Майдан, Данте

Жив пока. Глаз не открываю – страшно. Нащупал сигареты, зажигалку. Не раскрывая глаз затянулся. Поплохело, но надо бы вставать. Чувствую себя совсем старым, старее, чем буду, когда умру. 
Уже не молодой клоун, простой, не народный.
Отрезал шмат капусты и жую. В телевизоре какая-то муть. Полегчало ненадолго, потом опять затошнило. Дело, несомненно, в веганстве. В какой-то момент стало невыносимо резать плоть, даже куриную. Насмотрелся на цирковых тигров в клетках и свеганился. Кашки, супчики овощные, ручки веревочки без узелков. Хочешь съесть - убей. Станет невыносимо убивать овощи - загнусь.
Может в веганстве, может в атмосфере, но, скорее, в психике. Водка – бесполый психотроп, микстура несчастья, принимать по бутылке в день после еды - или как и с кем доведется. Водка – рефлексия. Внимание субъекта обращено внутрь себя, а внутри почти нет.
Шаркаю ногами по квартире - шмыг-шмыг, стук-постук. Ковыряю в носу, колдую, разбрасываю кругом частички себя, волосы, кусочки отмершей кожи. Частички летают, клубятся на зимнем солнце. Ни одна дурная привычка не приносит денег, а теперь еще и радости. Все вредные привычки, у меня есть или были.
Поспать бы, чтобы руки не тряслись во время выступления. Прилег. Трясущиеся руки никуда не годятся. Привычно успокаиваю тахикардию – нет решительно ничего страшного в том, чтобы сдохнуть,– повторяем мантру до полного осознания факта. На другой бок, чтоб на сердце не лежать. Все одно гнетет, распирает, не дает уснуть.
Душно здесь, в городе, в комнате, в сырой постели. Шарю мыслями по вчера по пьяным разговорам из пустого в порожний. Раньше - снимешь трубку, але-оп, ты в шумной, веселой компании. Школьные друзья, сокурсники по училищу, собратья-собутыльники. Куда все делись? Будто сказали: ты на нас внимания не обращай, и мы на тебя не будем. Ходим параллельно, не пересекаемся. Клоуну с красным водочным носом одиноко.

Только вырубился – будильник. Утро, здравствуй, вечер.  Сердце стучит в виски. Вид кофе-машины вызывает ужас. Вышел, в глазах темно, ностальгирую сквозь дурноту. Всюду знакомые места. Воспоминания нескончаемой чредой терзают клоуна с красным водочным носом.
Подстучал трамвай, везет знакомой дорогой. Девочка напротив до чего милая! Ноги, глаза, рот…, пошлые мои  мысли. Отвожу взгляд, чтобы украдкой посмотреть, положить в кармашек чуть-чуть про запас. Дожил, красоту ворую!
Вынырнул из метро на Цветном, без энтузиазма бреду мимо витрины в пять этажей. Вдоль дороги припаркованы Бентли, багажники Бентли заполнены баночками черной икры, к Бентли прилагаются губастые дамы в леопардовых лосинах, к дамам прилагаются чихуахуа в леопардовых ошейниках. Мне дальше, в воняющий навозом рай.
Тусклый коридор, гримерка, шкапчик. Открываю дверку, наливаю двести трясущейся рукой, заталкиваю в себя и держу. Все вокруг быстро, не вовремя, тошно, – пока сидишь дома, кажется, время остановилось, а тут раз-два - и выход. За кулисой - скучающие рожи родителей, детишки, раскормленные жиробасы, жуют, уставились в айфоны. Подступает тошнота. Выхожу.
- А вот, ****Ь, и я!!
Как подумал, так сказал.
Строгий выговор, с занесением.

Толпа подперла бока и несет в переход, вниз, вверх, в ад гранитного центра. Вот и Кремль, стены темные, будто кто-то размазал по ним людей.
Оконфузился, вышел из цирка, выпил, возрадовался… Очнулся в строю интеллигентных люмпенов.

