Сказ о Зоряне

Глава I
Изначалие
- Лучше нам помереть, чем отдать Богов наших на поругание, поруганье , поруганье!...
Задыхаясь, не чуя ног под собою, я взлетела по всходу в светлую горницу. Растрепанная  мать, металась, как пойманная в силки пташка, пытаясь усмирить испуганных меньших моих братиков и сестричку, а бабка неподвижно застыла, вскинув глаза к солнышку, что - то неуемно бормоча,  маленькими сухонькими ручками пытаясь извлечь хоть искорку из старого еще ее прабабки огнива.
Красные от слез, но нехорошо, лихорадочно блестевшие серые глаза матери впились в меня с каким-то одной ей ведомым, укоряющим вопросом. В то же мгновенье за окном, по ту сторону стены, возле самого батюшки Волхова в сотый раз раздался звонкий, эхом отскочивший  и далеко, далеко полетевший крик:
- Лучше нам помереть, чем отдать Богов наших на поругание! Мать, в конец выбившись из сил, повалилась на лавку, по- прежнему не сводя с меня страшного своего взгляда, будь-то, пытаясь что-то прочесть на мне. Внезапно, все сложилась в ее голове, и  обухом ударила тяжелая жестокая правда. Она спокойно, будь-то во сне, поднялась, прижала к себе меньшую нашу Беленку, которая, перестав плакать лишь растерянно глядела то на нее то на меня, испуганными, светлыми, отцовыми глазками.
- Все… верно, забормотала матушка, как бормочут древние заговоры по ночам над больными, - все верно Зарянка, его нет уже  третье утро он там…,- докончила она, указывая перстом в сторону великой реки. В тот же миг мы услышали, как подались под натиском отступников древние дубовые ворота, как занялись предательским пожаром первые побережные дворы.
Не помня себя, влекомая неведомой силой я навсегда выпорхнула на улицу, где предосенней бурей, зачиналась великая битва за веру отцов и дедов.
- Заряна, Зарянушка,- раздался невдалеке голос, приметившего меня нашего первого сотского Храбра. Я поняла, его без слов: лишь по отчаянному, синими молниями сверкавшему взгляду, больших серо-голубых глаз, и кинулась через толпу на выручку. Боги не велят хвастать, но в ремесле обращения с луком редкий кто мог тягаться со мною. Рука моя была тверда и ни одна стрела не пролетела мимо войска отступника. Воины отца бились с неистовой, отчаянной храбростью, но зарево и  грохот пожара все ближе и ближе подступались к нашей твердыне. С высоты Белой башни было видно перепуганный бившийся в лихорадке родимый город: как один за другим брали и грабили дворы великих и малых, как под свист кнута связанные по рукам друг с другом шли те, кто особливо не пожелал по доброй воле отдавать древние перуновы обереги.
Чуть погодя, среди дыма, гари, копоти, надсадных приглушенный криков женщин и плача детей, я все же смогла разглядеть наш двор: высокий добротный терем с красным конем на двускатной крыше. Из зияющих чернотой окон и дверей проворно выпрыгивали добрынины ратники с легкой наживой. Затем, из дома вытолкнули простоволосых, в истрепанном исподнем мать, бабку и четверо младших: Беленку, Зайца, Лиса, и Волчонка, их привязали к той длинной цепи полоненных, и повели неведомо куда под ликующий свист палок и кнутов…
-Мааамааа!, прохрипела я, душимая яростными слезами и была бы непременно услышана, если бы не верная рука Храбра, оттащившего меня от края. Немного погодя я, как завороженная поднялась со своего места и снова очутилась на краю нашей стрельницы. Витязи не смели подойти ко мне, да и кричать я уже, по-видимому, не собиралась. Собрав все остатки сил, я пустила последнюю заветную стрелу в особенно глумившегося и веселившегося ратника. Он пошатнулся и упал навзничь, до моего слуха долетело лишь проклятье смешавшееся с предсмертным хрипом.
- Верно, верно Зорюшка, как   отец на охоте учил. – промолвил Храбр, став невольным свидетелем свершившейся древней мести по обычаям отцов и дедов. Крики подле великого моста давно затихли, но мертвая зловещая тишина мрачно вступала в обезлюдивший город,  а в вечернем зареве смешанным с догоравшим пожарищем показались черные вороны, летевшие на великое пиршество. Я стояла на краю стрельницы лицом к батюшке Волхову, величаво катившему свои тяжелые, обагренные заревом волны к холодному Варяжскому морю. Город внизу постепенно затихал, только добрынины ратники, редкий раз тревожили его сон, с шумом и гиками проносясь по мостовым. Притаившись, словно испуганный маленький зверек древняя столица словен готовилась к завтрашнему покорному принятию чужого византийского  обряда…
- Поешь вот Зорюшка,- обратился ко мне, славный,  наш Храбр. Я послушно приняла из его рук плошку с холодной кашей и заставила себя проглотить несколько ложек. Только теперь в неясном фосфоре едва взошедшей полной луны я смогла разглядеть его лицо. Это был высокий, статный, повидавший славы воин, с чистым открытым лицом и большими синими глазами, верный друг и соратник нашего тысяцкого, стяжавший свою славу лишь честной доблестью в боях, но предпочитая место первого сотского при своем друге. Я знала его, сколько себя помню, он часто бывал в нашем доме, а уж в пору осенней охоты их с отцом было не разлучить. Храбр, тоже сейчас пристально рассматривал меня, искренне делая вид, что посмеивается в рыжеватые усы.
