Монолог

                МОНОЛОГ

– Что скажешь в свое оправдание?
– Я чист как стеклышко. Так что не придерешься ко мне
– Я – это ты. Тебе ведь знаком этот прием.
– По роману «Монолог (Диалоги)»?
– Только на этот раз тебе не удастся спрятаться за своего Петю.
– Я не скрывался за ним.
– Уже забыл? Ты не раз писал, что Петя – это ты при других обстоятельствах.
– Однако не я.
– А теперь будешь ты. Идет?
– Попробуем.
– Но без вранья. Иначе игра не стоит свеч.
– Я никогда не врал самому себе.
– ?
– Хорошо, старался не врать.
– Так уже теплее.
– Что тебе еще неизвестно обо мне?
– Немного. Для начала – ты боишься смерти?
– Нет. Но хочу прожить как можно дольше.
– Как бы то ни было?
– Только на ногах и в здравом уме. В противном случае предпочитаю умереть.
– Все так говорят. И цепляются за жизнь изо всех сил.
– Значит, я исключение.
– Тебя совсем не мучает совесть?
– Ну и переходы у тебя, однако.
– Не увиливай от ответа.
– Что конкретно тебя интересует?
– Не догадываешься?
– Я всю жизнь старался не причинять никому вреда. Даже неприятностей.
– А кто после ссоры с женой хотел уйти от нее?
– Это была всего лишь демонстрация. Я бы никогда не оставил ее уже потому, что мы всю нашу совместную жизнь любили друг друга...
– Просто тебе некуда было уйти, так и скажи.
– Я бы в любом случае вернулся. И вскоре.
– Предположим. Ты всегда оставался верен жене?
– Да. Никакая другая женщина мне не нужна. Ни в каких отношениях.
– Так ли? Тогда почему ты в Иваново чуть было не остался ночью у той женщины, с которой находился в командировке?
– Однако не остался. Я слишком сильно любил жену.
– Но колебался, прежде чем покинуть ту женщину после одиннадцати вечера.
– Тогда были дурацкие порядки. До одиннадцати можно, а после нельзя.
– То есть ты просто побоялся, что тебя застукают?
– Чушь собачья. Если бы я захотел, мог переспать с нею до ухода.
– Но не захотел, да?
– Хотел, но решил, не стоит мараться ради минутного удовольствия. Понимал, что потом буду проклинать себя за допущенную слабость.
– Может быть, боялся огласки измены жене на работе?
– Нет, об этом я думал меньше всего.
– Однако думал.
– Пришло на ум. Но не это обстоятельство было главным.
– Так что твоя совесть осталась чиста. Как и в других подобных случаях.
– Я меньше всего заботился о совести. Повторяю – мне никто, кроме жены, никогда не был нужен. Можешь не верить.
– Хорошо. Оставим эту тему. Другой вопрос. Твоя жена болела двадцать пять лет. Вы перестали ездить в отпуск, фактически не ходили в гости и не принимали гостей. А когда она заболела раком, вообще засели дома. И ты всего лишь однажды за семь лет ходил на концерт в Филармонию. Она тебя никуда не пускала?
– Я знал, что ей это будет неприятно. Мы всегда и везде были вместе. Я не хотел ее расстраивать. И она это ценила.
– Так ли? Она просто привыкла к тому, что ты находишься с нею. И принимала это как должное.
– Даже если это так, в чем проблема?
– Поговорим о детях. Ты изначально не хотел их. И твоя жена смирилась?
– У нее после войны сидела пуля в шее. В бывшем Кенигсберге, где служил ее отец после войны, соседский мальчишка выстрелил в нее из пистолета. Она чудом осталась жива. И врачи предупредили, что позднее она может рисковать жизнью при родах, любое смещение пули приведет к смерти. Она сказала мне об этом еще до нашей женитьбы. И сама боялась рожать.
– Однако где-то после сорока лет она предлагала тебе взять ребенка из детдома. Но ты отказался.
– Она не настаивала, а я не хотел. Тем более что наши родители не могли сидеть с ребенком. Я ездил в командировки. Жене было бы трудно справляться с воспитанием чужого ребенка.
– Скажи честно, ты вообще не нуждался в нем – ни в своем, ни в чужом. И это определяло все.
