудийному расчету из-за косы весь плес как на ладони: белые пароходы фарватером пойдут сначала в лоб на орудие, затем, следуя за изгибом русла, повернутся бортом, и даже короткий промежуток - кормой. Только успевай прицеливаться и не промахнешься.

Белогвардейская паровая шхуна "Мария" шла в сопровождении парохода "Товарищество". Высокобортная винтовая шхуна , с большой осадкой и  незащищенным винтом под корпусом,  строилась  явно не для речного мелководья, а для открытого моря.  Морская посудина на реке  подобна  киту в луже -  не повернуться, не то, что воевать.  Особенно если  ее единственное орудие  сухопутная трехдюймовка, способная  поражать цель, когда она расположена прямо по ходу . Но если шхуна  на извилистом фарватере вынуждена будет повернуться бортом, или того хуже - кормой,  на тесной палубе  пушку не развернешь: поворотного устройства нет.  Значит или стой на месте ,чтобы артиллеристы могли вести прямой огонь или  вообще не лезь в драку. Это если твой противник из пушки целиться и стрелять умеет . Но если он только стрелять научился, неважно куда, лишь бы в сторону неприятеля, тогда можно еще и попробовать. На шхуне командиром состоял  морской офицер, с боевым опытом, в Рижском заливе немцами обстрелянный, а значит - с амбициями. Для такого красный матрос - что клоп в постели: раздавил и не заметил как и когда.   Конечно при условии, что кроме амбиций корабль и команда подходящие и возможности для маневра имеются. Но когда ни того ,ни другого, ни третьего - тогда запевай "Варяга", другого выхода нет. Выручило, что и Хохряков артиллерист  оказался никудышный : открыл огонь с дальней дистанции  и все неприцельно и невпопад. Впопад или невпопад, но  снаряды рвутся поблизости  и от этого хорошего мало и никому не понравится. Командир шхуны, уходя от огня, попытался маневрировать в узкости, но неповоротливая шхуна в поворот не вписалась  и   зацепила  винтом и рулем  подводный опечек с массивными карчами. Бронзовый винт жалобно хрустнул и разлетелся вдребезги, а шхуна разом обессилела и потеряла ход. Напрасно с ее  мостика  безостановочно палил пулемет в сторону "Террориста" и другого парохода красных: теперь шхуну спасти могло только чудо.
И чудо случилось: белый пароход "Товарищество" вынырнул, нещадно дымя, из-за мыса  и на буксире вывел "Марию" из под обстрела. Преследовать их Хохряков не решился или не захотел, опасаясь  артиллерийской засады на берегу, которая в десятки раз страшней и эффективней , чем пушчонка на деке буксира.
 Но красный адмирал Паша Хохряков взятым в бою перевесом прямо таки упивался, хорохорился перед любовницей и безмерно торжествовал. Из Созоново он телеграфировал в Тюмень Усиевичу о победе в морском бою:" У меня флагманский корабль с трехдюймовым орудием и тремя пулеметами. Кораблишко, конечно, невидный, адмирал-то я тоже не особенный, а  против меня вышла морская бригантина, которой командовал офицер флота. Дело было горячее, в продолжение двух с половиной часов мы жарили один в другого из орудий и пулеметов, находясь на расстоянии двухсот саженей. В конце боя, когда мы лавируя, отступали и наступали, противник оттеснил нас верст на десять. Но сделав два удачных маневра, мы стали бить морскую бригантину. Теперь враги стягивают большие силы в Бачелино…" О том, что за весь бой  не состоялось ни одного попадания в неприятельское судно, Хохряков из природной скромности умолчал.
Впрочем, командовать флотилией ему повезло ненадолго. Красные  под натиском белогвардейцев и чехов решили оставить Тюмень.Чтобы не быть отрезанным от своих, Хохряков  приказал уводить флотилию через Тюмень к красному  Уралу - на Туринск. Уходили с трудом : скребли днищами по обмелевшим перекатам, собирали по берегам остатки дров. В Тюмени распустили за собой лесные гавани и освобожденный лес лавиной пошел  по реке: плакали чужие денежки. Однако белые суда этим остановили: гребные колеса от удара о сплавное бревно разлетается в щепки и не скоро разбитую плицу заменишь . Словом, не догнали флотилию Хохрякова  и в Туринске  он ее бросил, раскомплектовав  машины  и утопив золотники  в неизвестных местах. Судовые команды разошлись  кто куда. Кто домой пробрался, а кто под расстрел попался. Специалистов на пароходах стало не хватать  и  в дело сгодились  подростки  вроде меня  и моей подружки. Не мешкая, возвратились прежние хозяева. Незадолго до этого, наш буксирный пароход Тобол вышел из ремонта и  вместе другим буксиром - "Быстрый" получил от красных срочный фрахт: взять в Омске  груженые зерном баржи и отвести их на Северную Сосьву, до Саранпауля и дальше, насколько возможно. При этом, на оплату рейса в оба конца большевики не поскупились, врать не буду. А без оплаты рейс и вообще бы не состоялся ни при какой агитации: надо было из красного Тобольска  зайти в белый Омск, взять  там частные баржи и отвести на Север, где неизвестно какая власть и есть ли она вообще. Да еще неизвестно удастся ли из рейса до конца навигации в затон вернуться - может на таежном плесе с пароходом зимовать придется. А он к такой роли никак не пригоден.  Для подобной авантюры у водника особый   интерес должен иметься. Большевики и раскошелились - деньги у них скопились немалые и еще неизвестно удастся ли к своим вывезти. С другой стороны  - в России  страшный голод, а во всей Сибири избыток зерна, еще с 16 года в скирдах и суслонах не обмолоченного.
Как началась заваруха, так крестьянин хлебец и попридержал: из сусека зерно легче реквизировать, чем из скирды в поле. Омские правители  зерно у крестьян не выгребли: то ли не успели, то ли цели не ставили.  Им тогда не до конфликтов с крестьянами было: следовало у власти подольше продержаться, чтобы укрепиться и зарубежную помощь и поддержку получить. Тогда им  голодные большевики не страшны бы стали. Для получения отсрочки, омские правители решили пойти с Москвой  на сговор: мы вам зерно, а вы к нам за Урал, в Сибирскую республику со своими Совдепами не лезьте: мы сами по себе. Коммунисты, я думаю, для вида - согласились. Голод - не тетка. Но купить зерно - это только полдела, надо его еще и в Россию доставить. А как? Железная дорога в руках  чехословаков , Тюмень вот-вот оставят и мимо нее с баржами не пройти. Остается одно: через Северную Сосьву и зимний волок через Урал, на Печору  и русский Север. Там тоже народ без хлеба сидит. Короче говоря,  пошли  мы караваном  из двух судов в Омск, за хлебушком  для голодной России. Пароходы наши не белые, ни красные, никем не реквизированные  вследствие  затянувшегося ремонта, а потому странным образом частные,  коммерческие и мирные. Команды на них как до революции - семейные. А на "Быстром" за рулевого и вообще вахту моя Надежда - капитанская дочка стоит. Отцу так спокойнее, время, сами понимаете, какое было. А мне и вдвойне приятно: с Надюшкой мы с детства дружили и на одной Береговой улице росли. И все бы хорошо, только когда пришло нам время по ночам гулять и соловьев слушать, отцы нас к флоту приучать задумали. А значит на всю навигацию разлучили. Ладно, думаю, придет и мое время: выучусь на капитана или механика, женюсь на Надюшке и будем вместе на пароходе плавать, как все наши знакомые водники. Долго пришлось ждать, однако.Между тем, пока я таким образом размечтался, вдруг обнаружилось, что на резвую девчонку  не один я заглядываюсь. Служил на нашем судне машинистом  Сергей Устюжанин, мужик хотя и немолодой, но холостой и вдобавок лысый, как коленка. Заметил я, что когда наши пароходы рядом встанут и на палубе "Быстрого" Надя появится, он свою лысую голову из иллюминатора  высунет  и всякие , на мой взгляд, мерзости ей говорит. А она - ничего , и только улыбается, будто ей это нравится. А мне, наоборот, его приставания не по нраву пришлись. Разозлился я на Устюжанина. На очередной бункеровке у дровяной пристани догнали мы "Быстрого" и пришвартовались рядом под погрузку. Гляжу: Надюшка на палубе, значит  сейчас лысый чорт  из иллюминатора высунется. Набрал я  полный чайник кипятку, и бегу наверх. Глянул вдоль борта вниз - точно, лысая голова уже торчит и Надюшке всякие пакости отпускает. Я и полил ее кипяточком. После моей промывки он уже никогда на мою подружку не пялился. Да, правду сказать, и случая не представилось. "Быстрый" потому так и назывался, что хорошие ходовые качества имел, не в пример нашему "Тоболу". Стали мы от "Быстрого" отставать, отставать  и  наконец потеряли из вида. Когда мы подошли к Омску, он нам уже навстречу  с баржей  на буксире шел. Скорость его и выручила - успел проскочить. А мы влипли в передрягу. Не успели пришвартоваться, как к нам на палубу морской офицер с конвоем  пожаловал:"На основании приказа Временного Сибирского Правительства номер двадцать один, пароход мобилизуется в подчинение Правительства. Виновные в самовольном уходе со службы или несоблюдении служебной дисциплины подвергаются в административном порядке аресту до 3 месяцев или до 3 тысяч рублей штрафа. Вторые помощники капитана, судовые комитеты, старосты упраздняются. Всех членов семей команды немедленно выселить на берег. За неподчинение - арест.…
Не возрадовались мы такому повороту дел, но деваться некуда - на мостике часовой с винтовкой. Стали оглядываться вокруг. Видим: неподалеку пароход  Богословского завода "Заметный" грузится, только он уже не "Заметный" , а "Словак", дальше - и того смешнее: "ТоварПар" переименован в "Чешский сокол", а "Плотников" - в "Чехию". Того и гляди, что наш "Тобол" переименуют. Но в этом полбеды. Что делать с семьями - это вопрос. Наутро части команды недосчитались - ушли вместе с семьями. Холостой Сергей Устюжанин тоже списался. Не захотел работать из-под палки. Оно и понятно. На их место прислали  нам других, незнакомых. Кто бывший военмор, кто с Камы, кто откуда. Хорошо, что немного их к нам пришло.  На место машиниста заступил  некий Водопьянов, сухой, тощий и насквозь простуженный. По выцветшей форме - торговый  моряк. Новый машинист постоянно кашлял, даже ночью и за это получил от команды прозвище "Кашлюн".  Пожалуй не кашлял он только в ванне, в которой отогревался ежедневно раза по два, если не больше, между вахтами. Если чего и много  на пароходе - так это пара и горячей воды. Для кочегаров и машинистов у нас имелась  большая железная ванна  - грейтесь и мойтесь по потребности. Что касается машинной команды: машинистов и масленщиков - "маслопупов" и кочегаров-"духов", то мылись они регулярно, но предпочитали освежаться водичкой прохладной - возле машин и котлов в любое время жарко.
