Евгеньич. Глава 2

     Богатому человеку всегда сложнее жить. Окружающим всегда будет казаться, что свои деньги ты обязательно украл, а не честным образом заработал. Да, не все богатые заработали честно, но давайте признаемся сами себе в том, что эти самые, как мы называем их, богатые объявились в России именно в девяностые, либо под самый конец перестройки. Именно тогда в стране появились первые Мерседесы, первые малиновые пиджаки и страшное слово "рэкет", употребляемое всюду и повсеместно. Конечно, рэкет встречался и раньше, но именно в то непростое время он получил свой максимально возможный размах колебаний. От огромного пирога в форме богатств страны по крошкам, словно голодные птицы, отщипывали свою сочную долю предприимчивые граждане Советского Союза.
     Кто себе заводик прикарманит, кто нефтью с газом побалуется, кто еще куда-нибудь свою лапу волосатую запустит. Этими предприимчивыми гражданами образовывались и группировки – криминальные, преступные. И молодежь поголовно вступала в них. А по-другому и нельзя было. Раньше поступали в институты, теперь – вступали на тропу криминала. Это было выгоднее, это было быстрее и проще, а еще и престижней, пожалуй. Жизнь текла именно сегодня, именно здесь и сейчас, и завтра просто можно было не успеть сделать то, что можно было сделать сегодня, как говорится в одной пословице. А можно было и просто не дожить и не проснуться.
     Всем вокруг резко захотелось жить хорошо, а временами – даже очень хорошо. Людям, до того момента не имевшим ничего, сразу же захотелось иметь все. Это и понятно – больше не было стада, больше не было равенства и братства, наконец-то вымерли, как динозавры, все зараженные большевизмом, как какой-то неизлечимой заразой, старики в правящей верхушке страны, выросшие с портретом картавого лысого идеолога под подушкой. Страна задышала полной грудью, словно семьдесят с лишним лет находилась под огромной толщей воды, тренируя легкие перед грандиозным заплывом, и вот наконец-то вынырнула из пучины бытия. Как это всегда и бывает, после резкого поступления кислорода в легкие кружится голова. Так и у страны она закружилась. Закружилась в первую очередь у молодежи, мозг которой в одно мгновение получил мощную дозу того самого свежего кислорода, если кислород вообще можно назвать свежим.
     Я был представителем того времени. Я, обычный парень Виталик, который еще несколько лет назад носил пионерский галстук и переводил бабушку через улицу, который сдавал макулатуру и ухаживал за бездомными животными, теперь ездил на разборки, занимался рэкетом и выбивал для своего Дона все новые и новые заводы. Дон был вором в законе, членом особой касты людей, о которой я тогда не имел ни малейшего представления, да и теперь до меня эта каста слишком далека, чтобы заострять на ней свое внимание. Дон насмотрелся зарубежных фильмов про мафиози, которые тогда повалили в нашу страну сквозь сорванный железный занавес потоком выжившей из ума гигантской саранчи. И теперь величал себя исключительно Доном. Или он звался так потому, что родился в Ростове, который, как известно, стоит на Дону. А может, и потому, что фамилия его была Донцов. Это было личное дело Дона. Моим же делом становилось продвижение бизнеса этого человека, и я был его правой рукой. Мне было примерно двадцать пять лет или что-то около того. Фактически я был начальником его охраны, практически же помогал Дону решать многие вопросы не только путем разборок, но и путем достаточно мирным: он часто приглашал меня к себе в роскошный кабинет, пропитанный до потолка красным деревом, и мы подолгу просматривали схемы финансовых потоков и вместе решали, на кого еще можно наехать и чей хрупко стоящий на послеперестроечных глиняных ногах бизнес прикарманить в свою будущую империю.
     Дон обещал мне большое будущее. Он предсказывал, что скоро паника в стране сменится стагнацией, как только последний более-менее крупный объект будет приватизирован очередным смекалистым выходцем из низов. Он обещал мне огромные деньги. Рестораны, гостиницы, заправки, заводы и нефть – в его руках, в том числе и с моей помощью, были сосредоточены значительные ресурсы, частью которых Дон и планировал поделиться со мной, своим верным чистильщиком, как он любовно называл меня. Я же не считал себя таковым – чаще всего мы с братками забирали бесхозные предприятия, и лишь в редких случаях нам доводилось попадать, что называется, в самый настоящий адский замес. Мои ребята, чего греха таить, гибли в перестрелках, и рядом постоянно появлялись все новые и новые жертвы той страшной системы, к которым я старался сильно не привязываться, зная, что они могут погибнуть во имя цели моего патрона.
     У Дона был только один серьезный конкурент в нашей области. Они действовали почти синхронно: как только один из них завладевал каким-нибудь мелким бизнесом и подгребал его под себя, так тут же второй выбивал себе очередное недвижимое имущество. Так могло продолжаться до бесконечности – они оба стали бы со временем влиятельными олигархами, без разборок разделив сферы влияния. Но для девяностых такой расклад казался немыслимым. Хотелось по-прежнему всего и сразу. Камнем преткновения стал деревообрабатывающий завод в такой глухомани, в которую даже наши джипы проехать не смогли. Именно там Дону забил стрелу его конкурент Клещев или попросту Клещ. Такую кликуху он получил именно потому, что если уж и всасывался в дело, то по полной программе. И избавиться от него было невозможно.