– Да, пожалуй...
– Вы жили интересной жизнью до твоих пятидесяти лет, а потом она заболела. Как ты это перенес?
– Достаточно легко. У меня была довольно хорошая работа, интересные командировки, вносившие разнообразие в мою жизнь. Изредка вначале болезни мы с женой бывали на концертах и в театре, иногда ездили вместе в Москву, Прибалтику, Украину. Я начал писать свой «Монолог» еще раньше, в сорок лет. И чувствовал себя более или менее комфортно. А с восемьдесят седьмого по девяносто четвертый
год меня начали выпускать за рубеж, и я много работал с разными фирмами. Скучать не приходилось.
– Но в девяносто четвертом тебя уволили из института. Все твои попытки устроиться на работу закончились неудачно. Твоя жена до последнего дня работала. И тебя не мучила совесть, что ты бездельничаешь и фактически живешь за ее счет? Хотя она ни разу не упрекнула тебя в этом.
– Да, был дискомфорт. Но по своей специальности я устроиться нигде на работу не мог. Ничего другого я не умел. Меня немного успокаивало то, что до пятидесяти восьми лет мы оба жили главным образом на мои деньги, я зарабатывал намного больше жены. Когда остался без работы, а она болела, все заботы по дому я взял на себя. Жили мы на обе пенсии, нам хватало, так как мы фактически никуда не ходили. Замкнулись на себе. Я наконец-то начал много писать. И романы, и повести, и рассказы. И стал публиковаться в библиотеке Мошкова, а позже и на сайте «Проза.ру».
– Но твоей жене все, что ты писал, не нравилось.
– Да. И она была права. Я писал быстро. И почти никогда не редактировал. Меня в большей степени интересовал сам процесс. А она писала хорошие стихи, но из-за работы у нее не оставалось времени.
– А ты ценил их лишь в молодые годы. А позже не обращал внимания. Так же как на ее мемуары «Среда обитания». Что это было с твоей стороны? Честно?
– Мне трудно это сейчас объяснить. Я был занят собой, своей литературой. Мне было досадно от того, что никому, а главное моей жене не интересно то, что составляет значительную часть смысла моей жизни. И, видимо, по этой причине я так поверхностно относился к ее творчеству. И как это часто бывает, лишь в конце ее жизни и особенно после смерти понял, как был не прав.
– Признайся, тебя расстроило то, что в «Среде обитания» она не уделила тебе должного, на твой взгляд, внимания? До такой степени, что ты начал сомневаться в том, любила ли она тебя так же, как ты ее. Даже написал уже после смерти жены четвертую часть повести  «А что это, если не любовь?», в которой отчасти отразил свои мысли на этот счет.
– Верно, я не понимал, почему она не нашла мне в своих мемуарах того места, которое я занимал в ее жизни.  И, находясь в очень тяжелом состоянии после того, как она скончалась, переживал этот момент. И лишь тогда, когда случайно нашел ее письмо, адресованное, но так и не отданное мне, я понял, как ошибался.
– Чем можешь объяснить то, что опубликовал такое личное письмо в Интернете? Что это? Тщеславие? Попытка обелить себя? Самообман?
– Наверное, мне не следовало этого делать. Но для меня это было важной частью моей жизни. Мне хотелось убедить самого себя в том, что все в нашей совместной жизни проходило самым лучшим образом. Что мы любили друг друга, хотя эта любовь далась мне далеко не сразу. Ведь я был неудачно влюблен в восемнадцать лет. Я словно хотел этой публикацией окончательно рассеять все свои колебания относительно ее любви ко мне, хотя для всех окружающих это было вне сомнения. Но для меня всегда и во всем было самое важное, что думал я сам.
– Хорошо. И последнее, пожалуй. Ее смерть и твои болезни едва не сломили тебя самого. Ты думал о самоубийстве?
– Такая мысль приходила мне в голову, но я отказался от нее. Я хотел жить – несмотря ни на что. Да и покончить с собой я не смог бы. Разве что только в состоянии аффекта.
– И наконец последнее. После чего перестану тебя пытать. Всего лишь через полгода после смерти жены ты так легко пришел в себя, что начал совершать поездки за рубеж. Другими словами, ты не так уж и страдал, когда остался один, без нее?