"Кашлюн" своей  страстью к теплу составлял исключение и вызывал насмешки, которые спокойно терпел, только приговаривал: "Жар костей не ломит. Померзните с мое, поймете цену теплой печке и валенкам." Валенки Кашлюн обожал и в своей каюте носил постоянно, как наш капитан тапочки.  Однажды наши вахты совпали и в свободную минуту я пристал к нему с расспросами:" Расскажи,  где же ты так сумел простудиться". Кашлюн как будто ничуть не удивился моему вопросу  и ответил непросто:" На Севере диком, на Севере дальнем, где Карское море, где синие льды, зажата в торосах и стонет печально красавица "Анна" без чистой воды". "Какая красавица Анна?"- продолжал допытываться я. "Паровая шхуна "Святая Анна", - последовал ответ.- Я на ней в Арктику с Брусиловым ходил. Попал я на нее от безысходности, чтобы после провала организации уйти от Столыпинского галстука и обмануть охранку. Думал вырваться за границу и отыскать там своих товарищей. Явки имелись и адреса тоже. Не было только денег и надежного паспорта. Когда узнал, что на "Анну" набирают команду для рейса через Ледовитый океан во Владивосток,  я сразу обрадовался: вот он шанс добраться до Швеции. Попасть в состав экипажа удалось, не удалось только сойти на берег в Швеции: от Санкт-Петербурга  шхуна  до самой Колы  не причаливала нигде и Скандинавию мы обогнули без остановок. Делать нечего - надо оставаться на судне и идти с ним северными морями в сторону Чукотки и Владивостока. На борту меня полиция не достанет, а с Чукотки и до Америки рукой подать. Так я себя успокаивал.
Поначалу наш рейс удачно складывался. От Колы до Югорского Шара мы спокойно дошли. А дальше, в Карском море у побережья Ямала  попали в сплошные льды,  из которых уже не выбрались. Шхуну затерло и понесло со льдами на север, мимо побережья Новой Земли, к островам Франца-Иосифа. Год несло нашу шхуну к полюсу. Год  мы мерзли  вместе с нею во льдах. Надежды выбраться на чистую воду уже не оставалось. Все понимали, что еще одну цынготную зиму не пережить. И вот когда  топливо стало подходить к концу, а провизии оставалось еще на год, у штурмана Альбанова возникла идея: ради спасения  тех, кому повезет, части экипажа уйти  по льдам на лыжах, чтобы с земли Франца Иосифа перебраться на Новую Землю и, если удастся, на материк. Кроме Альбанова, смельчаков вызвалось тринадцать и я в их числе. Еще одна зимовка в Арктике мне не улыбалась, да и дерзость во мне кипела. Взяли продукты, лыжи, нарты и на них самодельные брезентовые каяки: для переправ через полыньи. Естественно, прихватили и ружья - против медведей.  Убивали их ради прокорма не раз. Страшный это зверь, только морж, когда он в воде, для гребца в сотню раз страшнее - так и норовит лодку проткнуть и опрокинуть. Тогда всем , кто из нее в ледяную воду выпал, неминуемая гибель. В общем, попрощались мы с остающимися и побрели по торосам навстречу каждый своей судьбе - кто к жизни, а кто и к смерти. Те, что оставались в теплом кубрике, смотрели нам вслед, как  на проводах покойников. А мы старались не оглядываться, как не оглядываются  на кладбище.
Сначала  повезло нам. Апрельское солнышко временами радовало и льды, по которым мы пробирались, в попутном направлении на юг несло. Однако один за одним  товарищи из сил выбиваться стали. Сначала ноги перестают слушаться, потом язык, а потом и глаза закатятся. Одного потеряли, двое назад повернули, двоих во льдах  схоронили. Через два месяца скитаний по льдам добрались до островов, где по словам Альбанова могли быть полярные зимовки. К тому времени часть нарт и лодок сломались - самодельщина. Пришлось разделиться на две партии : четверо на двух лодках плывут вдоль берега, пятеро на лыжах - по леднику. Договорились  , что каждый день будем чередоваться. Но переменчива северная погода: только что светило солнышко и вдруг сразу  шквал и снежный заряд. Когда нас в разные стороны разнесло, я в береговой партии шел. Налетела пурга - в двух шагах ничего не видно. Один из нас в ледяную трещину провалился и его не смогли достать. Там и погиб. Остановились, где шли, поставили палатку, согрели чай и залегли. Через сутки, когда пурга утихла, видим - море ото льда очистилось, но и наших товарищей на каяках не видать. Так и решили, что погибли они и с ними штурман Альбанов. Осталось нас в снегах и льдах всего четверо, с нартами, винтовкой и горстью патронов. Но горевать некогда - идти надо. Заковыляли мы по морозцу. Не пересказать - какой это адский труд  и не вообразить на что человек, если он сам себя не распустит, способен. Главное - не сдаваться. Иду, сжав зубы, тяну свою лямку, чуть наклонясь вперед, но чтобы не упасть и про себя песню моих товарищей - подпольщиков твержу:"Вперед, друзья, вперед, вперед, вперед…" И думаю:"А если б я в каторге был - там ведь не легче. Еще и кандалы ноги трут и конвоиры бьют. И погибнуть в шахте - раз плюнуть. Лучше уж здесь, на свободе". Эта думка и согревала и выжить помогла.
И что бы вы думали: в результате вышли мы к бывшей зимовке  полярной экспедиции, как потом оказалось, на этом острове не единственной. Бревенчатый дом оказался в полной исправности, с нарами и печкой. А главное - с небольшим запасом провизии, главным образом галет в жестяных банках. Тот, кто три месяца ничего кроме полусырого мяса не пробовал, сможет оценить ценность хлеба. Первый раз мы наелись досыта и в тепле на нарах расслабились - позволили себе отдохнуть несколько дней. И как оказалось - напрасно. Как раз в эти дни, к  южной, противоположной,  стороне острова,  на которой оказалась база сразу нескольких завершенных в предыдущие годы экспедиций, подошел корабль "Святой мученик Фока", и снял с мыса  Флора  Альбанова с товарищем, уцелевших в шторме  и  вышедших на эту базу. Когда через несколько дней после ухода "Фоки"  мы вышли  к этой зимовке и нашли  записку Альбанова и капитана "Фоки", то губы кусали и по гальке катались от горя и бессилия что либо изменить. Но ушедшего не догонишь. Остались мы зимовать. Спасибо Альбанову, капитану "Фоки" и всем  предыдущим экспедициям - после себя они нам хороший запас оставили:и одежды, и оружия, и консервов. Еще на одну зимовку  нам всем хватило. Но, главное,  крепкий вельбот  поблизости на берегу отыскался, со всем парусным вооружением. На нем через год  мы дошли до Ямала, где на побережье Байдарацкой губы встретили самоедов, промышлявших омуля. Наступала новая зима, оленеводы собирались каслать с побережья и нам снова повезло.  До Обдорска  мы добирались на олешках от чума к чуму  всю зиму. Только в Обдорске  мы узнали, что в России  революция, но какая и кто у власти - никто не знал, пока не пришли  первые пароходы из Тобольска. На один из них  мне удалось наняться и попасть в Омск.  А здесь этот пароход отнял атаман  Анненков, нас, черную кость, выгнал на берег и со своей командой увел в Семипалатинск. В городе у меня знакомых никого. Денег - тоже не оказалось. Без работы  я оголодал хуже чем на полярном острове. Но у Правительства вдруг возникла нужда в пароходах для вновь организованного под адмирала Колчака военно-морского министерства и меня мобилизовали для службы на "Тоболе". Так, что, ребята, безвыходных положений не бывает. Главное - не унывать и сопротивляться. И тогда победа неизбежна."