- Ишь вымахала, какая, глядишь скоро с веном  придут выкликать станут. Я не отвечала, потупив взор и прибирая гребешком свои длинные золотистые косы. Я, слишком хорошо видела, что все потаенные мысли и терзания души и сердца моего  перед ним сейчас как на ладони, но он шутил, и тяжелые мысли хоть на миг прятались в потаенные уголки свои. Неожиданно даже для самого себя, он рванулся  ко мне и схватил свободную руку.
- Прости меня, Зорюшка моя… не сберег, я его сам… на Волхов умчался еще до первых ярилиных вестников, - воскликнул он. Я, с силой  заставила себя поглядеть на него - крупные хрустальные бусины катились по впалым щекам его, умывая усы и бороду.
- Не повинен ты, знаю, и просить тебе у меня нечего, - едва вымолвила я быстро, быстро моргая,- Только одного прошу, скорым едва слышным наговором начала я, чтоб не разбудить витязей …
 - Одного прошу у тебя, отведи меня к нему!!! К живому или к мертвому отведи!!! А то сама на Волхов побегу, прикрикнула я, уже рванувшись к каменному тайному сходу.
- Стой, глупая!!! - прохрипел он сильной рукой, без особого труда, возвращая меня на прежнее место.
- Знал я, что о сём просить станешь, -  наконец, произнес он, - а коли разыщут, да опознают, чья ты, стал выговаривать он,- а уж коли ты их обряд примешь?
- Никогда, сквозь слезы, но твердо прошептала я, сжимая древнее громовое колесо, уютно притаившееся на шее. Храбр ничего не ответил, только тяжелая его рука, с явным одобрением, ласково легла на мое  плечо.
- Послал я за ним, верных послал, - после недолгого молчанья ответил сотсткий,-   ищут его, жди Зорюшка…
Полная луна, во всем своем печальном блеске поднялась на север, торжественно возвестив о начале нового дня. Я ходила взад вперед, то и дело, вглядываясь в ясную залитую зеленоватым лунным серебром долину. Наконец, внизу раздался легкий шорох, затем из тайного всхода появились двое совсем еще молодых наших отрока. 
- У бабки Сычихи он,- тяжело задыхаясь, прошептали они…
Старая Сычихина изба стояла в самой гуще высокого ельника,  Упругие колючие сучья били меня  по лицу, окончательно растрепав косу, я бежала быстрее ветра, но мне все, казалось, что стою я на одном месте. Наконец показалось не большее жилье почти по крышу в земле.  На пороге, стояла сухонькая маленькая старуха в сермяжной потрепанной рубахе и такой же выцветшей поневе, схваченной довольно широким науженным разными знаками пояском. Я поклонилась до земли лесу, роднику невдалеке и самой старой хозяйке. Она, лишь молча, взяла меня за руку и повела внутрь.
Маленькая лучинка едва разгоняла царство теней, пахло хлебной закваской и земляной сыростью. На дубовой кровати лежал измученный ранами человек . Подойдя ближе и оставив лучинку в горшке подле себя на лавке я признала в нем нашего тысяцкого Угоняя Яромиловича…
- Батюшка!!! - стрелою рванулась я, упав на колени. Отец едва обер-нулся ко мне, на белое, как груднев  снег лицо с уже порядком заострившимися чертами набежала краска, а до губ слегка дотронулась ласковая улыбка.
- Зорюшка, доченька моя, едва прошептал он, ища мою руку.
- Тише, тише батюшка, пролепетала я, убирая со лба его мокрые сви-вавшиеся от сырости и пота медовые волосы. Вдруг он стал неумело шарить возле шеи,
- Вот дочка, - наконец сказал он, слабеющей рукой, вкладывая  мне в длань, что то тяжелое и холодное, когда я разжала пальцы, на ладони моей блеснуло довольно большее громовое колесо, точно такое же которое носила я только тяжелое золотое.
- Надень Заряница Угоняевна, - сказал отец. Я послушно проворно одела древний оберег, скоро укутав его под рубашку.
- Вот и умница, - твердо продолжил отец, -  а теперь поклянись, что никогда и ни один человек, не заставит тебя отринуть его,- строго торжественно договорил он.
- Клянусь батюшка!!! Всеми пресветлыми богами нашими клянусь!!!- с жаром ответствовала я, прижимая к губам два моих колеса. Отец, едва заметно кивнул, жизнь стремительно покидала его, а неуемные навьи тени, все крепче и крепче обнимали его, что бы унести навек в сияющую сваргию , как великого воина.