Гудят злобные бандерлоги. Что мне до всего этого? Тяжко от чужой злобы, свою девать некуда. Кто-то всех обманул, чего-то недодал.
- Воры! – кричит интеллигентный хипстер, поставив дома на скачку ворованный сериал.
- Воры! – кричит подмосковный люмпен, тырящий все, что плохо лежит.
- Верните народу нефть!
- Верните…
Прожектор высвечивает кремлевские шпили. Кто-то залез на звезду, и рожа больно знакомая. Присмотрелся - Стас Пьеха. Маленький в цирк ходил. Потом вырос, нюхали кокаин в Раю. «Пропустите моих селебретиз». Ох, давно это было. Похоже, мерещится мне, пьяненькому, да и как я его отсюда приметил? Кричу:
- Стасик, стань звездой!
Непонятно, как услышал - расстояние аховое. Улыбается. Висит, болтается на страховке. Прожектор бьет прямо в него, провод страховки рвется, Стасик падает на брусчатку под ноги толпе. Шмяк.
Расступились, подошел, разметало по брусчатке во все стороны. Прощай, Стасик.
Толпа - сплошь молодежь, напирает, не ревет - воет животное. Смели кордон, кто-то полез на мавзолей. Поздненько стало  мне страшно. Повернул назад. Пихаю усталое тело против течения, наступают на мои клоунские ботинки. Ну и рожи вокруг, что за рожи! Озлились, отупели от безделья. Убьют, пожалуй, если им фокус показать.
Дядя какой-то орет с мавзолея в мегафон, слышен только бессмысленный лай - гав-гав. Врубили Хабанеру Бизе - Каллас поет, народ прет к мавзолею. Кто над кем издевается, не пойму - все над всеми. – Боже, Спартак храни, дай ему силы!
Вырвался, соскользнул, махая руками, по обледенелой гранитной плитке к ногам солдат. Овчарка встала на дыбы, разинула в меня пасть. Глаза у нее все одно добрее, чем у тех, на площади.
- Стой, стрелять буду!
Кричу, - ФСБ, ФСБ!
- Документы!
Показываю книжку с правами. Додумался! Сержант держит собаку. Пропустили за строй, в пустую Москву.
Побрел на несгибающихся ногах. Как отошел подальше, застрекотали пулеметы.

Тропинка уводит вниз по сырой листве меж домов. Не у кого спросить, откуда в бетонном аду сырая листва и тропинка.
Навстречу поднимается растрепанный Эльдар Рязанов. Смотрит не на меня, а сквозь. Знать его не знаю. Он подавленный, и я потерянный. Дальше идем вместе. Молчим. Из театра с черного входа выходит актер Невинный, ему тоже не представлен, а вот он меня откуда-то знает:
- Пойдем, - говорит, - Давид, водки выпьем.
И взгляд у него такой…невинный. Грешным делом думаю, может, правда, выпить с ними водки?
Хватит. В Аду хочется в Рай. Постучусь, а там - чем черт не шутит.

Вот посольство Австрии. У входа никого. Сам себе кажусь неприметно маленьким.
Красная ковровая дорожка ведет по громадной мраморной лестнице вверх к небесам, дальше по коридору, в бесконечный кабинет. Рыжий дядя за столом у окна что-то пишет. Похож на Чайковского, тоже педик, наверное.
Гулкое эхо заставляет говорить тихо:
- Здравствуйте, я бы хотел уехать.
Чайковский, не поднимая взгляда, откликается:
- Вы, когда подались на визу, любезный?
Вопросом на вопрос.
- Вчера подался.
- А выездная виза у вас имеется?
- Выездной нету.
Тут уж Чайковский удивленно снимает пенсне.
- Ну, так, а что вы хотите?
- Я бы, если честно, улетел…сегодня, – почти шепотом.
Самолет этот, последняя надежда. То есть, надежды никакой нет, а она все равно есть.
Зажмурился, жду, будто кто-то сейчас скажет: «Клоуны нам нужны». Родина Штрауса и Гитлера обнимет, накормит картофельным салатом, напоит шнапсом, а потом хоть дворником, хоть артистом. Но, лучше дворником.

Не пустили меня в Австрию.
Как-то сразу очутился у входной двери-вертушки.
Дверь громадная, не провернуть. Толкал, толкал изнутри, потом сразу как закрутит. Кручусь, под неодобрительным взором охраны - внутри тепло, снаружи холодно.
– Ну, все, - говорят, - хватит баловаться.
Холод пробрался под тоненькое пальтецо, схватил за ребра. Держусь за ручку, ветер поднял и треплет меня, как флаг, гудит реактивной трубой.
В реактивной трубе не был, и в Раю не доведется.

Собрал, что мог и съехал на дачу.
Трещит камин, жмурюсь в него, как кот. Разомлел на свежем озоне.
Водки намеренно не закупал. Нет боли, нет радости. Одиноко, только.
Загремел в Чистилище Мастер без Маргариты. Водки нет, Маргариты нет, в остальном, кому вообще нужен город? Пошли вы, с вашим цирком, с закормленными конфетами детьми и революционной злобой!
Пусто, хорошо. Только встал, сразу начинает срубать.
Вскипятил чаю, включил радио.
- Сто двадцать жертв стихийного митинга, переросшего в уличные столкновения с полицией.
Полюционер на Эхе визжит: - Добавьте нуль, тысячу двести граждан убили!
Навсегда переключил на «Орфей». Глотнул чаю, перестал травиться чужой желчью.
Скрипки правильно пилят мозг. Майдан внутри закончился.
Там на площади, если кто не понял, я умер. Из Чистилища на меня смотрит вечность. Если не раскаюсь. К чему нет решительно никаких предпосылок.