     Дон не особо любил ездить на стрелки, и его интересы на такого рода мероприятиях представлял я. На двух джипах мы полчаса колесили по бездорожью и в конечном итоге выехали в какую-то деревушку, за которой еще километрах в трех в лесной глуши, судя по карте, и был расположен тот завод. На дворе стояла осень, и на своих джипах мы преодолели максимально возможное для той поры времени расстояние. Водитель первой машины сказал по рации, что дальше придется идти пешком. Делать нечего – братва повыскакивала из машин и двинула в лес на своих двоих.
     Примерно через полчаса мы все-таки добрались до завода, перепачкавшись в лесной грязи по самое колено. Нас уже поджидал Клещ. Его ребята были на грузовых Камазах, которые без труда преодолели финальный этап путешествия к деревообрабатывающему заводу. Грузовики стояли под тентом, и оставалось только догадываться, сколько пацанов Клещев тогда взял с собой. В эти Камазы можно было затолкать целый полк головорезов, которые не остановятся ни перед чем, пока не достигнут поставленной перед ними цели. Нас было всего десять человек. Примерно столько же отборных молодчиков с автоматами наперевес стояли около крыльца завода, полукольцом окружив своего босса. Камазы, стоящие в мертвой тишине чуть поотдаль от них, намекали о том, что подкрепление в любую минуту может прийти на помощь и положить всех моих пацанят.
     Мы были практически пустыми. У каждого из нас был пистолет с одной обоймой, но, в сравнении с автоматом, он был слабым утешением. Клещ ухмыльнулся при виде нас и поставил в известность, что этот завод будет его собственностью, что все бумаги, необходимые для этого, почти готовы, и Дону, если тот хочет пожить еще какое-то время, необходимо убраться с пути Клещева и перестать пугать народ своей шавкой без прививок, как любовно назвал он меня.
     В воздухе запахло жареным. Все понимали, что добром начатое дело не кончится. Клещев с барского плеча дал нам тридцать секунд, чтобы мы смогли укрыться за деревьями. Это был царский подарок с его стороны. Один щелчок пальцами – и его братва покрошила бы нас на месте. Но Клещ в криминальных кругах слыл не только теми качествами, за которые получил такое погоняло, но и добропорядочностью. Он любил играть по правилам. И эти правила неукоснительно соблюдал.
     Началась лютая перестрелка. Как я и предполагал, под тентами грузовиков дожидались своего часа еще человек пятьдесят отборных малых. Они повыскакивали на землю, каждый с автоматом, и рассыпались по периметру. Нам некуда было прятаться, кроме как за одинокие деревья, растущие вокруг завода. Мы понимали, что это наш последний день жизни, последний час и, чего скрывать, последние минуты. Возвращаться к Дону с проваленным заданием было сродни подписанному себе добровольно смертному приговору. Мои пацаны начали отстреливаться, и ежеминутно то один, то другой вскрикивал от неожиданной боли, пронзившей молодое тело, и оседал на землю около дерева, за которым доселе прятался. И весь свет вокруг пацанов, еще мгновение назад бывший таким белым, вдруг резко превращался в черный. Моих ребят становилось все меньше, но стоило отдать им должное: прежде чем отправиться на тот свет, человек пятнадцать из бригады Клеща они все-таки утянули за собой.
     Я кричал своим пацанам слова поддержки, указывал те места, из которых особо активно стреляли, и в первое мгновение почти не заметил, как пуля попала мне в бок и прошла навылет, не задев жизненно важные органы, как выяснилось в дальнейшем. Через куртку я почувствовал, как что-то теплое мгновенно разлилось по моему животу, но на этом не остановилось, постепенно перебираясь за ремень брюк. Когда я полностью осознал масштабы своей беды, ребята Клеща уже положили всех моих пацанов. Стрельба прекратилась. Вороны вокруг каркали, предвкушая свою богатую по вороньим меркам добычу. Клещ закричал, чтобы я выходил из укрытия и заканчивал эту бестолковую резню. Он поклялся сохранить мне жизнь. И ему можно было верить. Но я не мог подвести Дона. Превозмогая боль, я высунулся из-за дерева, и тремя пулями из оставшихся четырех метко отправил на тот свет трех отморозков, охраняющих Клещева. Тот от неожиданности присел на корточки и обхватил голову руками, как будто это могло спасти ему жизнь. Но стрелять в Клеща и тем более убивать его я не собирался: не по тех законам жил. Его мы с Доном знали как облупленного, знали и то, что можно ожидать от Клеща, а вот кто мог занять место убитого и каких дел наворотить – большой вопрос...