Мы Водопьянова слушали и запоминали: главное - сопротивляться. И победим. Эта мысль постепенно в душу запала каждому из машинной команда и кочегарки.
Как бы мы ни рассуждали, как бы ни ворчали, а белые свое дело делали. Загрузили наш "Тобол" дровами по самый клотик. Из этих же дров и тюков с шерстью укрытия  для пулеметов и орудийной прислуги соорудили. Стал наш пароходик канонеркой. Прошел слух, что прибыло эвакуированное с Камы военное имущество и части Камской флотилии разместились на пароходе "Чешский сокол". А нам был отдан приказ совместно с "Александром Невским" срочно идти на Тавду и Тобол. Порядки на пароходе переменились: всю команду согнали в кормовой кубрик, а в наших каютах разместились добровольцы-военные. В бортовых помещениях остались лоцманы, часть штурвальных, а в носовом кубрике - только  капитан с помощником. "Кашлюн" поместился в машинной кладовке - подальше и поспокойнее. С военными у нас сразу пошли нелады, особенно с офицером, которому все казалось, что судно нашпиговано коммунистами, которые совращают вновь мобилизованных . И, можно сказать, не ошибся - отношения между командой и мобилизованными на флот постепенно налаживались : воевать со своими братками водниками никому не хотелось. А слава о Хохрякове  по всему бассейну растеклась, не остановишь. У нас на палубе двое вчерашних балтийцев:  у одного на ленточке бескозырки  "Сибирский охотник" золотом написано, у другого, артиллериста -"Слава". Этим, силой мобилизованным, и вовсе воевать не хочется: хлебнули досыта и морской воды и собственной кровушки. та и другая соленые. С ними мы поладили.
Водопьянов, раз он в  каптерке поселился, то в  машинном отделении  постоянно, чья бы вахта ни была , с разговорами. Бывалого и грамотного человека  издалека видно. Тянулись к нему ребята, а он им постоянно         ненастойчиво и мягко внушал, что война со своими близкими  паскудное, не рабочее дело. Понимание этого в команде постепенно накапливалось, пока однажды не выплеснулось через край. Ключевую роль сыграл в этом Водопьянов.
"Тобол" и "Невский" стояли  на фарватере в ожидании флотилии Хохрякова.  На "Невском" обилие  военных, но флотских среди них никого. На "Тоболе", пароходе небольшом, белогвардейцев-добровольцев поменьше. Зато среди офицеров есть флотские,  обстановку на реке и судне понимающие. Вот эти, флотские и довели вольнонаемных до бунта постоянными придирками и попытками  насадить  военно-морскую дисциплину. Кулак и карцер - это еще цветочки. Чуть чего - могут и к борту поставить. По закону военного времени. Короче говоря, довели команду до белого, извиняюсь, красного каления. Забродили буйные головы потомков бурлаков. А это дело опасное.
Ночью на реке дозор задержал двоих местных рыбаков. Несчастные уверяли офицера, что неводили и ночь для этого самое подходящее время. Неводок и рыбешка при них  обнаружились. Но лейтенант  определил, не сомневаясь: красные лазутчики. И приказал подвести к борту. Мичман засомневался:"Может не лазутчики?" Но лейтенант обругал его мальчишкой и пообещал за неподчинение пустить в расход за компанию с ними.   Рыбаков расстреляли , а  водники для себя сделали вывод , что эти и их не пожалеют, если что. Значит нужно опережать.
  Ночью собрались в машинном отделении, за котлом все свободные от вахты и порешили почти единогласно, что если начинать восстание, то нечего и  медлить. Капитан и помощник приняли решение команды и подтвердили, что будут со всеми до конца. Да и случай удобный: лейтенант с мичманом напились и дрыхнут, часовые мерзнут на палубе и мечтают согреться. Патроны и ружья добровольцев без присмотра в носовом кубрике. "Невского" на плесе не видно, но может подойти. Тогда будет поздно. Распределили задачи между собой. Мне поручили проникнуть в носовой кубрик. В валенках Виноградова по железному покрытию палубы мимо часового  я проскользнул неслышно  и  закрылся в кубрике изнутри. Моя задача - не допустить к оружию добровольцев  и пропустить своих. Тем временем, другие обезвредили часовых на палубе и у пулеметов. Пулеметчики среди нас отыскались без труда: многие успели проити германскую.   С первыми проблесками зари  стали будить добровольцев и провожать их кормовой кубрик, под замок. С офицерами пришлось повозиться, однако и их обезвредили: против пулеметов с одним наганом не попрешь. Но расстреливать у нас никого не стали. Не захотели пачкаться, и без того победили.

Не успели мы поднять пары и отойти от берега, как показался "Невский", за ним "Тюмень". Красную рубаху на нашей мачте там сразу заметили  и с ходу выстрелили по пароходу из орудия. Недолет! "Ах, вы так,- рассердился Водопьянов,- получите ответную посылку. К орудию!" Наши морячки-артиллеристы метким выстрелом сбили на "Невском" орудие. От второго снаряда на нем вспыхнул пожар и  рванули снаряды боезапаса. Другим выстрелом ему пробили борт ниже ватерлинии  и  пароход стал крениться. Тонет - увидели мы."Тонем!" - догадались вояки на "Невском" и посыпались с борта, как горох из стручка. "Вперед!"- скомандовал  Водопьянов и, в горячке боя, вышел из-за тюков с шерстью. И тут же его срезали очередью с "Тюмени". Упал наш Кашлюн, и даже не крякнул. Ах,ты,зараза! А вот тебе наш подарок! Огонь! Меткого огня из орудия  "Тюмень" не стерпела и заспешила наутек. Догонять ее не стали - снаряды кончались. Да и пыл с потерей вожака у нас поостыл. "На соединение с Хохряковым  спешить надо" -  заявил наш капитан. Все с ним согласились."По местам - стоять!- последовала команда.- На палубе и в кубриках прибраться! В машине - держать пар на марке! Вперед, самый полный!"
Похоронили Водопьянова на берегу. Документов в его вещах никаких не оказалось. Так я и не знаю, кто он был на самом деле и какая его настоящая фамилия. Но то, что он был настоящим героем - абсолютно точно. Дали на его могиле залп из винтовок, простились без пышных слов. А когда возвратились к пароходу, то увидели на кожухе гребного колеса боцмана, который старательно выводил  кистью новое название - "Спартак". Под эти именем пароход проходил  еще много лет, пока перед самой войной его не разрезали на утиль."

Темнота сгустилась. Слышно было как  на омутах плещется рыба и где-то далеко на Тобольском тракте гудят машины. Луна еще не взошла или не могла пробиться сквозь  некстати  наплывшие тучи.  Увидев, что бакенщик засобирался, я предложил ему: "Куда Вы по такой темноте? Оставайтесь - в палатке тепло и места хватит. Все-равно Вас в избушке никто не ждет. А так - мы посидим, посудачим и Вы мне все до конца расскажете. Зато утром  возвращаться не надо - только проснулся и уже на рабочем месте." Уговорил  я Шарова и он, на радость мою, не уехал. Непонятная  задержка Владимира меня тревожила  и оставаться одному не хотелось. А так, все-таки нас двое, если что. Бакенщик, судя по всему, человек бывалый  и в беде не бросит. Зарядив ружье сигнальными патронами, я с промежутком в пять минут выстрелил вверх. Красные рассыпчатые звезды с шипением описали  каждая свою дугу и угасли не долетев до земли. Больше у меня ракет не было.Оставалось надеяться, что если Владимир недалеко и сигналы заметил, то сумеет сориентироваться.
Между тем, Шаров поддернул повыше на берег лодку, чтобы не болталась на волне от проходящих судов, и вернулся к костру. Беседа вернулась в прежнее русло.

  "От белых мы тогда оторвались, но флотилию Хохрякова не настигли.- продолжил Шаров.- На Тюменском рейде, в затоне и на пристанях - ни одного пароходика. Что и как - никто сказать не может.Наконец, узнали, что штаб Красной Гвардии стоит на Подаруевской, в двухэтажном  особняке возле берега. Капитан  вызвал меня на мостик и предложил сбегать в штаб, узнать обстановку  и получить указания:"Ты молодой, шустрый, быстрее тебя никто не сбегает. Давай, одна нога здесь, а другая там. Мы  будем стоять у берега выше водокачки". Сказано - сделано.

