Как Ника домой добиралась

- Эй-эй!  Дуся-Муся, слазь с дерева, хватит уже вишни пожирать! Зубы облезут! Быстрей давай! Тебе уезжать!

- Что облезет? Зубы? – Ника отодвинула тонкую веточку, улеглась на вишнёвую развилку, свесив вниз ставший враз тяжелым для шеи бидончик, почти до плечиков наполненный прозрачно-красной на солнечный просвет склянкой.  Под ветвями её почти пятнадцатилетняя тётка с именем Нинон (для внутреннего пользования) и просто Нина (для всех остальных) выглядела как-то комично, взявши руки «в боки» и возмущённо выпучив глаза на Нику.

- Ты чего ржёшь? Какие зубы? Давай сюда! И по-быренькому! Кому сказала? Мы на поезд опаздываем!
- На поезд?
- Вот телеграмма от Катьки. Тебе путёвку в лагерь на море профсоюзную взяли, так что, наконец-то, я отвяжусь от шмакодявки!
 
Нике и уезжать не очень-то хотелось – в деревне свои развлечения. Ей нравится, как Нинон в сумерках включает настольную лампу, чтобы у старенького трюмо красить свои коровьи ресницы, смачивая подсохшую кисточку от брасматика языком, наводит яркие стрелки на веки, пока Ника старательно закрашивает ярко-розовым лаком траурную шелковичную кайму отросших за лето ногтей. Все эти сборы предназначены Славику. Каждый вечер за ними приезжает этот златокудрый Бог Мотоцикла Ява, чтобы покатать их по деревенским дорогам и даже полям, если не было дождя. Наверно, он – любитель девчачьего визга. Или в Нинон втюрился этот молчаливый деревенщина.

- Ника! Не жуй сопли! Побежали в дом за чемоданом! Нас Славик уже за двором ждёт!

Славик в такую жару зачем-то вырядился в джинсовый пиджак, хотя даже по вечерам обходился одной футболкой. Ника, сидящая в одном сарафанчике в продуваемой всеми ветрами коляске, этот манёвр поняла, как только они выехали на трассу. Дерматиновая штука никак не помогала от пронизывающего до костей ветра.

- Вот, чёрт, Славка! Одеяло не мог положить? Смотри, дытына уже вся синяя, как магазинная кура!
- Слышь, не мешай, тётя! Под руку не зуди. Могла бы сама на племяшку чего-нибудь напялить!
 
В Золотоноше на вокзале такое вкусное развесное мороженое, но Нике, укутанной в пиджак Славы, под угрозой ангины, гайморита и отита, всех вместе взятых, строжайше запрещено даже хоть кусочек откусить от порции Нинон.
 
Автобуса как-то долго не было, поэтому в Киев приехали перед самым отправлением забитого под завязку поезда. С трудом достался один билетик в общий вагон.

Как хорошо, что потом такие вагоны исчезнут, потому что это получался настоящий индийский поезд, в котором закунявшую к позднему вечеру Нику подсадили на третью полку. Это была грязная пыльная поверхность без намёка на какую-либо постель.

Поэтому утром, когда её сняли оттуда, миру предстало замурзанное нечто, невыспавшееся, и с небрежными кудрями, вырывающимися из-под кое-как завязанной банданы, которая должна хоть как-то спасти положение, когда Ника со всем народом оказалась на утреннем перроне с наконец-то свежим воздухом.
 
Осмотревшись по сторонам, она поняла, что в вокзале что-то изменилось, он развернулся в другую сторону и скукожился. На главном здании вместо знакомых букв «Донецк» красовалась надпись: «Ясиноватая».

То ли Ника не доехала, то ли это была конечная станция того маршрута, так и осталось тайной. Хорошо, что вскоре пришла электричка, которая и довезла отчаянную путешественницу до вокзала, откуда она добралась двумя трамваями к бабушке.

А тётка, как всегда, ведьмой оказалась, хоть и не дала мороженого. У Ники, из-за слов Нинон в недобрый час, в лагере начался отит, но это уже другая история.