     Одну пулю в своем пистолете я оставил для себя, прекрасно понимая, что если мне и удастся выбраться из этого леса, то лучше уж умереть самому, пустив себе пулю в висок, чем лечь костылями на восток от шальной пули преследователей. Стараясь не обращать внимания на ноющую боль в боку, я перебежками, от дерева к дереву, начал отступать в лес. На пути попадались мои пацаны, которые лежали на земле с пустыми глазами, бесцельно смотрящими перед собой кто в небо, а кто и в сырую землю. Все они были мертвы. У каждого остались родители, братья и сестры, любимые девушки. Но самого главного уже не было: не было жизни. Но они знали на что шли, как знал и я, что мне нести ответственность за их смерть там, на небесах. Тут я подумал о своих родителях, не таких еще на ту пору стареньких. Как они будут без меня, если и меня убьют? Каково это – родителям хоронить своих детей? И это придало мне дополнительных сил. Подбирая пистолеты падших на поле боя, я не глядя разряжал оставшиеся патроны в сторону завода, даже не целясь и не заботясь о том, куда стреляю и в кого попадаю. Слышался визг пуль, попадавших в кирпич, в металл, слышался звон разбитого стекла, иногда кто-то кричал, как резаный, матерился и с характерным звуком грузно падал на опавшие прелые листья.
     Так я опустошил примерно пять обойм с патронами, которые при жизни не достреляли мои пацаны. Затем под покровом можжевельника, елей и высоких берез, хромая на подстреленный бок, бросился в ту сторону, откуда мы пришли на стрелку. Скрипя зубами от боли, я бежал не по грязной лесной дороге, а рядом с ней, чтобы не попасться на глаза Клещевским пацанам, которые должны были сорваться с цепи по одному только слову своего патрона. Но за мной никто не бросился, по крайней мере, мне показалось так тогда, когда я убегал с места стрелки, и каждый шаг на больную часть тела врезался в меня сотней тысяч маленьких иголок нестерпимой боли. Я сбился с бега на шаг, потом и вовсе на медленное движение. Затем потерял свой главный ориентир – лесную дорогу, в безопасном отдалении от которой старался двигаться.
     Делать было нечего – я просто брел вперед, куда глядели глаза, и не знал, смогу ли в конечном счете куда-нибудь выйти. Мокрую от крови куртку приятно отяжелял пистолет с одной пулей, припасенной для себя. Это говорило о том, что если мне и предстояло стать кормом для волков, то только в том состоянии, в котором моему телу будет уже все равно.
     Трудно сказать, сколько я тогда продирался сквозь лесной бурелом, одной рукой раздвигая ветки деревьев и смахивая с них паутину, а другой прижимая место ранения, как будто это могло помочь мне облегчить боль. Стало смеркаться, когда среди ровного строя деревьев, который все не прекращался, наконец-то стали попадаться просветы, и еще через сотни две-три шагов, которые отдавались во всем моем организме сумасшедшей болью, я вышел из леса в огромное поле. Передо мной, в паре километров, горели редкие огоньки той самой деревни, за которой мы и бросили свои джипы. Блуждая в лесу, я выбрал не совсем правильное направление, и мой внутренний компас немного скосил путь в другую сторону. Тем не менее, это должна была быть та самая деревня, и ни во что другое верить я не желал.
     Я устало опустился прямо в грязь и вытер пот со лба. Перед финальным рывком хотелось отдохнуть, отдышаться и из последних сил доползти-таки до деревни. Так оно и получилось. Если первую половину поля я еще как-то держался на ногах и единственным моим препятствием была прежняя боль от ранения, то затем я просто упал и полз практически на коленях. Добрался до деревни я уже под самым покровом ночи, которая в деревнях всегда наступает раньше, чем в городе, тем более, в одетом осенью сентябре.
     Вокруг было тихо. Один лишь отдаленный лай собак нарушал тишину деревни. На морально-волевых я прошел пару деревянных домов с окнами, в которых не горел свет. Затем мое внимание привлек крестик над маленьким кирпичным зданием, явно выбивавшемся на общем однообразном фоне. Господи, это же больница, и эта мысль пронеслась у меня в голове подобно пуле, которую я приберег для себя на крайний случай.
     Зажав в зубах рукав куртки, чтобы откровенно не орать от боли, которую отказывался терпеть, я, оглушаемый дружным лаем собак за заборами темных и недружелюбных домов, собрав все последние эмоции, достиг крыльца лечебного учреждения, всем весом навалился на дверь и буквально рухнул в руки дежурившей медсестры, которая дремала на своем посту. Словно бы выполнив свою миссию, тело мгновенно приняло аморфное состояние, и я впал в глубокое забытье и куда-то провалился, и все вокруг как-то внезапно стало черным-пречерным.
     Я опять стрелял, опять стреляли в меня на том самом пятачке возле завода. Я видел Клеща, который смеялся как-то неимоверно зловеще, угрожая меня пристрелить, и у него в конечном счете получилось это. И вот он уже стоял надо мной, хохотал прямо в лицо, поставив ногу на мою грудь. Я вроде бы вскакивал, потом опять проваливался в свой кошмар, который мучал меня до такой степени, ни в какую не желая отпускать. Я боялся вновь переживать все эти моменты, боялся Клеща, не хотел умирать, думал о том, что Дон уже готовит мне билет в тот конец, из которого обратного рейса не предусмотрено. И я сжимал кулаки от злости и рычал, как раненый зверь.