Взял я винтовку и сбежал по трапу. На улицах тишина, все как повымерло. Тюменские мещане залегли перед переменой власти.Ставни на окнах домов на железные засовы закрыты, ворота и калитки - на прочные запоры. А во дворах - собаки со сворок спущены. Жуть. Похоже, что красные город покинули. А спросить толком не у кого. С трудом отыскал я Подаруевскую и нужный дом. Но ни часового у входа, ни людей в комнатах не обнаружилось. Только мятые бумаги, окурки и опрокинутая мебель. Поставил я винтовку в угол и пошел  по комнатам, посмотреть, нет ли кого. Вижу - на стене висит телефон и трубка блестящая. Я по телефону никогда звонить не пробовал и видел его может один раз в жизни, у директора гимназии. Не удержался, захотелось попробовать  поговорить по аппарату хоть с кем-нибудь. Снял я с рычага трубку и давай ручку сбоку накручивать: Алле! Алле! Барышня…За этим занятием  и  схватили меня белые. Взяли, можно сказать, с поличным, на месте преступления: в красном штабе, с винтовкой и  при попытке передать телефонное сообщение. И  так все это так совпало, что не отвертишься, как ни ври. Били меня в тюрьме страшно, все чего-то пытали.   Вскоре  тюремщики  интерес ко мне потеряли  и бросили в переполненую камеру к таким же, как я. ожидать неведомо чего: петли или расстрела. Чтобы срочно разгрузить набитую под завязку тюрьму, на расстрел выводили каждой ночью. Другого никто не ждал. Но отыскался третий вариант.Ничуть не лучше расстрела. Однажды рано поутру выгнали нас на тюремный двор человек двести, не меньше, пленных красноармейцев, подпольщиков и прочих таких. Построили и провели  по  булыжной мостовой улицы Ишимской на Масловский взвоз. Я эти булыжники босыми пятками на всю жизнь запомнил . Конвойным была команда с арестантами не церемониться : гнать и штыком и прикладом, безостановочно. У причала нас уже баржонка ждала древняя, насквозь прогнившая. Из тех, что Хохряков по ветхости корпусов, за своей флотилией не увел. В трюме вода плещется - сквозь обшивку небо светится. "Вот и славненько.- потирал офицерик руки.- Не доведем до Тобольска, затопим по дороге. Зато меньше волокиты.". "Ее и топить не надо - сама затонет и буксир за собой утянет."- хмуро возразил  капитан буксира "Ласточка". "Вы так думаете? Будем стараться, чтобы не утянула."-озаботился офицерик и пошел проверять, крепко ли   задраили люковины над арестантами и отдавать приказания взводному охраны на барже.

В трюме , в темноте, духоте и вони, арестанты  должны были  весь путь стоять, так как ни нар,  ни лавок  внутри не оказалось.  Кто не выдерживал, садились на слани, поверх которых на целый фут - вода. Через час  такого отдыха, затекали мышцы спины и переставали слушаться ноги. С трудом разгибались и поднимались с помощью товарищей, некоторые уже не смогли подняться совсем. К тому же, вода в трюме непрестанно прибывала и никто из палубной команды или охраны не собирался ее откачивать. Пока старая калоша стояла у берега порожней, она еще могла кое-как на воде держаться, за счет пловучести деревянного корпуса, но когда ее загрузили и она осела, вода пошла внутрь через многочисленные течи в бортах. Те, что  удалось обнаружить впотемках , заключенные пытались заделать, не жалея своей одежонки. Но бесполезно - вода не переставала прибывать. Пробовали  стучать в крышку люка и взывать о помощи, но в ответ прозвучали выстрелы. Несколько пуль пробили прелые доски и попали в стучавших.  Последняя надежда рухнула: все, нам не спастись, все мы смертники . И эта баржа - баржа смерти, станет нашей общей могилой.
Были такие, что вспомнили Бога и молились, некоторые сходили с ума, хохотали, плакали. Перед лицом смерти все ведут себя по-разному и сущность каждого обнажается. Не скажу, что я проявился храбрецом, но был я мальчишкой, а молодость бесстрашна. И вспоминались и поддерживали слова Водопьянова:"Безвыходных положений не бывает. Главное - не унывать и сопротивляться. И тогда победа…"
Те, кто еще держался на ногах, чтобы было легче, обнялись и запели :"Прощайте, товарищи, все по местам. Последний парад наступает. Врагу не сдается наш верный Варяг, пощады никто не желает…" Баржа продолжала неуклонно тонуть.

То, что баржа погружается, заметили и на палубе и приняли, свойственные карателям, меры. Последовала команда облегчить баржу. Люк баржи торопливо отдраили  и свежий вечерний воздух хлынул в удушье трюма. "Двадцать человек - наверх,"- раздался приказ. Желающих вырваться из душегубки оказалось больше, но выпустили не всех. Я получил удар прикладом в живот и плюхнулся обратно в трюм. Люк снова задраили и оставшиеся внизу примолкли. Слышно было, как на палубе стучат сапоги конвоя, звучат невнятные команды, потом  раздалась пулеметная очередь, хлопнуло несколько винтовочных выстрелов, у борта всплеснуло и снова все смолкло.
 Однако расстрел видимого облегчения барже не принес и через некоторое  время люк растворился снова:"Правоверные мусульмане среди вашей сволочи есть? Пришло время намаза. Выходи на молитву!" Правоверные среди нас нашлись и на последний намаз поднялись все, даже те, кто едва держался. Люк больше задраивать не стали и оставшиеся внизу  слышали, как мусульманам снисходительно разрешили помолиться, и тоже расстреляли, как и предыдущих неверующих. Раненых сталкивали в воду, не добивая - жалели патроны. Затем офицер выкрикнул в люк: "Водники среди вас есть?" Не знаю, что меня подтолкнуло, после увиденного, опять наверх сунуться. "Ты кто?"- спросил меня  каратель."Масленщик"- ответил я. "А кочегарить можешь?"- "Конечно!"- отрапортовал я. "Ну повезло тебе, сволочь, пойдешь на "Ласточку"- у них кочегар сбежал."
 Садясь в лодку, я слышал, как сзади стреляют в люк.
Из котельного отделения , не отходя от топки, которую все время надо кормить дровами, не много увидишь. Но я узнал впоследствии, что на крутом повороте за Матушами, когда баржа сильно накренилась на один борт, вода в ее трюме слилась на этот же борт, туда же посыпались заключенные, еще более усугубляя крен .  В результате, баржонка перевернулась  и затонула вместе  с  конвоем и  живыми арестантами . На том месте  сейчас погибшим  памятник поставили,   а рядом - загон для скота, как будто ему другого места не нашлось. Сбылось проклятие Гермогеново: в том же месте, где его погрузили в воды,  стократно отмстилась и его и муллы погибель .И скоты нагадили на  память их мучителей."
Я молчал, пораженный услышанным.
 А  Шаров  на время покинул  свое место у костра, чтобы притащить из темноты  ворох сухих  стволов. "Однако костер надо жечь, пока твоего напарника не дождемся. Не дай бог в темноте заблудится. Правда, деваться ему здесь некуда, но ночь под деревом провести вполне можно." "А дальше?" - не отступил  от расспросов я. "А дальше - пришла "Ласточка" в Тобольск  и  сдали меня в Тобольский централ. Откуда я потом и сбежал." "Как?" - не поверил своим ушам я. Считалось, что из этой, построенной по всем правилам тюрьмы, побегов никогда не было. " "Во время восстания, посчастливилось.Самому бы мне никогда не вырваться. Десять метров кирпичной стены над землей и неизвестно сколько  под ее поверхностью. Колючая проволока и часовые. А по коридорам надзиратели и каждая камера на замке.  "Солнце всходит и заходит, а в тюрьме моей темно. Днем и ночью часовые стрегут мое окно. Как хотите стерегите - я и так не убегу"..- попробовал пропеть Шаров, но голос сорвался. Он отхлебнул из кружки горячего и продолжил. Нашлись в нашей среде такие, что решились на побег. В конце октября в тюрьму прибыл  этап пленных красноармейцев из Челябинска. Терять им, кроме своей жизни, было уже нечего и они решились. Началось все в верхнем этаже третьего корпуса. Вечером, возвращаясь из отхожего места, пятеро бросились на надзирателя, обезоружили и отобрали ключи от камер.Затем, сумели обезоружить надзирателей на других этажах.
