Своим путем

СВОИМ ПУТЕМ Часть1.До хиротонии.



                1
                Пятилетний Алёша сидел в пустом вестибюле детского сада на маленьком стульчике и терпеливо ждал маму. Мария Дмитриевна – Алёшина мама, работала воспитателем в этом же саду. В конце дня, когда всех других детей уже забрали родители, она подошла к сыну и озабоченно сказала: »Меня вместе с другими воспитателями вызывают на методобъединение. Придётся тебе подождать. Посиди с бабой Катей». И вот он сидит. Сторожиха баба Катя – толстенькая низенькая добродушная старушка, гремит кастрюлями на кухне. Большие часы в вестибюле громко тикают. Алёше кажется, что в равномерном стуке маятника назойливо звучит: метод-объе-дине-ние, метод-объе-дине-ние. Слово то, какое! Дурацкое и непонятное. Из-за этого самого методобъединения он сидит здесь в ожидании, голодный и одинокий, а мама тоже прийти к нему не может, хотя рвётся всей душой, потому что строгая заведующая Дарья Степановна зорко следит за своими подчинёнными и никого раньше времени не отпустит. Ох уж эта Дарья Степановна! Алёша, да и другие дети, да что там дети, взрослые её побаиваются. Дарья Степановна не идёт, а выступает, как монумент, лицо у неё красное и строгое, голос громкий, а глаза из-под больших очков видят все нарушения и огрехи подчинённых. В каждом помещении детсада висят портреты Ленина, убранные кумачом, и  стенды, вещающие о жизненном пути вождя и его семьи. Даже младшим – трёхлетним дошколятам рассказывают о «дедушке Ленине»: »Когда был Ленин маленький с кудрявой головой…» - херувим, да и только! У Дарьи Степановны, декламирующей эти стихи, даже голос меняется – становится тонким и сладким, как леденец. Как-то раз Мария Дмитриевна проводила в своей группе «открытое занятие», посвящённое А. С. Пушкину. На «открытом занятии» всегда в большом количестве присутствуют другие воспитатели. Вот при всех она и спросила у своих питомцев: »Дети! Как звали няню Пушкина?» Один хулиганчик поднял руку и выдал: » Няню Александра Сергеевича Пушкина звали… Надежда Константиновна Крупская». И вот сейчас, прямо напротив Алёши, висит большой портрет. На нём пожилая женщина в трауре прижимает платок к заплаканным глазам, а рядом стоит юноша в гимназической форме, рыжеволосый, с прищуренными глазами – Володя Ульянов. Одной рукой он поддерживает женщину под локоть, другую засунул за ремень кителя. Глаза его устремлены куда-то поверх головы плачущей женщины. Картина называется» Мы пойдём другим путём». Несмотря на своё малолетство, Алёша знает, что это за «путь». Мама ему объяснила, когда он объявил, что: »Дедушка Ленин прогнал всех бар, всё у них отнял и дал рабочим. » Мария Дмитриевна помолчала и очень серьёзно сказала: »А ты знаешь, что твои дедушка и бабушка были баре?» Алёша об этом услышал впервые. Дедушку он немного помнит, а бабушка умерла очень давно, когда его ещё не было на свете. »И ещё Ленин сказал, что Бога нет, и стал преследовать верующих. С тех пор нас не оставляют в покое» - продолжала мать. И многое ещё рассказала она тогда сыну. Быть может, Алёша не всё понял, но самое главное прочно засело в детской головёнке: нельзя никому рассказывать о том, что ты верующий и ходишь в церковь, нельзя говорить, кто твои предки, иначе будет плохо и тебе  и маме. Он, как сквозь сон, помнит дедушку (маминого отца). Вот они гуляют вместе. Алёша сидит у дедушки на плечах. Высоко и страшновато. Чтобы не упасть, внук держится за дедово ухо. Потом они медленно идут по изумрудному лугу. Со всех сторон слышен птичий гомон. Из-под ног в разные стороны прыгают лягушки. Дедушка ловит одну и на ладони протягивает Алёше. Мальчик пальчиком дотрагивается до холодной пупырчатой лягушачьей кожи и радостно хохочет…» И вот этого доброго дедушку Ленин гнал и даже хотел убить, нет, не сам, а его люди – большевики. Дедушка чудом остался жив. Алёша этого никогда не забудет! Он любит маму, любил дедушку и никакой Ленин ему не нужен. Он будет молчать и никогда никому не расскажет, что они с мамой ходят в церковь.
                Баба Катя появляется в вестибюле: » Иди компотику попей, милый сын!» «Милый сын» её любимая присказка. По возрасту Алёша ей скорей годится во внуки, а два сына у бабы Кати уже взрослые семейные люди. «Что-то мать твою долго не отпускают. И чё они там заседают! Чему её могут научить? Она сама, кого хошь, научит, а тут малец, сиди дожидайся, милый сын!» - бормочет сторожиха, проходя к входным дверям и пробуя железный запорный крюк рукой. Алёша идёт в кухню и пьёт из большущей кружки сладкий компот. Кружка наполовину наполнена варёными фруктами – сливой , курагой – баба Катя постаралась для него. Часы бьют шесть раз, и сразу следом раздаётся стук в дверь – мама пришла. Она торопливо целует сына, одевает его и вместе они, попрощавшись со сторожихой, спешат на автобус. Ехать нужно на другой конец города. Автобусы редки. Иногда приходится стоять на остановке очень долго и ноги начинают мёрзнуть. Тогда мама расстегивает шубу и закрывает сына полами.
                Они живут в большом пятиэтажном доме в трёхкомнатной коммуналке. Их комната на двоих довольно большая, а вот у соседей тесно, потому что их много.

                2
               Отца Алёша не помнит. Он умер вскоре после его рождения. Близких родственников у Смирновских нет, только две двоюродные тётушки Марии Дмитриевны: одна в Москве, другая в Ленинграде. Родство дальнее, но отношения очень тёплые. С московской тётушкой они время от времени видятся, с ленинградской встречаются реже, но постоянно переписываются. На все большие праздники: на Пасху, Рождество, на дни рождения из города на Неве приходят посылки, где всегда есть подарки для Алёши – тётя Женя его балует. Кроме того, она регулярно посылает маме деньги. На мизерную зарплату воспитательницы они бы не прожили. Шесть дней недели Мария Дмитриевна трудится в детском саду. Это очень тяжёлая работа. Тридцать и более сорванцов беспокойных, горластых, задиристых. За всеми надо уследить, всех надо трижды за день накормить, вывести погулять, поле обеда уложить спать и позаниматься чем-нибудь полезным. И так целый день, с утра до вечера. Но вот наступает суббота. Родители, как правило, в этот день забирают детей раньше обычного. Мария Дмитриевна с сыном после работы отправляются в церковь ко всенощной. К началу они обычно не поспевают, приходят к самому полиелею. Небольшой старинный храм весь уже освещён горящим паникадилом и множеством свечей. Торжественно сверкают серебряные оклады икон и  начищенная до блеска медь подсвечников, светлячками колеблются фитильки лампад. Хор дружно запевает: »Хвалите имя Господне…» Из Царских врат медленной поступью выходит старенький седой отец Платон в красном облачении и становится перед праздничной иконой. Тихим слабым голосом начинает петь величание, но к нему на помощь тут же приходит могучий бас протодиакона: » Величаем, величаем Тя, Живодавче Христе…» Алёше становится радостно. Он глядит во все глаза на такую знакомую, родную фигуру батюшки, слышит мерное позвякивание кадила и жадно вдыхает аромат ладана. Церковь полна народу, в основном старушками в платочках. Дедов мало, молодёжи – раз, два и обчёлся, детей, кроме Алёши нет и в помине – хрущёвские времена. Зато Алёшу знают все прихожане. После службы подходят и здороваются. Одна старушка – Людмила Михайловна, особенно ласкова с ним. Часто разговаривает с мамой и рассказывает о своём единственном сыне, погибшем в отечественную войну. Лишь много лет спустя Смирновский узнал, что Людмила Михайловна была стукачом, причём не по принуждению, а по доброй воле. Это открытие было одним из самых ошеломляющих в его жизни. Почему люди становятся доносчиками? В данном случае всё  понятно и просто. У Людмилы Михайловны помимо сына, когда-то был и муж-чекист. Его убили в гражданскую войну. Вот почему старуха ненавидела «контриков», к числу которых очевидно причисляла и молодую женщину, вопреки духу времени , водившую сына в церковь.
                О том, что видит и слышит в храме Алёша никому не рассказывает. Нет, есть одна семья, всего один дом в городе, где живут люди единомысленные Смирновским, где они любят бывать и где у  Алёши есть друзья – дети, тоже верующие. Это семья Ивановских. Когда-то отец семейства – иерей Пётр – знаменитый учёный и богослов дружил с прадедом Алёши. Отца Петра сгноили в лагерях, но жива его матушка Вера Семёновна, человек несказанной доброты, окружённая сонмом любящих детей и внуков, а теперь уже и правнуков. Она и к Алёше относится, как к родному, а он зовёт её «бабушкой», потому что своих бабушек у него нет. Младший внук Ивановских – Паша старше Алёши на 2 года, другие Ивановские тоже взрослее, но он очень любит встречаться с ними, когда те приезжают из Москвы навестить бабушку. Начинается беготня, разные игры, в которых принимают участие и соседские дети. Большая часть этих развлечений происходит в большом запущенном саду Ивановских, где разросшиеся кусты и деревья местами похожи на настоящий лес. Воображение детей населяет его то индейцами, то благородными разбойниками, смотря, во что играют. Между двух лип подвешены качели, на которых приятно покачаться, вдыхая аромат цветов. Весной по всему саду из-под прошлогодней травы и подпревших листьев вылезают голубые подснежники, а зимой сад засыпает, укутанный снегом. Метели заметают домик по самые окна. Хорошо прийти морозным вечером к Ивановским, прижаться к тёплой печке-голландке замёрзшей спиной и слушать, как ровно гудит в топке: »У-у-у!» «А будем чай пить?»- неизменно вопрошает Алёша бабушку. «Конечно будем» - улыбается Вера Семёновна и ставит на стол тарелочки с вареньем, лимоном и леденцами.
                Не следует думать, что Алёшу искусственно отгораживают от окружающего мира. Есть у него друзья и в садике, но к сожалению, он не может быть с ними до конца откровенен. О них тоже следует сказать, потому что Смирновский сохранил дружеские отношения с друзьями детства на всю жизнь. Год назад, во время завтрака в детсаду, открылась дверь, и воспитательница ввела за руку маленького худенького, черноволосого, курчавого и черноглазого мальчика. Единственное свободное место было за столиком рядом с Алёшей, вот почему они очутились рядом. Черноволосый подпёр подбородок двумя руками, мрачно взглянул на поставленную перед ним тарелку с овсянкой и скривил губы. «Юрик! Почему ты не берёшь ложку?» - спросила воспитательница. «Лучше я буду свои рукава жевать, чем вашу противную кашу есть!» - парировал чернявый. Так в жизнь Алёши вошёл Юрик Коган. Другой друг звался Яша Каховский. Курчавый весёлый блондин, любитель шумных и подвижных игр.
                3
                Весной и летом в хорошую погоду Алёша с мамой уходили в лес. Рейсовый автобус минут за пятнадцать увозил их от городского шума и суеты. Узенькая тропинка вела от самой остановки в поле к небольшому пруду, за которым поднимался густой ельник, разбавленный местами березняком и осинником, переходящий в густые непроходимые заросли, тянущиеся на десятки километров. Далеко они не забирались, ибо даже поблизости, на опушке леса, находили много интересного: в поле – разноцветный ковёр цветов, в лесу – перекликающихся на все лады птиц, в воздухе – снующих туда-сюда насекомых, даже в воде пруда шла своя неведомая постороннему глазу интенсивная жизнь. И всё это было захватывающе интересно. Под руководством мамы Алёша собирал гербарий и коллекцию насекомых. Интерес к природе и животным проявился в нём очень рано. Наверное, тут сыграли роль семейные гены, ибо в роду его было несколько учёных-естествоиспытателей.
                Вообще, летом жизнь Алёши чудесным образом изменялась и становилась, как бы постоянным праздником с калейдоскопом впечатлений и приключений. Летом тётя Женя забирала их на дачу. В университете, где она преподавала немецкий язык, к июню заканчивались занятия. Тётя Женя освобождалась до сентября и на всё лето снимала домик в Павловске, в двух шагах от знаменитого парка. Ежегодный мамин отпуск Смирновские проводили в Павловске. К поездке начинали готовиться заранее. Мама складывала в чемодан необходимые вещи. Алёша в маленький рюкзачок клал свои коробочки для насекомых и папки для растений, а также любимые игрушки. Затем путешественники добирались на электричке до Москвы, а из столицы до Ленинграда – в спальном вагоне, и это тоже было необычно и интересно. Садились, как правило, вечером, а утром уже были в городе Великого Петра. А там полчаса на электричке до Павловска. Тётя Женя, предупреждённая телеграммой, уже ожидает гостей на террасе, приготовив кофе, пирожные и любимые Алёшей сосиски. После завтрака мальчишка выбегает в сад и резвится среди зарослей цветущего жасмина, сирени, шиповника. Разноцветные цветы раскрыли ароматные венчики, в которые то и дело ныряют неутомимые труженицы-пчёлы. Медовый запах таволги плывёт в воздухе, лёгкий ветерок шевелит листву и играет солнечными бликами на ступеньках веранды… Но самое большое удовольствие – поход в парк. Алёша с мамой направляются туда ежедневно после завтрака. Иногда к ним присоединяется тётя Женя. Парк совсем близко – рукой подать, не далее 50 метров. На значительном протяжении он окружён металлической решёткой. По существу, это не парк, а целый заповедный лес, испещрённый сетью дорожек и тропинок, украшенный прекрасными павильонами, гротами, скульптурами, мостами и мостиками, перекинутыми через речку Славянку, с сетью сообщающихся прудов, заросших ряской и кувшинками. И всё это великолепие начинается от красавца – дворца, построенного императором Павлом, и тянется  и тянется на километры, переходя в настоящий северный лес, чередующийся с болотами   и вересковыми пустошами, где можно набрать черники и грибов. Любимый маршрут Алёши: из входа в  парк повернуть налево к липовой аллее пред дворцом, затем через «Большие Круги» (античные статуи, окружённые клумбами разнообразных цветов) к каменной лестнице,  подножие которой стерегут чугунные львы. На спину одного из львов мальчик всегда садился. На верху лестницы тоже есть львы, но они из мраморных кусочков. Во время войны немцы варварски обошлись с Павловским парком и дворцом – вот и львы пострадали, но на глазах у Алёши реставраторы совершили чудо: в течение одного месяца восстановили изваяния из мелких фрагментов, скрепив их специальным клеем. Конечно, на этих львов садиться нельзя. Обходя подножие лестницы, журчит Славянка, а на другом берегу её возвышается величественный «Храм дружбы». Если перейти Горбатый мостик и подняться в гору, доберёшься до детской площадки с разными играми и аттракционами, причём бесплатными. И это лишь один из маршрутов. Возможны многие другие варианты, не менее интересные.
                Сколько растений засушил Алёша в папках для гербария! Сколько разноцветных бабочек и жуков поймал для коллекции! Конечно, он больше ловец, препаратор – мама. Она аккуратно прижимает стебельки растений вместе с соцветиями, листьями и корнем между картонными листами. Через несколько дней растение подсыхает и его прикрепляют к белому листу  с помощью полосок бумаги. Пишется название – русское и латинское, указывается место, где цветок обнаружен и дата. Для насекомых существуют специальные расправилки, в которых бабочки или жук, усыплённые эфиром, распяливаются энтомологическими булавками. Алёша внимательно наблюдает за процессом и уже к школе способен препарировать находки самостоятельно.
                4
                В жизни каждого человека начало обучения играет ключевую роль. Возьмите любую биографию из энциклопедии: написано, что имярек родился тогда-то и там-то, родители такие-то. Затем пропуск и: учиться начал тогда-то и там-то. Для Алёши час пробил, как и для других советских детей, в семилетнем возрасте, когда мама отвела его в первый класс начальной школы.
                Школа – мрачноватое четырёхэтажное здание сталинской эпохи, как и большинство строений упомянутого периода, чем-то напоминало тюрьму. Столь неприятную ассоциацию подкрепляло наличие высокой решётки из металлических прутьев вокруг школьного двора. В сердце мальчика закрался холодок, когда, выпустив мамину руку, с новеньким ранцем за плечами и букетом гладиолусов в руках, он вместе с 29-ю другими детьми двинулся за молоденькой учительницей в свой класс. На школьном дворе толпа первоклассников и их родителей была так велика, что список детей, разделённых на пять классов по 30 человек в каждом, оглашали по рупору. Каждая учительница собирала своих и говорила несколько слов родителям. Яша Каховский попал с Алёшей в один класс, но его отец (тоже педагог), послушав учительницу, покачал головой и пробормотал: » Три минуты говорила, два раза слово «ложить» сказала! Нет! Переведу-ка сына к другой учительнице». И таким образом, Алёша был разлучён с друзьями, так как Юрика Когана тоже забрали в другой класс.
                Впоследствии Смирновский пытался вспомнить свой первый школьный день, но это плохо удавалось – всё, как в тумане. Их провели на верхний этаж, рассадили по партам – мальчик с девочкой. Парой ему оказалась какая-то девчонка с косичкой и смышлёным личиком, которая стала впоследствии круглой отличницей   и первой ученицей. Всё делалось по команде учительницы: доставали из портфелей нужные учебники, тетради, карандаши. По команде убирали. Учительница Ирина Ивановна занималась с детьми с энтузиазмом и, что бы ни говорил Яшкин отец, человек была неплохой, только простовата – из деревенских, и добрая.
                Дома мама спросила, как сыну понравилась школа. Алёша ответил: »Понравилась», но скрепя сердце, на самом деле ему было тревожно и отчего-то грустно. Начался новый жизненный этап. Теперь Алёша с мамой расставались в 7 часов 30 минут утра. Мама спешила на работу, но всегда оставляла сыну вычищенную и выглаженную одежду и завтрак. После еды Алёша навьючивал ранец и шёл в школу. Оказалось, в их доме проживают трое его одноклассников. Мальчишки вместе шли на занятия и обычно той же компанией возвращались. Больше всего Алёша сошёлся с Юриком Петровым. Он жил в соседнем подъезде, так что и в школе и дома они были рядом. Познакомились и их мамы. Мальчики ходили друг к другу в гости и вместе играли.
                Их школа стояла в пролетарском посёлке. Почти все родители учеников трудились на громадном военном заводе или рабочими, или инженерами и техниками. Почти вплотную к школьному зданию примыкал ряд невзрачных невысоких домов барачного типа. В этих строениях в тесных коммуналках ютились семьи пролетариев, поставлявших городу в основном отпетых хулиганов и несовершеннолетних правонарушителей. Вся эта шпана училась в Алёшиной школе   и он очень скоро с ней познакомился. До поры до времени первачков ограждали от воздействия этой среды учительница и родители, но отгородиться полностью было нереально, так как некоторые будущие хулиганы обретались внутри тесного сообщества первоклассников. Наиболее ярким представителем нарождающегося криминального поколения в Алёшином классе был Михаил Бошивец, из тех, кто «пить, курить и говорить начал одновременно». С первых дней ученья он стал головной болью педагогов и директора школы, а для своих сверстников настоящим тираном, так как он был необыкновенно здоров и силён, а уж драться умел мастерски. К тому же, он умел вести народ за собой, так что даже мальчики из приличных семей подчинялись его влиянию и под его руководством совершали поступки, шокирующие взрослых, например, по Мишкиному приказу наказывали «провинившихся» одноклассников. С первых дней Мишка возненавидел Алексея, и между ними вспыхнула многолетняя война, в которой потерпевшей стороной  до поры до времени в основном оказывался Смирновский. Вероятно, одностороннее женское воспитание привнесло в тогдашний облик нашего героя черты «маминого сынка», иначе нельзя объяснить ту неприязнь (слово «ненависть» всё-таки слишком сильно для обозначения отношений между детьми), какую испытывал юный многообещающий хулиган   к Алексею. Он постоянно к нему придирался, давал обидные прозвища и всячески старался напакостить. Иногда они сходились в рукопашную, но сладить с Мишкой было трудно, к тому же после уроков  у дверей школы тёплая компания Мишкиных соратников всё ставила на свои места, то есть неизменно побивала Алексея и его друзей, если последние попадались под руку. Смирновский лидером не был и    вести за собой не умел, по крайней мере в те годы, и его сторонников было всегда меньше, чем противников.
                Что касается учения, то оно давалось Алёше легко и без особого напряжения. Учительница была им довольна.
                5
                На первом году обучения сына, в феврале месяце, Мария Дмитриевна тяжело заболела. Несколько дней, преодолевая недомогание, она ходила на работу, но потом слегла. Алёша жался по углам и пугливо смотрел на мать. Она всегда была такой живой и энергичной, вечно хлопотала по хозяйству, а тут ослабела, голоса не слышно и кожа лица пожелтела. Вызванный врач обнаружил у больной гепатит, в просторечии желтуху. Надо ложиться в больницу, но на кого оставить семилетнего сына? Соседи Марии Дмитриевне не подмога, да у них и своих забот полон рот, и она вызвала московскую тётушку Ирину. Последняя была вдовой дядюшки Марии Дмитриевны, известного ученого, профессора МГУ. После смерти мужа она жила на оставшейся за ней жилплощади супруга, состоявшей из двух громадных комнат, заставленных старинной громоздкой мебелью, в огромной коммуналке с населением чуть ли не в 20 человек, на улице Грановского, напротив Кремля. Тётя Ира была совершенно незаурядным человеком. Невысокого роста, плотного сложения, энергичная, даже в пожилом возрасте сохранившая былую привлекательность, начитанная, остроумная, весёлая, очень властная, по-мужски рассудительная, в молодости страстная и удачливая охотница и наездница. Словом, из тех людей, кто призван командовать полками и армиями, а по характеру полная противоположность Марие Дмитриевне. Вообще-то они не очень ладили. Так обычно случается, когда сталкиваются два сильных характера, но больной не к кому больше было обратиться, а тётя Ира, надо отдать ей должное, приехала по первому зову.
                Когда захлопнулась дверь «скорой помощи», увозившей Марию Дмитриевну в больницу, тётушка Ирина собрала все необходимые Алёшины вещи, не забыв тетради и учебники. »Ну-с, Алексис, занятиями нельзя пренебрегать! Пока ты поживёшь у меня в Москве. Я сама с тобой заниматься буду. Что это ты? Не смей плакать! Ты же будущий мужчина! Потерпи. А то мама узнает, что ты расстроился, будет волноваться и не поправится.» Рассуждая таким образом, тётушка допаковала  вещи, вытерла Алёшины глаза носовым платком и, договорившись с соседками, чтобы приглядывали за порядком в опустевшей комнате, вышла из дома, одной рукой держа Алёшин чемоданчик, другой – самого внучатого племянника за плечо.
                Бывая прежде у тёти Ирины дома, Алёша чувствовал себя, словно в музее, или скорее в музейных запасниках, потому что содержимое тётушкиных комнат составляло неполный остаток растраченного в революцию, гражданскую и другую войну, имущества Алёшиного прадеда, профессора Московского университета, которому когда-то принадлежала вся эта громадная квартира. После 1917 года хозяину оставили 2 комнаты из 8, что являлось знаком величайшего благоволения новой власти, ибо профессор продолжал свою учёную деятельность и при социализме, вероятно, сжав зубы, так как один из его сыновей был белым офицером. Два другие сына (в том числе муж тёти Иры) последовали примеру отца. Один из них (философ) к счастью скоро умер, иначе не миновать бы ему лагерей. Другой (зоолог) добился выдающихся успехов и чудом избежал ареста и суда в лысенковские времена.

