Иван

               
                Рассказ

                1

    Когда я вошёл в палату, навстречу мне поднялся с дальней, у окна, кровати мужчина лет сорока пяти – так мне показалось – и радостно ответил на моё «здравствуйте». Сразу стало ясно, что человек соскучился один в палате на четверых. Мы представились друг другу. Больной назвался Иваном. Я нашёл, что ему очень подходит такое имя. Крупная круглая голова привлекала внимание клином голого черепа: клин, раздвигая лоб, острым концом упирался в макушку, отчего лоб казался ещё шире, чем практически был. Может, потому и голова казалась крупной. Щербатая шевелюра, то есть приличные её остатки, состояла из коротких, густых и жёстких волос, тёмных, без седины. Лицо было загорелое – конец марта был полон солнца, – немножко скуластое, отчего кожа казалась хорошо натянутой, моложавой. Синие глаза излучали добротолюбие, но в этом потоке я уловил одновременно тревогу и надежду: тревогу-то – понятно, она у всех больных так или иначе проявляется, а вот надежда с какого бока тут ко мне пристраивается? Впрочем, может, мне так показалось с первого взгляда. Со второго же я заметил в глазах Ивана готовность к чему-то такому, что выражает охотничья собака, глядя на хозяина, когда тот подумал: а не отправиться ли нам сегодня на охоту. Наверно, такой взгляд я и принял за надежду, но не ту, что выдаёт человека «жаждущего». Одет Иван был в тёмный спортивный костюм «Adidas» «с Малой Арнаутской». Китайская контрафакция не портила фигуру его владельца – наоборот, было видно, что мужчина не любитель лежачего образа жизни.


    Я стал устраиваться на местах, которые мне указала сопровождавшая санитарка: кровать, тумбочка, вешалка в шкафу. Иван тем временем расспрашивал меня, откуда я, что болит, как думаю лечиться; сообщил приятность, что лечащий врач нашей палаты очень хорошая женщина, как врач, разумеется, и ещё много каких подробностей о системе и особенностях лечения в этой больнице, бывшей в пору советской власти одной из лучших больниц во всём Союзе. Всё это он излагал очень грамотно, со знанием того, о чём рассказывал, из чего я заключил, что Иван здесь не впервые, а кроме того, побывал ещё и в разных других больницах. 

    Две другие кровати оказались тоже занятыми, как сообщил Иван, просто обладатели их лечатся, находясь, в основном, по домам, потому как дома их чуть ли не рядом с больницей, а дОма всё же всегда лучше.  После такого сообщения мне стала понятна словоохотливость Ивана.

    Честно говоря, я не люблю словоохотливых граждан. Особенно таких, которые бесцеремонно лезут к тебе в душу. Иван в душу не лез. Он был очень внимателен к собеседнику и замечал малейшую реакцию на сказанное им.  Может, это было только поначалу? Но всё же в информации, выданной мне Иваном, содержалось много полезного для меня.

    Пока Иван вводил меня в особенности лечения в данном учреждении здравоохранения, начался утренний врачебный обход. Доктор – Нина Максимовна – оказалась сначала красивой обаятельной женщиной, а потом – и столь же обаятельным профессионалом. Ивану не откажешь в наблюдательности, хотя он и ограничился в её характеристике, из скромности, «хорошей женщиной-врачом». Осматривая Ивана, Нина Максимовна задавала Ивану Мартыновичу – так она обращалась к Ивану – много вопросов о его общем самочувствии, внутренних ощущениях, отвечая на которые, Иван поразил меня профессиональными ответами и доскональным знанием своего организма. Я почувствовал в себе некоторое смятение по поводу предстоящих моих ответов на подобные вопросы доктора.
   Иван Мартынович был грамотным больным.

                2

    После осмотра и принятия назначенных процедур, а затем обеда, Иван предложил прогуляться на весеннем воздухе. Это было хорошее предложение. Был конец марта, но погода была, как в конце апреля – всё вокруг уже мощно зеленело и дышало теплом.
 
