Вопрос последнего

                Сказка
        (Для детей и взрослых)

Было это давным-давно, когда всюду на Земле росли дремучие,  могучие леса. И леса эти были такие древние и непроходимые, что людям не то, что хлеб сеять — жить в них было тесно!
И проживали тогда в тех лесах старик и четыре его сильных сына. Всю жизнь они тем и занимались, что рубили в лесах мощные деревья, корчевали корни, расчищая себе жизненное пространство. Так вот и обитали они в трудах своих. И всё бы славно было, да одна беда не давала старику покоя…
…Когда сыновья его были маленькими, игрались они как-то на полянке, а он, тем временем, лес поодаль валил. Вдруг, откуда ни возьмись, выскочил на поляну огромный, лютый медведь — и кинулся на сыновей его! Они так испугались, что один из братьев сразу онемел, другой — оглох, третий — ослеп, а у четвёртого — самого маленького — ножки отнялись…
Но самый маленький этот один тогда не растерялся: совладал он с собой, дотянулся своими слабыми ручонками до горячей золы и углей в костре, схватил горсть, обжигая пальцы, да и бросил в глаза зверю. Медведь от боли взъярился, глаза продирать стал, а тут и отец на помощь подоспел — сердцем беду почуял. Стал он между жизнью и смертью детей своих, — и только от того, что не за свою жизнь думал, а за жизни сыновей своих, сила в нём удесятерилась — и порвал он пасть зверю, и хребет ему поломал!
…Прошли годы. Сыновья выросли. Да вот беда: остался тот недуг с сыновьями на всю жизнь. Так и жили братья, так и лес валили: один — немой, другой — глухой, третий — слепой, а четвёртый — с ногами  безжизненными. Брат этот младший — на коленях деревья рубил и корчевал ему посильное…
Вот разбрелись как-то братья с отцом по лесу и застучали топорами. И так случилось, в тех местах старушка одинокая проходила. Вот слышит она — топор стучит, пошла на звук и вышла к  старшему брату. Заговорила она с ним — и поняла, что немой он…
— Негоже, — говорит она, — такому молодому и сильному с недугом жить.
Коснулась она своим волшебным посошком тела его — и обрёл он дар речи. А старушка дальше пошла. Идёт и слышит — ещё топор стучит. Пошла на звук и вышла на другого брата. Заговорила она с ним — и поняла, что глухой он.
— Негоже, — говорит она, — такому молодому и сильному с недугом жить.
Коснулась она волшебным посошком тела его — и стал он слышать. А старушка дальше пошла. Идёт и слышит — опять топор стучит. Пошла на звук и вышла к третьему брату. Глянула на него старушка — и сразу поняла, что слепой он.
— Негоже, — говорит, — такому молодому и сильному с недугом жить. Коснулась и его посошком — и прозрел он. А старушка дальше пошла.
А младший брат тем временем от одного дерева к другому переползал — от того и не стучал топор в руках его. Вот почему и не вышла к нему старушка... И остался он  с недугом своим — с ногами немощными.
А три его брата побросали топоры и побежали к отцу радостью хвалиться да старость его той радостью утешить.
Прибегает старший сын к тому месту, где отец работал, и видит: напал на отца медведь, такой же лютый и кровожадный — сын того самого медведя, которого отец в молодости убил, сыновей своих спасая. Сшиблись отец с медведем в смертельной схватке, а силы-то в руках отца — не те, что раньше были… Стал он слабеть, стал на помощь сыновей своих сильных звать!
Да испугался старший сын, что не осилят они с отцом медведя такого — в кусты спрятался… Стал из кустов за позором своим наблюдать.
Тут другой сын прибежал. Увидел такое дело и тоже трусости поклонился — тоже в кусты спрятался… Стал оттуда за презрением себя наблюдать.
Да и третий сын подоспел. Увидел он кровь и муки отца, заскулил от страха — тоже трусливо в кустах затаился… Стал оттуда за предательством своим наблюдать.
А силы отца — на исходе уже… И тут, в смертную минуту свою, задал он себе последний в жизни вопрос: «Что будет с сыновьями моими, коль я и этого медведя не одолею? Что будет после меня? Ведь после меня он и их растерзает, недужных!»
Подумал он так — и из последних сил своих зубами в глотку медвежью вцепился, стал рвать её подобно зверю!
А в это время младший из братьев, который с ногами немощными жить остался, изо всех сил на помощь отцу на коленях полз — сердцем беду почуял! Дополз, кинулся с колен, охватил медведя поперёк — и хрустнул медвежий хребет, словно ветка сухая! Ибо сила в его руках удесятерилась — от долга отцу, от жалости к его жизни и к жизни братьев, на которых медведь мог тоже напасть и растерзать, недужных.
Да поздно… Упали отец с медведем — оба замертво, оба окровавленные и истерзанные.!
Стал плакать младший сын над отцом своим, стал проклинать свою не-мощность в ногах.
— Кабы не она, немощность моя, — горевал он, — успел бы я, отец, к тебе! Прости меня за ноги мои калечные!
Тут и остальные сыновья, трусостью меченые, из кустов вышли, тоже плакать да причитать стали…
Вдруг, откуда ни возьмись, та самая старушка рядом явилась. Поглядела она на такую беду и молвит:
— Негоже такому отцу от предательской смерти умирать! Негоже, — говорит, — благородной смерти быть, коли неблагородные жизни трёх сыновей — причина тому! Скверно это, ибо так похоронена Справедливость будет. А от того не станет блага людям!
Сказала она так, сходила к ручью, омыла с отца кровь водицей, коснулась тела  его посошком своим,  и — поднялся отец их, как ни в чём не бывало.
— А вас, — говорит старушка трём трусливым братьям, — я судить сейчас стану.
— Да кто ты такая, чтобы судить нас?! — закричали трусливые братья.
— Я — Жизнь, — отвечает старушка, — а значит, и — Судья… Отвечай ты, — указала она посошком на старшего брата, — почему отца своего в смертной беде бросил?!
— Так я же немой, — отвечал тот, лукавя, — как бы я братьев на помощь звал? А без них я медведя не одолел бы…
— А ты?.. — спрашивает Жизнь другого брата.
—  А что — я?.. — завилял тот глазами, отвечая привычно. — Я ведь глухой — я никак не мог слышать, как отец на помощь зовёт…
— Ну, а ты?.. — вопрошала Жизнь третьего брата.
— А я — что?.. — потупил взгляд третий. — Ведь слепой я… Как дорогу к отцу отыскал бы  — с глазами незрячими? В таком лесу и зрячий заблудится, а я и подавно…
— Та-а-к… — молвит старушка-Жизнь. — Такой, значит, ответ ваш по-следний!.. Так пусть же знает отец ваш и брат меньший, что вы — презренные лжецы! Ибо, незадолго до этого, все вы от своих недугов были мной избавлены! Вот и выходит, что не недуги ваши, но ваши трусость, подлость и равнодушие причиной смерти отца были. А значит, все трое вы, жизни не достойны! Ну, зачем мне, Жизни,  ваше на Земле пребывание, коль немое оно, глухое и слепое к беде ближнего?! А ведь он, отец ваш, таковым ни разу не оказался — второй уж раз от клыков медведя вас спасал… Презренные сыны вы! Такие не нужны мне! Это я — Жизнь — вам говорю. Изгоняю вас от себя! Пусть Смерть вас примет…
Тут упал на колени их старый отец, стал умолять Жизнь пощадить сыновей — дети мои,  всё же.
— Что ж… — говорит Жизнь. — Будь по-твоему — пожалею твоё отцовство, хотя и страшно мне подлость и равнодушие средь людей жить оставлять. Но пусть возвратятся к ним прежние недуги — ни к чему им, ни голос, ни слух, ни глаза видящие. И пусть уходят они в разные стороны и живут порознь. Иначе, много беды они вместе людям принести могут. Но когда случится с ними та же беда, какую сейчас претерпел от них ты, старик, вот  тогда они сами проклянут себя! И пожалеют в тот час, что однажды появились на свет!..
Затем повернулась она к старику и сказала:
— А тебя, за то, что ты в свой смертный час не о себе думал, а о том, что после тебя с сыновьями будет, назову я Мудростью, и будешь ты жить вечно.
Стал умолять её старик не дарить ему вечной жизни.
— Не могу, — говорит, — я жить вечно и вечно страдать от того, что ходят по Земле такие вот, презренные людьми, сыновья мои! Лучше дала бы умереть мне в медвежьих лапах, чем вечно терпеть свой позор!
— Что ж… — согласилась Жизнь. — Пусть опять будет по-твоему. Не хочешь жить вечно, тогда так я порешу: вот тебе вечная горсть зёрен хлеба — ходи с ней по Земле, давай людям по щепотке да приговаривай: «Нет хуже слепого, который не хочет видеть! Нет хуже глухого, который не хочет слышать! Нет хуже немого, чей рот заткнут кляпом собственного благополучия, а своя же рука дрожит от страха вырвать его!»
А вечную жизнь, — говорит, — я тебе не дарю, но и скорую смерть не обещаю. Будешь ты умирать в каждом поколении последним, и каждый раз перед тем вопрос один и тот же задавать станешь: «Что после меня будет?» И до тех пор во всех поколениях жить тебе, пока не получишь на вопрос свой доброго от меня ответа. А не получишь его до тех пор, пока пребывают на Земле подобные трём сыновьям твоим. Да не забудь, — говорит, — что имя твоё, старик, отныне — Мудрость…
Затем коснулась она посошком младшего сына старика — и налились его ноги силой, и поднялся он, красивый, чистый душой своей и сердцем.
— А ты, — говорит ему Жизнь, — пойдёшь со мной, и имя твоё отныне будет Мечта. И пусть люди всегда видят тебя со мной рядом… И жить тебе до тех пор, пока есть я. А пока есть ты — быть мне всегда молодой.
Сказала она так, поцеловала Мечту в губы и — превратилась вдруг в молодую, золотоволосую красавицу, ясную лицом да с голубыми, как небо, глазами…

