Тубдиспансер

                Отец Петр Цветков, сельский священник средних лет, на своей разболтанной и проржавевшей старой «семерке» ехал по вызову в туберкулезный диспансер. Здесь он бывал уже не раз. Персонал хорошо знал его, а больные, пролечившиеся длительный срок, уже издали узнавали забрызганную грязью машину священника цвета «зеленая липа». Подъезжая к больнице, отец Петр снова отметил, какое красивое место выбрали когда-то, еще в советское время, для страдающих тяжким недугом. Диспансер стоял в огромном старом парке. Со всех сторон к зданию примыкали роскошные липы и вязы. Густые кусты сирени и жасмина закрывали окна первого этажа. Дружный птичий хор, в котором самую многочисленную и ведущую партию составляли зяблики, не умолкал с рассвета до заката. Однако признаки небрежения и запустения, характерные для посткоммунистического периода, были налицо: деревья разрослись слишком густо, молодая поросль сплошным частоколом преграждала путь, старые стволы и ветки хрустели под ногами, а некошеная трава поднялась выше человеческого роста. Само здание диспансера, выполненное в совдеповском стиле – их стекла и бетона, стало обшарпанным и грязным, оконные рамы облупились, а крыша во время дождей кое-где протекала.
                Отец Петр припарковал машину на небольшой площадке у входа, с трудом втиснувшись между другими авто. Подойдя к входной двери, он ухватился за планку нащельника и, не дотрагиваясь до ручки, открыл ее. Этой предостороженности он придерживался по совету одной медсестры, которая предупреждала, что некоторые больные по злобе   и зависти к здоровым людям, специально обмазывают зараженной мокротой ручки дверей. Поэтому, хотя священник считал посещение больницы своим долгом, все-таки мерами безопасности предпочитал не пренебрегать. Пройдя по длинному коридору 1 этажа большую часть вытянутого здания, он повернул налево и позвонил в дверь стационарного отделения. На звонок выглянула медсестра и пропустила посетителя внутрь. Поздоровавшись с персоналом, отец Петр проследовал в палату  номер 5, где его ждали и где он уже бывал не раз. В палате лежало 12 человек в разной стадии заболевания открытой формой туберкулеза. Большинство из них было ходячими, но в углу справа находился один больной, который уже не вставал. К нему-то и приблизился посетитель. Это был коротко остриженный, еще нестарый, худой и изможденный человек. Отросшая щетина, бледное лицо, глубокий шрам на брови придавали ему зловещий вид, а грубые массивные руки, покрытые татуировкой и такая же татуированная грудь, видневшаяся из-под растёгнутого ворота рубашки, безошибочно выдавали зека – рецидивиста. Туберкулез был и остается болезнью социальных низов. В наше время им в основном болеют зеки, беженцы и малоимущие граждане. Полуопущенные тусклые глаза больного, казалось лишенные всякого выражения, вспыхнули огоньком и оживились при виде подходящего пастыря». Здравствуй Иван! Тебя ведь Иваном зовут? На прошлой неделе ты просил отложить исповедь, а теперь меня позвали по твоей просьбе. Говори. Я слушаю». Несколько секунд больной молчал, очевидно, собираясь с духом. Лицо его сморщилось и напряглось, выдавая внутреннюю борьбу. Исповедь всегда испытание, для человека непривычного – вдвойне. Он начал слабым шепотом, путаясь в словах и делая длинные паузы, но затем воодушевился, голос зазвучал сильнее, и речь стала более связной. «Вот вы, батюшка, не раз говорили, что Бог любой грех простит. Правда это?» «Да, если ты искренно каешься, и впредь всеми силами будешь удерживаться от зла». «Любой-любой грех?» «Ну да. Бывает, что даже искренно раскаявшемуся грешнику Бог попускает какое-нибудь наказание, но не всегда, потому что Он не земной судья и может простить навсегда и без всяких условий. Все в Его власти.» «Батюшка! Я знаю, что скоро умру. Мне недолго осталось. Хочу покаяться. Помогите мне!» « Я конечно помогу, но почему ты говоришь о смерти? Сейчас не Х1Х век, туберкулез вылечивают». «Поздно. Может других и вылечивают, а мне каюк. От этих лекарств скорей, чем от самой болезни помрешь! От одной таблетки тубазида кошка подыхает, а мы их ведрами принимаем». «Ну что ж, Иван, кайся». «А как? Лучше вы меня спрашивайте, а я буду отвечать». «Грехов у нас у всех много, но может быть есть что-то особенное, что тяготит? Я спрошу сначала о самых страшных грехах. Например, убийство. Убивал?» «Эх, отец Петр! Ведь убийство убийству рознь! Вон сосед по палате чеченец Мустафа, вы его знаете… жалуется, что его брата скинхеды убили. А ты что хотел? Твои гады – земляки нашим пленным пальцы отстреливают! Это ничего? Можно? А как чеченцы в Москве живут! Знаете, какая у них банда? Никого не боятся. А русскому, выходит, и пальцем тронуть их нельзя?» Больной разволновался, приподнялся на локте, глаза его разгорелись. «Иван! Этот вопрос, то есть национальный, мы с тобой решить не в состоянии. Ясно, что наша власть в Чечне увязла   и ведет себя там неправильно. Скинхеды – это ответная реакция на национальное унижение русских. Для решения чеченской проблемы нужны и сила и мудрость. Ты лучше о себе скажи».