                Комнаты были настолько плотно заставлены застеклёнными шкафами с книгами, горками, буфетами, набитыми старинным фарфором, что оставались лишь узкие проходы от дверей к кровати и дивану красного дерева с кривыми ножками в стиле роккоко, на который Алёшу уложили спать, и  к громадному обеденному столу из ореха, под который задвигались резные стулья, обитые кожей, украшенные навершиями ввиде львиных голов. На стенах висели фамильные портреты, из которых один сразу привлекал всеобщее внимание. На нём была изображена красавица-дама в кружевном платье с глубоким вырезом по моде начала Х1Х столетия. Пепельные волосы уложены в высоченную причёску, украшенную нитями жемчуга. Это Алёшина пра-пра-прабабушка. Портрет пра-пра-прадеда висел тут же, но гораздо меньшего размера. На нём был изображён молодой человек приятной наружности, облачённый  в мундир с высоким воротником, подпирающим уши, и белую манишку. На маленьком столике с мраморной крышкой стояли бронзовые часы, мелодично звеневшие каждые 30 минут, украшенные фигурками пастушков. Пасторальная же тема была главной в  росписи саксонского и русского фарфора на полках и шкафах. Множество мелких изящных вещиц из бронзы, камня и того же фарфора уставляли этажерки, полки и столики, свидетельствуя о достатке и вкусе прошлых и нынешних владельцев помещения. В этих комнатах и запах был какой-то особенный – музейный, навевавший мысли о прошлом.
                В первую ночь на новом месте Алёша никак не мог заснуть – всё думал о маме, вспоминал, как болезненно исказилось её лицо, когда её выносили из квартиры на носилках и она издали перекрестила сына. Тётя Ира говорит, что маму вылечат, но для этого потребуется время. Какое время? Не меньше месяца. Никогда он так надолго с мамой не разлучался. Непрошеные слёзы закапали из глаз. Мальчик покосился в сторону тётушки. Нет, она не заметит. В свете ночника видно, как мерно поднимается и опускается одеяло, которым она укрыта с головой, и доносится тихий храп. Свет ночника преломляясь, отражается на стекле прабабушкиного портрета и Алёше кажется, будто знакомый взгляд карих глаз – маминых глаз, устремляется на него нежно и чуть тревожно. Сам не зная как, он тихо засыпает успокоенный и ободрённый.
                Неяркое зимнее солнце заглядывало в большие окна квартиры, когда Алёша проснулся утром на своём диванчике. На столе дымился чайник, тётушка Ирина резала хлеб и сыр, что-то напевая бодрым голосом. «А-а! Проснулся. Иди мойся и будем завтракать. Нам сегодня предстоит важное дело – пойдём в больницу, где тебе сделают прививку, чтобы не заболел, как мама. Ты ведь с нею целую неделю рядом просидел – мог заразиться». И когда она успела обо всём договориться? Да, если за дело берётся тётя Ира, всё идёт без проволочек. Больница рядом, по соседству. Обратно они не спеша идут пешком. Алёша глазеет по сторонам. «Что, очень больно было?» - спрашивает тётушка. «Больно». «Ну ты и неженка!» - возмущается она. «Ты же мужчина! Не стыдно тебе? Подумаешь, кольнули!» Алёше становится стыдно. Он вообще очень чувствителен к чужому мнению. Весь залившись краской, он решает для себя впредь никогда никому ни на что не жаловаться.
                Целый месяц тётя Ира добросовестнейшим образом выполняла взятые на себя обязанности. Собственных детей у неё никогда не было, поэтому в некоторых ситуациях возникали небольшие трудности, но все они решительно преодолевались. Ни разу мальчик не пропустил домашних занятий по школьным учебникам. Все упражнения и примеры заносились в тетрадки, впоследствии предъявленные учительнице. Проявляя недюжинные педагогические способности, тётушка добросовестно занималась с ним. О развлечениях она тоже подумала. Несколько раз водила ребёнка в кино и детский театр, но больше всего Алёше запомнилось посещение зоологического музея, где когда-то работал его двоюродный дед – муж тётушки Ирины. В кабинете, принадлежавшем когда-то знаменитому учёному, теперь сидел один из его учеников, приветливо принявший вдову своего наставника с внуком. Алёше показали экспонаты, собранные его родственником в многочисленных экспедициях: шкуры, чучела и кости животных и птиц, гербарии, исключительного качества фотографии, рисунки и прочее, надарили всяких коробок и коробочек, энтомологических булавок и большой кусок китового «уса».
                Когда нагружённый этими сокровищами мальчик спешил домой, тётя Ира, одобрительно похлопав его по плечу, сказала: » Бери пример с деда. Учись и ты станешь большим учёным, а мы все будем гордиться тобой». Часто впоследствии Алексей вспоминал эти слова.
                Дважды тётя Ира ездила навещать маму. Алёшу, из страха заразить, с собой не брала. Здоровье Марии Дмитриевны медленно восстанавливалось и, наконец, наступил счастливый день выписки из больницы. Неизвестно, кто радовался больше при встрече – мать или сын, а вместе с ними радовалась старая тётушка.
                6
                «Школьные годы чудесные» пелось в песне советского времени. Действительно чудесные, потому что более половины их приходится на самый радостный период в жизни каждого человека – детство. Используя морскую терминологию, можно сказать, что начало жизни есть отплытие, а детство – плавание в прибрежных водах, защищённых скалами – взрослыми от житейских бурь. Отрочество – переходный период, а юность – выход в открытое море, волнуемое ветрами и течениями жизни. Когда Смирновский впоследствии вспоминал  свои школьные годы, они не представлялись ему особенно чудесными. Самые счастливые моменты были связаны не со школой, а  с домом,   с друзьями. Школа ему надоела очень скоро, и ходил он в неё, как ходят взрослые на нелюбимую работу. Происходило это оттого, что многие школьные товарищи, изучаемые предметы и преподающие эти предметы учителя ему не нравились. Тесно сдружившись с Юриком Петровым, Алексей не забывал прежних друзей – Когана и Каховского, даже если им случалось заниматься в разные смены. Мальчики ходили друг к другу в гости, вместе играли дома и на улице, встречались на переменах, совместно праздновали дни рождения и это несмотря на то, что все  они были очень разные и  по характеру, и  по воспитанию, и  по наклонностям. Из-за постоянной маминой занятости на работе Алёша с самого начала школьного обучения лишился домашнего контроля и это не пошло ему на пользу. Утром он видел маму только в момент пробуждения – она бежала на работу. Вечером Мария Дмитриевна возвращалась измученная и уставшая, готовила еду, убирала, стирала, а пообщаться с сыном, проверить уроки не поспевала. В таких условиях Алексей считал себя вправе заниматься по своему усмотрению. Было несколько предметов, которые его интересовали. Это биология, литература, история и география. Точные дисциплины – математику, физику и химию он терпеть не мог и плохо по ним успевал. Сделав неудачную попытку решить какой-нибудь пример или задачу, он тотчас откладывал неудавшееся задание, надеясь до уроков у кого-нибудь списать. Долгих и нудных правил из учебника или совсем не читал, или пробегал глазами, не вникая в суть. Результатом были плохие отметки и мамино огорчение, но поделать Алексей ничего не мог, потому что неусвоенный материал накапливался и разрастался, что не мешало мальчишке по любимым дисциплинам показывать выдающиеся результаты. Например, он выиграл школьную, а затем городскую олимпиаду по зоологии и был реальным претендентом в победители на олимпиаде областной, но участвовать в ней ему не довелось из-за перелома ноги, о чём речь впереди. И ещё Алексеем владела всепоглощающая страсть – чтение. Читал он много и жадно, так много, что в этом отношении с ним не мог потягаться ни один из сверстников. Читал в ущерб всем занятиям, играм, прогулкам. Даже ночью, случалось, мать забирала у него книгу. Проглотив всю детскую литературу, он перешёл к приключениям и путешествиям: Майн Рид, Фенимор Купер, Марк Твен. Затем приступил к книгам серьёзным. К 13 годам прочёл полностью «Войну и мир», а     к 16-и практически всю русскую и западную классику. Всё это на фоне отвратительной успеваемости по «точным» предметам. Алёшины друзья, напротив, хорошо успевали как раз по этим дисциплинам. Особенно Юрик Коган, который проявлял выдающиеся математические способности. Впрочем, он вообще прекрасно учился. Причём не был «зубрилой», просто внимательно слушал преподавателей на уроках и  с ходу усваивал материал. Благодаря весёлому и лёгкому характеру он был всеобщим любимцем, а знакомых и приятелей имел множество. Яша Каховский отличался прилежанием. Учился всегда хорошо, к тому же был выдающимся спортсменом – играл в футбол и на всех соревнованиях по бегу брал призовые места.
                В 60 –е годы на экранах страны с шумным успехом прошли «Три мушкетёра» в первой (французской) версии. К билетным кассам выстраивались длиннющие очереди, а мальчишки во дворах разыгрывали бесконечные сражения на палках, изображая героев Дюма. В этих баталиях то в роли мушкетёра, то гвардейца кардинала, принимал живейшее участие и наш герой, удостоившийся даже лёгкого ранения – заточенным прутом в руку. Начитавшись Майн Рида и Ф. Купера, он перешёл к индейской теме и собрал «племя», которое и возглавил с именем Острый Коготь. Юрик Коган получил прозвище Мудрый Лис за свой всеми признанный ум, а Яша – Белая Выдра – за светлый цвет волос. Надев головные уборы из перьев, мальчики часами упражнялись в метании ножей и «томагавков», выходили на «тропу войны» и совершали другие подобные подвиги с риском для жизни и здоровья.
                Что касается религиозного воспитания, то оно по целому ряду причин оставляло желать лучшего. Первые основные молитвы Алёша усвоил с помощью мамы в самом раннем детстве. Какое-то время по утрам и вечерам они молились вместе. С возрастом мать перестала его контролировать, и мальчишка стал делать себе поблажки – то сокращал молитвенное правило, то молился лёжа, ссылаясь на усталость, а то и вообще забывал обратиться к Богу. Книг религиозного содержания достать в то время было почти невозможно, Библию тоже. У Смирновских хранилось старое Евангелие на славянском языке, несколько кратких житий святых и пара молитвословов. Всё же, Мария Дмитриевна где-то достала Библию на русском языке и ознакомила сына с её содержанием. Храм они посещали неукоснительно по субботам, воскресеньям и большим праздникам. Город, где жили Смирновские, был очень небольшим и поэтому можно считать настоящим чудом, что за все годы учения в школе ни одна душа не увидела Алексея в церкви и никто не догадался о том, что он верующий. Детей принимали в октябрята и пионеры. Старенький отец Платон благословил Алёшу и на это, считая нужным оградить ребёнка от душевных травм, ибо на дворе стояла пресловутая хрущёвская «оттепель», характерная беспощадными гонениями на верующих, и закрытием храмов. В газетах то и дело появлялись издевательские фельетоны и карикатуры на православных. В школе регулярно велись атеистические беседы. Во всех учебниках по гуманитарным дисциплинам высмеивалось религиозное чувство и прочие «пережитки прошлого». Иногда ребята между собой затевали разговоры о религии, сводившиеся в основном к насмешкам и анекдотам. В такие моменты Алексей чувствовал себя неуютно, старался переводить разговор на другое и замыкался в себе. Он обижался на товарищей понимая, что они хулят нечто, совсем им  неизвестное и непонятное, но поговорить открыто опасался, зная, что станет объектом непонимания, травли и насмешек. Заходившие к нему домой друзья, конечно, видели икону Казанской Божией Матери, висевшую в красном углу, но мальчик однажды объяснил, что икона – память об умершем дедушке и больше к этому разговору не возвращались.
               
               
                7
                Однажды в конце января на уроке географии любимая Алёшина учительница Вера Петровна вызвала его к доске. Мальчишка был в ударе и настолько хорошо отвечал, что учительница не только поставила 5, но и похвалила его. Окрылённый Алексей на перемене ринулся  в вестибюль и затеял шумную игру в салки с товарищами. Пол в вестибюле был каменный и скользкий. Во время одного из прыжков мальчик подвернул ногу и всей тяжестью упал на неё. Раздался такой громкий хруст, что его услышали все окружающие. Нестерпимая боль пронзила голень. Алёша попытался подняться и не смог. Позвали школьную медсестру. Она наложила шину и  с большим трудом довела пострадавшего до медкабинета. Вызвали скорую. Приехавший врач сразу направил Алексея в больницу. Там уже ждала испуганная и бледная Мария Дмитриевна, отпросившаяся с работы. Все последующие процедуры: регистрацию, рентген, ковыляние на костылях по лестнице до больничной палаты Алёша вспоминал, как сон, потому что страшная пульсирующая боль  ни на миг не оставляла его, не позволяя сосредоточиться ни на чём ином. Рентген показал сложный перелом большой берцовой кости со смещением. В детском отделении не было свободных мест и тринадцатилетнего мальчишку положили к  взрослым. Сначала ногу заключили в специальное приспособление, призванное с помощью груза оттянуть сломанную кость и поставить её на место. Этого, однако, не произошло, и доктор принял решение ногу оперировать. Три дня пострадавший пролежал на вытяжке. Боль не прекращалась, но стала более глухой. Двигать можно было лишь руками. При малейшей подвижке или сотрясении тела боль вспыхивала с новой силой. Погружённый в столь тяжёлое состояние и связанные с ним неудобства, подросток поначалу мало замечал происходящее вокруг. По вечерам постоянно рядом с ним была мама. Она приносила еду и книжки, но Алёше есть не хотелось, и было не до чтения. Его кровать стояла у двери в коридор одной стороной к стене. За ним лежал старик, раненный в живот из дробовика, причём в момент выстрела у него на коленях сидел маленький внук. Именно в ребёнка попал основной заряд. Малыш находился в детском отделении    в тяжёлом состоянии, весь окутанный резиновыми трубочками, так как его внутренности были изуродованы. Алёша слышал, как дед рассказывал соседям по палате о своём горе. Они с внуком ехали на телеге через соседнюю деревню. Случайно на повороте их лошадь зацепила оглоблей дрова, сложенные у какого-то дома. Поленья с грохотом посыпались на землю. Из дома выскочил мужик с ружьём и, ни слова не говоря, открыл огонь. И конечно же он оказался пьяным в стельку. Теперь дед идёт на поправку, внук станет инвалидом, мужик сидит в тюрьме.
                На четвёртый день утром Алёше не дали завтрак и после врачебного обхода повезли на каталке в операционную. Две женщины – хирурги, в одной из которых он узнал заведующую отделением Марию Ивановну, хотя на её лице была маска и были видны лишь  глаза, стянули ему ногу выше колена резиновым жгутом и намазали её йодом так, что не осталось ни клочка белой кожи. Под голову ему подложили плоскую подушечку, а тело покрыли белой простынёй. Затем мальчик ощутил несколько болезненных уколов – это делали местную анестезию, и операция началась. Он не почувствовал, как скальпель разрезал мышцы, но когда кость стали вправлять, боль началась дикая. Ещё по дороге в операционную Алёша начал молиться, прося у Бога выздоровления и сил, чтобы выдержать боль и «не опозориться», т. е. не раскричаться и не расплакаться. Мысленным взором он увидел лицо тётушки Ирины и, как наяву, услышал её голос: »Ты же мужчина! Ты должен научиться терпеть боль». Сжав зубы, он терпел. Пот заливал бледное лицо мальчишки, но он молчал. Молоденькая медсестра Наташа, стоявшая у изголовья, то и дело вытирала ему лицо. Операция продолжалась час. К концу Алёша изнемог и уже еле сдерживался. Вдруг, резиновый жгут сняли, и боль чудесным образом куда-то исчезла. Он ощутил невероятное облегчение и приподнялся. Его ногу закутывали обсыпанными гипсом бинтами. Окровавленная простыня валялась рядом. Худенькая, хрупкая Мария Ивановна хлопотала вокруг операционного стола. «Всё хорошо, прекрасная маркиза и хороши у нас дела» - подмигнув Алёше, пропела она. Скоро бегать будешь». Испытывая необыкновенную лёгкость и облегчение во всём теле, юный больной улыбнулся ей в ответ.
                Теперь его завезли в другую палату, очень большую, битком набитую травмированными мужиками. Те немногие из них, кто были ходячие, тотчас окружили Алёшину каталку и наперебой старались его приободрить. Они же помогли перебраться с каталки на кровать. «Если тебе понадобится судно (мы его «уткой» зовём), стучи ложечкой в стакан и нянечка принесёт» - наставлял его весёлый черноволосый парень, которого звали Володя. »А если кушать захочешь или ещё чего, не стесняйся, скажи кому-нибудь из ходячих» - добавил пожилой больной – дядя Жора, лежавший напротив. Справа от Алёши находился совсем молодой парень, лет 18-и, небольшого роста, с длинными по моде волосами (тогда только появились причёски «под Битлс) с тонкими красивыми чертами лица. Глаза его, опушённые длинными ресницами, были полуприкрыты. Одеяло, которым он закрывался до подбородка, приподнялось, и мальчик увидел вместо руки забинтованный обрубок. В ногах у парня сидела белокурая девушка, с выражением скорби и нежности во взгляде смотревшая на больного. Позже Алёша узнал, что парень попал под поезд. У него сильное сотрясение мозга, а руку пришлось ампутировать. Несмотря на молодость, он уже женат, но почему-то супруга навещает его редко, а вот эта девушка находилась при нём неразлучно. На другой стороне, у окна, лежал совершенно обнажённый мужчина лет 35 с обритой головой, опутанный резиновыми трубками. Из стоявшей рядом капельницы в его вену подавался какой-то прозрачный раствор. Человек этот то и дело разговаривал жалобным голосом то сам с собой, то с окружающими. Это был самоубийца – неудачник, сорвавшийся с крюка и поломавший при падении позвоночник. Вся нижняя часть его тела была парализована.
                Впервые наш герой увидел столько горя и боли и они как-то примирили его с собственным несчастьем. Не все больные находились в столь плачевном состоянии. Балагур и весельчак Володька всё время перебрасывался шуточками с дядей Жорой и с другим мужиком, у которого вырезали мениск, заигрывал с медсёстрами и нянечками, травил анекдоты. «У нас в армии» - вещал Володька, «был один старшина, которого как-то заставили делать политинформацию вместо заболевшего замполита. А тут как раз годовщина – 25 лет начала Великой отечественной войны. Вот старшина и начинает: »Товарищи! 22 июня 1941 года товарищ Гитлер напал на Советский Союз». »Фенечка! Когда мы с тобой на танцы пойдём?» - тут же переменил тему рассказчик, обращаясь к молоденькой нянечке, пришедшей в палату со шваброй в руке.
                В первый раз Алёша окунулся в мир взрослых мужчин. До сих пор его окружали только женщины и он внимательно наблюдал обстановку и бессознательно делал свои выводы. «Дядя Мить! А дядя Мить! Расскажи про войну» - приставал неугомонный Вовка к пожилому, хмурому, совершенно седому мужику, по возрасту самому старшему в палате. Да брат, мне окромя войны и рассказывать не о чем. Жизнь то у меня была самая простая» - отозвался тот. «Ну слушайте. Перебросили меня в Сталинград – на новое место. Там тогда самые бои шли: за каждую улицу, за каждый дом. Иди, говорят, к командиру роты и показывают направление. Идти нужно по траншее (по земле там никто не ходил), а уж земли нарыли – горы! Одни окопы, да траншеи. Иду я так, иду, да и выглянул за бруствер. И вижу: стоит немец, да так близко, метров за 200. Стоит во весь рост. Ну, я его из автомата и снял. Подхожу к командиру и докладываю: »Рядовой Кузьмичёв в ваше распоряжение прибыл». А он мне: »Видишь, какое дело, товарищ солдат, немцы своих штрафников в наказание на бруствер ставят и мы их не стреляем». Дядя Митя вздохнул и откинулся на подушку. Все молчали. «Неможется мне что-то» - продолжил старик, «грудь давит и давит». Медленными движениями рассказчик свернул «козью ножку» и насыпал в неё махорки.
                Засыпая, Алёша слышал, как дядя Митя спросил, обращаясь к соседу: »Жора! Слышь меня?» «Чего тебе Мить?» «Я вот всё думаю: много наших фрицы побили, а всё равно на душе не спокойно. Как ты думаешь? Простит меня Бог на том свете?» «Ну конечно простит! Ведь ты не знал» - отозвался дядя Жора. Утром Алёшин сосед с вырезанным мениском застучал ложкой в стакан. « Аист! Мы, наконец, тебя дождались» - пропел он пропел он строку из популярной в те годы песни, встречая нянечку с «уткой» в руках. Сестра-хозяйка появилась, толкая перед собой столик на колёсиках, уставленный тарелками с манной кашей. День начался. Подойдя к кровати дяди Мити, сестра потрясла спящего за плечо. Тот не отреагировал. Тогда она откинула одеяло. Кузьмичёв лежал бледный и неподвижный. Полуприкрытые глаза направлены в потолок. Всплеснув руками, сестра побежала за врачом. Дядя Митя ночью умер.
                8
     После смерти старика Алёшу перевели в другую палату. Вставать ему пока не разрешили. Кость должна была срастись. В этой маленькой палате больные были ходячие все, кроме жестоко обожжённого парня – тракториста. Он лежал, весь обмотанный пропитанными мазями бинтами. Открытыми оставались лишь глаза и пальцы рук. В щелях между марлей зловеще чернела обугленная кожа. Через день-два парню меняли повязки. Бинты снимались вместе с кожей. Парень при этом кричал так, что из процедурной его слышало всё отделение, а у Алёши каждый раз сердце сжималось от страха и жалости.
             Вообще, всё увиденное и усвоенное в больнице сильно подействовало и изменило подростка. Это почувствовала и Мария Дмитриевна, когда, наконец забрала своё сокровище домой. Сын начал взрослеть.
              Целый месяц мальчик пролежал дома, пока не сняли гипс. Школьные задания приносил Юрик Петров. Этот же друг объяснял пропущенный материал. Сидеть в квартире днём было тоскливо. За окном трещал мороз, завывал северный ветер, резко толкая в спину редких прохожих, пресекающих двор. Однако Алёша нашёл себе занятие помимо чтения. Он ставил на недавно подаренный проигрыватель музыкальные пластинки и часами слушал музыку. Больше всех ему нравился Шаляпин, а из исполняемых великим артистом ролей – Борис Годунов. Мальчик был готов слушать его без конца. Скоро он выучил наизусть весь репертуар. Впоследствии, во взрослых компаниях, все удивлялись, откуда Смирновский знает все русские песни. Вот тогда он их и выучил, наряду с ариями из классических опер. Его привлекала именно классика. Пока это были Мусоргский, Римский-Корсаков, Чайковский, затем он открыл для себя Баха, Бетховена, Вивальди. После их бессмертных произведений Алексей не мог воспринимать эстраду. То было время «Биттлз», «Роллинг Стоунз», зарождения отечественных инструментально-вокальных ансамблей, но всё шло мимо, не затрагивая душу, и ему было непонятно, каким образом Яша и Юрик Коган, обучавшиеся музыке( стало быть знакомые с классикой) увлекались джазом и эстрадой, которые Алексей считал «музыкой для ног», ничего душе не дающей. Впрочем, такое отношение к лёгкой музыке было сформулировано им много позже, но неприятие эстрады и  страсть к музыке серьёзной зародились уже тогда, чем Алексей несказанно удивлял сверстников. Некоторые даже считали, что он притворяется, строя эстета и интеллектуала, но Смирновский вовсе не притворялся. Его действительно несказанно трогала и волновала музыка, так что мурашки бегали по спине и удовольствие, получаемое им, было высокой нравственной пробы.
                Всё проходит. Прошла болезнь. Молодые кости срослись быстро. Скоро Алексей бросил костыли и стал передвигаться самостоятельно. На его голени остался дугообразный длинный и широкий шрам, но двигался и бегал мальчишка, как здоровый.
                Ещё до больницы наш герой раз и навсегда расправился со своим врагом – Мишкой Бошевцом. К 13 годам этот тип сформировался в юного бандита, от которого стонала вся школа и улица. В Alma mater он появлялся лишь время от времени, по своему усмотрению. Учителям отвечал так, как будто не они его, а он их призывает к ответу. Все поселковые хулиганы были его друзьями и покровителями. Курил Мишка практически открыто и часто от него разило спиртным. Вопреки уверениям всех медико-гигиенических изданий, такая радостная жизнь нисколько не подрывала его железного здоровья, а   в драках он был просто непобедим. Мишке ничего не стоило подойти к любому, даже старшекласснику, дёрнуть за волосы, дать затрещину, плюнуть в лицо, «обложить» матом или оказать иную «любезность» в том же роде. К концу восьмилетки число его поклонников из одноклассников резко сократилось – парни стали браться за ум, но всё равно, он руководил всеми, подкрепляя своё влияние разными «подвигами», недоступными сверстникам. Например, однажды Бошивец несколько раз подряд на высоте 4 этажа перелез из одного окна класса в другое по наружному узкому карнизу, под восторженный ропот зрителей, в том числе и девчонок. Как уже говорилось, наш герой находился под пристальным Мишкиным вниманием. Бошивец не упускал случая обидеть и унизить Смирновского. Раз, перед началом урока Бошивец подошёл к Алексею вплотную и вдруг выплюнул ему в лицо разжёванное пшено, которое перед этим долго мусолил во рту. Алёша, обычно избегавший конфликтов, вскипел. Слепая ярость захлестнула его и вся ненависть к Мишке, к его постоянному тиранству, нахальству, грубости была вложена в удар такой силы, что Бошивец не только упал, но несколько раз перевернулся и угодил под ноги входившей учительнице, классному руководителю. К удивлению всего класса поверженный тиран бросился наутёк. После уроков Смирновский ожидал нападения толпы Мишкиных дружков, но его не последовало ни в этот день, ни в последующие. Мишка Бошивец навсегда оставил его в покое. Тогда Алёша понял простую истину: если из подонка хочешь сделать человека, побей его. Это противоречило установкам мамы, но весьма годилось для жизни реальной. Испытания такого рода подстерегают каждого мужчину и часто на протяжении всей жизни. Вести себя достойно, не быть трусом, противостоять всякой мрази всегда трудно. Для этого не достаточно одной физической силы, собственно, по большому счёту, не сила решает дело. Дух – вот, что главное. Всегда быть человеком – вот сверхзадача в разнообразных житейских ситуациях, но молодёжь особенно склонна выяснять отношения при помощи кулаков, это дань возрасту. Ещё одно подобное происшествие случилось с Алексеем накануне окончания восьмилетки. На этот раз пристали к его другу Юрию Петрову. Компания известных школьных хулиганов предложила Юрику пройти в туалет для выяснения отношений. Это столь необходимое и пользующееся спросом помещение было превращено местной шпаной в зал экзекуций, где наказывались «провинившиеся». Чем им не угодил Петров – неизвестно. На расправу могли пригласить любого по самому ничтожному поводу. От подобных предложений не отказываются, поэтому Юрик дрогнувшим голосом попросил Алёшу подержать портфель и подождать его снаружи. Но Смирновский не пожелал оставаться зрителем и прошёл вслед за другом. Хулиганов было человек 6-7 и справиться с ними вдвоём было нереально. Тогда Алёша предложил драться парой на пару с любым противником по выбору. Предложение было принято с восторгом и против друзей выставили самых здоровых и опытных драчунов. Противником Смирновского оказался лобастый крепкий парень с раскосыми глазами и наглой ухмылочкой на толстых губах. Бой между Юриком и его противником закончился быстро. Алёшин друг пропустил два сильных удара в губу и в нос и признал себя побеждённым. Иначе пошло дело у Алексея. Он тоже сразу получил в глаз и в нос. Кровь брызнула из носа фонтаном, а глаз стал опухать, но вместо страха Алексей ощутил уже знакомую ярость и не отступил, а стал совать руками, куда попало, стараясь тоже задеть соперника. Если б хотя бы треть его ударов достигла цели, лобастый был бы побит, но он, будучи весьма опытным в переделках такого рода, ловко и хладнокровно увёртывался, время от времени доставая Алексея каким-нибудь быстрым движением. Смирновский скоро запыхался и сообразил, что надо действовать расчётливей. Теперь он избегал лишних движений и стал лучше целиться. Наконец один из его ударов достиг цели, и противник выплюнул вместе с кровью сломанный зуб. К этому моменту оба бойца настолько изнемогли, что их развели в стороны, признав боевую ничью, хотя в глубине души Алексей понимал, что победил скорее морально, чем реально – физически.
                9
                Примерно в тот же период у Смирновского появился новый друг. Женя Кощеев учился в одном классе с Коганом, который их и познакомил. Это был щуплый, всегда бледный парень низенького роста, очень тихий и застенчивый, но он, как и Алексей бредил зоологией, обожал и прекрасно знал животных, в особенности птиц. Как и наш герой, он с детства вёл записи о природе. Странно, что они не встретились раньше, но Женя часто пропускал занятия в школе, потому что много болел. Он страдал тяжёлым пороком сердца и ему дважды делали сложные операции. Теперь все походы по лесам и полям мальчики совершали вместе в сопровождении  Рэма – милого и добродушного Женькиного пса породы боксёр, который ловил им всякую добычу. После встречи с Женей намерение стать зоологом, естествоиспытателем, окончательно созрело в душе Смирновского.
                Закончилось восьмилетнее обучение. По тогдашним правилам желающие могли продолжать образование в школе или техникуме, не желающие – могли работать. Алексей и все его друзья намеревались поступать в вузы, поэтому пошли в 9 класс. Смирновскому пришлось заняться точными дисциплинами вплотную, так как на биофаке при поступлении сдавали математику и химию. Готовиться следовало заранее. Он об этом знал, но успехи были более, чем скромными, вернее успехов вообще не было, а были двойки и тройки. В изучении же биологии ему пришлось приступить к дарвинизму, что весьма негативным и, можно сказать, трагическим образом, отразилось на его мировоззрении.
Несомненно, на Чарльза Дарвина возводили много напраслины, называя его атеистом. Лично он, по-видимому, в Бога верил. По некоторым сведениям был много лет церковным старостой своего прихода. Но вот учение его многих отвратило от веры. С православной точки зрения весь мир имеет своё начало и конец в Боге. «Аз есмъ Альфа и Омега, начаток и конец, глаголет Господь»(Откр. 1, 8). Библия ничего не говорит об эволюции. Священное писание не допускает возможности трансформации от одних видов к другим. Главная идея эволюционизма противоположна церковному учению, чтобы там не говорили католические богословы, которые до последнего времени  все были сплошь эволюционисты. Последние считают, что одни виды, сменяясь, порождают появление других видов. Об эволюционную теорию споткнулись многие незрелые умы. То же, к сожалению, произошло и с нашим героем. Отчасти это объяснимо отсутствием правильного духовного руководства, чтением книг по биологии чисто эволюционного направления (а других и не было) и оскудением личного духовного опыта. При этом начинающий зоолог не замечал, что преклонение учёных перед теорией эволюции носит прямо-таки религиозный характер, когда сразу отбрасываются все научные данные, ставящие её под сомнение, а учение о происхождении человека от обезьяны идеально устраивает коммунистов в их социальных экспериментах. С первого класса ему насаждали материализм все школьные педагоги, а не сформировавшееся детское сознание, как писал Бехтерев, обладает поразительной внушаемостью, которая усиливается авторитетом учителя, играющим в деле внушения огромную роль, а также авторитетом науки, от лица которой учитель как бы выступает. И ещё: Смирновский устал носить свою веру в себе, прятать её от окружающих. Это длилось много лет и становилось невыносимым. Кризис веры подкрался незаметно и однажды Алексей почувствовал, что веры у него не осталось. Молиться и ходить в церковь он престал ещё раньше. Мария Дмитриевна замечала, что с сыном не всё в порядке, но до поры до времени молчала. Он сам объявил ей, что в Бога больше не верит и ходить в храм отказывается. Произошла бурная сцена. Мать плакала. Сын смущённо молчал, но стоял на своём. В конце концов Мария Дмитриевна осушила слёзы и сказала: » Религиозные сомнения были в жизни многих людей, особенно мужчин. Эти сомнения преодолимы. Я буду всегда молиться, чтобы Господь тебя вразумил и вернул к Себе. Дай Бог, чтобы это произошло скорее!»
                10               
               