     Больница находилась за городом, на окраине лесопарка, бывшим когда-то девственным лесом, но сохранившим свои первичные лесные признаки. Гулять было где: корпуса отделений больницы были разбросаны среди деревьев лесопарка, их соединяли ухоженные дорожки и проезды. За ограждённой обширной территорией больницы лесопарк привлекал некоторой естественностью леса. Туда тоже можно было пробраться через калитку в заборе и побродить. Мы так и сделали.

      – Антонович, можно, я так буду вас называть? – обратился ко мне, едва мы вышли за территорию больницы, Иван. – Мне так удобнее, а то я имена плохо запоминаю. Хорошо?
      – Хорошо, Иван Мартынович, – говорю я в ответ, – только отчество моё –  Андреевич.
    – А, ну да, Андреевич, – соглашается со мной Иван.

    Некоторое время мы идём молча. Иван думает о чём-то, видимо, очень важном. 
    – Вот что я хочу у вас спросить, Антонович: вы, это вот, в бога верите?
    – В какого бога, Иван Мартынович?
    – Ну, как в какого? – Иван дёрнул своим замечательным лбом в верхушки сосен. – В этого!
    – Бог – понятие относительное, – отвечаю я Ивану. – Абсолютного бога у людей не существует.
    – Вот, – с   жаром сказал Иван. – Вот, я сразу увидел, что вы, это вот, умный человек!
    – Как же это вам удалось рассмотреть? Мы всего-то знакомы  часа четыре.
    – Так умного человека сразу видно, – отвечает Иван. – А, это вот, насчёт бога – так я всегда такой вопрос задаю, когда знакомлюсь.
    – Что – всем?
    – Не-е-т, – протянул Иван, – только с теми, кто мне интересен. Я, это вот, егерь, у меня в лесу наблюдательность за природой выработалась. В лесу бываю больше, чем дома. Потому и людей не часто вижу. Но если встречаю там людей, то вижу их насквозь с первого взгляда: что за человек и за чем он в лес пришёл – научился у природы.

  Я быстро взглянул на Ивана: его и лицо, и голос были всё такими же доброжелательными, как и в первый раз, когда я его увидел.
    – А про бога я спрашиваю потому, – продолжал он, – что если человек верит в бога, то с ним можно поговорить. О многом.
 Иван немного помолчал: – А если говорит, что не верит, то у меня к нему интерес пропадает.
    – Ну, я-то не сказал ни того, ни другого.
    – Вот! Вот, – в первый раз такое услышал! Я и сам как-то всё не так думаю, как все. А вот как надо? Знаю, что не так всё просто: есть бог – нет бога. А вы, это вот, прямо мои мысли прочитали. Я, знаете, много думаю. Нет, не потому, что я такой сильно умный! Но вот, прочитаю о чём-нибудь, или телевизор посмотрю – люблю смотреть, это вот, научные всякие передачи – и, знаете, столько вопросов всяких возникает! А поговорить не с кем. В лесу ж всё время, считай, нахожусь.    
    – А что за люди такие встречаются вам в лесу, – спрашиваю я Ивана.
    – О-о, – протягивает Иван, – каких только людей я не перевидал… Да…

   Мы идём медленно по весеннему сосновому лесу. Воздух такой, что забивает рот, когда хочешь что-то сказать, распирает лёгкие, того и гляди – взлетишь. Ивану к к такому воздуху не привыкать, – он лесной человек, – говорит легко, и видно, что ему надо выговориться. Я молчу, жду, что он скажет дальше.
    – Я же ведь работаю егерем в спецохотничьем хозяйстве, – продолжает Иван. – Вот, скоро уже сорок лет будет. Вообще-то, я на пенсии, но ещё работаю. Не увольняют, а я и не прошусь. Не могу бросить лес. Верите, Антонович, («Андреевич» – мысленно поправляю я Ивана, а заодно и удивляюсь его пенсионному возрасту), так привык я к своим зубрам, оленям, косулям, да и к кабанам – они ж меня не боятся, – это вот, лучше даже, чем к домашней скотине.  А хозяйство наше не простое, специальное. Для руководящих партийных и хозяйственных работников, которые при советской власти были. Тогда ещё. Я, как пришёл из армии, меня и устроили на эту работу через райком партии…
    – А вы, что, в партии были?
    – Да, был. В армии приняли.
    – Прямо вот так и приняли?
    – Ну, не просто так: захотел – приняли.
    – А как?

