Бабушкины вечереньки

Сегодня, похоже, у бабушки намечаются вечереньки. Придут в гости задушевные подруги. У них не принято чаёвничать в гостях, коли нет никакого праздника. Просто старушки будут сидеть и тихонько разговаривать между собой, вспоминая прожитые годы, обсуждая деревенские новости. Я стараюсь найти себе в это время какое-то дело за столом (обычно я рисую) и слушать, как переливается их негромкая гово;ря. Ходят бабульки по очереди друг к другу, хотя я не думаю, что они ревностно соблюдают очерёдность. Обязательно навещают приболевшую подругу, понимая, что  век их уже недолог.

Бабушка тоже иногда уходит на вечереньки. Зимой она наряжается в светло-жёлтый овчинный тулуп, отороченный белым мехом. Хотя тулуп, наверное, козий, так как белых овец у нас не водится, только серые и чёрные, а зовут их всех одинаково – Серками, подзывая заливисто: «А-чки-чки-чки-чки!». И, передохнув, снова: «А-чки-чки-чки-чки!». И так до тех пор, пока овечье стадо не подойдёт к своей хозяйке. А у той в руках ломоток хлебушка, и она, отламывая маленькие кусочки, суёт их в раскрытые овечьи рты. Овец держали в хозяйстве обычно много, до десятка вместе с ягнятами, а то и больше. С наступлением морозов овечье стадо убавляли, оставляя суегных маток и «борана на россименье».
Кажется, я отвлеклась. Со временем тулуп бабушка поменяла на более удобную и практичную вещь – фуфайку (куфаину). Лучшего, казалось, и придумать нельзя было. Тёплая, простёганная, на вате, лёгкая и удобная в ношении, но было у фуфайки одно неудобство - она не имела мехового воротника. Брат Колька, тот всегда бегал с голой шеей, а нас с сёстрами спасали платки – шалюшки, их у мамы было много припасено. Когда мы были небольшими, лет до семи-восьми, шалюшка завязывалась поверх пальтишка, а потом и фуфаечки за спиной через подмышки узлом.

Старый человек конечно же любит тепло, и вот бабушка завязывала свою шалюшку поверх воротничка фуфайки концами назад. У неё от старости плохо поднимались руки, и бабушка, чтобы было удобно завязывать шалюшку на шее, пришила к её концам разрезанный напополам поясок от платья. И теперь она сначала, концы пояска перехлестнув, слабо завязывала под подбородком, а потом, не выпуская
из рук, закидывала их за голову и крепко затягивала. «Ну вот: тепло и хорошо, и мухи не кусают», – приговаривала она в шутку. Да и почти все старухи на моей памяти почему-то носили так завязанные платки – поверх зимней одежды. А вот задушевная бабушкина подруга Тасенька Вересиничева ещё носила и колпак. У бабушки было два колпака, но она их никогда не надевала. Зато носила шаринку – хлопчато-бумажный, белый, в мелкий цветочек платок. Она любила завязать концы шаринки под подбородком, а ещё зачастую завязывала (и многие в деревне повязывали так платки), перехлестнув кончики шаринки за головой, завязывала на два узла надо лбом, и они забавно торчали на голове. Это было очень удобно, и мы в детстве так тоже завязывали платки, но в основном, форсили с концами платков спереди, которые от частого подтягивания, к вечеру становились грязными от рук.

Я сижу за столом, рисую. Это моё самое любимое занятие, и я могу сидеть с карандашом часами. Вижу боковым зрением, как кто-то движется в окне. Подняла голову. Ага, поподоконью ковыляет Данилкова – Александра Фёдоровна Синцова. Данилкова – это её прозвище по имени мужа.  Шабаркается в крыльце – это она ставит батог – своего «коня» в угол, тянет за верёвочку и открывает двери в сени, затем нащупывает в темноте скобу от дверей в избу, тянет на себя и неспешно заходит. Переступив порог, она останавливается. Подняв глаза в передний угол к образам,  перекрестилась, и только потом вымолвила: «Здорово живёте всё хрещёны».
- Здорово, Олександра, проходи в и;збу, садись эвон-де на деван. Манька лавки выпарагнула, у кого-то два девана деревянных купила. Доски у деванов тоненьки, робёнки на них прыгают, скорёхонько проломят, а лавки-то, те вековичные были. Жалко лавок, да я ней не указ.
 