                Читатель, нашедший в себе силы проследить  за моим повествованием до настоящего момента, несомненно заметил, что автор упорно избегает некоей щекотливой темы, излюбленной однако современными авторами – темы сексуальных переживаний и отношений. Делает он это, разумеется, не случайно, хотя сознаёт, насколько более интригующим и, возможно, привлекательным, стал бы рассказ но, в качестве священнослужителя опасается вызвать какое-либо нечистое движение в душе читателя, особенно юного. Я вправе лишь сказать, что ничто человеческое не было чуждо нашему герою, но до вступления в брак он сохранил целомудрие, хотя может быть не столько из-за высоких нравственных качеств, сколько в силу обстоятельств, а также потому и, скорее всего, в этом главная причина: Господь его избрал как будущего Своего служителя, а на этом поприще не только нравственная, но и телесная чистота – одно из условий.
                Последние два года в школе для Алексея стали самыми приятными за всё время обучения. Изменился  класс: одни ушли, другие-новые пришли. Изменился и состав педагогов. Уволились на пенсию наиболее консервативные и упёртые те, кто не в силах разродиться ни одной фразой без цитации Маркса, Энгельса, Ленина. Тем не менее, идеологическое давление продолжалось. История преподносилась как постоянная борьба классов, в русской литературе все были «бунтари», мечтавшие свергнуть «ненавистный царизм» и т. д. Отвергнув Бога, Смирновский тем не менее напрочь отметал коммунизм. Когда учителя начинали, как он выражался «шаманить», юноша просто внутренне переключался на что-нибудь более занимательное, чаще всего незаметно клал на парту какую-нибудь интересную книгу и читал, пока учитель не выходил из марксистско-ленинского ступора в нормальный мир. Хотя его товарищи не всегда поступали так же, Алёша отчётливо видел, что им тоже сильно надоело «шаманство», но ещё долго коммунистические бредни, внушённые с детства, мешали его сверстникам объективно видеть окружающую жизнь.
                Наступило время выпускных экзаменов. Лето выпало необычайно жаркое. Духота стояла неимоверная и подготовка к экзаменам превратилась в сущее мучение. Первый экзамен – сочинение Смирновский сдал благополучно. Два экзамена по математике, как и предполагал – на тройки. Но вот последний – по физике стал для него тяжким испытанием. Дело в том, что Алексей настолько запустил этот предмет, что даже и не пытался к нему готовиться, надеялся, что экзаменаторы как-нибудь вытянут его, ведь портить отчётность педагогам не резон. И тут его ждал неприятный сюрприз: он попал к незнакомой учительнице, которая сразу стала задавать ему вопросы не по билету (две задачи из билета ему незаметно помогли решить). Ни на один из вопросов он не мог дать ответа. Тощая «физичка» с физиономией садистки  с неожиданной злобой и упорством продолжала  пытать неудачливого выпускника. На лице её разливалась злорадная улыбка, которую Смирновский потом не мог позабыть долгие годы. «Училка» явно старалась Алексея «завалить». Он весь покрылся потом, предвидя переэкзаменовку осенью и невозможность сдачи экзаменов в вуз. И тут ему на помощь пришла молодая «физичка» из параллельного класса. Под каким-то предлогом она вызвала тощую мегеру в коридор, а другой преподаватель быстро отпустил Смирновского, поставив ему три балла. Пронесло! Впоследствии нашему герою пришлось некоторое время подвизаться на ниве педагогики. Помня своё детство и свои выпускные экзамены, он всегда был снисходителен даже к самым слабым ученикам.
                Придя домой и рухнув в изнеможении на диван, Алексей объявил матери, что это самый счастливый день в его жизни и школу он навсегда похоронит в своей памяти.
                Выпускной бал как-то не очень запомнился. Всё было тихо и чинно. После банкета всю ночь выпускники бродили по городу. Потом пошли купаться (только парни), причём у золотого медалиста Серёжки Клочкова в воде свело ногу, но его тут же вытащили на песочек. Никто не напился и не буянил, как часто случается в наше время. К утру все тихо разошлись по домам.
                Через месяц Смирновский поступал на биофак МГУ. Конкурс составлял 20 человек на место, причём первым экзаменом шла математика, а профилирующий – биология – последним. При таком раскладе шансы поступить у Алексея были призрачными, поэтому он не удивился, увидя свою фамилию в списке провалившихся на первом же экзамене. Задачи и примеры были сверхсложными – нужно было отсеять как можно больше претендентов. Он даже не получил возможности показать своё великолепное знание профилирующего предмета. Так как 18 лет Смирновскому исполнялось  в сентябре, он подлежал осеннему призыву в Советскую Армию. Алексей не стремился, как теперь говорят «откосить» от воинской обязанности, хотя особой охоты служить тоже не имел, но рассудил, что через 2 года сможет опять попробовать поступить в вуз вне конкурса и стал ждать повестки. Его друзья оказались более удачливыми – поступили все, хоть и не в те институты, в которые планировали. Впрочем, это было закономерно. Коган и Каховский считались лучшими математиками школы, Петров тоже был силён в физике и химии. Только Женю Кощеева по состоянию здоровья освободили от выпускных экзаменов и потому он не мог в том же году поступать в вуз, поступил на следующий.
                Маленькая серенькая бумажка – повестка из военкомата пришла Смирновскому в конце декабря. На медицинской комиссии хирург неожиданно прицепился к его травмированной ноге. Он заставил Алексея бегать, приседать и наклоняться и вдруг заявил, что он не годится для строевой службы и отчисляется в стройбат. Смирновский об этом роде войск кое-что уже слышал, поэтому решение врача его сильно озаботило. Напрасно он пытался доказать комиссии, что совершенно здоров. Хирург был непреклонен. Сбор назначили через два дня. Алексей сходил в парикмахерскую и демонстративно остригся наголо. Со стрижкой многие призывники тянули до последнего и даже в назначенный день являлись с длинными прядями и их стригли прямо в военкомате. Алексей рассуждал иначе: пусть все видят, что человек в армию собрался и гордо ходил по улицам, ловя сочувственные взгляды девушек. Шапка теперь непривычным образом съезжала на уши. Проводы сделали в воскресенье вечером. Они были необычайно тихими. Мария Дмитриевна твердила, что пьянство и гульба совершенно неуместны в такой ответственный момент. Алёша был согласен. Пришли только самые близкие друзья. Пили чай и вели тихую беседу. Коган пришёл с невестой – одноклассницей. Ребята рассказывали о начале учения в институтах, о новых товарищах и педагогах, но никто не мог дать совета Алёше, потому что никто из друзей в армии не служил. Назавтра Алексей к 9 часам должен был быть в военкомате. Это был понедельник и учебный день, поэтому все друзья отправились на занятия и никто не догадался остаться, поддержать новобранца накануне тяжёлых испытаний. Он почувствовал себя страшно одиноким, когда они вдвоём с мамой стояли у сборного пункта. Каждый призывник заявлялся с ватагой провожающих – друзей и родственников. Большинство было навеселе, многие сильно пьяны. Звон гитар, звуки гармошки, пение, вопли и топот ног оглушали. Впоследствии Алексей понял, что вся эта кутерьма в хмельном угаре позволяла новобранцам, как когда-то их дедам – рекрутам, отвлечься, снять напряжение и тревогу, что этот старинный обычай проводов не так уж бессмысленен и неблагочинен, как казалось его матери, а играет роль дурманящего напитка, предлагавшегося приговорённым к смерти, ведь многие из армии даже и в мирное время не возвращались живыми.
                Наконец подали автобус и он, поцеловав маму и получив от неё благословение, забрался внутрь со своими новыми товарищами.
                11

                Прежде, чем описывать дальнейшее, автор вынужден сделать заявление. Имея среди своих предков офицеров и относясь с глубочайшим уважением к профессии военного, он никоим образом не желает бросить тень на армию как таковую. Более того, считает преступной  разнузданную кампанию против военнослужащих, осуществляемую в «демократических» СМИ. За последние 15 лет на армию и военных вылиты ушаты грязи. Армию пинают все, кому не лень, вот почему стали возможны такие вопиющие факты, как суд над полковником Будановым. Как офицеру выполнять свой долг, если он вынужден оглядываться на каждого борзописца или «борца за права человека», не сочтут ли эти деятели борьбу с врагами отечества «противоправным деянием», разрушающим «общечеловеческие ценности»?
     В том, что увидел и пережил Алексей Смирновский, не армия виновата. К тому времени (середина 70-х) советский строй стал загнивать. В строевых частях ещё наблюдался относительный порядок, но в стройбате творилось то, что сейчас называют «беспределом». И это закономерно, так как стройбат, строго говоря, вовсе не род войск а, как назвал его один солдат, призванный из глухой провинции: »что-то среднее между плохим колхозом и зоной». Возникло это уродливое образование после упразднения недоброй памяти ГУЛАГ(а). Кто-то должен был продолжать «стройки века». Комсомольцев-добровольцев не находилось и кому-то пришла в голову идея создать структуру, куда собрали всё самое тупое, болезненное и гнусное из всех республик бывшего СССР, все отбросы, непригодные для настоящей военной службы. В этот контингент входили: не имеющие даже неполного среднего образования ( восьмилетки по тем временам), не знающие, государственного тогда, русского языка, имеющие судимость за мелкие преступления (осуждённые по «серьёзным» статьям в армию не призывались), имеющие многочисленные конфликты с милицией (приводы) и больные. В результате в стройбате служили в основном инородцы с Кавказа и среднеазиатских республик, а из русских – тупые, больные и преступные. Самой серьёзной ошибкой командования было решение призывать судимых. Во многом благодаря им завелась пресловутая «дедовщина», разъевшая стройбат и, как зараза, перекинувшаяся на строевые части. Автору довелось держать в руках десятки солдатских «дел» - то есть папок со сведениями о военнослужащих (ведь они считались военными и носили погоны) стройбата. В каждой папке с удручающим однообразием приводились такие сведения: «Образование 5(4-6) классов, имеет 2-3 привода в милицию, склонен к употреблению спиртных напитков, специальности не имеет.» Что касается попавших в строительные части по здоровью, точнее по нездоровью, то наверняка ни одна армия мира не допустила бы некоторых из этих бедняг в свои ряды: очкарики, дистрофики, страдающие варикозом, имеющие более 2 –х сотрясений мозга и т. п. За 2 года службы Алексей встретил по крайней мере 3 умственно отсталых солдат, участь которых была ужасна. Формально весь этот контингент не мог полностью освобождаться от «почётной обязанности каждого гражданина СССР» якобы потому, что заболевания были недостаточно тяжёлыми. Но как можно направить в армию парня, ничего не видевшего в трёх шагах, со вздутыми опухшими венами на ногах, так что даже ходить нормально он не мог? А был такой москвич в его подразделении! Эти физически неполноценные солдаты по иронии судьбы были наиболее благополучным элементом в стройбате, не склонным к криминалу, наиболее управляемым, но физические недостатки часто ставили его в зависимость от здоровых и жестоких товарищей. Однако, справедливости ради стоит сказать, что каким-то непостижимым образом попадались и вполне нормальные, здоровые парни, по  нелепой случайности угодившие в военные строители, но их было ничтожно мало.
                Задачи, возлагаемые на военных строителей были безусловно стратегически важными. Они строили аэродромы и другие ответственные объекты, прокладывали дороги, возводили дома для офицеров и часто являлись первопроходцами в глухих необжитых местах. Бойконур – детище стройбата. Солдатская рабочая сила обходилась дёшево. «Два солдата из стройбата заменяют экскаватор» - любимая поговорка военных строителей. Но отношение к труду со стороны рядового состава было самое плёвое. Зарплату они получали, это верно, но расценки были занижены. Например, куб мёрзлой архангельской земли, которую в одиночку и за два дня не перелопатишь, стоил 60 копеек! Из заработка вычитали сумму на прокормление и обмундирование, так что случалось, солдат не только не зарабатывал денег, но к моменту демобилизации был ещё должен государству. Крайне низкая сознательность военнослужащих, отсутствие материального стимула, усталость и утомление «молодых», которые собственно только и трудились, пока «деды» отдыхали, приводили к рекордно низким показателям в работе. Так, воинская часть, куда попал Смирновский, выполняла план на 48-50%, а его 3 рота аж на 36-38%! Делалось всё халтурно, разваливалось в немыслимо короткие сроки. Другая беда – повальное воровство. Тащили все и всё: стройматериалы, обмундирование, продукты. Воровали офицеры и прапорщики, воровали сержанты и рядовые. Ничего нельзя было оставить без присмотра, любая тряпка, которой грош цена, в казарме исчезала. Начальство это знало и ничего не могло поделать, хотя и пыталось. Солдаты чувствовали себя вторым сортом и сами себя не уважали. Вроде бы призывались Родину защищать, а им даже оружия не доверяли. И правильно делали, учитывая моральный облик среднего военного строителя. Может быть, и даже очень вероятно, экономическая выгода для государства от стройбата была, несмотря на все накладки, но духовно-нравственное и развращающее влияние этого рода войск в кавычках на остальную армию, да и на общество в целом, никак этой пользы не оправдывало. «Дедовщина» как дурная инфекция разъела всю армию изнутри, а затем войска добили «сверху» пресловутыми «реформами». Дальше события развивались по проторенному пути: от больной армии к больному обществу и далее – к развалу страны, а теперь, когда говорят, что Сибири нам не нужно, потому что её не отопить и не прокормить – к развалу России.
                12
                Автор располагает краткими записями, сделанными Алексеем Смирновским сразу после демобилизации, по свежим следам. Предоставляю слово моему герою: » Я нашёл себе место у окна. Автобус тронулся, и скоро всё скрылось из виду. Мы ехали молча. Даже те, кто хорохорился под хмельком в начале, затихли и задумались. Дают команду остановиться. Что такое? Оказывается, очередной осмотр. Вылезаем. Два прапорщика выворачивают наши вещи. Они надеются найти режущие и колющие предметы, а также спиртное. Ничего не обнаруживается, так как это уже не первый осмотр, всё отобрали раньше. Однако, кое-кто всё-таки провёз водку, такие фокусники всегда находятся. Узнаём: оказывается, нас везут в город Железнодорожный (тоже мне названьице!) около Москвы, на распредпункт. Туда прибываем к полудню. Нас заводят в какой-то большой зал и оставляют чего-то ждать. Слышен тихий гул голосов – ребята разговаривают, знакомятся. Здесь призывники из разных городов Московской области, а также из других мест. Дверь открывается и появляется молодой полный лейтенант в сопровождении сержанта. «Тихо!» - приказывает он. За шумом голосов его плохо слышно.» Тихо, мать вашу!» - орёт лейтенант снова, и лицо его искажается злобой. Мы от неожиданности умолкаем и ждём продолжения. Опять построение и перекличка. Это повторяется несколько раз до вечера. В 22 часа, измученные бездельем и ожиданием, узнаём, что отправляемся в Архангельск. Опять везут на автобусах на Ярославский вокзал. В ожидании поезда выстраиваемся около камеры хранения – длинный строй бритоголовых парней с сумками и чемоданчиками в руках. День сырой, промозглый. Перед строем огромная лужа. Пассажиры, снующие взад-вперёд, приостанавливаются при виде нас, и некоторые, заглядевшись, попадают в лужу, вызывая гогот призывников. Прохожие симпатизируют нам. Стоящий рядом со мной парень из Хотьково обнаруживает в толпе зевак двух знакомых, и поручает им купить вина в ближайшем магазине, но они, кажется, не успели выполнить его просьбу – нас повели на перрон. Отряд растянулся вдоль всего состава. Возглавил его офицер в морской форме. Впоследствии мне пришлось иметь с ним дело. Полковник З. не слишком большого ума, но не злой человек.  Ещё в Железнодорожном я написал письмо домой, в котором сообщал, что еду в Архангельск. Теперь мне удалось отправить его через какую-то девушку в толпе. Самим же нам запрещалось покидать строй. Вообще, с первых часов призыва в армию начались всевозможные запреты и ограничения, привыкнуть к ним мне будет не легко! В плацкартный вагон призывники набились до отказа. Я, как всегда, замешкался и получил полку на самом верху, где обычные пассажиры складывают вещи. Вагон прилежно отапливали и скоро стало очень жарко. Лёжа наверху, я обливался потом, мои ноги свешивались вниз, так как полка была слишком коротка, да ещё во всю мочь орало радио и я никак не мог заснуть под дурацкие песни типа «Звёздочка моя ясная» или «Светит незнакомая звезда» - со звёздами у них явно был перебор.
                До Архангельска добирались почти сутки. Несколько раз небольшие группы призывников высаживали на промежуточных станциях. Через вагон от нас был ресторан. Там продавалось шампанское. Скоро оно очутилось на наших столах. Этому не мог помешать офицер, присматривавший за вагоном. Возникло несколько драк, но они быстро прекратились благодаря вмешательству лейтенанта. Я не пил. Достал из своей сумки огромную варёную курицу и уплёл её всю, так как мои товарищи разделить трапезу отказались – они все были «под градусом» и на еду даже смотреть не могли.
                На привокзальной площади Архангельска нас разбили на группы и повезли в разные воинские части. Было темно. Дороги не видно. Народ молчал. Наша машина остановилась у ворот вч  Х, где я прослужил все два года. Карантин помещался в клубе. Кинозал превратили в спальню, внеся туда двухъярусные кровати. Здесь уже жили 20 грузин – призывников, завезённых раньше нас. Им только что выдали новое обмундирование. Пока мы укладывали вещи и ставили кровати, появился сержант по фамилии Станкевич и начал тренировать грузин выполнять команды «подъём»- «отбой». Кавказцы торопливо стягивали с себя хб и, сверкая белыми кальсонами – неизменной принадлежностью солдатского гардероба с суворовских времён, неслись к койкам. Сшибая друг друга, они лезли на второй ярус. Некоторые грузины не понимали по-русски и путали команды, так что зрелище было забавное и мы, в тот момент зрители, развеселились. Скоро однако стало не до смеха. Почти у каждого из нас с собой были хоть какие-то деньги. У меня, например, всего 8 рублей, но у иных до 200. Начальник штаба майор П. Предложил сдать деньги под расписку ему. Дескать они все пойдут вам на сберегательную книжку (стройбат хозрасчётная организация и солдаты получают деньги за труд). Мы, как дураки, поверили и больше этих денег не видали. П. нагло их прикарманил. К кому мы только не обращались! Начальство обещало «разобраться», а воз и ныне там. Об этих жалких 8-и рублях я потом много жалел, потому что в первые дни службы страшно хотелось есть, а купить еды было не на что. Нас повели в баню и выдали обмундирование. Гражданскую одежду и обувь сожгли. Был среди нас один москвич по имени Женя. Огромный, болезненно толстый, он весил 115 кг. У него были громадные толстые ноги, узкие плечи и синяки под глазами на унылом угреватом лице. С этим Женей вышла заминка – на него ничего не налезало. Начал он с того, что разорвал штаны, вернее они сами на нём расползлись. Сапоги еле влезли на мясистые икры, а чтобы затянуть ремень, Женю пришлось положить на пол и опереться ему в живот коленом, словно лошади, у которой ослабела подпруга. Вечером нас стали учить переодеваться за 45 секунд и делать «подъём» - «отбой». К счастью, благодаря моему знакомому В. Б. , я до армии научился правильно наматывать портянки. Это умение теперь сослужило хорошую службу, кроме того, я жульничал: прятал портянки и одевал сапоги на босу ногу. Многие же мои товарищи не укладывались в положенный срок, поэтому  мы по многу раз раздевались, прыгали в  кровати, выпрыгивали обратно и снова одевались. Сержанты явно наслаждались нашими бестолковыми движениями и, упиваясь своей властью, заставляли нас снова и снова делать их «на бис». Особенно свирепствовал сержант Сидоренко, недавно закончивший сержантскую школу или попросту «учебку». К этому Сидоренко в отделение я и попал. Мне понадобилось отлучиться, и я обратился к нему: » Товарищ сержант! Можно…» «Можно козу на возу и бабу под возом» - отрезал «старший товарищ». Когда он орал: »Подъём!», в его голосе слышались злорадство и издевка дебила, получившего неограниченную власть над здоровыми людьми. Неожиданно наступило облегчение. Причиной послужил злополучный Женя, оказавшийся в одной группе со мной. Ему пришлось труднее всех, потому что он получил койку на 2 ярусе, а одежда была ему смехотворно мала и мешала движениям. Мы уже лежали под одеялами, а потный толстяк мучительно пытался стянуть брюки – галифе, в то время, как Сидоренко с зловещим выражением на  физиономии отчитывал:» Две минуты, две минуты 15 секунд…» Наконец, кровать жалобно всхлипывала под многопудовой тяжестью и вновь следовала команда «подъём» и сразу же «отбой». В чём дело? Оказывается, Женя неверно, по мнению сержанта, откинул одеяло. Снова «подъём». Опять неверно. Теперь Женя в одиночестве проделывает «подъём» раз 20. Пот заливает его лицо, грудь вздымается, лицо краснеет… Бедный безответный Женя! В первые же дни своей службы он сбросил 20 кг, над ним издевались старослужащие, но он никогда не жаловался. Впоследствии он надорвался и его комиссовали, как мне рассказывали. Я внимательно вглядывался в рожу Сидоренко и сгорал от желания изо всех сил по ней съездить, но так и не решился. Незадолго перед этим один мой землячок-бодрячок «послал» сержанта Станкевича и получил пряжкой от ремня по лицу, да ещё ему обещали «разобраться» по прибытии в роту. Много позже я понял, что наши строевые сержанты вовсе не худший вариант «старика». Они хоть и красовались перед нами, разыгрывая «начальство» и любили покомандовать, но известной грани не переступали.