    – На границе служил я. В начале семидесятых, в  Средней Азии. Так там всякое бывало. Ну, отличился как-то. Да там постоянно кто-то отличается. Место такое – Средняя Азия. Ну, и пограничники, конечно, народ дисциплинированный – все отличники БПП.
    – Ну, теперь понятно, – говорю я.
    – Вот, – продолжает Иван, – поэтому в райкоме, когда пришёл становиться на учёт, сразу же мне и предложили должность егеря в этом хозяйстве. Оно, это вот,  только-только создавалось тогда. В наших местах леса большие, зверья всякого много и так было, охота была запрещена, потому что – заказник, но добавили ещё оленей, косуль. А лоси и зубры уже водились. Их ещё раньше завезли. Вот, значит, и сделали специальное охотничье хозяйство. Да не простое, а с учёными. Да-а, им корпус построили в лесу, да что там корпус – институт целый, с этими вот, лаболаториями (он так и сказал: лаболаториями), вольерами, ветлечебницей – а как же: лечить и зверей надо. Дом для гостей построили. Года через два и гости начали приезжать на охоту. Из Москвы, в основном. Оно ж Москве подчинялось.
    –  Народу, обслуги много было?

    – Прилично. Много, – уточняет Иван. – Всяких специальностей: егеря, повара, эти вот, – горничные, загонщики, подсобники – ой, кого только там не было! И гостей разных бывало много: и секретари ЦК, заместители Председателя Совета министров, министры, замы – ну, все-все! 
    – А нынешние правители?
    – А что – теперешние? Тоже люди. И эти охоту любят. Похлеще тех попадаются. 
Иван рассказывает, как охотились высокие гости, как «отмечали» хорошую охоту, как отдыхали после охотничьих посиделок. Давал точные характеристики известным в то время людям, ибо по всему видно, был очень наблюдательным егерем. Не зря же на границе служил!
    За Ивановым рассказом незаметно прошли два часа; мы хоть и медленно шагали, но устали от соснового воздуха: много озона вредно для здоровья.
Когда пришли в палату, Иван удовлетворённо сказал:
    – Приятно с вами было беседовать, Антонович, ой, извините, – Андреевич! Вы, это вот, не так, как все, слушаете.   
                3

    Двое наших соседей приходили в палату к началу обхода, так что с ними я только познакомился, и таких бесед, как с Иваном, у меня с ними не заводилось. Это были деловые люди, им хватало того чтобы их посмотрел врач, затем «прокапаться» под капельницей, получить свои пилюли и отправиться по своим неотложным делам. Потом, после такого лечения, их обследуют, и, если всё хорошо – подлечились.  Современная «лечащая медицина» – симбиоз бесплатно-платного здравоохранения – такое допускает.

    Нам же с Иваном торопиться было некуда. Мы продолжали свои беседы, как на прогулках, так и в палате, вечером перед сном. Иван любил расспрашивать меня про мироустройство и мировую политику – его интересовали глобальные вселенские вопросы. Он очень хорошо умел слушать, перебивая лишь изредка уточняющим вопросом. Ему одинаково интересно было знать, «как там, в Греции», волновал его какой-нибудь Гондурас, а также и то, как сказываются космические возмущения на политической жизни Европейского Союза. Это он так развивал мои размышления о взаимосвязи всего сущего на Земле с процессами во Вселенной.