Данилкова садится на диван. Верхнюю одежду и обувь старухи в гостях не снимали, а сейчас конец августа и Данилкова одета по сезону. У неё тёмного сатина кофта с юбкой, поверх надета вязанка, из-под которой до пол-юбки торчит фартук, тоже тёмный – «не порато хоть маркой». Фартук старухи снимали, пожалуй, только тогда, когда спать ложились. А так он завсегда гож, в любое время под рукой: руки ли мокрые вытереть, робёнкам носы сопливые подотрать, али самой высморкаться. Правда, делалось всё это с изнаночной стороны «штобы не витко было».  Бабушка уселась на стул напротив подруги.
-- Таська, я совсем с дедком роскорилась, - начала разговор Данилкова. – Придумал перёд у дома досками околотить, да добро бы хорошима, а то старыма, да и колотит вкрифь да вкось. Совсем сдурел старой. Дак он миня токо отматюкал. Ушла от греха подальше.
Данилкова вздохнула:
-- Глоти;т ста;рой, как бы он не сгорел с вина-то.
-- Дак у мня Толька ноне тожё глотит, и што делать с ним – не малтую, - пожалилась бабушка на моего отца. – Да ишо и захорохоритце, жёнку стегонуть мо;жё. А когды не пьяной, наобешшаё «кучу арестантов», што боле пить не будё овсё.
-- Ох-хо-хо-нюшки, - промолвила Данилкова, а я про себя отметила, что она любит повторять частенько своё «ох-хо-хо-нюшки». А бабушка  говорит немного иначе – «ох-хти-хтиночки-хти–хти». – Таська, а он порато скор у тя на ногу. Ходчае него на деревне нихто не бегаё.
-- Бабушка, - не утерпела я – а помнишь, как папа поспорил  как-то раз этим летом с дядей Славой Поповым, что обгонит его трактор от Казённого моста и до нашего дому, это примерно с километр будет. И, рванули: дядя Слава на тракторе, а папка бегом. Папка домой прибежал, сел чай пить у окна, а трактор ещё только из-под угорья выезжает.
-- Верно, было эдако, – улыбнулась бабушка. -- Дак он у меня, когды-се не пьё, сто сот стоит, ничего из рук не выпадё, што топор, што ружьё, да хошь што, а вот рыло мокро.
-- Дак и Данилко тожё всё умиё. Он ведь в партизанах у красных в Гражданьску войну розведчиком был. Ой, Таська, а вчерасе што сотворили Яков Егорович с Иваном Офонасьевичом. Оне него постригли налысо.
-- Дак ведь он у тя и так лысой, - отозвалась бабушка.
-- Лысой, да не совсем, маленько волосья-то есь на голове. Дак и бороду-то всю нему исковеркали, оставили махонькой  клинышок.
Данилко  довольнёхонёк  пришёл домой. Я как него увидела в эком обличье, едва берегу хватила – стыд и срам. А оне ишо напоили него бесстыжи рожи. А тот ишо и хвастаё, что у него бородка типериче, как у Михаила Ивановича Калинина.  Сходила я до них и выбранила  всеколючки: «Что вы мазурики наделали со стариком, как вам рожи-то не стыдно? Чем над стариком граять,  лучше бы помогли на сенокосе колхозу». Дак ведь, девка, не поверишь утре глежу, а оне с грблями под гору идут. А вечером, когды-се шли в обратно, я от Тасеньки как раз выходила, увидели миня, заулыбались, а Яков Егорович и говорит: «Послушались мы тебя, Александра Фёдоровна, пособили маленько совхозу».

-- Так это их Галина Егорона наверно попросила, она бригадир, а
людей не хватает, - говорю я.
-- Бываё, деушка, и так, - отозвалась старушка.
Немного расскажу про дедка Данилка, так у нас в деревне звали Синцова Данила Петровича (на фото), или по прозвищу Данилко Шевелюга, который во время Гражданской войны служил в разведке у красных. Он был большой любитель рыбалки, глуховат на оба уха, лысый, с бородой, довольно ещё крепкий старик, ходивший в любое время года в зимней шапке. Дед Данило частенько захаживал к отцу в гости, и когда они разговаривали, это было что-то громкое и шумное. Глухому старику отец громко говорил, а тот зачастую недослышав, так же громко переспрашивал. У них была любимая присказка, которую они сами и придумали: «Рыбки да утки, да на; поле дудки!» Умер дед у дяди Паши Кулебакина (Рыжего) в сенях нового, ещё недостроенного дома летом. По всей видимости, ему стало плохо, вышел он на свежий воздух  полежать, уснул и не проснулся. У нас в деревне в таком случае говорили – сгорел с вина, а старый любил выпить. И ведь увидели-то его мёртвого мы, ребятишки, поняв, в чём дело и побежали сообщить бабке Данилковой. Прибежали, мнёмся, а как сказать, не знаем. Она тут всё сразу же поняла и спросила: «Где?» Конечно же, мы показали, а ещё разбирало детское любопытство, что будет с бабкой, когда увидит своего старика мёртвым. Я тогда даже удивилась, как она спокойно к этому отнеслась, видимо была готова. Понятно, что ей было очень тяжело, но до нас это не доходило, малы; были. А вот, как хоронили деда Данилу, я не запомнила, вечная ему память.