               «Вы, батюшка, правильно сказали: есть один грех, самый страшный, который особо тяготит. И хотя я своей рукой человека не убивал, смерть его на моей совести. Когда-то давно, лет 15 назад, мы с моим дружком Андрюшкой по кличке Репа провернули одно дело. У Андрюшки в Крыму жила двоюродная сестра. Поехали мы отдыхать на юг и остановились у нее. Незадолго до нашего приезда эта сестра – Леной звать, вступила в секту. И стала она нас с другом в эту секту зазывать. Я-то наотрез отказался. Смеялся я тогда над любой верой и сектантские собрания мне были неинтересны. А Андрюшка пошел. На другой день заходит он в мою комнату и говорит:»Вступаю в секту. Хочу пятидесятником стать». Секта, вишь, называется «пятидесятники». Слыхал про такую?»
                «Это те, что говорят на разных языках, утверждая, что на них при этом Святой Дух находит?»
                «Они самые. Я решил, что Андрюшка ума лишился, а он меня стал в секту затаскивать. Я было уперся, а он тут же все и разъяснил. Оказывается, эти пятидесятники страсть богатые. Им заграница помогает. И все «зелеными». Литература, помощь всякая идет. Имеется касса, наподобие «общака», в которую эти доллары и то, что разные дурни в секту отдают, собирается. Вот Репа на пару со мной и задумал эту кассу взять. На другой день мы приступили к Ленке и просим, чтобы она нас в секту привела. Она, дура, и рада. Им за каждого новенького благодарность полагается, чем больше приведешь, тем лучше. И вот стали мы ярыми пятидесятниками. Ходим на все собрания. Песни их дурацкие распеваем. На улице к людям с литературой сектантской подходим – агитируем. Ну, наше старание заметили. Доверять стали, на ответственные задания отправлять. Через несколько месяцев мы в той общине первые люди стали, а сами свою задачу помним и все ближе к кассе подбираемся. И вот, опущу я некоторые подробности, но в конце концов мы выполнили задуманное. Сумму взяли огромную. Никогда еще такие деньги в руки не давались ни мне, ни Репе, но поняли мы, что с сектой шутки плохи, надо схорониться так, что б ни за что не нашли, а если разыщут, нам хана. Продумали мы все досконально и, спрятав деньги в надежном месте, уехали на другой конец страны и там в одном маленьком поселке ограбили продуктовый ларек, причем сделали это нарочно неуклюже, чтобы нас обязательно нашла милиция. Ну нас в тот же день и повязали. Дали по два года, а нам только этого и надо. Теперь ни один пятидесятник нас на зоне не найдет и даже искать здесь не догадается. Ан вышло все по-другому. Попали мы на разные зоны. Год прошел благополучно. И вдруг получаю я маляву, где написано, что дружок мой Андрюшка – Репа убит. Кем – неизвестно. Но я то сразу догадался, в чем дело. А скоро смотрю, в партии новоприбывших зеков знакомая физиономия – пятидесятниик из Крыма объявился. Ясно: по мою душу».
                Тут рассказчик замолчал, задышал часто и шумно, а затем закашлялся так сильно, что на губах запузырилась слюна, смешанная с кровью. Он долго не мог успокоиться. Отец Петр положил ему руку на плечо и ждал, когда кончится приступ. Лишь минут через 10 больной смог продолжать. Голос его опять упал до шепота и, чтобы  дослушать исповедь до конца, священнику пришлось нагнуться к лицу страдальца. Иван продолжил: »Поскольку я в «законе», на моей зоне меня уважали. Собрал я кое-кого и говорю: мол едет к вам гомосексуалист, известный специалист по «голубым» делам, да и указал на того сектанта. Ну, его подстерегли и «пропустили» через 30 человек, а он после этого повесился в сортире».
                Закончив, Иван откинулся в изнеможении на подушку. Грудь его  поднималась и опускалась неровно и с хрипом, глаза закатились, и дыхание вырывалось изо рта     с тихим свистом. Татуированные пальцы ухватились за руку священника. Потом губы задрожали, он пытался что-то добавить, но никак не получалось. Наконец его состояние разрешилось болезненным стоном, после чего чахоточный замер и со страхом вглядывался в лицо священника.
                Несколько помедлив, отец Петр положил епитрахиль на голову умирающего и стал читать разрешительную молитву. Он чувствовал, как дрожь, сотрясавшая тело Ивана, постепенно стихает, а руки, продолжающие сжимать левую кисть пастыря,  ослабевают хватку и холодеют.

                2003