                13
                Засыпая в ту первую ночь, я с тоской думал о предстоящих испытаниях, ошибочно полагая, что такая травля будет в продолжение всей службы. Должен признаться, единственного утешения в тяжёлой ситуации – молитвы, я был лишён по своему собственному скудоумию и отступничеству от Бога. Лишь позже, здесь, в армии я вернулся к вере и  в этом, думается, главное значение испытаний, выпавших на мою долю, но это было впоследствии, а сейчас я ворочался и не мог заснуть. Взглянув на своего соседа по койке – худого прыщавого паренька, я увидел, как у него из глаз капают слёзы.
                На следующее утро, против ожидания, нас почти не муштровали. Воды в клубе не было и мы умывались архангельским снежком на улице. На здоровье солдат начальству было наплевать. Все 2 года службы в любую погоду, даже в 35-градусные морозы из казармы в столовую мы ходили строем в одном хб. Неделями нас не мыли в бане, особенно в командировках. Удивительно при этом, что болезни были редкостью. Видимо, подключались какие-то аварийные ресурсы организма, помогавшие вынести это издевательство. Я часто думал  о том, что по выносливости с русским-советским солдатом не может конкурировать ни один европеец или американец. После завтрака, кстати, весьма приличного, нас немного погоняли пешим строем, а затем карантинный офицер провёл с нами беседу. Тут мы кое-что узнали о нашей части. Было сказано: имеющие строительную специальность распределяются в соответствующие роты – автомеханическую или в командировочные. Особенно много говорилось о 3 роте. Она, по словам нашего командира, прогремела на весь Архангельск, благодаря распущенности личного состава. Туда грозили отправить недисциплинированных и не имеющих специальности. Стоит ли удивляться, что в это «элитное» подразделение я и угодил по принадлежности ко второй категории? 3 рота почти целиком состояла из солдат одного призыва, прослуживших 1,5 года – «дедов», большей частью киргизов (половина личного состава), русских (одна четверть) и азербайджанцев (одна четверть). Создание такой группировки было величайшей глупостью начальства, если учесть отношения между солдатами разных призывов в стройбате. Здесь не принято, чтобы «старик» трудился. Всю работу в казарме и на производстве выполняют «салаги», «молодые» и «черпаки» - младшие призывы. Больше всего конечно достаётся «салагам»-новобранцам. «Салага» всецело подчиняется «деду». Его можно заставить сделать любую неприятную, обременительную работу, посмеяться над ним, ударить, послать среди ночи на улицу искать закурить и т. д. и т. п. Начальство бессильно бороться с этим явлением, да и не всегда считает нужным это делать. Ему так спокойней – кто-то ведь работает и за порядком следит, а «салаги» никогда не жалуются, знают, что с ними в этом случае будет.
                И так, я попал в 3 роту вместе с 19 моими товарищами,  в основном москвичами и жителями столичной области. Мы все были одеты в новую чистую форму, в новые сапоги, бушлаты и шинели. Робкой кучкой столпились мы посередине длинной дощатой казармы, уставленной кроватями в два яруса. Наше появление было встречено изъявлениями радости: «Салаг ведут! Салаги пришли! Теперь есть, кому план выполнять и полы драить!» Началась суета с переноской коек и перетаскиванием вещей. «Деды» подходили  и разглядывали нас, как в зоопарке. Ко мне подошёл дюжий азербайджанец и велел снимать бушлат. Уже прежде меня предупредили, что бороться с «дедами» себе дороже и лучше  им уступать, поэтому я ответил согласием, но попросил «азера» подобрать мне старый бушлат хотя бы по размеру. Он ответил: »Ладно, найду», подкрепив своё обещание длинным русским ругательством с кавказским акцентом, и удалился. Новых бушлатов на первом году службы мы больше ни разу не одели. Всяк носил, что сумеет достать. Так повелось из поколения в поколение: «старик» носит новое, «салага» - старое. Один киргиз с хитрыми глазами злорадно сообщил нам, что в своё время, когда нынешние «деды» были «салагами»,  в 3 роте верховодили наши земляки – москвичи. Ясно, что на нас теперь отыграются. Случилось это немедленно. Трое из наших были слегка пьяны, говорили, что выпили «для храбрости». Наши «старшие товарищи» не могли обойти вниманием столь вопиющий факт. Когда мы улеглись спать, трёх «пьяниц» вызвали  в сушилку и там избили, чтобы запомнили: пьянство – привилегия «дедов», но никак не «салаг». Перед сном старшина роты прапорщик Кащук сделал нам «подъём» - «отбой», а когда он удалился, «старики» посовещались и установили, что мы недостаточно быстро выполняли команды и нуждаемся в тренировке. Пришлось нам одеваться и раздеваться ещё раз 15, после чего двоих отправили мыть полы в казарме, а остальным милостиво позволили улечься в кровати. Мойщики драили пол целый час, но их всё время заставляли перемывать. Краска с досок давно стёрлась, поэтому мытьё полов было настоящим мучением. Некоторым ещё пришлось подшивать «дедовские» воротнички. Мне в тот вечер не досталось никакой работы, но я лежал под одеялом и не спал, сильно подавленный. Не такой мне представлялась служба в армии! Может быть я действительно нежная, неприспособленная тварь, избалованная мамой? Но у моих товарищей та же растерянность и они подавленны не меньше меня. Что-то будет завтра?
                14
                На другой день нас разбили на два отделения, дали по командиру-«старику» и повели на работу. Скажу немного о своих товарищах. Со многими мне пришлось прожить бок о бок 2 года. Самым приятным для меня человеком и любимцем всей роты был Саша Головин. Невысокий, круглолицый, с весёлыми смородинными глазами и тёмными сросшимися бровями,   с никогда не исчезающей белозубой улыбкой, ни при каких условиях не унывающий, даже в тяжёлый момент способный отпустить какое-нибудь зубоскальство – один из тех весельчаков и балагуров, тип который так мастерски выведен в Василие Тёркине. Он обладал счастливой способностью ладить с людьми без всяких, казалось, усилий со своей стороны. Часто, благодаря его вмешательству прекращались ссоры, так как он одним словцом умел разрядить обстановку. Даже «деды» относились к Головину терпимо и беспокоили его реже других. Он отнюдь не был шутом. Его все уважали и прислушивались к его мнению. Он был умелым работником и часто в начале службы давал мне наглядные уроки, как надо работать. Он любил выпить, но в подпитии никогда не буянил, а становился вялым и заваливался спать.
                Полной противоположностью ему был мой земляк Гена Сорокин. Попал в стройбат за многочисленные приводы в милицию. Нахальный, дерзкий, но не храбрый, циничный, жестокий, самолюбивый. Высокий, очень сильный. Занимался боксом и борьбой. Черты лица неправильные, но довольно приятные, если б не бледно-голубые глаза с дерзким, вызывающим выражением. Это его «угостил» Станкевич по физиономии. Генка любил исполнять блатные песни под треньканье гитары. Благодаря такому таланту он мог бы жить беспечно, так как музыкантов, даже неумелых, в армии ценят. Однако он сам себе портил жизнь вздорным неуживчивым характером. Закончил Гена плохо. Был переведён в 4 роту. Там сильно чем-то обозлил «дедов» и его жестоко избили, после чего он в паре с приятелем дезертировал.
            Серёжа Ухов москвич. Работал телефонистом. Прослужил со мной в отделении год, затем был переведён в штаб на узел связи. Он любил свою специальность и много о ней рассказывал. Ухов из семьи простого рабочего, но в нём есть московский лоск, выделяющий столичного жителя среди всех прочих. Серёжка огромного роста – самый высокий в нашей части, но худощав и хорошо сложен, так как долго занимался лыжным спортом и вообще очень красив: прямой правильный нос, большие светло-карие глаза, страстный и выразительный взгляд, спокойная, несколько небрежная манера. Ему всегда приходила куча писем от женщин и девиц, некоторые с фотографиями и дамочки на фото были первый сорт. Сергей один из немногих «нормальных» среди военных строителей и почему он угодил к нам – непонятно.
                Было у нас два «женатика». Одному 27, другому 26 лет. Этим ребятам было особенно трудно, потому что «старики», не считаясь с солидным возрастом, заставляли их делать всякую унизительную работу. Одного из них звали Владимир Яковлев. Это был тёртый и, как нам тогда казалось, многоопытный человек с ясным и трезвым взглядом на жизнь, добрый и справедливый.
                Находился среди нас так называемый Сын (вероятно по аналогии с «Сыном полка» Катаева) – низкорослый паренёк с круглой, в виде яблока, головой , маленькими светлыми серьёзными и недобрыми глазами. Типичный подхалим или, как у нас говорили «шестёрка». Он сразу попал под покровительство «дедов» ,всячески заискивая перед ними. За это его не обижали и позволяли не работать, в то время, как другие «салаги» трудились до изнеможения. Понятно, таким поведением он заслужил ненависть всех однопризывников, но даже, когда его покровители демобилизовались, Сыну не особенно старались отомстить, ввиду его полного ничтожества. Кроме того, у Сына была в высокой степени развита способность чуять, куда ветер дует: он всегда находил себе покровителей во всех ситуациях.
                Но довольно характеристик.  И так, нас привели на работу. Третья рота тогда строила столовую для военного госпиталя. Стройка близилась к завершению, начальство торопилось со сдачей объекта, так что с первых дней с нас форменным образом три шкуры драли. Первое задание состояло в перетаскивании вручную бетонных бордюр для дорожки. Весит такая штука 120 кг. Мы носили их на ломах вчетвером на расстояние 50 м. С непривычки всё тело ломило, руки, казалось, готовы были оторваться. В глазах плыли круги. Большинство из нас не было привычно к физическому труду. Впоследствии мы легко таскали такие бордюры вдвоём, но в начале..! «Деды» отсиживались в прорабке, если их не беспокоило начальство (а этого почти никогда не случалось). В первый же день, сделав свою работу, по указанию командира отделения кавказского грека Алепова, мы принялись за работу «дедовскую», после чего еле доползли  до столовой к обеду.
                Хочется сказать о еде. Вообще, кормили нас вкусно. Суп обычно бывал наваристым, правда зачастую без положенного мяса. На второе давали либо каши, либо макароны, иногда плов. Белого хлеба полагалось три куска в день, чёрного – без ограничений, 6 кусков сахара, на третье компот или кисель. На таком рационе можно бы жить да жить, если б порции были побольше. Еды давали бессовестно мало. Солдатская пайка рассчитана на «среднего» солдата, но у нас сначала не наедались не только «средние», но и самые маленькие, вроде Сына. Мы тратили массу энергии на работе, ясно, что её нужно было компенсировать, а для этого требовалось отнюдь не среднее количество калорийной пищи. Кроме того, нашу «среднюю» пайку всё время урезали. Особенно мало доставалось второго. За стол садилось 10 человек, а наесться, как следует, могли бы только двое. Особенно плохо было с картошкой, но в этом были повинны сами солдаты. Картофель на всю часть чистили по очереди все 4 роты. С этой целью в течение месяца ежевечерне после ужина на кухню приходило человек 10 (разумеется «салаг»). Каждому полагалось почистить по 40 кг картошки. На это уходила вся ночь. Мне часто приходилось заниматься этим делом. Бывало, начнёшь в 10 вечера, а кончишь в 4 утра и это после целого дня тяжёлой работы! В 6 часов подъём и опять на работу. Мы так уставали, что приходилось халтурить – вместе с очистками выбрасывали нечищеные клубни. Если этот номер удавался, количество картошки на солдатских столах резко уменьшалось,   к тому же, для скорости, кожура снималась таким толстым слоем, что картофелина после чистки теряла половину своего веса.
                Постепенно организм в какой-то степени привыкал к малому количеству пищи. Некоторые даже ухитрились прибавить в весе, видимо за счёт накачавшихся мускулов, но все, кто весил более 80 кг (я в том числе), похудели. На протяжение 2 лет я всё время был голодным, да и мои товарищи никогда не отказывались от еды, если таковую предлагали. Чёрного хлеба давали вволю, но его никто не ел, так как он был плохого качества и в больших дозах вызывал кашель и рвоту».
                На этом краткие записки моего героя кончаются, но они дают ясное представление о том, в какое болото он попал. Я вовсе не собираюсь излагать здесь хронику стройбата. И так пришлось посвятить этому, так сказать, образованию, много места. Делалось это вовсе не с целью обличения армии или советского строя. Моя задача лишь отметить следующий факт: Алексей Смирновский был доведён до крайности условиями, в которых неожиданно оказался. Первый месяц службы он практически не спал и был, как и все его товарищи-«салаги» на грани сумасшествия. Стоило ему присесть хотя бы на минуту, его тотчас побеждал тяжкий беспробудный сон. Спал он везде, где только удавалось какое-то время не двигаться: в машине во время переезда на работу, в ожидании ужина у тумбочки. В это трудно поверить, но один раз новобранец заснул на ходу и врезался в казарму. Всё описанное проходило на фоне беспрерывных издевательств «стариков». Последние всё больше распускались, и Алексей в какой-то момент понял, что есть некая грань в подчинении «дедам», которую переступать нельзя, иначе превратишься в полное ничтожество. И он отказывался застилать «дедовские» кровати и стирать «стариковское» бельё, до чего опускались некоторые его товарищи. В результате он получил пару раз по лицу, но его оставили в покое и унизительных предложений больше не делали. С его стороны это был робкий, но протест против гнусности и несправедливости «дедовщины».
                15
                Далее события развивались следующим образом. Всех новобранцев из 3 роты начальство отправило в командировку за 20 км от Архангельска на строительство большого военного объекта, который готовили к сдаче. На этой, так называемой «точке» уже были военные строители, в том числе человек десять «дедов», но на сей раз «салаги» оказались в большинстве. Вскоре по прибытии произошёл форменный бунт новобранцев. Ведущую роль в нём сыграл Геннадий Сорокин, подстрекавший товарищей на открытое выступление против «стариков». Выбрав момент, когда в казарме оставалось всего трое старослужащих, новобранцы с железными прутьями в руках ворвались внутрь, выгнали «дедов», забаррикадировались и объявили, что каждый «дед», появившийся в казарме, будет убит. На радостях, а больше для храбрости, так как новобранцы отчаянно трусили, «салаги» напились все, кроме Смирновского. Напрасно Алексей уговаривал товарищей быть благоразумными, не пить и приготовиться к нападению, ибо ясно было: «старики» помыкать собой не позволят. Все орали, буянили, а потом, сморённые усталостью и вином, уснули. Тем временем обозлённые «деды» сходили в соседнюю часть за подмогой и около часу ночи ворвались в казарму, где «салаги» спали беспечным пьяным сном. Дневальный тоже видимо уснул, так как не предупредил товарищей о появлении противника. Мало кто успел вскочить. Новобранцев переколотили всех ещё в кроватях, затем построили и побили выборочно уже в строю. Бунт кончился провалом и позором. Теперь тиранство «стариков» ещё более ужесточилось. Одного солдата, явно умственно ущербного, с тупым бессмысленным взглядом и пустыми зеленоватыми глазами навыкате, киргизы-«деды» заставили «гонять дембельского шайтана» - дали в руки ремень и послали ползать под всеми кроватями, стуча пряжкой на радость всей честной компании.
                Вот после всего этого кошмара и произошёл перелом в душе моего героя. На самом деле, имел место банальнейший случай, по русской поговорке: »гром не грянет, мужик не перекрестится». Для Смирновского «гром грянул» на первом году службы в стройбате. Он вспомнил о Боге, понял, что больше защиты искать не у кого, покаялся и обратился. Что ж, это путь многих и многих, особенно в советское безбожное время. Люди через скорби обращаются к Господу или возвращаются к Нему, как в случае с моим героем: »Приидите ко Мне вси труждающиеся и обремененнии…»(Мф /Х1, 27).
                После обращения жизнь и служба наладились не сразу, но постепенно всё как-то утряслось. Закончилось самое трудное 1 полугодие и стало легче. Почти весь второй год службы Алексей провёл в командировках. Жизнь на «точках» вдали от начальства была намного легче, чем в городе. К тому же, он сам стал «дедом». Правда, Смирновский никогда не воспользовался своим  «стариковским» правом и никого ни разу не обидел. Даже товарищей своих, быстро позабывших собственные мучения в «молодой» период и пытающихся «дедовать», одёргивал.
                Встретился Алексею хороший человек. В их части служило 15 эстонцев, которых многие недолюбливали, за то же, что и москвичей (в своё время эстонцы сильно муштровали теперешних «дедов»). Среди них был один парень (русский, как позже выяснилось, но почти не знающий родного языка, поскольку воспитывался в эстонском детском доме)    по имени Юра – Евангелист. Он действительно состоял в секте евангелистов, и выяснилось это, когда он стал распространять миниатюрные брошюрки с библейским цитатами. По этому поводу поднялся шум. Юру таскали к замполиту, но дело закончилось лишь выговором, потому что, во-первых военное начальство очень не любит выносить сор из избы, во-вторых, Юра был искусным и добросовестным плотником. Все сложные работы с деревом делал только он, и потеря ценного работника не входила в планы начальства. К тому же, замполита капитана Шинкевича, как это часто бывало в воинских подразделениях, недолюбливали, считая стукачём и карьеристом. Он не ладил    с командиром части и большинство офицеров его сторонилось. Поэтому, когда ретивый политрук хотел развить Юркину историю в громкий процесс, начальство пресекло эту попытку на корню, и евангелист остался в части. Алексей выбрал момент, когда они были одни и разговорился с Юрой. «Между прочим, я тебя давно заприметил»- сразу отозвался евангелист,» я по глазам понял, что ты верующий. Пусть ты родился православным, соблюдай свою веру. Главное: ты христианин. С меня требовали обещания не распространять религиозную литературу, но я обещания не дал, так как уже раньше обещался служить Христу. Возьми эту книжку и читай в свободное время». Он подарил Алексею крошечную брошюру, отпечатанную в Германии, с цитатами из Библии, озаглавленную как «утешительные». Кроме цитат там ничего не было – никаких сектантских комментариев и, читая брошюру, Смирновский действительно получал утешение.
                В последние полгода службы он усердно готовился к вступительным экзаменам в МГУ. Выписал нужные учебники и много занимался (была возможность). Работой в этот последний период уже не мучили. Появилось свободное время, которое Алексей проводил в лесу, наблюдая за лесными обитателями, даже вёл записи. Иногда ловил рыбу, собирал грибы и ягоды. Долгожданный час свободы пробил в конце декабря. Вместе с группой товарищей Смирновский вышел с КПП, перешёл дорогу и очутился в аэропорту, где уже стоял самолёт рейсом Архангельск – Москва. Вечером того же дня он был дома.
                16
                Не передать тех чувств радости, облегчения, исполненного долга, ожидания счастья, охвативших молодого парня после возвращения из армии домой! Смирновский хорошо усвоил преподанный ему свыше урок и чуть ли не на второй день отправился в храм к исповеди. Старенький отец Платон был ещё жив. Он ласково принял Алексея, исповедовал и причастил блудного сына. Священник знал о состоянии души юноши со слов Марии Дмитриевны и все эти годы усиленно молился за него. Теперь он убедился, что молитва не была напрасной: перед батюшкой стоял возмужавший и духовно обновившийся человек, готовый начать новую жизнь во Христе.
                До вступительных экзаменов оставалось полгода и Смирновский продолжил свою подготовку, столь успешно начатую в армии. Чувствуя слабину в математике, он записался к хорошему репетитору. При первой встрече Алексей заявил преподавателю, что с детства не знает математики, никогда не мог её постичь и вообще, у него не математический склад мышления, он гуманитарий. »Выбросите из головы этот вздор» - посоветовал репетитор – «у вас вполне нормальные умственные способности. Правила, я вижу, вы знаете. Математику в пределах школьной программы (а вступительные экзамены проходят только в этих пределах) может усвоить любой человек, если он не дебил. Вам больше не нужно приходить ко мне. Вы всё знаете. Просто тренируйтесь почаще». Для абитуриента эти слова явились  откровением. Он внял совету и достиг блестящих результатов, главное же: поверил в свои силы и сдал вступительные экзамены. Правда, по математике всё-таки получил 3, но зато блеснул на испытании по специальности – биологии. По двум другим предметам получил 4. Этого оказалось достаточно, так как после армии Смирновский шёл вне конкурса. Алексею было 20 лет, он стал студентом самого престижного вуза страны, но почему-то в душе не было ожидаемой радости и удовлетворения, хотя вроде бы исполнилась давняя мечта, и путь к ней был хоть и долгим, но прямым и честным. Впоследствии он не раз замечал: когда к чему-то упорно и долго стремишься, сметая все преграды, осуществление желания не приносит ожидаемых плодов. Вместо счастья – усталость и разочарование. Называя себя в душе неблагодарным и, стараясь заглушить в себе сомнения, Алексей отправился загорать в Одессу, на пляжах которой счастливо и беззаботно провёл целый месяц.
                В сентябре началась новая студенческая жизнь. Большинство однокурсников Смирновского было моложе его и в житейском плане представлялись ему детьми, а вот в смысле учебной подготовки они были много выше. Пока Алексей служил в армии школьная программа изменилась, особенно по химии и математике. Смирновский таким образом от своих однокурсников отставал изначально. Только по биологии он был «на уровне». Ему было трудно учиться. Приходилось навёрстывать упущенное. Тут началась ещё и высшая математика, ничего общего со школьной не имеющая. По химии ему не повезло с преподавателем. Очкастая тётка средних лет с заплывшим жирным лицом, похоже ненавидела весь мир, в особенности же студентов,  а из последних в особенности Смирновского. Она, молча, черкала его лабораторные работы и шипела сквозь зубы: » Зачем вы сюда пришли? Поступали бы на психологию!» Он стеснялся просить помощи у младших товарищей и часами сидел над книгами по химии и высшей математике, но толку от этого было мало. Впрочем, герой мой как-нибудь преодолел бы эти барьеры, упорства ему было не занимать, если б не большое разочарование в главном предмете, вернее не в науке биологии как таковой, а в методах, практиковавшихся для её изучения – в пресловутом дарвинизме, без которого преподаватели шагу ступить не могли. Особенно его смущал биогенетический «закон». Для непосвящённых: суть этого «закона» в том, что человек и любое животное в эмбриональном развитии последовательно проходят те стадии, которые им пришлось пройти ранее в развитии эволюционном. То есть человек в утробе матери проходит стадию рыбы, земноводного, пресмыкающегося и т. д. В зародыше человека находят какие-то образования, похожие на жаберные щели, на рудименты хвоста и проч. Сам Дарвин объявил биогенетический закон главным доказательством своей теории эволюции.
Алексей уже однажды наступал на эти «грабли» и не собирался делать этого во второй раз. Его научной подготовки не хватало, чтобы опровергнуть данный «закон» и другие заблуждения эволюционистов, но в душе он чувствовал в них подвох. К тому времени мировой наукой уже были накоплены многочисленные данные исследований эмбрионов человека и животных. В серьёзной иностранной научной литературе измышления эволюционистов не обсуждались, но в МГУ большинство преподавателей основной закон биогенетики считали правилом, не имеющим исключений. Кстати, принятие или отвержение человеком этого «закона» связано с его отношением к абортам. Если зародыш на стадии «жабер», то он вроде бы и не человек, а рыба, которую можно убить.
                В какой-то момент Смирновский понял, что подавлять свой душевный протест в течение 5 лет обучения на фоне зубрёжки по-прежнему совершенно чуждых ему высшей математики и химии, он не сможет. И даже в будущем он будет не свободен, потому что время чистой систематики в зоологии миновало и теперь наука выходит на качественно иной уровень и без химии с математикой не обойтись, если хочешь действительно чего-нибудь достичь. Его же любовь к природе и животным имеет лирическую, а не исследовательскую подоплёку. Решение бросить университет напрашивалось само собой. Куда же идти? О, это он знал!
                В августе следующего года Смирновский, выйдя из университета, подавал документы в Московскую духовную семинарию. В МГУ ему советовали оформить дело таким образом, чтобы сохранить возможность восстановления, но он не стал этого делать, решительно распрощавшись с биофаком и сжигая за собою корабли. После МГУ экзамены в семинарию показались ему лёгкими. Он благополучно сдал все предметы и уже мнил себя принятым, как вдруг к удивлению своему узнал, что не попал в число студентов, а оставлен кандидатом. Алексею объяснили, что его может быть примут позже на место какого-нибудь исключённого в течение года. Это не было полным провалом, но во всяком случае, неприятным сюрпризом. Господь словно испытывал решимость Алексея идти по новому пути. Ему пришлось вернуться домой и устроиться петь в церковный хор. Смирновского ещё помнили на приходе и, имея слух и голос, он стал желанным гостем на клиросе. В свободное время Алёша подрабатывал чисткой снега – ему совестно было жить за счёт матери. Одновременно он изучал катехизис, как когда-то изучал химию и математику, не теряя надежды стать учащимся МДС.
Его вызвали перед Страстной. Когда Алексей закончил все формальности, получил форму, место в спальне, учебники и прочее, уже шло вечернее богослужение. Облачённый в чёрный форменный китель со стоячим воротничком и чёрные же брюки, он спустился в семинарский храм Покрова Божией Матери в момент, когда диакон могучим густым басом возгласил прокимен великий: » Разделиша ризы Моя себе и о одежде Моей меташа жребий». Хор из десятков молодых голосов, слившихся в унисон в одной драматической и тревожной ноте ре, со страшной силой загремел, повторяя эту фразу боговидца Давида, исполненную пророческого ужаса и благоговейного трепета. Сердце Алексея чуть не выпрыгнуло из груди. Он ощутил, что как ни долго шёл к цели, всё-таки достиг её, пришёл к ней своим путём.
                Прот. Савва Михалевич
                2003
       