 Против фронтовиков, на все готовых, у тех кишка тонка оказалась. Привыкли измываться над безоружными. За это посадили их в камеру и пошли выпускать товарищей. Ничего не подозревая, на вечерний обход в корпус явился помощник начальника тюрьмы  Глухих с сопровождающими и попал в лапы восставших. Одному надзирателю удалось бежать в контору тюрьмы и сообщить о восстании начальнику. Начальник тюрьмы Иконников, собрал человек пятнадцать надзирателей и конвойных ринулся на усмирение третьего корпуса и был тут же обезоружен и арестован. Между тем, из конторы тюрьмы созвонились с городом и вызвали подкрепление. Другие корпуса и ворота тюрьмы оставались под контролем тюремщиков и закрыты. А снаружи собирались чехословаки  и местная милиция. Ворота надо было брать. Кто-то, кажется сам инициатор побега красный командир и бывший офицер - Крыськов, предложил использовать для тарана длинные тюремные скамейки, которые  кто-то удосужился изготовить из толстых лиственничных плах. На века готовили. Под их напором ворота не выдержали  и в них образовалась брешь. Но выйти через пролом в главных воротах не удалось никому: их встретил залп. На северной стороне у ворот случилось это же самое. Но меня не было ни там, ни там.  С другими красноармейцами я подкапывался под стену между  хозяйственным двором тюрьмы и административным,. где имелся неохраняемый дом, выходящий окнами на площадь. Подкоп удался  и нам  удалось сгруппироваться  в доме. Под окнами  ходили редкие часовые и можно было попробовать прорваться "на ура". С треском высадив раму, под крики "ура", мимо ошалевшего от неожиданности  часового, горохом посыпались из окна красноармейцы  и разбегались в разные стороны. Им вслед посыпались выстрелы, но ночь нам способствовала.
 Сбежало нас человек около ста. Многих потом поймали, но мне в своем родном городе удалось скрыться. Да меня , видимо, и не искали  как следует: в тюремных бумагах я числился  тюменским мещанином  Водопьяновым.
  Зима прошла и  вернулся с вынужденной зимовки на Северной Сосьве  "Быстрый" и с ним моя долгожданная Надюшка. Больше мы с ней уже не расставались  и решили пожениться. Но определиться  на работу было нечего и думать, пока  осенью не погнали колчаковцев.
 Вот тогда я окончательно вышел из подполья и разыскал своего бывшего капитана. Он оказался в большом  почете, выступал на митингах  и избирался в президиумы. Меня он встретил как родного, напоил чаем и похвастался удостоверением, выданным начальником речной флотилии 61 дивизии о том, что он "…арестовав белогвардейских офицеров и часть военной команды, вместе с пароходом добровольно перешел на сторону Красной Армии. Преданность Советской власти не раз проявлял в боях с противником, как например, разбив и захватив белогвардейский пароход "А.Невский"." Такой документ мог в то время открыть любые двери. Что  вскоре и подтвердилось. По его рекомендации меня приняли в комсомольскую ячейку, а в навигацию двадцатого года я  ходил уже помощником машиниста на одном пароходе с Надеждой, которая стала полноправным штурвальным.         
Должен сказать, что на флоте тогда ощущался кадровый голод. Опытные речники кто погиб, кто состарился, кто и вовсе исчез. Были и такие, которых за принадлежность к белому движению или семействам бывших судовладельцев и прочих классово-чуждых  к флоту и близко не подпускали из-за боязни вредительства.
Надо ли говорить, что при наших с Надеждой анкетах, нам  открылись самые широкие перспективы для роста. И зажили мы с ней образцовой советской семьей. Следующей зимой у нас и сынок родился, Васенька. И в навигацию мы пошли уже втроем, в одной каюте. Тогда это дело было обычное. И укачивали моего младенца не в люльке, а на иртышской  волне. "Быть ему капитаном" - радовались друзья-комсомольцы. Я радовался не меньше их и тоже мечтал стать капитаном.
 Через несколько лет, когда Вася уже самостоятельно бегал по палубам, судьба снова мне улыбнулась. Осенью, во время подготовки пароходов  к зимовке в затоне, меня, уже самостоятельного машиниста и молодого коммуниста пригласили  в партком. Долго в те времена не разговаривали : "Партия направляет тебя, как  надежного партийца и растущего специалиста на учебу в Ленинградский институт инженеров водного транспорта. Срок обучения - два года. Распишитесь в получении путевки. Лучшей кандидатуры  у нас пока не имеется, а у вас образование в объеме гимназии.".  И  поехал я в Ленинград, учиться на капитана. Трудно пришлось.
Зато через два года я вернулся в родной затон с дипломом инженера-судоводителя и был назначен помощником капитана. Сначала вторым, а потом и первым. Назначили бы и капитаном, да новых пароходов не настроили. А старые, купеческие, дряхлеть и разваливаться стали. Случалось, что и тонули и горели. По возросшим объемам перевозок,  подвижного состава в бассейне хронически недоставало. Новые суда, конечно, строили, но за потребностью в флоте не поспевали. А в остальном -  жизнь на реке размеренная, спокойная. На Север везем снасти для рыбного промысла - обратно рыбу. На Север везем лесозаготовительное оборудование - обратно ведем плоты. На Север ведем баржу со спецпереселенцами - обратно порожняк. Все шло как по маслу. Васятка рос. Надежда - при мне на судне. План перевыполняем, свой, встречный - выполняем. Топливо - бережем. И в Гос.паре на хорошем счету. Словом - живи и радуйся. Только когда все хорошо - тоже не хорошо.
Однажды зимой приглашают меня на беседу  в  районный отдел внутренних дел. Долго меня обо всем расспрашивали, биографию для них раз пять  перписывал, анкеты заполнял. В конце концов, объявляют мне, что я для работы в органах вполне пригоден и могу писать заявление. "Помилуйте,- говорю,- Я своего согласия не давал".
- "А Ваше согласие и не требуется. Вас партком рекомендует. В порядке партийной дисциплины. Не волнуйтесь - направим на курсы, подучим ".
- " Я от Ленинграда еще не опомнился. И планы у меня другие: с детства хочу капитаном стать".
- " Ты и в органах капитаном станешь, даже еще быстрее. Человек ты решительный - такие нам нужны. Мы твои дела в тюремных архивах подняли  и видим, что перед народом и партией ты ничем не замаран." И картонную папку мне показывают с надписью: Водопьяновъ.
Разом вспомнился мне тюремный кошмар, пытки, голод, баржа смерти и побег под пулями. Зачем мне это все снова ? Оставьте - мирной жизни хочу. И наотрез отказался от предложения. Вижу, что твердолобостью своей  гепеушникам  я не по душе пришелся. Насупились и глядят на меня из-подлобья. "Ну иди, - говорят,- ленинградец . От нас не уйдешь. Кто не с нами - тот против нас. Видим, чему ты в Ленинграде научился. Надо будет к тебе поближе присмотреться и повнимательнее: как это ты из Тобольской тюрьмы сбежал. Наш заслуженный партиец, боевик, товарищ  Крыськов не сумел вырваться, а ты вот сумел. Шустрый какой. Подозрительно это. Свободен, пока. А мы тут о тебе, как следует, подумаем. Станешь ты у нас капитаном - вся жопа в ракушках.. И не дергайся - разговор окончен ".
Многозначительное ЛЕНИНГРАДЕЦ  в устах чекиста прозвучало  как приговор: после убийства Кирова по всей стране раскручивалось ленинградское дело и  шли аресты подозрительных. Под это колесо нечаянно попал и я.  Но забрали меня не сразу: дали досыта помучиться ожиданием.  Перед самой навигацией, когда я уже стал надеяться, что беду пронесло, наступила моя очередь. Арестовали, как это обычно делалось - ночью. По дороге неторопливо избили - и в камеру, к  таким же, как я. Стал я ожидать обвинения или хотя бы вызова на допрос, но про меня как забыли. Что-то у них там с обвинением не склеилось  или  другие дела замучили. Так просидел я побольше года в неизвестности и думал, что не выдержу - сойду с ума. Временами казалось, что снова я  у белых в плену. Очнусь - вокруг те же мои товарищи, рабочие и крестьяне, но часовой у двери - с красной звездой. И только в этом одном разница. А расстрелы так - же, чуть ли не каждую ночь.  Не раз вспоминался мне Водопьянов: "Сопротивляйся - и победишь!". И снова мне повезло. В НКВД власть переменилась и многих вчерашних чекистов самих расстреляли. А таких как я, сидевших без обвинения, Лаврентий Павлович велел выпустить."
"Берия?" - не поверил ушам я.
"Он самый.- последовал ответ.- Он тогда многих выпустил, еще больше не успел. В общем - вернулся я домой и даже на работу. Но мечту о капитанском мостике, понятно, пришлось оставить. Хотя в партии меня и восстановили, но пароход не доверили и даже в должности под благовидным предлогом, на всякий случай, понизили. Поэтому начало  войны я встретил вторым помощником.  Из самолюбия или из патриотизма, попробовал я напроситься на фронт, но из военкомата  меня поперли: на весь комсостав речфлота броня. И исключения из нее - по особой разнарядке. Матросов и младших специалистов это конечно не касалось - призывали всех подряд, до тех пор пока не оказалось, что работать на флоте больше некому, кроме -  женщин , девчушек и списанных на пенсию стариков.  Срочно, для тех из них, кто имел большой стаж работы на флоте, организовали курсы повышения квалификации и школы младшего комсостава. В школу младшего комсостава мобилизовали и мою Надежду. Проучилась она там одну зиму и выпустилась первым помощником. А я все еще второй, хотя и с высшим образованием. Бдительные кадровики решили проблему подчиненности по-своему мудро:  развели нашу семью по разным пароходам. "На север поедет один из вас, на юго-восток - другой."  Меня при этом резко повысили до капитана.  Разъехались мы с ней: я отбыл в Тюмень, принимать чудо новой техники "Газоход", а  Надежду, в составе неполного экипажа, отправили на Печору,  готовить к переходу на Обь пароходы, которые там оказались не у дел, а в нашем бассейне были нужны позарез:  баржи с военными грузами в ожидании буксиров простаивали."