    Как-то в вечерней беседе я вскользь упомянул о материальности мысли, о том, что силой мысли в принципе можно создать материальный объект или какое-нибудь событие. Ивана это заинтересовало, и он  попросил меня ещё раз подробнее рассказать о таком чудодейственном явлении. 

    – А, это вот, Антонович, – я не стал его поправлять на «Андреевич», потому что он был взволнован, – вот, если, к примеру, о чём-то всё время думать, то – что, это отражается на человеке?
    – Ну, конечно же, Иван Мартынович, отражается, да ещё как! И по-разному, смотря как вы об этом думаете.

      Иван на некоторое время задумался.      
    – Вы знаете, Андреевич, наверно так оно и есть. Точно. Я, вот, только сам не догадался, а вы, этот вот, оказывается, знаете.
    – Так ведь ещё в Библии было написано, как Иисус накормил рыбой и хлебами массу народа – из ниоткуда! Силой своей мысли!
    – Так он же – Бог! А что я, человек, смогу?
    – Человек – мыслит? – спрашиваю я Ивана. – Ведь Бог создал человека «по образу и подобию своему», так?
    – Ну, – говорит Иван.
    – Стало быть, и мыслить человек может так же, как и Бог!
    – Не-е-ет, – не соглашается Иван, – человек не может мыслить так, как Бог. Ему, этот вот, не под силу.
    – Ладно, – говорю. – А вот вспомните, Иван Мартынович, было у вас в жизни такое, когда вы сильно чего-то захотели, мысленно представили себе это, и оно сбылось?
Иван подумал немного и вдруг с живостью сказал:
    – Вообще-то, да! Было, было. 

     И Иван начинает рассказывать, что с ним когда-то было.

    – А было так. Правда, давно – я ещё молодой был. Но уже женатый. Зубры тогда уже в нашем заказнике прижились, встретить их в лесу можно было часто. Егеря их  прикармливали, поэтому живёла эта хоть, это вот, и реликтовая – я ж курсы егерей проходил, здесь же, при институте, нам целые лекции читали, и про зубров тоже, – это Иван так отреагировал на брошенный мною взгляд на него при слове «реликтовая», – а понимает, что человек не враг ему, раз поесть даёт. Я к тому времени тоже обслуживал кормушки, лизунцы – соль такая, как камень – раскладывал, так что многие зубры меня уже не боялись, хотя близко и не подпускали – ну, зверь же! Верите, Антонович, ой, – Андреевич, до чего умные животные! Везу на санях в их столовку сено. Зубры уже знают своё время обеда, стоят неподалёку, ждут. Я разгружаюсь, раскладываю в кормушки сено – стоят, ждут. Разворачиваю сани, отъезжаю – вот тогда они важно так за своим вожаком идут к кормушкам. Если я останавливаю коня – они тут же настораживаются, смотрят в мою сторону. Вожак даже может сделать вид, что направляется в мою сторону – пугает. Вот они какие! Ну, это я так, это вот, чтоб понятней вам было: мы вроде не боялись зубров, и они нас не боялись, но дистанцию между собой держали.  Да. Так вот, тот случай. Летом, нет – в начале лета, иду, это вот, я вдоль болотца своей дорожкой. Вы знаете, как ни ходишь по лесу, даже и не смотришь, куда идёшь, а ноги сами выведут тебя на проторенную ими твою дорожку. А болотца такие небольшие встречаются часто в нашей пуще. Пуща наша хоть и поменьше Беловежской, – я там на стажировке был, – а тоже ничего бывают места. Да. Иду, это вот, слышу – рык такой короткий. Зубр! Бык! Да близко ж, я прямо присел. Подождал – тихо. И вдруг опять! Я к тому времени немного зубриный язык понимать начал. Но такого рыка зубра ни разу не слышал.