               

                ЧАСТЬ 2. После хиротонии.
                1
                В громадном алтаре старинного храма Алексей наконец остался один. Он стоял полуоглушённый, усталый и радостный. В ушах ещё звенели торжественные звуки тропаря Преображения Господня, исполненного великолепным архиерейским хором. Новенький подрясник пропитался потом и даже снежно-белый стихарь стал влажным. Узкий и длинный орарь крест накрест охватывал его грудь и спину, а отрастающая борода щекотала подбородок. Да, он теперь диакон! Не просто Алексей Смирновский, а отец Алексий. За Божественной Литургией в праздник Преображения Господня архиерей рукоположил Алексея во диакона. Свершилось! Только что он принимал участие в своём первом богослужении. Только что произнёс первую ектению срывающимся от волнения голосом. А как дрожали у новопоставленного диакона коленки, когда он шёл на амвон! И сейчас счастливое волнение распирало его грудь. Сердце билось радостно-возбуждённо и в душе поднималось неведомое дотоле ощущение какой-то совершенно новой силы, уверенности и могущества, да-да могущества! Алексей в тот момент почувствовал всеобъемлющее действие благодати « всегда немощная врачующей». Он глядел на мир новыми глазами, а мир по-иному видел его, Алексея.
                В опустевшем храме Лиза, теперь уже матушка Елизавета, ждала его с громадным букетом чайных роз. Она вся лучилась его радостью и крепко поцеловала мужа, когда он прижал букет к лицу, наслаждаясь нежным ароматом. « Если б мама видела» - подумал отец Алексий, но Мария Дмитриевна скончалась два месяца назад. Она знала, что сын скоро станет священнослужителем и с этой утешительной надеждой отошла в мир иной.
                Супруги наскоро простились, поскольку новорукоположенному диакону полагалось участвовать в вечернем богослужении, а Лизе нужно было вернуться к детям, которых у четы Смирновских народилось пока двое: Ванечка и Варенька.
                Во время обеда и краткого отдыха перед службой отец Алексий всё вспоминал, как он шёл к сегодняшнему событию. Три года в семинарии пронеслись быстро. На 1 курсе он проучился всего месяц (последний в том учебном году) и сдал экзамены экстерном. Учиться после МГУ было легко и скоро. Алексей числился среди первых учеников. На 2 курсе он женился. Невесту встретил в храме, но не в семинарском, как многие другие семинаристы и академисты, а в Москве у Воскресения Словущего, что на улице Неждановой, где оказался случайно с хором, сопровождающим владыку Питирима. Его внимание привлекла тоненькая белокурая девушка в белом платье, скромно стоящая в уголке с опущенными глазами, осенёнными длиннейшими ресницами, сосредоточенно молившаяся. После службы он подошёл к ней и заговорил… Ресницы метнулись вверх и она глянула на него такими серыми глазищами, какие, как он полагал, бывают только на фресках Васнецова – громадные, распахнутые и сияющие. Лиза оказалась не москвичкой, а тамбовчанкой. Она приехала в Москву навестить родственников. Происходила из верующей семьи и была единственной дочерью у матери-вдовы. Поженились они через полгода, а через год родился Ванечка. Молодые жили душа в душу и Алексей был по-настоящему счастлив. Он понимал, насколько ему повезло, так как далеко не у всех его товарищей- семинаристов личная судьба  сложилась так удачно. В 70-80-е годы непросто было сыскать православную невесту, вот часто браки с «дочерьми хананейскими» и распадались. Учиться стало труднее, так как Алексей частенько в одной руке держал конспект, а другой качал каляску, а тут ещё разного рода семинарские послушания, в основном – пение в хоре. Его слух и голос оценили с первых дней учения, и он пел сразу в нескольких хорах: и  в монастыре, и в семинарии, и на выездах. Мария Дмитриевна усердно помогала молодым, но вскоре здоровье её стало ухудшаться. Обнаружили рак – этот бич ХХ века, и она сама стала нуждаться в уходе. Семья жила скромно. Денег не хватало, и Алексей подрабатывал. За пение ему платили 27 рублей плюс 25 стипендия. Ещё он делал переводы с французского и даже брался чистить снег, так что в сумме набегало  где-то 150 рублей и этого в обрез, но хватало. Когда Смирновский был на 4 курсе, родилась Варенька. Мария Дмитриевна ещё была жива, но не вставала с постели. Успела порадоваться внучке…
                Отец Алексий потёр лоб и прикрыл рукой глаза, словно отгоняя от себя тяжёлые воспоминания о последних днях и похоронах матери. Даже тогда он не мог полностью отдаться своему горю – сесть и погрустить, может быть даже поплакать. Жизнь брала своё – Ванечка что-то лепетал и дёргал за руку, требуя внимания отца, после Вари накопилась гора нестиранных пелёнок и подгузников, в ближайшей перспективе  маячили выпускные экзамены… А как было бы хорошо убежать на речку и посидеть-погоревать в одиночестве! Нет, не удалось, может и к лучшему. Повседневные заботы смягчили горесть утраты. Алексей и к экзаменам успел подготовиться. Всё сдал по первому разряду ( то есть пятёрок в аттестате было больше, чем четвёрок и ни одной тройки).
                2
                После рукоположения Алексию было объявлено, что дней пять он послужит при архиерее ради практики, но уже на второй день ему сообщили о назначении в Артемьевск в тамошний храм Св. Георгия Победоносца. Пять часов, часть пути на электричке, часть – автобусом добирался молодой диакон до места назначения. Артемьевск оказался провинциальным и довольно захолустным городом, населённым 80-ю тысячами жителей, в основном рабочими многочисленных текстильных предприятий и громадного станкостроительного завода, с сохранившим старинную застройку центром, радующим глаз добротными купеческими особняками и резными деревянными домиками мещан Х1Х столетия. По окраинам Артемьевска теснились безликие микрорайоны из бесцветных блочных многоэтажек, не имевшие названий, а только номера: 1, 2, 6-й. Главным архитектурным украшением города был конечно огромный (на три тысячи прихожан) собор Св. Георгия, выстроенный в русском историческом стиле в конце Х1Х века, в котором и предстояло служить отцу Алексию. В 1920-х годах храм этот закрыли вместе с другими церквами Артемьевска. Он стал действовать лишь через 30 лет стараниями одной простой женщины по имени  Екатерина, выказавшей удивительную энергию, мужество и настойчивость в бескровной затяжной борьбе с безбожной властью и в конце концов добившейся восстановления прихода. Старушка Екатерина (баба Катя) доживала последние дни в качестве сторожихи при своём любимом  детище-приходе и её показывали как живую достопримечательность. Ещё бы! В дни хрущовских гонений на церковь, когда повсеместно храмы закрывали, Екатерина в своём родном городе храм открыла!
                Отец Алексий прибыл на место перед вечерним богослужением и предстал перед настоятелем с чемоданом в одной руке  и с назначением от епископа в другой. Игумен Нифонт оказался низкорослым, чернявым и полным. Аккуратно расчёсанные, гладкие и блестящие длинные волосы разделялись на макушке яйцевидной головы прямым пробором, открывая низкий смуглый лоб. Маленькие недобрые зелёные глазки смотрели надменно и в то же время настороженно. Полные розовые губы и большие ровные белые зубы придавали лицу какой-то плотоядный вид, что в купе с явственно проступающим круглым животиком неприятно поражало и не вязалось с его монашеским званием.
«С прибытием, отец диакон».
У Нифонта оказался довольно высокий и красивый тенор, но разговаривая, он как-то черезчур открытым звуком раскатывал гласные, что сразу выдавало провинциала. Он ждал пополнения с нетерпением и потому старался быть любезным: »Милости просим. Заходи. Посмотри наш храм».
                Внутри, как и снаружи, храм был великолепен, хотя роспись его не была старой – начало ХХ века, не ранее. К тому же, несмотря на солидные размеры в нём был прекрасный резонанс и каждое слово, произнесённое с амвона, было хорошо слышно и в конце. Новичка представили клиру. Вторым священником на приходе Св. Георгия был протоиерей Максим Калинович – 55-илетний украинец из Волыни, полный, лысый, с чёрной эспаньолкой, выбритыми щеками и длинными чёрными усами. Он весело и приветливо сверкнул смородинными глазами в сторону прибывшего и облобызался с ним, что-то радостно бормоча. Понять отца Максима было нелегко, так как лет пять назад он пережил инсульт и временную потерю речи. Речь частично восстановилась, но слова застревали и искажались в его горле, и понять их можно было лишь по догадке. Отец Максим прослужил в Артемьевске более 20 лет. Народ привык к нему и никто не жаловался, что слов болящего батюшки совсем не разобрать, а настоятель ловко использовал этот изъян подчинённого для… шантажа. Это диакон Алексий понял позже.
                Третий священник – отец Валерий Александров был, как говорится, клинок совсем другого закала. «В жизни не видел столь совершенный образец русского Иванушки»- подумал о. Алексий, глядя на него. И вправду: льняные волосы на прямой пробор, такого же цвета не слишком длинная борода, весёлые серые глаза, правильный нос, приветливая улыбка, крепкая плечистая фигура. Такого одеть в вышитую рубашку и обуть в лапти, и без грима Садко можно играть. «В  Артемьевске я знаю по крайней мере одного порядочного человека. Это отец Валерий» - так отрекомендовал Смирновскому будущего сослуживца один знакомый. Отец Алексий тут же передал привет от этого общего приятеля отцу Валерию. Затем вспомнил, что и сам уже видел этого священника на другом приходе.
«Не служили ли вы, отец Валерий, ранее в В.?»
«Было дело».
«Значит, я вас там видел, когда нас из семинарии возили на экскурсию. У вас ещё в тот день сын родился. Владыка вас поздравлял».
«Да, это было в 1980-м году. Это был Иван. Теперь у меня пятеро детей».
«Надо же! У меня сын тоже Иван. И ещё дочь Варвара».
«Что за русская семья без Ивана!»
Отец Валерий Смирновскому сразу понравился. Престарелого протодиакона Василия Касторьева не было на месте. Он захворал. Познакомился о. Алексий и с псаломщиком Вадимом и с регентом Михаилом. Все его тепло приветствовали и, казалось, были рады его видеть.
                3
                Диакон Алексий Смирновский начал своё служение после смерти Л. И. Брежнева в годы правления Андропова. Конец эпохи «развитого социализма» был уже близок. Напрасно новый правитель страны пытался укрепить режим разного рода строгостями. Бог и время не дали ему завершить задуманное, однако советская власть была ещё достаточно сильна, чтобы всячески мешать Церкви и блюсти её отделение от государства в одностороннем, выгодном для себя порядке. Священник был вынужденно поставлен на роль наёмника. Приход в лице совета (староста, помощник и казначей) заключал с ним договор, по которому священнослужитель обязался совершать службы и требы за определённую плату. Договор мог быть расторгнут в одностороннем порядке, если священник чем-либо не устроил приход (читай – старосту). Поскольку члены приходского совета назначались только с согласия исполкомов, власть полностью контролировала приходы и вмешивалась в церковные дела, но священноначалие ничего не могло с этим поделать и все терпели такое положение вещей, благодаря Всевышнего, что новых гонений на Церковь всё-таки нет. Иногда, впрочем, находились смелые и ловкие настоятели приходов, умевшие наладить контакт с партийцами, и за взятку, порой значительную, проводили на ключевые посты своих людей – верующих, благочестивых и совестливых. В таком случае управление приходом переходило в руки настоятеля, как и полагается по церковным канонам с византийских времён. По церковным правилам управление приходом и ответственность за него полностью лежит на священниках, а не на мирянах. В церковных делах последние имеют лишь совещательный голос.
                Отцу Алексию тоже пришлось заняться оформлением светских и церковных документов и нанести визит уполномоченным по делам религий, сначала областному, затем местному. Первый визит был чисто формальным и не запомнился, а вот артемьевский уполномоченный затеял с новоприбывшим беседу, которую завершил таким пожеланием: »Надеюсь, вы не станете водить своих детей в церковь».
«Конечно, буду водить, если они станут жить со мной здесь, в Артемьевске, или станут навещать меня».
«Зачем же так?»
«Послушайте! Ведь у вас наверное тоже есть дети?»
«Имеются».
«И вы вероятно хотите вырастить из них настоящих коммунистов?»
«Да, конечно».
«Для этого воспитываете их в соответствующем духе, верно?»
« Да, так».
«Вот и я хочу воспитывать своих детей в угодном мне духе. Конституция это разрешает».
«Только смотрите, не делайте так, как ваш сослужитель Валерий Александров. Он своим сыновьям нашил парчёвые облачения и они служили с ним».
Смирновский понял: дети помогали в алтаре, что запрещалось законом. Впоследствии он узнал, что в Артемьевске дети отца Валерия просто стояли в алтаре без всяких облачений, а стихарики им отец Валерий пошил на своём прежнем приходе. Там, в деревне, посторонние не знали об этом. Вот откуда только артемьевский уполномоченный узнал про такой факт? Не иначе, донос. Практика доносов и всяческого стукачества со времён Сталина вовсе не умерла. Со временем отец Алексий узнал, чьих это рук дело.
                При храме Св. великомученика Георгия не было церковного дома, потому священнослужителям приход снимал жилища в городе. Только один отец Максим жил в собственном доме. Отцу диакону тоже сняли пол дома недалеко от церкви. Кроме электричества никаких удобств в нём не было. С первого взгляда Смирновскому не глянулась соседка – владелица второй половины – бывшая староста прихода – пожилая низенькая жирная баба с хитрыми глазами. Он уже знал, какие бывают старосты, но отказаться было неудобно. Жилище порекомендовал сам настоятель и пришлось согласиться на такой вариант.
                На семейном совете решили, что отец Алексий, по крайней мере в ближайшее время, поживёт в Артемьевске один. Ехать с детьми в дом без удобств в такую даль не имеет смысла, да и свою квартиру оставлять без присмотра страшно. При удобном случае его станут навещать, а в выходные он будет ездить домой.