Данилкова малоразговорчива, и инициативу разговора взяла на себя бабушка:
 -- Толька третьеводни зайца из лесу принёс, кабыть бы рано ишо охотитце, да попал тот в капканишко. Он него оснимал, розрубил на;мелко, а я сегодне в пече с картошкой и натушила. А вот другой день Толька глотит,  как ето винишшо в пасть лезё, не пойму.
-- То я думаю, чем таким скусным у тибя па;хнё.
-- Вот, вот, зайчатинка упрела в пече. Ой, дефка, я што спомнила-то.  Есь у миня в Тулгасе сеструха.
-- Бабушка, ты вроде «тёта» говорила, -- встряла я в разговор.
-- А ты не встревай, когды бабки розговаривают, - осадила она меня. -- Так вот пришла тёта о празднике в гости. Как раз о Паске пришла, а у мня так жё, как и сегодне, заец в пече сидит с картошкой. Ну, я ней и говорю: «Проходи, розболкайсе, сичас обедать будём». «А чем ето у тибя таким скусным па;хнё? - спрашиваё гостья. -Токо, Таська, я ведь зайчатины не ем, вдруг, да заец у тибя там. Толька-та ведь охотник». « Нет, не заец,- говрю я ней. - Борана вчерась зарезали, вот и тушу». «Боранинку-то я люблю», - говорит тёта и садитце за стол. Наклала я ней полну торёлку, да меска поболе положила. А она ест, да нахваливаё: «Дефка, сколь скусна у тибя боранинка-то. Хорошой борашок видно был». «Хорошой», - поддакиваю я. Пообедали мы с ней, чаю напились, а я и спрашиваю: «Ну, какова зайчатинка-та была? Порато скусно?» Она и глаза вытарашшила: «Вот какая, объегорила, омманула, а ведь я хорошо пообедала».

Данилкова, улыбнувшись, покивала головой:
-- А у миня Данилко вчерасе на хорошу уху споймал. Ох, Таська, люблю я рыбку поись. А ишо у нас прибыль в хозяйстве. Розка двух козлёночков принесла. Вечо;р обрежалась, не куго не было, а вымечко пошшупала, кабыть на той поре коза, а утре пришла, а оне бегают, обсохли уж, и матке носами под брюхо тычут, сосут вовсю молоко. Дни два пусь с маткой побудут, а потом я них в отдельну стайку застану, я тожё хочу молочка похлебать с крошонинкой, не всё ним сосать.
Данилкова держала коз, которых  всех звала Розками, а собаки у многих в деревне были почему-то Дамками и Пиратами, особенно дворняжки.

-- А у миня, Олександра, корова кабыть повелась. Я всё переживала, ка;бы яловой не осталась, а то кабыть случу, а через три нидили опеть под хвостом поводки. А типериче уж три мисеца прошло, хошь бы не перегуляла. Ныниче уж под хвост ней не глежу. А то, как останетце она яловой, куды мы с ней без молока-та. Да и телёнка не принесё, останешьсе и без меска. Когды корова два года одным молоком доит, порато худо, да и молоко будё нескусноё, да и малёхонько совсем доить-то будё, да и ожиреё коровёнка-та, потом не скоро и случишь ниё. Придётце на мясо вести.
Бабушка сокрушенно покачала головой, и, вздохнув, потеребила фартук на коленях, а руки у неё, как две ветки  рябиновых, натруженные, со вздувшимися синими венами.
 -- Верно, верно, дефка, дёрживала я смолоду корову, а тепериче козы. Нам с дедком молочишка хватаё. А у вас такая арава робёнков -  худо без молока.
-Ты, Олександра, про рыбу-то спомнила, дак я вчерась рыбники со шшукой пекла. С нидилю  назад Толька на Двине споймал хорошашшу шшуку, кило на три потенё, велел маленько подсолить, штобы рыбников испекчи. Вот я ниё на звёнышки розрезала, да малёхонько посолила, а Толька снёс в ле;дник, там ишо кабыть есь снегу на самом дёнышке, а третьёго дни принёс шшуку из ледника и рыбников запросил. Я малёхонько ниё помочила в воде, штобы лишна соль-та вышла, вымыла, да, видно, вода худо стекла, и рыбники у меня в пече-то и обосселись.
Бабушка вчера натяпала рыбников с присоленой щукой. Корка была обычная, из ржаной муки, и шла, как правило, на корм скоту. А поверх рыбы бабушка ложила щучью икру (если таковая была) и щучью печень. Когда пекутся рыбники, запах по всей избе изумительный. Да вот в этот раз рыбники у неё в печи потекли. Открыла она заслонку, чтобы посмотреть на рыбники, и заохала:
- Охти, охти, рыбники-то сегодне все обосселись, и откудова стоко жидости-то взелось? Кабыть не порато водениста рыба-та была. Пристанё корка-та ко противню.
Но рыба получилась очень вкусной.


Продолжение следует.