Тревожный такой, вроде как его волк душит за горло. Это я так подумал. Приподнялся, потихоньку в том направлении двигаюсь и вижу: в болотце, метрах в пяти от берега голова зубра! Ды здоровенная! И на меня смотрит такими глазами, что верите, Антонович, («Андреевич» – машинально, в тон Ивану, говорю я, увлекаясь рассказом Ивана) А-Андреевич, да, этот вот, мне  страшно стало – такие глаза были у него! Как у человека: помогите! А как я помогу ему? Погоди, кричу, я сейчас! И рванул в контору. Ну, в институт. Мы ж одно хозяйство. Километра два пробежал, и не заметил, как. Поднял всех на ноги; все, кто мог, ну, учёные, на трактор – и к болоту. А я бегом к себе домой, на мотоцикл – и за ними. У меня тогда уже мотоцикл был. А трактор, знаете, какой? Вот был такой, может, помните, тележка спереди? Слабенький, этот вот, сил пятнадцать у него было, наверно. Да.

Но быстрый. Приехал я. Учёные уже фал несколько раз бросали зубру на рога. Фал крепкий – это да, с карабином, знаете, – защёлкивается. Бросали, бросали – никак! Я говорю: погодите, я сейчас полезу в болото, накину ему. Учёные засуетились, а я уже раздеваюсь. Да. Верёвкой меня обвязали, конец держат – мало ли? Полез я. Страшно, а лезу. Под ногами вроде и не топко. Стало глубже – топко, чёрт! Вдруг как ухнул с головой – яма. Тяни обратно!  – кричу. Вытащили. Я – на мотоцикл, этот вот, прямо в трусах, – и домой. У меня камера от грузовика была, накачанная!

Схватил – обратно. Это быстро всё, как в кино. Камеру на меня надели, снова верёвку привязали – тут уж я осмелел. Ноги вроде увязают, а камера держит. Добрался я до бычьей морды, а он, зубр, значит, мордой на камеру тянется. Вот же: зверь, а понимает! Я же говорю, Антонович, до чего звери умные, ну, ей-богу! Накинул я ему петлю на рога, карабин защёлкнул, самого назад учёные потянули. Завели трактор, давай зубра тянуть. И что вы думаете? Тянется! Ноздрями фыркает, фонтаны поднимает над болотом – ого! Вытащили, Антонович, этот вот, Андреевич!

Стоит зубр уже на берегу, ноги дрожат, и сам весь вздрагивает часто-часто. Мы все – радостные – тоже стоим, а подойти боимся. Потом кто-то говорит: а как же теперь фал снять, нельзя же так ос-тавлять, запутается в пуще, хана зубру – фал крепкий, не разорвёт. И на меня все смотрят. Нет, говорю, сами и снимайте, надо было раньше думать, как снимать будете. А сам-то – тоже дурак, хоть и не учёный, не сообразил тоже. Они мнутся: Ваня, они же тебя знают, они к тебе привыкли, они по запаху тебя за своего принимают. Вы представляете, Антоно… Андревич: подойти к самой морде зубра и с его рогов снять карабин?  Га! Стали думать. А зубр уже силой наливается – отдохнул почти. «А давайте – один учёный говорит – отрежем, как можно длиннее, кусок фала. Метра полтора оставим, ему он мешать не будет».

«Ну, что такое полтора метра? Возьми, да подойди и отрежь» – это другой учёный говорит этому поумневшему. Все опять замолчали и стали внимательно смотреть на меня. Ну, что делать? Время-то идёт. Сейчас этот бык рванёт так, что мы все полетим во все стороны. Ладно – говорю – давайте нож, он в сумке на мотоцикле. А сам в трусах так и стою. И вот, перебираю руками фал иду с ножом на зубра. Смотрю на него, а сам мысленно приказываю ему: стой, родненький, стой спокойно, я тебе ничего плохого не сделаю. И так внушаю ему, что ничего вокруг себя не вижу и не слышу, только вижу его огромные дикие глаза – это ж реликтовый зверь! Он стоит.