                4
                Итак, первые впечатления от прихода у отца Алексия были благоприятными. Ему понравился храм. Он впервые увидел церковное здание подобного стиля и циклопических размеров. Впрочем, бывая в Питере, он осматривал Исаакиевский, Казанский и другие соборы северной столицы, по габаритам превосходящие артемьевскую церковь, но в них было что-то чужое, холодное, западное. А вот его приходской храм сочетал в себе теплоту и уют Ростово-Ярославских, Владимирских и Московских шедевров, размерами не уступая творениям питерских зодчих. Именно накануне революции строили такие храмы – огромные, сказочно красивые, в русском стиле, подчёркивая растущую мощь, и духовную и материальную, Великой страны. Да вот  только все враги всполошились и не дали России достичь полного расцвета и могущества.
                Смирновский начал своё служение с субботнего вечера, со всенощной. Служил весь причт во главе с настоятелем. Хотя молодой диакон тщательно готовился к служению, сразу же выяснилось, что многие тонкости ему неизвестны: как подходить к настоятелю под благословение пред выходом на солею, как поворачиваться, как кланяться, как кадить… Оказывается, каждение совершается разными способами. А ещё надо было слушать хор и служить в тон, без фальши и даже, желательно, без понижения. Впрочем, бывалый регент сам приноравливался к диакону. У отца Алексия за плечами был опыт пения в разных хорах и он помогал. Артемьевский хор оказался на высоте. Несколько голосов просто великолепны, особенно один бас, тенор и лёгкое женское сопрано. Время от времени они солировали. Некоторые певчие работали в московских театрах и ездили на службы в Артемьевск за большие деньги, которые, надо отдать справедливость, Нифонт не жалел. Правда, церковность таких певчих была сомнительна, что, как известно, снижает качество духовного пения. Но всё это мелочи. В основном новый диакон справился со своими обязанностями вполне сносно. Отец Алексий был молод, хорош собой и благообразен. Он чувствовал, что понравился прихожанам. Все его мелкие огрехи деликатно поправлялись сослужащей братией. Все наперебой ему подсказывали в затруднительных местах и делали это доброжелательно. Всё же, напряжение не отпускало его до конца богослужения и, когда оно завершилось, он почувствовал утомление.
                После службы настоятель пригласил диакона в свой кабинет, в котором находились также староста Валентина Петровна и казначей Фёкла Ивановна. Новичок получил возможность рассмотреть первых лиц прихода вблизи и, как сказал бы А. П. Чехов, остался осмотром весьма недоволен. Валентина Петровна была низенькой полной старухой со вставными железными зубами, делающими её похожей на бабу Ягу с хитрыми и наглыми глазами. Фёкла же Ивановна напоминала пушкинскую «сватью бабу Бабариху». Лицо её было неподвижно и мало выразительно, как у буддийского идола, сама вся крупная, округлая, глаза щёлочками и выражение отсутствующе-невозмутимое, но почему-то чувствовалось, что любому даст отпор.
                Настоятель между тем начал длинную речь, суть которой сводилась к перечню обязанностей диакона на приходе. Кроме, так сказать, общеизвестных, вменяемых по должности, тут были и свои, особые, на исполнении которых отец Нифонт особенно настаивал.
«Прихожу на службу я за полчаса до начала, такая уж у меня привычка. А ты, отец диакон (Нифонт всем «тыкал», очевидно взяв эту манеру у старцев, но если в устах, скажем известного всей православной России лаврского подвижника отца Наума такое обращение звучало естественно и по-отечески, то у игумена Нифонта выходило фамильярно), должен быть уже на месте и всё приготовить к Проскомидии».
«Ну это исполнить не трудно» - подумал Смирновский, - «выполню».
«Опасайся чужих влияний» - продолжал настоятель, - «есть тут всякие…» Тут он значительно взглянул на старосту и казначея и те согласно кивнули ему головами, обе одновременно, как китайские болванчики.
«Я говорю, есть тут всякие Священнослужители, Духовники, так сказать, которые, возможно, будут тебя научать против меня. А я Настоятель. Я здесь главный. Как скажу, так и будет! Верно?» (Опять  взгляд в сторону двоицы – казначея и старосты).
Смирновский молча внимал. Ещё в семинарии он руководствовался принципом «молчание-золото», но выводы про себя делал быстро: вероятно это трио держит в руках приходские финансы и, следовательно, все прочие от них зависимы. Исходя из «милого» вида их мордашек, мне предстоит немало неприятностей. Жаль! Так хочется спокойствия и стабильности.
«Ты, отец диакон, теперь Священнослужитель. Преисполнись сознанием своей ответственности пред людьми. Держись солидно. Даже в походке должна проявляться твоя значительность».
Отец Алексий подумал про себя, что в принципе эти слова верны и правильны, но если он последует примеру настоятеля, его сходство с чванливым индюком станет весьма разительным.
«Постарайся поменьше бывать в городе. Найди себе занятия дома. А то здесь всякие люди есть. Незачем с ними общаться. Пойдут всякие сплетни, пересуды…»
До этого места испытуемый помалкивал, изнывая, как всякий молодой человек, выслушивающий нотации старшего, но ощутив в последних словах ущемление своей свободы, осмелился возразить: »Отец Нифонт! Вы монах и, возможно, вам действительно следует придерживаться такой линии поведения. К тому же, я слышал, у вас имеется квартирная хозяйка, которая покупает продукты и всё необходимое для вас, а у меня нет никого. Матушке с детьми будет трудно сюда приезжать. Как же мне избежать выходов в город и походов по магазинам? Я в миру живу».
Настоятель довольно кисло встретил это возражение и, переглянувшись со своими товарками, пробормотал, что в конце концов это личное дело отца диакона, а он желает ему добра.
«То-то» - подумал Смирновский, - «а то сразу в душу лезут».
После этих слов и благословения они расстались до завтрашнего утра.
                5
                Отец Алексий пришёл к себе на квартиру около восьми часов вечера. Погода стояла тёплая, почти жаркая. Он открыл окно и выглянул в сад. На деревьях наливались яблоки и сливы, трава и листья уже начинали желтеть. Грядки пустовали. Урожай заботливыми хозяевами снят. В деревянном доме, оклеенном изнутри новыми обоями, держался какой-то особый запах – старого дерева, сырости и дыма, что вместе навевало воспоминания о деревне. Тишина, царившая вокруг, подчёркивала одиночество и Смирновскому вдруг взгрустнулось, захотелось к семье, быть рядом с Лизой, услышать привычный лепет и плач детей… Мысленно вернувшись к разговору с настоятелем, он поморщился и покачал головой. Потом, отбрасывая невесёлые мысли, взял в руки канонник и принялся вычитывать положенное правило. Закончив молитву, собрался было поужинать, но спохватился, что недавно вычитал в одном руководстве рекомендацию священнослужителям не есть и не пить на ночь перед служением, и лёг спать натощак.
                Утром, встав в 7 часов и наскоро умывшись, диакон поспешил в храм, который оказался ещё закрытым. На стук в окно сторожки вышла баба Катя с ключами (та самая, что когда-то восстановила приход Св. Георгия) и, шаркая старческими непослушными ногами, засеменила к воротам. Ворота были металлическими, массивными и крепкими, как будто готовыми противостоять любому тарану, высотой не менее трёх метров. Ключи к ним полагались кованные, весом около килограмма. Повернуть их оказалось нелегко, но баба Катя никому не доверила этой операции за последние 30 лет и, кряхтя и охая, провернула громадный ключ за ушко, а диакон отодвинул тяжёлые створки. Вспыхнувший электрический свет озарил высокие своды, расписанные огромной величины фресками, и заплясал на ризах икон и серебре подсвечников. В церкви было пусто и гулко. Диакон вошёл первым. Храм Св. Георгия был трёхпрестольным, но все алтари находились на одной линии и сообщались друг с другом, так что алтарь был как бы один и очень обширный, в него могло поместиться не меньше сотни человек. Внутреннее убранство алтарей и церковная утварь были массивными и крупными под стать собору: семисвечники, напрестольные кресты, кадила. Престолы и жертвенники, тоже выдающихся размеров, обложены мрамором. Готовясь к Проскомидии, отец Алексий обнаружил в ризнице потир объёмом не менее двух литров. Из такого можно причастить хоть тысячу человек.
                Вскоре за ним в алтарь вошла старшая алтарница Алевтина – тощая старушка вся в чёрном. Вообще-то женщинам в алтарь вход воспрещён, но бывают исключения. По благословению правящего епископа для помощи священнослужителям в алтарь допускаются женщины – вдовы или незамужние, не моложе 60 лет, отмеченные благочестием и благонравием. Их обязанность – уборка, стирка, зажигание свечей и лампад, подача кадила и т. п. Конечно, лучше иметь алтарников-мужчин, но где их набрать в советское время? Алевтина была особой, приближённой к настоятелю, старшей из трёх алтарниц и самой толковой. Она неслышно скользила по застланному ворсистыми коврами алтарному полу и всегда оказывалась под рукой, когда требовалось что-то подать или принять, безошибочно, вовремя, зажигала паникадило, которое другая алтарница Ольга упорно называла «полукадило» (и зажигала невпопад), выносила подсвечник со свечой, точно в нужный момент раздавала камилавки, одним словом, делала всё правильно, как надо, чему никак не могли научиться две другие алтарницы – глухая Ольга и Зина Казачка. Последняя родилась на Дону и отца её расстреляли в период «расказачивания» по велению Троцкого. Они часто путались и ошибались, за что получали выговоры от Нифонта и от Алевтины, которая в некоторых случаях вела себя по отношению к подчинённым слишком сварливо. Казачка выслушивала выговор молча, но более старшая по возрасту Ольга иногда начинала роптать: »А ты чего кричишь! Ты лучше службу знаешь, потому что в городе жила и часто в церкву ходила, а я в деревне, и в храм только по праздникам попадала. Зато я на работе всё успевала, а ты забыла, как тебя от станков отстранили, потому что план не выполняла и послали вагонетки перегонять туда –сюда, туда-сюда, знай только на кнопочки нажимай, ну и работа!» (Обе, как и большинство артемьевских женщин, прежде были работницами ткацкой фабрики, построенной ещё до революции. Кстати, почти все, поэтому были глухие из-за бесконечного стука станков). Алевтина с особым пиететом относилась к священнослужителям. Нифонт ценил её способности и удостаивал своего доверия, хотя время от времени устраивал головомойки. Впрочем, подобным процедурам подвергалось всё его окружение, включая заслуженного протоиерея отца Максима Калиновича. На приходе Алевтину недолюбливали, считая гордячкой и занудой, а также доносчицей, что не соответствовало истине, так как она была вполне искренне благочестива, честна и предана настоятелю не за страх, а за совесть, но вид и привычки старой девы-недотроги как-то настраивал против неё. У отца же Алексия была способность понимать и чувствовать людей, что не раз его выручало в жизненных обстоятельствах, и с Алевтиной у него возник контакт, он ощущал её благоволение.
                Ровно за полчаса до начала богослужения появился настоятель в новенькой рясе из дорогого материала, чистый, расчёсанный, благоухающий хорошим одеколоном, со сверкающим наградным крестом, усыпанным лиловыми аметистами, на груди. Он придирчиво оглядел диакона с головы до ног и, видимо оставшись довольным осмотром, пригласил его читать входные молитвы на амвон перед Царскими вратами. Всё облачение отца Нифонта было добротным, сшитым впору и дорогим. Положенные действия он совершал тщательно и торжественно, чётко выговаривая слова, двигаясь грациозно и плавно, но почему-то сознавалось, что это напоказ, не хватало истинного глубокого чувства. Он и проповеди произносил так же: без запинки, гладко, как учили в семинарии – со схоластическим  делением на «вступление», «главную часть» и «заключение», но в словах его не было подъёма, не было огня и вообще замечалось, что их писал кто-то другой, а проповедник просто выучил текст наизусть и формально отбывает номер. Между тем, на слушателей производит впечатление не столько содержание проповеди, а как и кем она произносится. Автору приходилось слышать скромных деревенских проповедников, изрекавших всем известные прописные истины, а народ рыдал от умиления. Свои обязанности отец Нифонт изучил досконально. Все его движения и священнодействия были отлажены, рациональны, экономны до автоматизма. Такого же автоматизма он требовал от подчинённых. Малейшее отклонение от принятых порядков он считал вредным новаторством и «нерадением». Это было его любимое слово. Каждый пустяковый промах, даже в мелочах, вызывал резкую, порой грубую, критику, что сразу неприятно поразило начинающего диакона, у которого такие незначительные промашки в начале случались постоянно. Град замечаний, исправлений, рекомендаций, сделанных бестактно, сварливым голосом, сыпались без устали, и это сильно нервировало и сбивало с толку новичка. Впрочем, с такими же мелочными придирками настоятель относился ко всем окружающим: братии, алтарницам, певчим, прихожанам. Это создавало ненужное напряжение, натянутость, вызывало скрытое недовольство и враждебность, что крайне мешало молитвенному настрою, подрывало внутреннее равновесие и душевный мир. Так что впечатления от сослужения у Смирновского были тягостными. Он понял: служить будет трудно и предчувствовал грядущее столкновение с начальством.
                Совсем по-другому к нему относились другие священники. Отец Валерий, долго состоявший в иподиаконах у митрополита, прекрасно ориентировался в службе и тактично и незаметно делал подсказки диакону. Отец Максим тоже бормотал что-то доброжелательное и делал пояснения знаками. Псаломщик Вадим, по возрасту чуть постарше отца Алексия, тоже помогал ему, но сразу замечалось, что он трепещет перед настоятелем и во всём ему подчиняется с подобострастием.
                Не растерявшийся, но несколько сбитый с толку, диакон старался приспособиться к новой обстановке, выполнить всё, что требовал настоятель, пытаясь не столько угодить последнему, сколько правильно выполнить обязанности священнослужителя перед Богом, ибо «Проклят, кто дело Господне делает небрежно» (Иер. 48. 10). Позже, достигнув уже некоего совершенства, отшлифовав все слова и движения, он понял, что такому мелочному и сварливому придире как Нифонт невозможно угодить никогда в принципе.

                6
                Воскресная служба закончилась. Молодой диакон сильно утомился, но с удовольствием узнал, что на будущей неделе ему предстоит служить с отцом Валерием при требоисполняющем отце Максиме, а настоятель будет отдыхать до субботы у себя дома в 80 км от Артемьевска. С отцом Валерием было просто и легко. Как-то очень быстро отец Алексий напрактиковался и научился разным тонкостям служения под доброжелательным и толковым руководством этого священника. Он показывал начинающему диакону разные способы каждения: как кадить крестообразно, как кадить архиерея, как при этом кланяться, пояснял, что не нужно смотреть на народ, а лучше поверх голов и не встречаться ни с кем взглядом, чтобы случайно не нарушить внутренний мир и молитвенный настрой.
«О чём ты думаешь, когда потребляешь Святые Дары?» (После причащения мирян оставшиеся Святые Дары потребляются священнослужителем. Обычно это обязанность диакона).
«Н-не знаю, а что?»
«Старайся молиться про себя. Поминай близких: живых и мёртвых».
Этого не было ни в одном учебнике. Такой обычай есть пример устного предания которым жива и дышит Церковь.
                В первый же день после службы отец Валерий пригласил диакона к себе в гости. Он снимал большой бревенчатый дом поблизости от храма. Внутри дома ощущался запах плесени, стены несколько покосились, но разных комнат, чуланчиков, коридоров и коридорчиков имелось много, как в муравейнике. «Ко мне приезжает много людей и некоторые остаются ночевать, так как до Москвы 80 километров, а поезда ходят редко» - пояснял хозяин,- « к тому же, у меня пятеро детей. Когда они были маленькими, мы жили здесь, но теперь двое старших пошли в школу и матушке приходится жить с ними в Москве. Семья приезжает на выходные и в каникулы». Новый знакомый отца Алексия оказался радушным и гостеприимным хозяином. «Я тебя попотчую, отец диакон, постным супчиком. Вот после Успения заходи. Приготовлю отбивные, пальчики оближешь!» Несмотря на отсутствие мяса и даже рыбы, суп оказался очень вкусным. На второе отец Валерий подал варёный рис с баклажанами и овощной салат. На третье- компот из свежих фруктов. Но не только вкусная еда привлекала гостя. Занимательная беседа и приветливость хозяина привели его в восхищение. Речь и манеры отца Валерия выдавали потомственного интеллигента. Отец его был физик-ядерщик, сотрудник какого-то московского НИИ. «Партийным он не был, так как дед мой из «бывших», репрессированный, но атеист убеждённый. Лишь недавно я его привёл к вере».
                Сам отец Валерий поначалу пошёл по стопам отца – поступил на физический факультет МГУ, но приобщился Православию, увлёкся и забросил физику.
«Отца это возмутило. Он даже предпринял меры фискального характера. Меня преследовали по комсомольской линии. Пришлось уехать из Москвы. Поступил рабочим в Псково-Печерский монастырь. Пробыл там год, пока всё не утихло. Много полезного вынес оттуда для себя. Когда гнев отца иссяк, вернулся в Москву, женился и поступил иподиаконом к владыке П. Он меня и рукоположил,  а затем сделал настоятелем в одном из своих приходов… Почему перевели? О, это отдельная история».
                Конечно, в первую встречу гостеприимный хозяин, хотя и явно расположенный к гостю, всего не рассказал, но впоследствии, когда они сошлись поближе, диакон узнал, что у отца Валерия случился конфликт с его покровителем, инцидент особый, характерный для той эпохи. Конец правления Л. И. Брежнева – 1970 – е годы – расцвет диссидентского движения. Церковь уже явно не преследуют. Среди репрессированных из церковной среды лишь две одиозные фигуры: священники Дмитрий Дудко и Глеб Якунин. Декларируется «свобода совести и вероисповедования», но скрытое, завуалированное преследование верующих существует. Попробуй только открыто ходить в церковь, не скрываясь и не прячась! Живо «пропесочат» на работе или по месту учения! На этом фоне церковные иерархи вынуждены, в случае общения с иностранцами, делать заявления, что в Русской Церкви якобы «всё хорошо» и «преследований верующих нет». Почему? Это дело их совести. Насколько правы были наши архиереи, сохраняя «мир» с властью и действительно ли они тем «спасали» Церковь, ответит история. Во всяком случае, не нам, жившим и служившим в то же время, их судить. Владыка П., в епархии которого служил иерей Валерий Александров, тоже делал подобные заявления иностранным корреспондентам. Иногда он даже приглашал зарубежных гостей посетить вверенную ему епархию и привозил их на приход к отцу Валерию, приход «образцово-показательный», в живописном месте, с тщательно подобранным причтом, со сверкающим свежими красками отремонтированным храмом. Гости бывали в восторге и с удовольствием писали о «молодом и всем довольном русском священнике», то есть об отце Валерии, в своих газетах и журналах. Но однажды «молодой и всем довольный» батюшка в отсутствие архиерея дал интервью, в котором поведал о «преследованиях верующих в СССР». Интервью напечатали в какой-то крупной заграничной газете, да ещё сняли документальный фильм, в котором отец Валерий открыто, не таясь, вещает о Дудко, Эйдельмане и Огородникове. Конечно и фильм и газета стали бомбой, взорвавшей отношения архиерея и его протеже, вызвавшей недовольство властей и сокрушившей благополучие незадачливого церковного диссидента. Его перевели на другой приход, а отношения с владыкой испортились навсегда. А чего было ещё ждать? Смирновского удивляло, как человек, обременённый большой семьёй, рискнул будущим своих детей, единственным кормильцем которых являлся он сам, ибо потеряв место и не имея специальности, он бы их просто не прокормил, только ради того, чтобы показать свою «правильность». Если ты такой правдолюбец, то зачем же принимал рукоположение от «неправильного» архиерея и до поры до времени пользовался его благосклонностью? Многое объясняло следущее обстоятельство: по признанию отца Валерия он «возрастал при ногу» батюшки Дмитрия Дудко».
                Всё это требовало осмысления, которое и произошло спустя некоторое время, когда нашему герою стали известны все обстоятельства, а пока молодой диакон внимательно наблюдал за новым знакомым и сослуживцем и чувствовал, что последний всё больше и больше нравится ему. Несколько раз их беседа прерывалась звонком. Хозяин отпирал входную дверь и вводил в столовую очередного гостя. Чаще всего, это были местные прихожанки. Каждая имела какую-нибудь нужду в священнике: просила совета, желала совершить требу, ждала благословения и молитвы. Всех он принимал одинаково приветливо: улыбался, благословлял, сажал за стол, угощал, чем Бог послал и всем говорил: »Познакомьтесь. Это наш новый диакон отец Алексий. Надеюсь, мы с ним подружимся». В ответ все улыбались и кивали приветливо новичку, желая ему удачного начала в Артемьевске. У отца Валерия был талант говорить с людьми. Будучи истинным интеллигентом, в самом положительном смысле этого понятия, он умел общаться и с академиками и с простецами, входя во всякую нужду и потребность собеседника, наставляя и направляя пасомого вне зависимости от его умственного, психического и материального потенциала. Неизменным оставалось лишь отношение к пришедшему: всегда ровное и доброжелательное. Своим обаянием он умел всех покорить. Большинство прихожан его любило. К нему приезжала масса людей из разных мест, но особенно москвичи – за советом, за молитвой, но иногда и просто из любопытства, ибо о нём гуляла молва как об «особенном» батюшке. Эта популярность, как вскоре убедился отец Алексий, крайне раздражала сослуживцев отца Валерия, в особенности настоятеля.

                7
                О настоятеле особый разговор. В первое своё пребывание в гостях у отца Валерия диакон спросил у хозяина, что представляет из себя их начальник. Священник помолчал, а затем сказал: «Скоро ты сам всё увидишь и поймёшь. Будь с ним осторожен». Смирновский вспомнил, что почти такими же словами настоятель предупреждал его об отце Валерии. »Ясно: у них конфликт. Они слишком разные люди» - подумал новичок.
«Конфликт» - это мягко сказано. Оба священника, как ни прискорбно констатировать, просто не выносили друг друга. И если младший вполне сознавал ненормальность такого положения и как-то пытался его выправить ( читал Псалтырь за настоятеля, пытаясь смягчить его нрав и прибегал к другим молитвенным средствам), то старший горделиво отметал всякие попытки к сближению, считая их угодническими и лицемерными. Зависть одного и скрытое высокомерие другого были тому причиной, хотя сказано в Евангелии: «Имже дано будет много, много взыщется от них» (Лук. Х11, 48). «Много» - это благодать священства. Диакону Алексию было суждено против воли самому втянуться в конфликт с настоятелем и он всегда с прискорбием и трепетом душевным вспоминал это изречение, но поделать ничего не мог, хотя и сознавал, насколько пагубным является такой настрой и как вредно в этом состоянии духа приступать к Божьему служению. Впрочем, во всяком противостоянии в наличии две стороны и все его попытки изжить конфликт миром разбивались враждебность и недоверчивость игумена Нифонта. Настоятель от природы человек неглупый, честолюбивый, не без способностей, занял на приходе, да и в масштабах всей епархии, хорошее место – большой, богатый городской приход. К 35 годам был уже игуменом и метил в архимандриты. Был на хорошем счету у правящего архиерея. Сумел провести в старосты и казначеи угодных ему людей, таким образом, взяв под контроль все финансовые потоки, которые в советское время при малочисленности действующих приходов были значительны. До семинарии он кончил лишь ПТУ, но в 70-е годы образование являлось скорее препятствием, чем подспорьем при поступлении в духовные школы, так как среди абитуриентов шёл жёсткий отбор по линии КГБ: брали с восьмилеткой, а с университетским дипломом заворачивали. Это был только один из методов борьбы коммунистической власти против Церкви. Зачем коммунистам умные попы? Метод принёс свои печальные плоды. Богословской науки в советское время попросту не существовало, а на многие ответственные посты пролезли нифонты, которых судьбы русского богословия не волновали. Вся его энергия и устремления сосредоточились на стяжании благ мирских, в первую очередь карьеры. Прискорбно и то, что трамплином для достижения его целей послужил монашеский постриг. Желающий же монашества как раз и должен отречься от всех соблазнов мира и предаться послушанию воли Божией, нестяжанию и внутреннему очищению. Впрочем, не он первый. Многие променяли белые ризы на славу и деньги. Их не мог остановить даже печальный опыт предшественников, ибо что порою прощается мирянину, никогда не сойдёт с рук священнику и монаху. Об этом сколько угодно примеров в житиях святых, но чужой опыт – пример для мудрых, а мудрых всегда немного. Смирновский, до того знакомый со многими монахами Троице–Сергиевой Лавры, открыл для себя новую разновидность монашества, доселе ему неизвестную, в лице своего настоятеля и она сильно ему не нравилась. В монастыре всё и все подчинялись раз заведённому порядку. У каждого было своё послушание: клиросное пение, продажа свечей, выпечка просфор и т. п. Все монахи, имеющие священный сан, исповедовали и проповедовали. Все дела творились согласно уставу и в согласии с древними общежительными правилами. Если кто-либо от правил отступал, его вразумляли, сначала мягко, с кротостью, затем более жёстко. От непокорных избавлялись, но всегда ко всем, даже провинившимся, отношение было ровное и доброжелательное. На приходе же дело обстояло иначе. Получалось, что молодой начинающий монах без искуса, без испытания послушанием у духовно опытных старцев сразу получал полномочия и привилегии духовного начальника и руководителя, лидера. В результате объявился Нифонт – нечастье и головная боль для подчинённых.

                8
                Во вторник диакон получил приглашение в гости от отца Максима Калиновича. После службы они покатили на зелёной протоиерейской «шестёрке» на окраину города, где в добротном кирпичном доме проживал хозяин вместе со своей матушкой – весёлой, говорливой, черноглазой и черноволосой женщиной, лет 50-и. В доме отца Максима царил образцовый порядок. Массивная старинная мебель блестела лаком и полиролью. В углу просторной гостиной стояли красивые часы с маятником и разрисованным циферблатом. Каждые полчаса они мелодично звонили. Над камином висела большая картина – репродукция известного полотна «Выбор невесты». На ней царь Алексей Михайлович выбирал себе жену, всматриваясь в строй разодетых в роскошные наряды красавиц. В доме находилась большая, хорошо подобранная библиотека. Книги хранились в застеклённых шкафах орехового дерева, размеры которых вызвали бы восторг любого ценителя антиквариата. Разглядывая переплёты, Смирновский с удивлением увидел целый ряд весьма ценных и редких книг аскетического содержания, которые можно было обнаружить лишь в анналах духовной академии. Матушка Мария, заметив интерес гостя, пояснила, что собрание принадлежало её отцу, который был священником в Артемьевске. Диакона пригласили за стол. Еда и сервировка оказались превосходными, а матушка хорошей хозяйкой. Она весело болтала, а её супруг что-то умиротворённо бормотал. Здесь, в своём доме, он как-то раскрепостился и даже говорить стал более членораздельно, видно на приходе он был слишком скован и напряжён. Разговор вращался вокруг прихода и местных новостей. Супруги много порассказали гостю о людях, с которыми ему предстояло трудиться и жить. Очень хвалили прежнего настоятеля, какого-то отца Владимира Кащука (земляка отца Максима). «Вот, кто был добряк и весельчак!» - вещала матушка, - «а какой щедрый! При нём мы, как сыр в масле катались». Она не скрывала своего дурного отношения к Нифонту, называла его «скандалистом» и «скрягой», высмеивала его «плебейские вкусы» и пристрастие к крепким напиткам и дешёвой закуске. Речь матушки Марии грамматически была безукоризненной, остроумной. Она частенько вставляла в разговор цитаты из Библии, но чаще не с душеполезными намерениями, а ради красного словца. Так, подавая на стол громадный арбуз, она пошутила: «Могий вместить, да вместит» (МфХ1Х, 12), а обсуждая недавнее незначительное прибавление жалованья мужу, исходящее от Нифонта, обозвала его «Иудиным лобзаньем».
                После обеда гостя повели в «кинозал» - большой вместительный гараж отца Максима, где помимо машины стояли в два ряда мягкие кресла, словно в заправском кинотеатре, а на стене висел большой белый экран. Против последнего, несколько сзади, стоял самый настоящий кинопроектор, вещь в то время редкая, почти диковинная. Диакону предложили на выбор любой фильм и он, любя животных, выбрал «Белый Клык». Оказалось, кассеты с фильмами хозяину предоставлял киномеханик из «Горизонта» - самого большого кинотеатра Артемьевска. После сеанса сытого и разомлевшего гостя отвезли домой.
                Таким образом Смирновский знакомился со своими сослуживцами. Больше всего его тянуло к отцу Валерию. Он побывал у него в гостях ещё дважды в течение недели и каждый раз они разговаривали допоздна. Неизменно радушный хозяин угощал его обедом и ужином, всегда превосходно приготовленными. Отец Валерий поваром был отменным и диакон про себя решил обязательно научиться у него готовить, как следует. За чаем молодой иерей обязательно начинал какой-нибудь интересный разговор на актуальную тему. Хотя он не учился в духовных школах, эрудит был поразительный, а багаж знаний имел огромный. Свои богословские и философские познания отец Валерий объяснял влиянием «своего» архиерея владыки П., который много лично дал ему в плане образования. Для своих иподиаконов этот архиерей нанимал самых лучших преподавателей. Например, для изучения английского языка он пригласил бывшего разведчика, долго жившего в Англии, у которого вся грудь была в орденах, а стены квартиры увешаны коллекционным оружием. Этот резидент в чине полковника на вид был стопроцентный англичанин – высокий, стройный, рыжеватый, с узким аристократическим лицом и безукоризненным произношением, родом из «бывших». «Как это «из бывших?» - недоумевал Смирновский. «А откуда коммунистам было взять типа с физиономией порядочного человека, да ещё со знанием языка? Из ЦК ВЛКСМ, что ли?» - парировал отец Валерий.
                Всем своим иподиаконам владыка П. доставал дефицитное в то время «Добротолюбие» и другие творения  Св. Отцов. Диакон про себя думал, что всё же не стоило конфликтовать с таким покровителем и, будь он у него иподиаконом, не смог бы так обойтись со своим епископом. Однако Александров думал иначе. Будучи доверенным лицом архиерея, он узнал не только его достоинства, но и слабости, присущие, надо сказать, в той или иной степени, любому человеку, считал владыку слишком робким перед властями в ущерб Церкви и ставил собеседнику в пример священника Дмитрия Дудко. »Признаюсь тебе, отец диакон, я пришёл в Православие через йогу. В 17 лет я приобщился к восточным учениям и делал практические успехи. Но вот познакомился с одним человеком из окружения отца Дмитрия, и он привёл меня в церковь, а потом к своему духовнику – Дудко. От йоги я постепенно отошёл и стал православным. Многие интеллигенты в наше время прошли такой же путь». Отец Алексий уже кое-что знал об этом от одного лаврского монаха, который очень доходчиво, с ссылками на Священное Писание и на отцов Церкви, объяснил ему самую суть восточных учений и неприемлимость их для православного человека. Кое-что об этом предмете говорили и преподаватели в семинарии. Он прочёл также книгу иеромонаха Серафима Роуза «Православие и религия будущего», ходившую в те времена в «самиздате». Позднее Смирновскому встречались люди, занимающиеся йогой и практикующие буддизм. Все они были очень странными, в том состоянии духа, которые психиатры называют «пограничным», а некоторые были и вовсе сумасшедшими. По наблюдению отца диакона, даже те, кто отошли от йоги и стали христианами, до конца не могли изжить духовное повреждение, поэтому он стал внимательнее присматриваться и к отцу Валерию. Тот, как будто иллюстрируя сомнения Смирновского, затеял рассказ о якобы «явлении», бывшим на его глазах от иконы Спасителя, а затем упомянул о «приходе» бесов к нему неоднократно. Диакон, ссылаясь на опыт Святых Отцов, указал на недопустимость «принятия» такого рода явлений и заметил, что он сам, благодарение Богу, не «удостаивался» посещений «оттуда». На что отец Валерий, не моргнув глазом, горделиво возразил: «Послов посылают только к другим, враждебным государствам, а не к своим». Из этого следовало, что он, Валерий, для бесов враждебный, чужой, а Смирновский, надо понимать, свой. Эти слова больно задели диакона, а главное он понял, что в душе у отца Валерия не всё в порядке и духовность его сомнительна. Правда, у него не хватило духу высказать свои сомнения открыто пред радушным и гостеприимным хозяином, который только что потчевал его, чрезмерная деликатность замучила. Ведь одно дело противостоять явному противнику и совсем другое возражать человеку, видящему в тебе друга.
                Что касается священника Димитрия Дудко, то конечно же Смирновский слышал о нём. Один его старший товарищ-академист даже попал в неприятную историю, связанную с этим опальным иереем Русской Церкви. Он купил книгу отца Димитрия Дудко с рук в электричке и, не успев прочитать, положил в ящик стола. Кто-то донёс отцу инспектору и академиста вызвали в деканат и устроили головомойку. В результате ему чудом удалось отделаться лишь выговором и избежать исключения из академии. Несмотря на такие строгости, Смирновскому довелось прочесть пару самиздатских рукописей Дудко. Вобщем-то в них не было никакого криминала. Просто иерей Божий делал в советское время то, что при всех других режимах и в наше время священникам вменяется: общаться с паствой не только во время богослужений, но благовествовать по возможности везде, привлекать в церковь молодёжь, говорить содержательные, а не формальные проповеди и т. п. В 70-80-е же годы всякого, осмелившегося на подобные деяния, ждала расправа от властей, предательство окружения и недовольство начальства, опасавшегося такой слишком откровенной активности, чреватой репрессиями против Церкви в целом.
                «Я много раз бывал у отца Димитрия дома. Он всегда привечал всех и считал очень важным неформальное общение с паствой. У него в доме всегда была тьма народу. Некоторые люди из его окружения мне не нравились, казались подозрительными. Я его предупреждал об этом, но батюшка не обращал внимания на опасность слежки. Он знал, что его ждёт и готовился к подвигу» - так говорил о своём кумире отец Валерий. В дальнейшем власти по-настоящему взялись за мятежного иерея и, по словам Александрова, попытались его устранить физически – устроили аварию. Маленький «Запорожец» священника был разбит вдребезги, а сам он ранен. Из машины, смявшей автомобиль Дудко, вышли два «гэбэшника» и, приблизившись к месту аварии, осмотрели, как они считали, «труп» пострадавшего, но отец Димитрий был жив, он лишь прикрыл глаза и услышал, как один сказал: «Готов!», а другой ответил: «Поехали» и оба удалились.
                В данный момент батюшка Димитрий Дудко в относительном покое и безопасности служил в селе Черкизово. Второй арест и публичное покаянное выступление по телевизору были ещё впереди. Свой рассказ о Дудко отец Валерий завершил предложением посетить опального священника, уверяя, что тот будет рад увидеть их обоих. Подумав, диакон отказался. Он только начинал своё служение, и ему не хотелось сразу навлекать на себя недовольство правящего архиерея и прочего начальства. К тому же, он считал, что можно честно потрудиться для Церкви, не подражая отцу Димитрию, вспоминая при этом старенького отца Платона и других пожилых священников, с достоинством совершавших своё служение даже в более трудные для Церкви годы.
                За это отец Валерий сразу же его покритиковал, сказав, что «их служение» требует смелости и жертвенности, но сам, как убедился впоследствии отец Алексий, в Черкизово не поехал и в других местах с Дудко тоже не встретился. Разумеется, эта лёгкая размолвка не могла повредить нарождающейся между сослуживцами тёплой дружбе.
               