-"А Вася?"- вспомнил про сына  Шарова я.
- " А Василий к тому времени в блокадном Ленинграде оказался. - ответил бакенщик.- После школы устроил я его на пароход штурвальным - он с детства к нему привычен. Другой  от такой удачи бы счастлив был, только не мой Василий.  Вдруг взбрела ему в голову мысль о поступлении в военно-морское училище имени Фрунзе в Ленинграде. Упрямый оказался, в меня: "Ты, батя, тоже в Ленинграде учился, а чем я хуже". Взял в отделе кадров направление на учебу, а в райкоме комсомола - путевку комсомольского призыва на флот. Поступил, год проучился и  -  война. Письма от него сначала изредка поступали,- писал, что продолжает учиться, - но зимой связь  между нами оборвалась. Однако, отцовское сердце чуяло, что он жив и воюет. Иначе - пришла бы похоронка. Но раньше чем на сына, она пришла   на жену:  погибла Надежда в Карском море  вместе со своим  пароходом и всей командой из девок и баб. Из всего каравана  одному пароходу  так не повезло - остальные  с горем пополам  до Нового порта все же дочапали. Дурной или отчаянной до безумия голове пришла мысль гнать речные колесники через море. У колесного буксира осадка, в лучшем случае метр двадцать и надводный борт полтора. Отсеков непотопляемости нет и в помине, бункер, котельное отделение, машина -  не задраиваются и доступны всем  ветрам и волнам. Конечно, на Печоре "самотопы" к перегону постарались подготовить, как могли. Заварили иллюминаторы, нарастили досками фальшборта, загрузили углем. Но речной буксир речным и останется, как его не декорируй, под  морехода. Накренился на левый борт - правый обнажился и гребное колесо в воздухе вращается. Накренился на правый - левое воздух вентилирует. Для колесника метровая волна - беда, двухметровая - трагедия. А встретится битый лед -  погибель: тонкие речные корпуса моментом до дыр протрутся. Однако раз партия сказала : надо, то  и  командиры приказали  - плыть. И ничего не попишешь, поплыли наши бабоньки Северным морским путем.
В сороковом году  немецкие суда в сопровождении нашего эскорта впервые  прошли  Севморпутем и получили доступ к секретным картам. Поэтому их подводные лодки в Баренцевом и Карском морях гуляли вполне уверенно и даже заходили в Обскую губу. А фашистский рейдер добрался даже до Диксона и обстрелял там порт и метеостанцию. Помешали ему своими пушчонками старый ледокол "Сибиряков" и сторожевик "Дежнев", которые не пожалели себя и прикрыли порт. Начальник Севморпути Папанин после этого ходил в героях  и  пытался установить орудия на каждом буксире.  Но на Печорских буксирах никаких орудий не ставили и прокладывали курс каравана по мелководью. А из сопровождения - ледокол  и  у него на буксире баржа с углем и пресной водой .  Да еще морских штурманов на каждый пароход дали. И пошлепали  ходом в семь узлов вокруг Ямала. В Карском море  караван попал в шторм, какие в это время  года нечасто случаются. Кто непогоду испытал , тот понять меня может. Не могу представить, как не потонули  все самотопы в семибальный шторм, как выдержали ослабленные команды, как дошли. Но один пароход из каравана все-таки потеряли и уже не нашли больше. На нем и шла моя Надежда.  Как потом оказалось - потеря для военного времени нормальная, не выше планируемой. Участников перехода представили к наградам, пароходы  запустили в работу,  а на погибших - отправили похоронки: "Погибла при исполнении служебных обязанностей". Речники военнослужащими не считались. Всю эту историю я уже потом узнал, не вдруг и не сразу. Все было засекречено.  Только  от водников такое не скроешь - на реке далеко видно и все друг о друге знают. Особенно о тех, кто всю жизнь в плавсоставе, как моя Надежда. Света белого я от этой вести не взвидел.
Но грустить долго мне не  дали - надо работать,  доставлять военные грузы.   Все - для фронта, все для победы. После войны разберемся.
Я уже говорил, что назначили меня капитаном на "Газоход"- чудо техники военного времени. Где-то на корабельном кладбище  судоремонтники отыскали вполне еще сносный корпус купеческой постройки, но без котлов и машины. Вместо них установили два тракторных двигателя системы "НАТИ". Был такой научный автотракторный институт. Один движок с приводом на левое колесо, другой - на правое, с фрикционами как на тракторе. Но работали они не на солярке, не на керосине, и даже не на бензине, которых в военное время взять было негде и неоткуда, а на сухих березовых чурочках из которых прямо на борту добывался генераторный газ. Для этого установили два котла-газогенератора, в них березовый чурак шаял, коптил и превращался в газ, который по трубкам поступал к смесителям двигателей. Потому и "Газоход". Однако запускался двигатель на пихтовом масле, которое специально для этих целей в леспромхозах выгоняли из пихтовой хвои. Летучее, ароматное оно превосходно воспламенялось. Но лучше всего годилось для лечения ревматизма и других простудных хворей. Запускался двигатель прокруткой ломиком маховика. И если  он все-таки схватывал и запускался, то работал устойчиво, тянул как паровая машина и не хотел глохнуть, пока не кончался генераторный газ. За бесперебойностью работы  следили девчонки из которых состояла почти вся  команда, за исключением меня и механика. Шуровать длинной клюкой в газогегераторах - дело нелегкое и  грязное. От сажи, копоти и липких продуктов сухой перегонки, девчонки , как ни пытались отмывать въедающуюся в кожу грязь, ходили  слегка чумазые. За это всю нашу команду прозвали "копченые". Все это не мешало нам работать наравне с мужскими экипажами.
Специальность "Газохода" - доставка  леса в Тюмень. Случалось не раз и  плоты водить.Но больше - доставлять баржами деловую древесину  на тюменские лесобазу, древообделочный и фанерный комбинаты.  Из сибирской ели, сосны и березы  делали корпуса  противопехотных мин, снарядные ящики, лыжи, авиационную и морскую фанеру. Сопротивлялась врагу сибирская тайга.
На дровах работали пароходы, городские и заводские котельные, электростанции, когда угля не хватало. Города и поселки  не замерзали  благодаря дровам. В лесах, на их заготовке, работали зимой и летом женщины и старики, спецпереселенцы  и заключенные. Война и промышленность день и ночь требовали леса  для оборонительных сооружений, шпал и рудничной стойки. И для автотранспорта, который  все более  становился газогенераторным: немцы почти отрезали от страны нефтяной Кавказ. Это сейчас  нефтяного топлива и каменного угля стало достаточно. Но когда-нибудь все это богатство кончится  и человечество снова обратится к лесу. Да.
Ведем мы с девчонками свой "Газоход" по Туре, сзади на канате груженая лесом баржа тащится. Скорость километров семь в час. Однообразие и тоска. Ничего,- подбодряю я девчонок.- не унывайте. Вы же на боевом посту. Сопротивляйтесь - и победим. Мы  на заводы не просто кругляк везем: это будущая фанера, ружейная болванка и лыжный кряж.Фанера - для десантных планеров, болванка - для прикладов, лыжи - для  партизан и разведчиков.   Сопротивляйтесь тоске, может для вас и война быстрей окончится. Тогда и женихи возвратятся. Говорю я им так, а сам про себя думаю: где они женихи их? И все ли вернутся?    А мой сынок где и жив ли?  Не думал я, что доведется  еще раз увидеться. Хотя и надеялся -  и сбылось.  Однажды, на подходе к Тюмени, остановил нас рейдовый буксир. С мостика  в мегафон приказали  причалить к берегу и ждать, до особых распоряжений. Встали мы у берега, ждем. Девчонки , как положено, на судне, большую приборку устроили, стирку и  баню. Как - никак , а к городу подходим. Хочется по-людски выглядеть.  Я на мостике  находился,  биноклем по плесу шарил, искал - чего ждем. Вижу : со стороны Жабынского переката  нам навстречу  по плесу водяной бурун  катится. Во все стороны брызги летят  и на солнце радугой отливаются. Бог ты мой! И что же это за посудинка такая мчится? Не успел я подумать, а она уже рядом, без всякого бинокля  увидеть можно, только не успеть разглядеть - так быстро промелькнула. Катерок это оказался, метров двадцать длиной, невысокий, с крохотной рубочкой и мостиком на двоих. Но над водой летит, едва касаясь  и двигатели гудят по-самолетному, мощно. А на борту название:"Тюменский рабочий". Торпедный. - догадался я.- Вышел на ходовые испытания. Скрылся за поворотом катер, а вода за ним от берегов к  средине реки отлила, так, что дно местами обнажилось . Наш буксир, немалая посудина, а о берег грохнулся  и со швартовов сорвался. А баржу вообще волной на отмель выкинуло, едва потом стащили. Но на катерников мы не сердились, наоборот, радовались: вот куда пошла наша морская фанера!  Конечно знали мы , что на бывшей судоверфи, ставшей "почтовым ящиком 45", строят боевые катера для Красного флота. Но одно дело знать и догадываться, другое дело самим увидеть. Такая посудинка немцам немало хлопот наделать может.  И очень мы на это надеялись. 