Тишина – в ушах звенит. Вытянул правую руку с ножом – охотничий, острый – и чик по фалу! Отрезал! Мне бы попятиться задом, задом, да приказывать быку стоять, а я к-а-ак рванул! А конец фала – быку по морде! А бык – за мной. Да как долбанёт меня! Учёные тут же испарились. Я об землю хрясь! Бык надо мной стоит и раздумывает, башкой качает – ему полтора метра фала не нравится. Нет, там чуть больше метра осталось. Но всё равно он вертит головой. А я только мысленно говорю: уходи, уходи, уходи и представляю, как зубр поворачивается и уходит от меня. Говорить не могу, голоса нет. Только мыслю. Слышу – уходит. Спокойно так, как будто ничего и не было. Я немного полежал. Учёные появились. «Ваня, живой?» – спрашивают. Поднимают, а я на ногах не могу стоять. Не держат. Одели тогда меня учёные, дали полежать немного, я и отошёл. Нормально стало. Хохотать почему-то начали. Ну, это всегда так. Но вот то, что мысли могут передаваться даже животным – это я уяснил собственной задницей. Только вот никому не признавался. Вам, это вот, в первый раз рассказываю.

                4

Потрясённый Ивановым рассказом, я молчал. Спустя немного мне тоже захотелось смеяться, но побоялся обидеть Ивана.
    – А  как отнеслось начальство ваше к этому случаю? Премию хоть дали? – спросил я Ивана.
    – Да вы что? Чуть выговор не влепили!
    – Как это? Вы же подвиг настоящий совершили! Такого зверя реликтового спасли!
    – Не-е, – сказал Иван как-то смущённо, – правила техники безопасности я нарушил.
Представляете, если бы зубр меня, это вот, ну, – забил? Директору СОХа не усидеть было бы в своём кресле.
    – А что, в правилах техники безопасности и такой случай был предусмотрен?
    – Нет, не был. Но правилами запрещалось подходить к животным ближе 50 метров, да и то не на открытой местности. Так что тут я нарушил правила. А как было вспомнить про эти правила, когда животное гибнет? Да никто, и учёные тоже, не помнил о них.
    – И совсем никаких увечий зубр не нанёс?
    – Нет, – как-то даже с сожалением произнёс Иван. – Ничего. Здоров был в смысле увечий. Вот только что-то с печенью творится. А может, и не с печенью. Что-то всё ищут, ищут врачи, а найти ничего не могут. Разные врачи – каждый по-своему толкует, а что конкретно – не могут объяснить.
Мне стала понятна осведомлённость Ивана в медицине.

    – Иван Мартынович, – говорю я, – вы, наверно, часто и много думаете про свои болячки?
    – Так только этим голова и забита. Из армии пришёл с язвой желудка. Кормили, Анто… Андреевич, в армии как военнопленных. Вот нисколько не преувеличиваю. Мяса вот, свинину, например, практически мы не видели. Баранина, правда, иногда бывала. Средняя Азия, что вы хотите. Рыба осточертела – солёный минтай, селёдка  каждый день. Мы ж далеко, в горах, где-то были. Горы, правда, такие какие-то рассыпчатые, безжизненные, в основном. Весной, правда, красиво – всё в зелени и цветах ярких, маках. А потом месяцев девять один цвет – рыжий.

    – И что, так с язвой и служили на границе? Почему же не комиссовали?
    – А кто ж тебя комиссует там, у чёрта на куличках. Здоров, говорили в санчасти, годен к строевой, и всё. Так два года и отслужил. Как член партии, обязан был заботиться о безопасности государственной границы, а личное здоровье – на втором месте. Вот после армии немного язву подлечили, но что-то не так в организме, чувствую.

     Для меня сказанное Иваном об армии не было открытием, и я вернулся к тому, что он много думает о своих болезнях. Пытаюсь внушить ему, чтобы он не уделял такое внимание своему состоянию – это только во вред его здоровью, потому что плохие мысли только укрепляют то плохое, что, возможно, есть в его организме.
    – А оно, это вот плохое, - говорю, - может вовсе исчезнуть, если вы будете мыслить положительно, говорить себе, что вам хорошо, что у вас ничего не болит, что вы здоровы и, вообще, всё хорошо!