– Я не желаю оправдываться перед тобой – собой. Я не сомневался, что скоро умру, на то были известные тебе причины. И уже потому решил, раз живу, взять от жизни максимально все, что она может мне дать. Я полгода голодал по совету врачей, мой вес снизился с шестидесяти восьми килограмм до пятидесяти двух. И тогда я понял, что так скорее умру. Что должен предпринять любые меры, чтобы остаться живым. И начал есть все то, что мне запрещали. Это произошло на пароме, когда я взял путевку Питер-Хельсинки- Стокгольм-Таллинн. Я перестал думать о смерти, хотя и не боялся умереть. Но решил жить так, словно завтра умру. Ничего нового. Я снова начал писать, ходить в оперу и на концерты, ездить за рубеж,.. по-человечески жить.
– На деньги жены...
– Так и знал, что ты упрекнешь меня ими...
– А совесть? Тебя не мучила совесть при этом, когда ты радовался жизни?
– Я был и до сих пор уверен в том, что моя жена радовалась бы за меня вместе со мной.
– Да?! Ты забыл, как она боялась того, что с тобой может случиться в твоих командировках? И не зря боялась. Ты же ненормальный, когда чем-то увлечен. Она была права. Вот и попал в Риме под мотоцикл. Мог погибнуть.
– Однако остался жив.
– Псих и есть псих. Тебя мучило тогда больше всего не то, что повредив шейные позвонки, можешь стать инвалидом, а то, что не увидел Ватикана и Джотто в Ассизи. А потом, что потерял полгода, пока ходил в ошейнике и не мог никуда уехать.
– Да, я спешил жить. Мне много лет, и мое здоровье не позволяет надеяться на то, что я успею увидеть намеченные мной европейские города.
– Хочешь потратить все деньги до копейки? Боишься оставить что-то племянницам?
– Нам с женой никто ничего не оставлял. А я и так оставляю им свою квартиру. И хочу сполна воспользоваться теми возможностями, которые у меня еще есть.
– Все мне с тобой ясно. Ты всегда был законченным эгоистом, хотел жить только для себя одного...
– Моя жена и наши родственники так не считали.
– Просто они плохо знали тебя.
– Можно подумать, ты знаешь меня лучше?
– Догадываюсь. Однако бывают люди и хуже тебя. Все же ты заботился о жене. Признаю. Знаешь, почему?
– Скажи очередную глупость.
– Потому что ты любил ее, постоянно сомневаясь в себе. При всем твоем эгоизме всегда, еще с молодых лет, ты больше всего нуждался в любви – как в своей, так и в любви женщин. Но не гнушался и использовал их близкое отношение. Не потому ли ты до сих пор испытываешь чувство вины, которого нет по отношению к жене? Ты вел себя недостойно с ними. Разве не так?
– Так, черт тебя подери! Но что я мог поделать с собой, если не любил их?!
– Не морочить им голову. Не внушать им надежду. Да мало ли что еще.
– Все мы были тогда так одиноки, что нуждались друг в друге. И если есть моя вина, то лишь в отношениях с одной из них, которой я действительно внушал напрасные надежды. С другой я просто не разобрался – не понял, что она влюблена в меня. Думал, ей просто приятно встречаться со мной как с другом.
– Законченный придурок!
– Согласен. Тогда я мало что понимал в отношениях с женщинами. Думал, возможна дружба с ними... Но даже сейчас я не уверен, что она исключена – при условии чисто платонических чувств обоих.
– Дурак!
– Сам такой. Все?
– Нет. Мы забыли поговорить о твоей литературе. Ты не жалеешь о том, что впустую  угрохал на нее так много времени?
– Нет! Я счастлив, что при всех недостатках своей прозы, при нежелании работать над словом, испытывал редкое наслаждение, когда писал. А «Монолог (Диалоги)» – особенно. И если мне чего-то больше всего жаль оставлять после себя, то это мою литературу, какой бы она ни была. Ведь ее выбросят на помойку: никому не нужна. Но именно она была главным в моей жизни. И в этом я похож на героя «Монолога» больше, чем на тебя, своего двойника, мою совесть...