  В диспетчерской пристани мне сообщили: " Какой-то моряк тебя спрашивал. Обещал позвонить еще."  Я на сердце ни тогда, ни теперь не жалуюсь , мотор не подводит. Однако при этом  известии внутри у меня защемило: неужели от сына? А оказалось - он сам. Вечером, после восемнадцати, явился на пароход красавец, лейтенант флота . Девки мои, что не ушли на берег, сбежались, с соседнего буксира знакомые пришли, галдят, знакомятся, а я как онемел, не знаю, как ему про мать сказать. Наконец, оставили нас одних в каюте, выпили мы с ним грамм по пятьдесят спирта и повернулся у меня язык рассказать  то, что  сам  в те времена знал. Вижу - слезы навернулись у парня. Любил он мать, больше чем меня, за мою суровую строгость. И на этот раз одернул я сына: "Соберись духом, Василий! Геройскую мать нашу не вернешь, а отомстить фашисту мы обязаны. Бей врага на Балтике, а мы здесь в тылу постараемся ,чтобы у ваших катеров фанера на бортах не расслаивалась  и приклады на винтовках  от вражьих голов не лопались.Сопротивляйся - и победим."
 Как  будто может   спасти  от вражьих пуль наша фанера. Но сын мне сказал, что очень даже может:" Мне повезло, что попал служить на ТК. Кораблики это небольшие, но очень живучие  и геройские. А значит, больше вероятности в живых остаться. Случалось видеть, как тайком плачут матросы и командиры, которых переводили с ТК на эсминцы и другие крупные корабли - эти мишени для бомб.  А новые тюменские катера еще лучше прежних, таких моряки давно ждут. Довоенный катер Г-5 мелковат и торпедный аппарат у него желобной, с кормовым сбросом. Если вышел на боевой курс и сбросил торпеду за своей кормой, то немедленно отворачивай, иначе попадешь под свою же торпеду. При этом струей от винта торпеду с курса сбивает. На тюменских катерах торпедные аппараты с бортовым сбросом, бугельные - это и безопаснее и удобнее. И сами катера крупнее и боеспособнее прежних. На таких воевать можно. Когда мы примем первый дивизион ваших катеров "Тюменский рабочий", "Тюменский ремесленник", "Тюменский комсомолец", то будем сопровождать их по железной дороге до Ладоги, а дальше - своим ходом, не скажу куда."  Да я и не спрашивал,  сам догадывался.  Проводить сына не удалось: мы снова ушли в рейс на Север, за лесом в Урманный леспромхоз .
Ночная вахта, когда кругом темнота - хоть глаз выколи, всегда капитанская. Нужно собачье чутье и огромный опыт, чтобы  пароход на мель не посадить и на берег не выскочить. В войну стали на бакенах керосиновые фонари зажигать, чтобы обеспечить круглосуточную работу флота. Но моторных лодок у бакенщиков тогда не было - на веслах  обходили участки. Керосин, фонари, порой и бакен, все с собой. Работа, я вам скажу, тяжелая и ответственность немалая. Если бакен погас, а пароход на мель выскочил и повреждения получил - бакенщика сразу под суд, как вредителя  по законам военного времени. Не успеешь опомниться, как оформят на десять лет. Поэтому ненастные ночи  бакенщики проводили в  лодках  на своих участках.  У капитана ответственность не меньше: за судно,за груз, за экипаж, за график, за постановку на зимовку. На пароходе он и царь, и бог, и воинский начальник, а на берегу - обычный смертный. Стою я собачью вахту и часто о сыне думаю. Как отбыл  с грузом , так никаких от него вестей. Про себя молю Господа: "Господи, пронеси мимо сыночка моего и бомбу, и пулю, и жаркое пламя, и холодную воду. Оборони и заступись за невинного, дай ему живым и здоровым  домой возвратиться. А еще пришли мне о нем весточку:   или он сам не пишет  или почта опять не доходит , только гадать приходится". И вымолил я себе весточку. Однажды, кажется в "Красной Звезде", попалась мне на глаза статья   "Победные атаки "Комсомольца", в которой фронтовой корреспондент  рассказывал об успешной операции на Балтике дивизиона торпедных  катеров , в составе которого действовал ТК "Тюменский комсомолец". О том, как наши торпедоносцы прорвались в глубину Данцигской бухты, к устью Вислы. Перед ними стояла тогда задача находить и топить корабли врага. В поиске им удалось обнаружить три быстроходные десантные баржи с сильным артиллерийским  вооружением, в сопровождении пяти катеров. Командиру цель показалась мелкой и он решил выждать более крупную. И дождались : на рассвете из дымки показался караван из перегруженного транспорта в сопровождении миноносцев, сторожевика и торпедных катеров. В арьергарде две быстроходные десантные баржи. Боевая тревога! Первым устремился в атаку "Тюменский комсомолец". Плюнули торпедами сразу оба аппарата и через мгновение сокрушительный сдвоенный взрыв разнес транспорт пополам и пустил на дно. Под обстрелом противника "Комсомолец" развернулся, поставил дымзавесу и стал уходить. Но, пущеный наугад в дым, снаряд противника угодил в моторный отсек и вывел из строя сразу оба мотора. Стремительный катер  закачался безпомощно. А, в тесном бензиновом угаре моторного отсека, мотористы латали порваные околками трубопроводы. Наконец удалось восстановить один из двигателей. И как раз  помощь подоспела: "Тюменский пионер" подошел. Прикрыв дымзавесой  "Комсомольца", он подал ему буксир. Однако  догнавшая их быстроходная десантная баржа пересекла курс. Немедленно "зашвакали" все четыре авиационные пушки  наших торпедоносцев. Точность прицела и быстрота реакции  краснофлотцев возымели успех: баржа вспыхнула и взорвалась. А  счаленные бортами двойняшки - катера благополучно возвратились .   В конце заметки было сказано, что наши катера вернулись в базу без потерь. И хотя ни одной фамилии в статье автор умудрился не  назвать, на душе полегчало: появилась надежда, что еще одна беда меня минует.   Так и получилось, эта беда меня миновала. Через год после Победы  возвратился домой Василий, цел, здоров, в орденах и погонах старшего лейтенанта. Его, как не закончившего полного курса и досрочно выпущенного, да еще и всего лишь катерника, демобилизовали в запас.
 Нас, речников, тогда тоже в форму  с погонами одели и звания присвоили. Мне присвоили звание лейтенанта водного транспорта. Наградами тоже не обошли - вручили медали "За доблестный труд в Великой Отечественной войне" и "За победу над Германией".   "Ну ты, батя, даешь.- подначивал меня Василий.- Такой молодой, а уже лейтенант. А ну, доложи старшему по званию обстановку на речном фронте."  А обстановка, братцы, складывалась благоприятная. В плавсостав, на смену, давно ждавшим замены, пенсионерам, возвращались  фронтовики. Готовили кадры флоту эвакуированная в Тобольск мореходка и Самаровская школа юнг. А главное - по репарациям  стали поступать суда немецкой и финнской постройки. Добротные теплоходы, с двигателями внутреннего сгорания и исключительно винтовые. На один из таких теплоходов без лишних вопросов назначили капитаном моего Василия . В кадрах сохранилось его личное дело, в котором он значился выбывшим на учебу по специальности. Стали мы с сыном работать на одной реке и продолжать династию.  Доработал я до пенсионного срока, но флота не оставил и продолжал заруливать, храбриться  перед сверстниками, которых доктора на берег списали. Забыл, что против природы все мы слабы и, как ни хорохорься, непременно настанет пора причалить к  той гавани, которой ни одному смертному не миновать.  Гордыня всегда судьбой наказуема: чем выше заберешься, тем ниже падать и насмерть разбиться можно. В гордыне человек  умом слабеет   , считая, что можно ему то, о чем другому  и подумать недопустимо. И всегда за это наказан бывает. Я тоже на этом месте споткнулся. Знакомый кадровик мне сообщил по секрету, что за долгий и безупречный труд представляют меня к ордену Ленина. Я и обрадовался, что проводят меня на отдых с наградой и почетом. А вместо этого проводили в заключение."
- "Как,- не поверил я своим ушам,- и за что?"