… С той поры, время от времени, люди  видят седого, сильного, мудрого старика с вечной горстью зёрен хлеба в руке… С кем он повстречается, тот  всегда с хлебом остаётся и с благоразумием… Да ещё старик тот, который именем Мудрость звался, давал людям по щепотке вечных зёрен хлеба да  каждый раз такие слова наговаривал: «Нет хуже слепого, который не хочет видеть! Нет хуже глухого, который не хочет слышать! Нет хуже немого, чей рот заткнут кляпом собственного благополучия, а своя же рука дрожит от страха вырвать его!»
Ещё с той самой поры люди часто видят, рядом с голубоглазой красавицей Жизнью, красивого душой и сердцем юношу — с чУдным именем Мечта… И, узнав его, люди начинают жить с мечтой на лучшее, — и с той надеждой жить начинают, что и дети их будут похожи на него…
А всё ж, как видно, не даёт Жизнь старику добрый ответ на вопрос его… Вот почему, из рода в род, бродит он с этим вопросом да надеется, что в одном из поколений получит, наконец, от Жизни добрый ответ. И тогда обретёт покой, умерев последним на Земле несчастным отцом. Вот почему и тяготит — не всякого, конечно, но людей неравнодушных — вопрос его, — вопрос последнего: «Что после меня будет?»