                9
                На Успение Божией Матери на приход вернулся настоятель. В течение следующей недели диакон служил с ним, а на требах был отец Валерий, с которым Смирновский ежедневно с удовольствием общался. У них находилось всё больше и больше общих интересов. Оказывается, молодой священник вёл дневник, в котором описывал своё служение. Диакон также пробовал писать. Ещё в семинарии он пытался сочинять стихи. Некоторые из них рискнул показать новому другу и получил благоприятный отклик, что прямо-таки окрылило начинающего автора. «Ты, отец диакон, внёс свежую творческую струю в нашу размеренную приходскую жизнь. С тобой интересно». Смирновскому тоже было интересно с отцом Валерием, хотя, как уже замечалось ранее, они не во всём были согласны. В стареньком домике священника порой появлялись разные  люди. Здесь диакон познакомился с космонавтом С., с физиком Сергеем Семёновичем. Приезжали и артисты, музыканты, люди других творческих профессий. Весьма колоритной фигурой был писатель Юрий Шалашов – автор нескольких объёмистых исторических романов из русской жизни. Увидев романиста впервые, Смирновский был поражён его оригинальной внешностью. Писатель был мал ростом, худ, но подвижен и энергичен. Волосы у него были длинные, седые и вьющиеся. Такой же длинной и седой была борода. Он носил поддёвку и штаны, заправленные в высокие кожаные сапоги, причём вся эта амуниция заказывалась, как выяснилось, в Большом Театре. Шалашов «косил» по вульгарному определению псаломщика Вадима, под русского мужика. В своих пространных произведениях употреблял много «коренных» и «кондовых» слов и славянизмов, отчего читать его прозу было трудно, как носилки таскать. Однако ж в обществе писатель был человеком приятным, собеседником ярким, остроумным, начитанным. Участвуя в работе разных обществ и движений почвенного толка, активно выступал против загрязнения Байкала и пагубного проекта поворота сибирских рек. С властями, естественно, этот беспокойный человек имел отношения напряжённые. Жил Шалашов со своей большой семьёй на Севере в деревне натуральным хозяйством. После какой-то особенно разгромной статьи в каком-то «толстом» журнале, по его словам, КГБ решило с ним поквитаться, подослав соседа уголовника. «Я только что выгнал быка из хлева, как этот малый под каким-то предлогом зашёл ко мне во двор. Я взял хворостину и, сделав шаг к быку, повернулся к парню спиной и в этот момент он ударил меня топором по голове. Я упал, теряя сознание, но второй удар – об землю, как ни странно, привёл меня в чувство. «На автомате» я вскочил, развернулся к нападавшему и заблокировал второй удар топором, для которого он уже занёс руки. Мне удалось вырвать топор, и сосед мой трусливо бежал. Так как нападать на меня для него не было никакого смысла, уверен: сработал «комитет», у которого видно этот прохиндей «на крючке». И как иначе объяснить, что это нападение для него-рецидивиста сошло с рук и милиция его не тронула?»
                Но больше всего к отцу Валерию приходило местных, и каждый старался чем-нибудь услужить батюшке: то огурчиков-помидорчиков принесёт, то яичек, то рыбки. В ответ он тоже всегда одаривал посетителя крестиком или книжечкой, иконкой и т. п. Раза два священник и диакон вместе прогулялись по городу. Конечно, в маленьком Артемьевске их все узнавали.  Народ здесь был простой, не скрывающий своего любопытства и интереса к духовенству, правильней заметить, к частной жизни представителей этого духовенства, не слишком старавшийся маскировать свои чувства. То и дело диакон слышал за спиной: «Это наш батюшка Валерий, а с ним новый диакон». На одной из прогулок они издали увидели псаломщика Вадима, который сделал вид, что их не заметил. «Ну, теперь побежит к Нифонту докладывать» - заметил отец Валерий, - « это у нашего «аввы» («авва»  по сирийски означает «отец», в житийной литературе это почётное наименование духовников, но в данном случае употреблено в ироническом смысле) первый «науходоносор». И действительно, вскоре Смирновский почувствовал изменившееся отношение настоятеля. Если раньше, делая замечания и поправки, он был вобщем довольно корректен, не преступал известной грани, то со временем сделался весьма грубым и несносным, придирчивым сверх меры и всё по пустякам. Правда, со всеми окружающими он был так же груб и нетерпим. Он мог, например, читая Евангелие посреди храма, неожиданно остановиться и, повернувшись к народу, обругать какую-нибудь слишком расшумевшуюся, по его мнению, прихожанку, самыми уничижительными словами. Выражения «нахалка», «дура безмозглая», «заткнись» и «вон отсюда» у Нифонта были привычно-ходовыми. Но ещё более возмутительно он вёл себя при причащении мирян. На праздники число причастников доходило до 800. Причащали из трёх чаш, но всё равно, нагрузка на каждого священника была предельной. Чтобы облегчить этот ответственный момент и избежать опасности пролития (не дай Бог) Крови Господней из чаши, поперёк алтарных дверей, от косяка к косяку, укладывалась специальная доска, на которую ставился потир. Таким образом, рука священника не напрягалась, как если бы он держал чашу на весу, и опасность сводилась к минимуму. К тому же, рядом стояли диакон и псаломщик, державшие специальный красный плат под подбородком каждого причастника, и зорко следили за подходившими к чаше. Среди множества причастников попадались разные: и немощные, и психически больные, и младенцы, и просто непривычные, впервые приобщающиеся новички. И если с большинством прихожан никаких хлопот не было, они громко и ясно говорили свои имена, складывали руки крестообразно на груди, широко открывали уста и не пытались перекреститься, что-то сказать или сделать резкое движение у чаши, то представители упомянутых выше категорий иногда доставляли хлопоты. Вполне естественно, что люди, оказавшись в непривычном положении и состоянии, иногда терялись, робели, не могли выполнить самых простых, элементарных действий: не открывали рта или наоборот не желали его закрыть, поднимали голову кверху, делали резкие жвижения руками или головой и т. п. Во всех этих случаях много такта и терпения требуется от священнослужителей. Без доброжелательного, ласкового отношения к пасомым здесь не обойтись. Нужно любить людей и уметь прощать им мелкие промахи. Преподобный Макарий Египетский говорит: «Надлежит понуждать себя, даже против воли сердца, к любви, - если кто не имеет любви…»* Нифонт же был нетерпим. «Нахалка! Чего уставилась! Пасть открой!» - такими выражениями он «приветствовал» всех «сугубцев», что конечно же не прибавляло ему популярности. Неудивительно, что народ охотней шёл к отцу Валерию  или даже к косноязычному, но добродушному и давно привычному отцу Максиму.

 

*Преп. Макарий Египетский. Духовные беседы. Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 1994. Беседа 19,
 с. 165.

                10
                В полной мере настоятель раскрылся, когда на приход вернулся старый протодиакон отец Василий Касторьев. Перед этим он долго хворал, но выздоровев, поспешил на свой любимый приход, которому отдал 28 лет жизни из своих 88-и. Протодиакон оказался худым и высоким стариком без бороды, с довольно короткими, поредевшими, не седыми, а белоснежными волосами, в сильных очках. Когда отца Василия спрашивали, почему он не носит бороды, он неизменно отвечал: «С бородой я похож на Израиля». Действительно, в молодости он был жгучий брюнет, нос имел длинный и с горбинкой, но при этом происхождения исконно русского, из московских купцов. В прежней жизни протодиакон был артистом Малого театра, а сан принял только в 60-летнем возрасте. Верующим отец Василий, или, как все его почему-то называли на приходе по отчеству, Василий Сергеевич, был всю жизнь. Он ещё помнил времена, когда артисты его любимого театра на Великий Пост отправлялись говеть в какой-нибудь монастырь – на Соловки, Валаам, в Киев. У него была необычная манера служить: он не пел, а декламировал ектении. Где он ей научился неизвестно, но только отец Алексий ни у кого такой манеры больше не встречал, но местные привыкли. Сам же отец Алексий придерживался традиции, стараясь подражать лучшим диаконам Лавры и академии. Он хорошо понимал, что его прислали сменить старого протодиакона, по существу – на живое место и это несколько напрягало. Однако, они с первого взгляда понравились друг другу. Что-то необыкновенно милое, доверчивое и по-детски беспомощное было в этом старике, с трудом проковылявшем навстречу молодому сменщику. Они тепло поздоровались, облобызались и протодиакон произнёс: «Приветствую тебя, дорогой! Отец Валерий очень тепло отзывался о тебе. Мы с тобой подружимся!» Так и получилось. Старик чем-то напомнил Смирновскому любимого деда, которого он смутно помнил. И по возрасту протодиакон и дед были ровесники. Они подружились, хотя первая же попытка совместного служения оказалась неудачной. Если в богослужении принимают участие два или более диаконов, они должны двигаться синхронно и чередоваться в произнесении ектений. Тогда, поистине, они украшают службу. Со стариком же никакая согласованность оказалась невозможной: он всё путал, нарушал очерёдность и не мог двигаться в такт молодому диакону. Нифонт возмущался, шипел и в конце концов выгнал отца Василия: «Что б духу твоего тут не было! Сиди дома. Надоел!» Между тем, старый протодиакон не мог представить себе жизни без любимого храма, без привычных прихожан. «Если меня выгонят окончательно, я просто умру» - говорил он Смирновскому, полюбившему захаживать в гости к старику. Квартирная хозяйка протодиакона – старая Антонина, которую он в шутку называл Антон, быстро ставила им чай с конфетами и два сослуживца – старик и юноша начинали болтать. С удивлением узнал отец Алексий, что его гостеприимный хозяин помнит ещё отца Иоанна Кронштадского, который, бывая в Москве, заходил в гости к его дяде. Увидев пятилетнего Васю, любимый и почитаемый всей православной Россией пастырь, положил руку на голову мальчика и сказал: » Ты будешь служитель алтаря», «что и исполнилось» - ликовал старик. Протодиакон рассказывал о театре, о ролях, о знаменитых артистах прошлого, с которыми довелось встречаться. «Даже на сцене мне пару раз приходилось играть духовных лиц, например, католического епископа в «Оводе» - вспоминал он. После выхода на пенсию овдовевший Василий Сергеевич поселился в Артемьевске, так как здесь находилось когда-то принадлежавшее ему имение и город он хорошо знал. Касторьев подружился с тогдашним настоятелем Георгиевского храма, который и предложил ему принять священный сан. В 50-е годы священнослужителей катострофически не хватало и разрешение архиерея скоро было получено. Прихожане полюбили отца Василия и почти за три десятка лет привыкли к нему так, что без него для них и приход не приход. Обладая мягким, добрым, общительным характером, он снискал всеобщее расположение. Общеизвестной была его щедрость. Он многим помогал материально. Храмовые нищие боготворили его. Проблемы начались только с приходом Нифонта, которому видимо не нравилась манера служения протодиакона, да и сам он, по мнению нового настоятеля, был слишком стар – настоящий обломок прошлого. Вот и решил отец Нифонт просить владыку о новом диаконе, донося, что отец Василий Касторьев «совсем плох». В Артемьевске существовал не совсем канонический обычай: диаконам позволяли служить панихиды. После Божественной Литургии священники были очень заняты. Они совершали разные требы: крестины, отпевания, молебны. Чтобы немного разгрузить их, кому-то пришло в голову поручить диаконам панихиды. Для диакона панихида считалась доходным делом, так как помимо официальных поминальных записок им давали «левые» - в руку, с вложением 2-3-х рублей, иногда и больше. Настоятель запретил отцу Василию служить со всеми, но не препятствовал совершать панихиды. Бывало, старик придёт утром к началу богослужения и прячется где-то в глубине алтаря. Заканчивается служба. Он робко выходит. Молодой диакон вручает ему кадило и старик ковыляет к кануну, где с усердием поёт панихиду. Смирновский таким образам лишался приработка, но ему хотелось сделать приятное отцу Василию. Про себя он думал: «А вдруг я сам на старости окажусь в таком же положении и буду ждать, как милости, разрешения послужить? Пускай уж утешится!» За это старый протодиакон ещё больше привязался к нему, говоря: «Когда я только взглянул на тебя, я понял, что у нас будет полное взаимопонимание», и всем рассказывал, какой хороший человек молодой диакон.

                11

            Из-за протодиакона у Смирновского и произошла первая настоящая ссора с настоятелем. Случилось это примерно через полгода после начала его служения. Приближался Великий Пост. Наступило Прощённое воскресенье – день, когда после вечернего богослужения начинается чин прощения, исполненный глубокого смысла трогательный обычай нашей Церкви. Перед торжественными днями испытания постом испрашивается прощение у ближних за свои вольные и невольные грехи и даруется им – ближним такое же прощение.
              Предварительно в храме совершалась тщательная уборка и замена покровов и облачений. Всё облачалось в чёрный постовой цвет. В этой процедуре впервые за много лет не участвовал старый протодиакон. Он стоял в уголке и боялся попасть на глаза настоятелю. И всё же они встретились и столкнулись на Горнем месте одного из алтарей. Пространство между стеной и семисвечником было очень узким, а старые ноги слушаются плохо. Поскольку старик смертельно боялся Нифонта, столкнувшись с ним в проходе, он постарался отодвинуться подальше, чтобы разминуться и… зацепился за семисвечник и повалил его. Семь залитых свежим маслом лампад опрокинулись частью на Престол, частью на новое облачение настоятеля. Все услышали дикий рёв Нифонта и в страхе ринулись на место происшествия. Покровы на Престоле были безнадёжно испорчены, облачение настоятеля тоже. Последний в ярости, потрясая кулаками, вопил на съёжившегося протодиакона, как скандальная баба, а из эпитетов, прилагаемых виновнику инцидента, «мешок с г….м» был самым мягким выражением.
                Пришлось срочно переоблачать Престол и ликвидировать прочие последствия аварии. Отец Василий забился в какую-то щель, и его было не слышно и не видно. Словом, произошло самое настоящее искушение. Однако ж, в положенный час богослужение началось. После Вечерни все священнослужители с иконами в руках вышли на амвон, чтобы просить и давать прощение. Откуда-то появился оробевший протодиакон и шепнул отцу Алексию: «Пожалуйста, попроси его, чтобы позволил и мне встать со всеми. Я же столько лет участвовал в этом чине!» Выполняя просьбу старика, Смирновский подошёл к настоятелю и передал его просьбу. В ответ Нифонт что-то буркнул и диакон расценил это как согласие. Он поспешно вернулся к отцу Василию и вручил ему икону св. вмч. Георгия Победоносца. Протодиакон вышел на амвон вместе со всеми. Чин прощения длился долго. Прихожан собралось полный храм. Все подходили сначала к настоятелю, затем к другим священникам и, наконец, к диаконам и говорили: «Простите нас. Бог и вас простит».
                Когда всё завершилось, отец Алексий последним зашёл в алтарь. И тут началось! Как вихрь налетел на него настоятель: «Как ты посмел выставить этого старого хрыча? Кто тебе позволил?»
«Вы же сами и позволили».
«Я позволил? Нахал! Разгильдяй! Бессовестный!»
Нападение было настолько внезапным и неожиданным после умиротворения, вызванного чином прощения, что Смирновский на секунду смешался.
«Но ведь сегодня такой день! Ведь мы только что попросили прощения друг у друга. Вот и простите старика! Ведь вы знаете, что он допустил оплошность из страха пред вами…»
«Что? Учить меня! Молокосос! Пошёл отсюда! Да я тебя…»
Смирновский почувствовал, как бешеная ярость, когда-то в армии поведшая его в атаку на «дедов», клокочет и поднимается в душе. Он с ненавистью взглянул в глаза настоятелю и гаркнул: «Молчать!»
Нифонт опешил. Он привык к молчанию подчинённых и к страху полностью от него зависимых людей  и в последнее время совсем распоясался, и вдруг такой отпор.
«Не смей кричать на меня!» - продолжал диакон, переходя на «ты», - « я этого не потерплю! Если ещё раз откроешь рот, я тебя ударю».
По его глазам Нифонт понял, что он способен выполнить эту угрозу. Он не нашёлся, что ответить и замолчал, развернулся и удалился. Весь остальной причт подавленно молчал.

                12
                Смирновский считал себя уже уволенным заштат. Наверняка Нифонт
пожалуется архиерею, представив всё в превратном свете, и ему несдобровать – выгонят без всякой жалости. И что делать тогда? Он так долго шёл к рукоположению, к служению, преодолел столько трудностей и вот… Лиза, побывав в Артемьевске, увидя настоятеля и узнав обстановку на приходе, всё время твердила: «Я боюсь! Боюсь за тебя, за твой вспыльчивый характер!» Совесть его была спокойна. Он давно знал, что мерзавцев надо ставить на место, ещё со времён драки с Мишкой Бошевцом и, вспоминая плачущего в углу протодиакона, снова возмущался сердцем, не жалея о содеянном. Но… ничего не произошло. На другой день – первый день поста, Нифонт встретил его, как ни в чём ни бывало, как будто никакой ссоры не было. Правда, он избегал разговоров и только после службы подошёл и сказал, больше, чем обычно раскатывая гласные открытым звуком: «Отец диакон! Звонили из военкомата. Спрашивали тебя. Просили зайти немедля». Взглянув в глаза настоятелю, отец Алексий заметил в них какое-то странное выражение, не то торжества, не то злорадства. Казалось, какая-то тайная радость так и пёрла из него. «К чему бы?» - подумал диакон, но сразу же отвлёкся, гадая, что нужно от него военным. Ведь до сих пор у него не было никаких проблем с военным ведомством: он честно отслужил в ВС и стоял на учёте по месту жительства. Может, хотят потребовать постановки на учёт по месту служения?
                В артемьевском военкомате его приняла тётка средних лет, одетая в военную
форму с погонами майора. Она выглядела неожиданно смущённой и сказала две-три фразы невпопад, что-то о постановке на учёт лиц, отслуживших в советской армии и живущих по месту службы без прописки. Вдруг, не договорив, она поднялась и, указывая на отворяющуюся дверь кабинета,
произнесла: «Тут вас хотели видеть…» и удалилась с особой поспешностью.