Иван слушает внимательно и о чём-то думает. Потом спрашивает:
   – А как же думать, что всё хорошо, если мысли всякие нехорошие лезут в голову?
   – Выметайте их из головы!
   – Как? – с отчаянием, но и с нотками надежды спрашивает Иван.
   – Веником, – говорю.

Иван замолкает, видимо, почувствовав какую-то несерьёзность в моём ответе. Я уже заметил, что Иван очень серьёзно относится к моим словам, и старался не шутить с ним так, чтобы он мог отнести шутку на свой счёт. Есть такая категория добрых и доверчивых людей, которые если поверят кому-то, то уже безгранично.

   – Как, это вот, веником? – неуверенно спрашивает Иван.
   – Очень просто. Как только у вас возникнут плохие мысли, и они не дают, например, уснуть или думать о чём-то другом, представьте себе, что вы берёте веник и выметаете из своей головы что-то; просто изнутри головы метёте веником наружу быстрыми взмахами, то есть решительно. И так всякий раз. Почувствуете результат через некоторое время. По крайней мере, плохие мысли вас посещать будут реже. Ведь ещё Пушкин писал: «Как мысли чёрные к тебе придут, откупори шампанского бутылку иль перечти «Женитьбу Фигаро».
   
    – Так я ж не пью. Вообще, даже пива не пью.
    – И не надо, раз не пьёте. Читайте «Женитьбу Фигаро». Понимаете, Иван Мартынович, Пушкин вложил в уста Сальери эти слова, как пример того, что чёрные мысли можно отогнать от себя чем либо приятным, тем, что вы любите. И во времена Моцарта и Сальери любили шампанское, а уж «Женитьбой Фигаро» зачитывались. И вы можете делать самому себе приятное почаще. Надо только подумать над этим. Хорошего, ведь, и в вашей жизни было много. Вспоминайте почаще и ищите, что б такого хорошего найти здесь и сейчас, как говорится. Вот сумели же вы мысленно убедить зубра, чтобы он вас ещё раз не долбанул, значит, и себя можете убедить, что вы совершенно здоровы! И, наверно, оно так и есть!

     Иван снова задумался.
    – А эту женитьбу… этого, как его, Фигаро, – это Пушкин написал?
    – Нет, это пьеса французского драматурга Пьера Бомарше, восемнадцатый век.
    – А-а, – немного разочарованно протягивает Иван, – французский, значит. Я вот по радио часто слышал: Фигаро здесь, Фигаро там – это тот самый Фигаро?
    – Ну да, из оперы «Севильский цирюльник» – это про Фигаро, и опера «Свадьба Фигаро» есть. Первую написал итальянец Россини, а вторую – австриец Моцарт.

Иван надолго замолкает. Время уже позднее для больницы – начало одиннадцатого. Дежурная медсестра делает предночной обход: открывает двери палат и гасит свет. У нас тоже. «Мальчики, спать!» – приказывает она.  Мы повинуемся. Желаем друг другу спокойной ночи. Я некоторое время слышу горестные вздохи Ивана, потом он затихает и наша палата погружается в сон.      

                5

      Утром нас будит медсестра: приносит пилюли, спрашивает про самочувствие, надо ли ставить градусники – нет, мы в хорошей форме. Иван сообщает мне, что он сегодня впервые хорошо выспался. С живостью рассказывает, как выметал из головы всё дурное и не заметил, как уснул. И ни разу не проснулся за всю ночь.
      – Я, это вот, как бы вам сказать, Андреевич, выметал, выметал, а потом как послал всё на … и уснул! Вы понимаете, Андреевич?!
      – Ещё как, Иван Мартынович! видите – вам даже и Бомарше не понадобился. Сами нашли, чем отогнать мысли чёрные!

      Мы громко смеёмся. В дверь заглядывает санитарка. И тоже начинает смеяться вместе с нами.               


                2016 г.