"За мальчишку. И из-за водки. От водки  на земле  немало бед  случается и если так , как оно идет, будет продолжаться, еще больше произойдет. Спивается народ. Жизнь я прожил долгую, но не припомню, чтобы в Сибири так, как сейчас, пили.  Получку получил - бутылка, ребенок родился - три. А , не дай бог, скончается человек - рекой водка льется на похоронах, поминках, на девять и на сорок дней. Встретяся два друга - напьются. Разъезжаются - тоже , в стельку. Если свадьба - пьют до драки, если развод - тоже празднуют. Провожают призывника в армию - напиваются до зеленых соплей. А еще после бани, для аппетита и просто так, от неугасимой потребности. А на рыбалке или охоте  напиваются до безумия , а потом тонут или стреляются. Пьют от тоски, от радости, от безделья и "с устатку". По всякому поводу непременно пьют. И так круглый год и всю жизнь, пока не сопьются .И что страшно: запили женщины и приобщились подростки. Это уже прямая угроза нации. Если бы наше поколение так запивалось, войны нам не выиграть. Все это понимают, на словах с пьянством борются, но зелье государство продолжает гнать и чем дальше - тем больше. В любом ларьке бутылку купить можно, а с хлебом - проблемы. За ним надо в очередь настояться, да и неизвестно достанется ли, и какого качества. Сначала народ запил от того, что деньги появились, а истратить не на что - товаров не густо. Потом  он в пьянку втянулся и выйти  из всеобщего запоя уже не может. А наше правительство это безобразие негласно поощряет. Пьяный книгу в руки не возьмет, над житьем не задумается. Пока водка есть, алкаш всем  доволен  и ничего ему не надо, кроме огурчика. Для того, чтобы приобщать непьющих, коллективные застолья придумали  по поводу революционных и профессиональных  праздников и победы в социалистическом соревновании. С участием руководства и на профсоюзные деньги.  Есть в устье Иртыша селение "Денщики". Такое название оно унаследовало от винной заставы. При царском режиме там пост досмотра проходящих судов находился, изымали  спиртное, чтобы купцы не спаивали инородцев. А при нашей, советской  власти, наоборот, на Север , в основном, спиртное и повезли.  В любой рыбкооповский магазин в конце навигации загляни и увидишь, что половина складов спиртным забита, в основном шампанским и спиртом. Шампанским - потому, что дорогое, а спирта в бутылку, если преревести на крепость, в два раза  больше,  чем водки входит.А значит доставка дешевле, а товарооборот выше. Все равно не хватает: к началу следующей навигации аборигены не только спирт и шампанское выпивают, но и все одеколоны, какие найдутся.  Все это я, по глупости, на суде высказал. А еще признал себя виновным  в гибели практиканта. Ну мне и вкатили два года за смелость. А мог  бы получить год условно или отстранение  от должности.  Практикант  у меня погиб. Вели мы на север баржу полную водки. Баржа старинная, деревянная. Трюм открытый, в нем ящики, сверху - брезент. На корме - надстройка и в ней шкипер с женой, люди непьющие и строгих правил. Наша команда  пыталась к ним подластиться и пару бутылок выпросить, но те  их даже на борт не пустили. К тому же  и я запрещал. Меня побаивались. Но в каждой команде всегда находится заводила, способным сбить коллектив на отчаянную проделку, для демонстрации своей удали и дерзости. У меня на судне такие тоже нашлись, имен называть не стану - дело прошлое. Вечерком, когда я прилег вздремнуть перед  ночной вахтой, сговорили они парнишку-практиканта из речного училища  сходить по буксирому канату на баржу за водкой. Канат у нас был относительно короткий и синтетический. А кнехт на носу баржи - высокий. Так, что изловчиться можно было, пока канат натянут. Парнишка на баржу  по канату, как обезьяна пробрался  и  загрузил три бутылки за пазуху, под ремень. Шкипер, конечно, спал - что ему ночью делать. Стал практикант ползти по канату назад  и дополз уже до середины, как случилось непредвиденное: встречное судно. При расхождении на узком фарватере пришлось маневрировать, ход сбавили, канат хлопнул об воду и мальчишка с него сорвался. Его тут же накрыло наползшей баржей и - конец.Так его потом и нашли - с бутылками за пазухой. Те, что его сговорили, ни в чем не сознались и отвечать пришлось мне, как капитану. Капитан на судне за все отвечает, в том числе за воспитание экипажа. Как будто он его сам подбирает, а не присылают из кадров, кого попало, лишь бы рейс состоялся. Вчерашние соратники по партии после несчастного случая от меня отшатнулись как от чумового. И из партии меня на этот раз исключили окончательно. А для суда это как знак согласия - достоин наказания.Отбыл  я в тюрьме  всего год - освободили условно-досрочно. В зоне  разные люди встречаются. Однако таких как я, которые сидели и при белых, и при красных, и при теперешней власти   не нашлось. Так, что я был там за знаменитость  и загнуться на работе  мне в первое время  сами зеки не  дали, из уважения. Зато  советская власть постаралась наверстать упущенное  Ежовым.
 Отправили меня в Заозерскую колонию на Урале. После колчаковской  или ежовской  тюрем,  в  колонии мне вполне сносно показалось. Там, на подземном заводе, ядерное оружие делали. Нас , конечно, к нему и близко не подпускали, а использовали снаружи на подсобных работах.В нашей зоне злостных преступников-рецидивистов не было. Контигент составляли осужденные по хозяйственным статьям, мужики, в роде меня.Иногда нам удавалось увидеть рабочих вольнонаемного состава. Они ходили в белых одеждах и постоянно жевали пайковый  шоколад. Для маскировки  оборонного объекта, наш лагерь расположили непосредственно над заводом. Однажды, помню - день был не рабочий, я спал на нарах возле окна. Вдруг земля под бараком заходила и с потолка посыпалось. С нар меня сбросило. Кинулся к  разбитому окну, вижу - километрах в пяти быстро увеличивающийся в размерах огненный гриб. Шляпа гриба быстро расходилась, пока не закрыла солнце. Потом посыпалась черная сажа. Она падала и падала, пока не покрыла толстым слоем все вокруг, в том числе и лагерную столовую  под открытым небом. За ужином мы пытались стереть ее со столов, лавок и посуды. А она все продолжала сыпаться на хлеб, в кашу, в миски. Мы, все равно, - ели. За столом спорили: что это - диверсия, авария, или учебный взрыв. Администрация колонии отмолчалась и устроила нам вечерний просмотр  на открытом воздухе воспитательного кинофильма "Путевка в жизнь". На ночном небе, на месте недавнего гриба, виднелось красное свечение, диаметром до километра. Ночью колонию подняли по тревоге. Через громкоговорители известили, что мы попали в зону повышенного ядерного заражения. Приказали приготовиться к эвакуации и выйти на построение без вещей, даже без зубных щеток.  На это последовала невообразимая паника: "Нас приговорили! Мы уже трупы!" И толпами повалили к воротам, где уже ждали автоматчики. После нескольких очередей, не скажу прицельных или вверх, толпа зеков отхлынула. С рассветом зарево потускнело, а нас стали грузить в бортовые машины и вывозить в какой-то лес. Когда приказали раздеться, опять возник испуг, что расстреляют. При Сталине бы так и сделали. Но нас переодели в новые спецовки  и замерили дозу радиации у каждого. Дня через два, нас доставили в городскую зону, к необлученным. От нас, они, еще накануне здоровые, получили свою дозу радиации в сто и более единиц. В зоне попадаются и очень умные люди, даже кандидаты наук. Они всем и разъяснили, что такое радиация и с чем ее едят. Заключенные снова заволновались:" Мы обреченные! Живые трупы!"  А что толку - кругом двойная охрана и пулеметы на вышках. Жирный полковник - щеки на погонах - выступил перед массой зеков и успокаивал, что радиация, в известных дозах, вроде лекарства и помогает даже от рака  и ревматизма.  Рассказывал про рентген и радоновые воды  и всем гарантировал лечение .Наверное этот полковник от всех хворей всегда лечился баней, потому,что и нас немедля погнали в баню. В предбаннике  зарегистрировали у каждого дозу заражения и приказали смыть с себя не менее тридцати единиц.В мойке для нас не пожалели хозяйственного мыла и мелкого песка, хорошо стиравшего злосчастные единицы. Но как я им ни терся, больше двадцати единиц не смыл. Одежду опять выдали всю новую и чистую, а прежнюю,  еще не  старую - сожгли. Через три дня все повторилось, еще через - три еще раз. Через месяц  такого лечения  мы уже звенели единиц на 300 - 350.  После этого всех облученных распределили по разным  колониям мелкими группами.  А еще через месяц "спецсуд " освободил меня досрочно без всякой справки об облучении или переводе на инвалидность. Но зато с подпиской о неразглашении. С моей биографией и  диагнозом в плавсостав вернуться нечего было и думать. Возвращаться домой я не захотел. Напросился на этот участок бакенщиком  и здесь обосновался. Пенсию оформил, огород развел, рыбу ловлю  - хорошо живу. А главное - без людской суеты и в тишине. Может поэтому и  жив еще, что на свежем воздухе. А другие солагерники почти все  уже умерли без лечения и помощи государства. И никакая подписка о неразглашении им теперь не страшна. Да и мне уже тоже.  В нашем обществе  человеческая жизнь  никому не нужна и ничего не стоит.  Поэтому я радиовранья насчет светлого будущего и моральных ценностей никогда не слушаю.  Под старость лет тишины хочется."