 - На свет хочу к солнышку, - заговорил наш тысяцкий, будь-то из другого  уж мира. Верные ему витязи, толпившиеся у входа, спешно вынесли его на воздух.
Первые вестники Даждьбога уже разукрасили наше северное небо всеми оттенками красного и огненного. Тысяцкий еще, что - то сказал своим верным витязям,
- Подними меня к солнышку Зорюшка моя, - едва прохрипел отец, через несколько мгновений, глаза его потускнели, а потом закрылись навеки, голова его отяжелела на моих руках.
Новгородского тысяцкого Угоняя Яромиловича похоронили по обрядам дедов и прадедов в высоком погребальном костре, воздав все подобающие  воину почести…
Я до синей ночи просидела возле отцова костра, то и дело раздувая тлеющие угли, как будь-то  все еще надеясь, хоть  искоркой  согреть его и в конец решить, что же делать дальше...
Я не приступлю данную отцу клятву, и его оберег будет при мне до конца дней моих в мире яви. В ту пору мне едва исполнилась десятая весна, И волей пресветлой матушки Мокши суждено мне было уйти.
Глава II
Путь
Первые осенние холодные дожди особенно рано явились на северную и без того не щедрую на солнышко  землю. Серые тучи, пригнанные веселым Стрибогом от холодных морей, мутной пеленой застлали небо и казалось, что эта пелена никогда уж не явит люду лучезарного Дажьбожьего лика. Дождь непроглядной занавесью лил на землю, которая уже порядком насытившись, отражала в лужах серую высь.
Заповедная лесная тропинка лихо извивалась меж кустов деревьев и трав. В хмурый рассветный час, когда тьма только, только забралась в свои укромные уголки, чтоб переждать ненавистное время Полудницы, шел по той тропинке высокий худощавый необычайный человек. Несмотря на свои почтенные лета он был по-прежнему статен и прям как молодое деревце, резковатый, веявший осенней прохладой ветерок поигрывал его ослепительно белыми как свежий снег волосами и бородой, ступал он неспешно важно, сознавая собственное  спокойное величие и могущество. В правой руке его покоился тяжелый дубовый посох, увенчанный велесовым знаком. То был великий волхв, всея новгорочской земли, премудрость и сила которого не знали ровни. Его вещим словесам, до сей поры, покорно повиновались и великие князья, и тысяцкие, и малые посадские людини. Но сегодня, в этот первый предосенний дождь, так же хмуры были мысли его. В древнем его городе, посажен чуждый, южный князь, верный тысяцкий пропал за веру отцов,  малый люд под вельим страхом казни отринули от перуновой мудрости и окунули в мутные воды Волхова, обращая к новому заморскому богу. Так шел старый волхв своей одному ему заповедной тропой и мрачный зловещий огонь на тот новый мир все ярче и ярче возгорался в его сердце. Стежка  выводила на широкую почти круглую поляну, на которой ведун еще издали приметил следы огромного кострища. Когда пуща, наконец, почтительно кланяясь, расступилась, старцу явился огромный след, видимо от погребального костра. Кудесник стал спешно подбираться ближе, не забывая отдать положенные почести, погребенному здесь, другое совсем другое влекло сейчас его внимание. Под  уютной защитой пушистой ели проблескивали им одним примеченные следы присутствия человека. Когда ведуну все же удалось раздвинуть ветви он увидел что на самой промокшей земле свернувшись клубочком, лежало  не большее  существо в промокшей до нитки, но доброго сукна рубахе такой же поневе. Девицу жестоко била лихорадка, прекрасные медово-золотистые косы в беспорядке разметались на мягком мху. Волхв мягко приподнял прочь от отсыревшего мха ее головку. Она недоуменно умоляюще посмотрела на него своими удивительной голубизны, но мутными сейчас глазами. Сил говорить ей недоставало, да и было не зачем…
 Четыре верных помощника, таких же сребровласых и белобородых как великий волхв бережно подняли ее и понесли к притаенной в камышевых зарослях их лодье. Волховий остров лежал в стороне от оживленных , лишенных благолепной тишины и покой путей, сокрытый от посторонних несведующих глаз крутой излучиной он был тем заповедным местом где еще могла схоронится величавая старь родных богов.
Лодья быстро бежала по серым высоким волнам батюшки Ильменя, попутный  ветер крепчал, отдаляя Заряну от родных берегов, так что гребцам вовсе приходилось сидеть без дела. Волхвы поминутно легко как птичьи перышки суетились над ней, что - то шепча и поминутно, то прикладывали какую-то пахучую траву, то вливали в уста вязкое сладковатое зелье. Великий волхв, частенько посматривал на нее –  миловидное лицо ее, а особенно прекрасные глаза и волосы вельме  напоминали ему кого-то но вспомнить этого он так и не смог.
Меж тем на следующее утро высокая, кудесничья лодья легонько ударилась о песчаный низкий берег заповедного острова…