           В дверном проёме показался невзрачный пожилой субъект, одетый в серую пиджачную пару, с красным невыразительным лицом и бегающими хитрыми глазками. При одном взгляде на его полноватую низкую фигуру, поймав пристальный, колючий и изучающий взгляд, у диакона, никогда ранее не сталкивавшимся с всесильным Комитетом, сердце забилось так, что казалось, не выдержит напряжения и разорвётся. «Господи! Помоги мне грешному!» – про себя воззвал он и громадным усилием воли подавил надвигающуюся панику. « И так тошно, а тут ещё этот…»
            С трудом сохраняя спокойствие во взгляде, он стал читать про себя псалом 90-й «Живый в помощи…», защищающий от опасности, одновременно слушая вошедшего. «Начальник Артемьевского отдела Комитета Государственной Безопасности полковник Викторов Виктор Сергеевич» - отрекомендовался субъект.
                От своих друзей-священников и семинаристов Смирновский много слышал о происках пресловутого Комитета в отношении священнослужителей, да и мирян. О том, как склоняли к сотрудничеству, запугивали или наоборот, сулили всяческие блага. Кроме того, он застал в живых ещё многих жертв сталинских репрессий и слышал их рассказы, а потому внутренно был готов к встрече с КГБ. Одним ухом слушая полковника, диакон быстро соображал про себя: «У них на меня ничего нет. Я не был диссидентом, не участвовал ни в каких кружках или движениях политического толка, не имел дел с милицией, даже мелких правонарушений не допускал. Шантаж таким образом, исключён. И вообще, сейчас не 1937 год!»
                «Гэбэшник» между тем разливался соловьём: «Как жизнь Алексей Петрович?» Как живётся в нашем городе и служится в нашем храме? Всё в порядке? Гхм! А ведь вы вынуждены быть далеко от семьи. Сочувствую вам».
«Провалиться бы тебе со своим сочувствием!» - горячо про себя пожелал ему Смирновский.
«А вот мы могли бы помочь вам. Вы ведь знаете, что мы имеем некоторое влияние на ваши дела?»
Диакон знал. Знал он и то, что Комитет имеет немалое влияние и на все прочие дела, творящиеся в стране. Когда в годы «расцвета демократии», во времена правления Б. Н. Ельцина лица, подобные священнику Глебу Якунину, обвиняли всю Русскую Церковь в сотрудничестве с КГБ и многие верили или делали вид, что верят этим обвинениям, верным в них было только то, что трёхбуквенная организация действительно делала разного рода предложения и приглашения к сотрудничеству многим священнослужителям. А вот выводы из этого факта демократическая тусовка выдавала чересчур односторонние – в действительности только очень немногие уподоблялись Иуде и «стучали».
«Если бы вы согласились, хоть иногда помогать нам…»
«Каким образом?»
«Ну, вы могли бы рассказывать нам, какие люди посещают церковь, что говорят, что делают».
Отец Алексий чуть не рассмеялся в лицо Виктору Сергеевичу. Уж больно это предложение было сделано откровенно и недипломатично. Заметив реакцию собеседника, полковник перевёл разговор на другую тему: «А как у вас складываются отношения на приходе? Я слышал, у вас суровый настоятель, этот, как его?» «Гэбист» сделал вид, что забыл имя Нифонт. «За дурака он меня, что ли держит» - подумал диакон. «Да-да Нифонт!» - продолжал Виктор Сергеевич, - «ведь он, говорят, строгий. Как он к вам относится?»
В этот момент Смирновский понял, что если он хочет, чтобы его оставили в покое и чтобы не повредить, не дай Бог, Церкви, он должен покрыть Нифонта  и ничего не говорить про их отношения, не выносить сор из избы. С улыбкой на лице он принялся убеждать Виктора Сергеевича, что у него прекрасные впечатления от прихода и со всеми сослуживцами он в дружбе. Полковник довольно кисло выслушал это сообщение и выказал озабоченность распространившимися случаями продажи из-под полы «предметов культа» - икон, старинных книг и прочего. «Если у вас в церкви появятся люди, интересующиеся этими предметами, я прошу вас незамедлительно сообщить нам по следующему телефону». И дал номер. Смирновский заверил, что не меньше полковника заинтересован в сохранности подобных ценностей и в случае опасности сообщит, куда следует. В завершение Виктор Сергеевич выразил надежду, что они видятся не в последний раз, но его ждал сюрприз. «А я надеюсь, что этого не произойдёт и если я позволил вам так долго беседовать со мной при первой встрече, не ждите, что так будет и дальше. Если захотите снова увидеть меня, присылайте официально повестку, как положено по закону». Несколько сбитый с толку комитетчик вынужден был отреагировать: «Ну-ну! Ладно, если вы так ставите вопрос… Не волнуйтесь! Никто вас не побеспокоит». Да, действительно на дворе был уже не 1937 год!
                Возвращаясь домой, диакон недоумевал, отчего с такой настойчивостью полковник расспрашивал его об отношениях с настоятелем именно после давешнего конфликта. И тут он вспомнил торжествующий взгляд Нифонта… Подлец! Он его «заложил»! Следовательно, Нифонт «стукач». Да, Смирновский всё больше и больше убеждался в этом, анализируя поведение настоятеля, его беспримерную наглость и наплевательское ко всем отношение. Чувствует поддержку… И, хотя он был готов к чему-то подобному (ещё старенький отец Платон предупреждал его, что в наше смутное время не следует всякому священнику слепо доверяться на исповеди), предательство старшего товарища и сослужителя удручающе подействовало на диакона. На душе было горько, а при мысли о Нифонте просто тошнило.

                13
                Протодиакон Василий больше не появлялся в алтаре. Раза два он приходил в храм, но стоял сзади, с народом. Потом предал через квартирную хозяйку Антонину-Антона, что уезжает в Питер к сыну и хочет проститься с молодым диаконом. Эта последняя встреча произвела на Смирновского тягостное впечатление. Он застал старика расстроенным и опечаленным. Протодиакон как-то сразу сдал, одряхлел, хотя ранее для своих почти 90 лет выглядел молодцом.
«Давай с тобой напоследок, отец Алексий, выпьем коньячку. Помолись обо мне, ибо умирать еду…» Тут он отвернулся и высморкался в платок, -  «да-да, без церкви мне не жить!»
Напрасно молодой диакон пытался приободрить старика. Тот только вздыхал. Расстались оба в расстроенных чувствах, а на Рождество Антонина принесла телеграмму из Питера: «Сегодня скончался протодиакон Василий Касторьев. Помолитесь за него».
                Приходская жизнь, между тем, текла своим чередом. Нифонт был по-прежнему придирчив и несносен, однако в отношениях со Смирновским стал более осмотрительным – не преходил известной грани и старался диакона не злить. Отыгрывался на других. Отец Алексий иногда с трудом подавлял негодование, видя, как настоятель придирается ко всем из-за пустяков, как плачут после его грубых выходок алтарницы Ольга и Зина Казачка. Отца Максима Нифонт совсем запугал. Раза два ему прямо в алтаре было плохо с сердцем и приходилось вызывать «неотложку», но больше всего отца Алексия огорчало и разочаровало то, что никакой поддержки он не получал от отца Валерия. Тот боялся Нифонта, как все остальные, хотя любил порассуждать о диссидентском движении и об опасностях, которым он якобы подвергался, общаясь с такими лицами как Дудко и Огородников. Конечно, по-человечески диакон понимал его: имея пятерых маленьких детей, молодой священник полностью зависел от настоятеля, который начислял ему зарплату и всегда мог пожаловаться архиерею, чего проштрафившийся однажды отец Валерий сильно опасался. В его положении лучше всего было помалкивать и зря не раздражать Нифонта, но отец Валерий не мог удержаться от общения со своими духовными «чадами». «Чада» эти при ближайшем знакомстве тоже порою разочаровывали Смирновского. В основном это были москвичи-интеллигенты, слабо православные и мало церковные. Они слышали об отце Валерии как о «задушевном батюшке», умном, интеллигентном, эрудированном, чуть ли не учёном, и слетались к нему, как пчёлы на мёд. Некоторых отец Валерий начинал «вести». Он употреблял именно это слово. «Вести», надо думать, ко спасению, то есть становился их духовником. Давал пасомым аскетическую, и не только, литературу, поручал задания, накладывал епитемии. Он сам прочёл много духовно-аскетических трудов, но в аскезе самое главное личный опыт, приобретаемый под руководством духовно опытного наставника, а таких было мало даже в прошлые благословенные времена. Что уж говорить о годах правления коммунистов! Хотя отец Валерий и прожил год в монастыре, диакону порою думалось, что он немного перебарщивает, выступая в роли старца, или, как говорили в семинарии «кронштадит». Иногда в доме молодого священника собиралось многочисленное и разношёрстное общество желающих получить «поучений отца Валерия». И тут уж он себя показывал. Обладая даром слова, поминутно ссылаясь на Библию и Святых отцов, а также остроумно цитируя русскую и зарубежную светскую классику, иерей сначала говорил на общие темы: историко-культурные, политические. Затем подходил к христианству, рассуждал о духовности, о философии, филологии и прочих интересных предметах и, когда слушатели приходили в восторженно-восхищённое состояние под влиянием огромной эрудиции и обаяния ритора, отец Валерий переходил к своему коньку: мистике, духовным дарованиям, таинственным явлениям и т. п. Не имея православных корней, слушатели мало что понимали в сказанном, тем более никто не смел возразить батюшке, прежде всего в силу всеобщего духовного невежества, характерного для эпохи «позднего застоя». Им всё затмевал образ самого отца Валерия, который после таких бесед говорил наедине с диаконом: «Интеллигенция наша привыкла, что у русского попа голова набок, вот и тянутся ко мне». Голова у него точно была вовсе не «набок». Наоборот, своей обаятельной внешностью и шармом Отец Валерий стяжал всеобщее внимание и интерес. Он уже не мог обходиться без восторженных последователей и слушателей. Потребность привлекать к себе людей и управлять ими всё возрастала в его душе и она уже не носила характера пастырской попечительности. Многие, особенно женщины, начинали поговаривать о его «прозорливости», а отец Валерий вместо того, чтобы пресечь такие разговоры, всё больше «приклонял ухо» восторженным речам почитательниц, забывая слова из Евангелия: «Горе вам, когда все люди будут говорить о вас хорошо!» (Лк. У1, 26). С ним начинало происходить самое страшное: вместо того, чтобы приводить людей к Богу, молодой священник стал подменять собой Христа. В результате толпа «мироносиц» начала буквально преследовать его. Они ходили в храм только, когда служил отец Валерий, три- четыре вечно торчали у него дома, якобы для помощи по хозяйству, но на самом деле лишь мешая домочадцам, и ссорясь друг с другом за право быть рядом с батюшкой, помогать батюшке, слушать батюшку. С раннего утра почитательницы поджидали у дома, когда священник выйдет на улицу, и кидались к нему под благословение, чуть не сшибая друг друга. В основном это были одинокие женщины средних лет с несложившейся личной судьбой, и священник был для них, как ни дико это звучит, каким-то суррогатом отца, мужа, руководителя и брата. Всё это несказанно раздражало и бедную матушку, у которой и так хватало забот с детьми, и родственников отца Валерия, а главное – настоятеля. Нифонт, видя такое внимание и явное предпочтение, терзался завистью. Матушке, тихой изнурённой женщине, в те недолгие периоды, что удавалось жить с мужем в Артемьевске, приходилось принимать, обслуживать и кормить множество гостей, большинство из которых она вообще не знала. Немудрено, что у неё всегда был утомлённый и измученный вид. На воспитание собственных детей у отца Валерия времени уже не хватало. В «приёмные дни», как он их называл, его осаждало множество народа.
                Отец Алексий стал реже посещать своего друга. Это многолюдство и пустопорожние разговоры ему не нравились. Среди гостей отца Валерия попадались всякие люди с не вполне ясными целями и намерениями. Так пару раз его посетили какие-то экстрасенсы, затем кришнаит, оккультист, медиумы. И со всеми Александров общался, вёл какие-то разговоры, полемизировал, спорил. Диакон несколько раз пытался его образумить: «У тебя дети, а ты пускаешь в дом разных сомнительных личностей». Священник возражал: «Есть люди, отец Алексий, наделённые богатым мистическим опытом. Я из их числа, а ты – нет. Тебе меня не понять». Последствия этих мистических экспериментов не замедлили сказаться. Однажды в раздевалке отец Валерий показал диакону рану на плече. По форме язва напоминала отпечаток какой-то большой трёхпалой птицы. Отпечаток был вздут, как после ожога. Оказывается, проводив очередную «экстрасенсиху», священник прилёг на диван отдохнуть и…: »Вдруг я ощутил, что рядом стоит некто, очень страшный. Он схватил меня за плечо и стал трясти, как терьер крысу, и отпустил лишь, когда я закричал: «Господи помоги и спаси!» Следы эти заживали несколько месяцев.
                Теперь Смирновский, как уже говорилось, реже появлялся в доме отца Валерия. Он приходил, чтобы забрать или отдать книги, перекидывался с хозяином несколькими фразами и уходил к себе домой.

                14
               
                Через год служения диакон решил подать документы на заочное отделение духовной академии. Его, как окончившего семинарию по 1 разряду, приняли без экзаменов. Отныне дважды в году он сдавал сессии. Нифонт, скрепя сердце, отпускал диакона на неделю. До той памятной ссоры он давал ему достаточно продолжительные выходные – до 5 дней после девятидневного служения, если только не служил сам, но после Прощённого воскресенья старался мелко пакостить везде, где возможно и отпускал на 2, максимум 3 дня, из которых полсуток у Смирновского уходило на дорогу. Он привозил домой заработанные деньги и продукты, общался с женой и детьми, успевал что-то сделать по дому и снова уезжал в Артемьевск. Без семьи жилось тоскливо, но поездка с малышами обходилась столь тяжко, что Лиза появлялась в Артемьевске лишь на Пасху и Рождество, когда выходных у духовенства вообще не полагалось. С момента поступления в академию у отца Алексия почти не было свободного времени. Он тщательно готовился к экзаменам, набрав горы книг и конспектов. Некоторые заочники позволяли себе готовиться к экзаменам спустя рукава, полагая, что раз они облечены священным саном, хорошую оценку поставят и так. Смирновский видел, что заочное образование котируется ниже, чем дневное и отношение преподавателей к ним более благодушное, чем к «очникам», но всегда твердил про себя, что качество образования в первую очередь зависит от отношения конкретного учащегося к предмету  и старался глубже изучить материал, читая дополнительную литературу. Он не потерял вкус к обучению, и учиться ему было приятно.
                Если не случалось вечернего богослужения, день диакона строился таким образом. После ежедневной утренней службы он возвращался домой и обедал. Затем, отдохнув, он садился за учебники. После двух-трёх часов занятий в хорошую погоду отправлялся на прогулку. Артемьевск лежит в очаровательной местности, где на песчаной почве высятся прекрасные светлые сосновые леса, лишь кое-где с примесью елей и лиственных пород. Вокруг городка много озёр и болот. Селения редки, людей мало, поэтому встречаются удивительно сохранившиеся угодья, богатые ягодами, грибами, дичью, радующие взор разнообразием цветущих, ставших в Подмосковье редкими, растений, вроде ландышей и купальниц. Смирновский часами катался на велосипеде по лесным тропинкам. Иногда он прятался на берегу какого-нибудь озерка и в сильный полевой бинокль наблюдал за птицами. Хотя он давно распростился с биофаком, интереса к природе и животным не утратил. У него были определённые способности к рисованию. Правда, диакон считал их недостаточными, чтобы писать иконы или хотя бы изображать какие-то священные предметы, но с карандашами и акварелью не расставался, делая зарисовки птиц,  зверей и растений. Иногда  рисование настолько захватывало его, что забыв обо всём на свете, он часами просиживал в засаде, стараясь запечатлеть какое-нибудь яркое природное явление. Особенно занимательны такие занятия становились весной, когда у воды собиралось множество пернатых на пролёте: гуси (серые и гуменники), кряквы, чирки, хохлатые чернети, зуйки, черныши, кроншнепы, крачки, чайки  и множество других. Однажды ему посчастливилось увидеть лебединую стаю, кормящуюся на отдалённом и редко посещаемом водоёме. Впервые Смирновский увидел диких лебедей так близко. В 80-х годах охранные меры дали себя знать и количество этих редких птиц в природе увеличилось.
                Вернувшись домой он пил чай и снова на час-другой садился за учебники. Потом читал молитвенное правило и ложился спать. Иногда перед сном слушал радиоприёмник, в основном «Голос Америки» или «Би-би-си». Эти передачи в те времена сильно глушили, но кое-какая информация всё же доходила. Сопоставив её с нашими скудными и выверенными в угодном для властей духе сообщениями, можно было делать более-менее объективные выводы.
                Порою, вместо прогулки диакон проводил время в саду. Хозяева выделили ему пару грядок. В его распоряжении было также два дерева – слива и яблоня и несколько ягодных кустов. Он сам ухаживал за этим маленьким хозяйством и, к своему удивлению, получал большое удовольствие, хотя раньше никогда в сельской местности не жил и полевыми работами не занимался. Весной отец Алексий старательно вскапывал унавоженные с осени грядки и сажал зелень – петрушку, редиску, лук, морковь, укроп. Затем внимательно следил за появлением побегов, полол, прореживал, словом делал всё, что полагается на огороде, а собранный урожай частью отвозил семье, частью использовал на месте сам.
                Во дворе стоял старый заброшенный бревенчатый сарай. Смирновский попросил разрешения у хозяев сделать из него мастерскую и, когда разрешение было получено, сколотил себе верстак, провёл в сарай свет и начал  покупать и выпрашивать у знакомых кое-какие слесарные и столярные инструменты. Он всегда считал себя неспособным к какому-либо рукоделию, так как рос без отца, и никто его не наставлял по этой части. Правда, были уроки труда в школе, но Смирновский на них мало преуспел. Однако, в армии, когда пришлось работать физически, он понял, что простейшие слесарные, плотницкие и строительные работы доступны каждому человеку, было бы желание трудиться. Отец Алексий сознавал свой пробел в этом плане и решился его в какой-то степени ликвидировать. Побуждала к тому и аскетическая и житийная литература, к которой он стал приобщаться. Во всех книгах подчёркивалось: все подвижники помимо духовного делания занимались рукоделием, ибо и ум и тело человеческое требуют движения и разрядки. Приобретя необходимые для трудов инструменты, диакон начал работать в мастерской. Первым его изделием стал черенок для лопаты. Пришлось повозиться. Он давно не держал в руках рубанок. Не сразу удалось выбрать нужное положение резца, но в конце концов начинающий плотник с делом справился вполне удовлетворительно, причём получил неожиданную радость и удовольствие. Смирновский чувствовал, как наливались упругой силой его мышцы при физической работе, как с трудовым потом выходили излишки веса и такое времяпровождение всё больше нравилось ему. Вторым изделием стала маленькая табуретка. Сделать её оказалось не так уж просто, но он справился и так, время от времени что-то делал своими руками и вскоре все простейшие работы подобного рода научился выполнять самостоятельно.

                15
                Началась первая осенняя сессия в духовной академии. Диакон Алексий Смирновский прибыл в Сергиев Посад (тогда Загорск) и поселился на неделю в общежитии. С первых минут пребывания в Лавре он встретил многих знакомых. Преподаватели были всё те же, с семинарских времён, а среди заочников много его бывших одноклассников, впрочем, встречались и совершенно новые лица. Когда куратор впервые собрал 1 курс и сделал перекличку, он услышал целый ряд знакомых имён и вдруг прозвучало: «Иерей Геннадий Обрубков!» Смирновский обернулся посмотреть на обладателя столь неблагозвучной фамилии, такой несовместимой, как ему подумалось, со священным саном. К его изумлению, с заднего ряда поднялся молодой, чуть старше его, высокий красавец-блондин, внешне напоминающий викинга из норвежских саг: стройный, с длинными льняными волосами и такого же цвета курчавой бородой,   с ясными голубыми глазами под густыми бровями, прямым правильным носом и изящно очерченным ртом. Только выражение лица было совсем не нордическое – в нём не виделось ни воинственности, ни суровости, оно покоряло ясным и добрым выражением, а когда на этом варяжском лице появлялась открытая, немного застенчивая улыбка, диакону показалось, что священник этот светится изнутри. Всего трижды в своей жизни он видел подобные лица и принадлежали они самым настоящим праведникам. «Ах, какое лицо!» - подумал отец Алексий,- «каков этот иерей и где служит?» Ему как-то неловко было подойти и заговорить, да и дел было по горло. В дальнейшем они встречались ежегодно, но так друг другу и пару слов не сказали, как-то не пришлось. Поздороваются бывало, отец Геннадий улыбнётся, как солнышко, и скажет: «Желаю удачи!» и разбегутся. Случайно диакон узнал, что Обрубков служит на каком-то московском приходе. Однажды он наблюдал, как на территории Лавры к священнику подошла группа людей, судя по всему, москвичей, и стала брать благословение. Затем, когда отец Геннадий отошёл, одна женщина сказала: «Это наш приходской батюшка» и назвала его имя. «Так это и есть отец Геннадий!» - удивился какой-то мужчина, - «ну и повезло же вам! Я столько восторженных отзывов о нём слышал!»
                Первая сессия для отца Алексия закончилась удачно. Он сдал сразу 6 экзаменов и все на четыре и пять. Хотя правилами допускалась сдача хотя бы 2-х экзаменов, он рассудил, что растягивать учение на 6-8 лет, как некоторые делали, не резон. Только две дисциплины показались диакону трудными: языки (стары и новый), в его случае – английский и древнегреческий. На них следовало обратить особое внимание. Съездив на пару дней домой, отец Алексий поспешил в Артемьевск.

                16

                Прошло три года. Однажды осенним пасмурным утром, когда отец Валерий находился в отпуске, служить должен был настоятель, а требным был отец Максим, диакон застал последнего в состоянии необычайного волнения. Он так спешил выложить какую-то важную новость, что заикался и запинался пуще обычного. Всё же, отец Алексий понял, что случилось что-то из ряда вон. Это подтвердили подошедшие члены приходского совета. Нифонт попал в беду.
                Георгиевский храм считался одним из самых богатых в епархии, поэтому имел большой штат, хороший хор и некоторые другие достижения. Деньгами распоряжался настоятель, что в советское время считалось редкостью, но тайной ни для кого не являлось. И вот на него было совершено нападение. Вероятно, преступники следили за отцом Нифонтом и точно рассчитали момент, когда игумен шёл один по улице. На него напали сзади, ударив кастетом по голове, но бандиты просчитались в отношении добычи. Денег, кроме кошелька с мелочью, не нашли. Видимо с досады, озлобившись, преступники жестоко избили поверженную жертву и, бросив её в кювет, исчезли. Пострадавший долго пролежал без сознания, а так как погода была скверной – дул холодный ветер и всю ночь шёл дождь, вдобавок ко всему сильно простыл. Только утром его нашли и свезли в больницу. Все в один голос твердили: как только настоятель пришёл в себя и смог говорить, он стал требовать диакона отца Алексия.
                Отношения Нифонта и Смирновского на протяжении совместного служения оставались более чем прохладными. Диакон не мог отмахнуться от своих подозрений, настоятель не простил ссоры в прощённое воскресенье… Внешне они соблюдали приличия, но чурались друг друга и вне службы старались не общаться. Тем не менее, после богослужения Смирновский поспешил в больницу. Пострадавший лежал в отдельной маленькой палате, дверь в которую была слегка приоткрыта. В образовавшуюся щель отец диакон увидел часть кровати и волосатую руку больного, к которой была присоединена капельница. Он слегка стукнул в дверь согнутыми пальцами. Ответа не последовало. Тогда отец Алексий всё равно раскрыл дверь и вошёл. Пострадавший с трудом разлепил страшно опухшие, окружённые лиловыми синяками, веки, открыл глаза, налитые кровью от лопнувших сосудов, и взглянул на вошедшего. Чёрные волосы и борода,  слипшиеся от крови, были острижены, марля с проступившими бурыми пятнами закрывала лоб. Дышал он хрипло, шумно и тяжко. Разбитые и распухшие синие губы и изуродованный нос превращали лицо в какую-то жуткую маску.
«А-а, пришёл» - еле слышно прошептал отец Нифонт.
«Да, я только что узнал…» - немного смущённо отозвался диакон – несмотря на прошлую неприязнь, жалость шевельнулась в его душе.
«Я хотел видеть тебя, чтобы…» Больной тяжело всхлипнул, но быстро справился с собой: «…чтобы проститься и… и попросить прощения, да прощения. Ты знаешь, за что. Мне конец. Не выживу».
«Да что вы, отец Нифонт! Вас вылечат обязательно!»
«Не вылечат. Я знаю. У меня всё отбито. Сам слышал, как врачи говорили: «Шансов нет». Слушай меня. Я знаю: ты писал прошение владыке о рукоположении во пресвитера. Я не дал ему хода, но теперь прошение попадёт, куда следует. Я распорядился. Ты должен быть священником, а я ухожу. Если можешь, помолись за меня, когда я…когда я отойду». Тут он с усилием поднял правую руку с присоединённой трубкой от капельницы и, благословив отца Алексия, сделал ему знак уйти.
                Иногда жизнь не изменяется годами, десятилетиями, течёт, как ленивая равнинная река, а затем вдруг несётся, как горный поток и события в ней сменяются стремительно, как кадры в кино. Такой период начался в жизни диакона Алексия Смирновского. Через месяц после смерти игумена Нифонта его рукоположили во пресвитера и направили на другой приход в родной город в тот самый храм, где когда-то он пел и читал. По дороге домой новопоставленный иерей Алексий встретил знакомую, возвращавшуюся из Москвы.
«Была на похоронах одного молодого батюшки. Скончался бедняга молодым. Говорят, у него давно болело сердце. Так веришь, отец Алексий, принесли его отпевать в 9 часов утра, а похоронили аж в 5 вечера – всё народ шёл прощаться».
«Да как звали его?»
«Отец Геннадий Обрубков».
«Что? Как вы сказали? Обрубков?»
«Ну да, он самый. Вы что, его знали?»
«Вот он, конец праведника!»  - подумалось отцу Алексию, - «повидал я всяких священников и не нашёл среди них идеала, хоть кого-нибудь, кто бы походил на тех стариков дореволюционного посвящения. А вот они! Есть! И были рядом! Проглядел. Ну да пусть хоть память о нём освящает мой путь! Царство ему небесное! Ему и Нифонту!»
                Шёл 1988 год, год тысячелетия Крещения Руси. Всходила заря новых надежд. Перемены были близко. Перемены уже начались.
Прот. Савва Михалевич.
                Август 2005