Аффект ретро. life without Diana Feldman

Нью-Йорк

1.

Я не знаю буду ли я любить тебя, когда тебе будет 34. Но я люблю тебя тогда, когда ты живешь на 34-й авеню.

В желтом кэбе, застрявшем в трафике на Лексингтон, шофер так громко слушает песни на хинди, что ей приходится заполнять мою ушную раковину своим дыханием, чтобы произнести: «Ты сейчас засмеешься, но меня все время поражает, какой у тебя взрослый голос».

Такси подъезжает к Hunter колледжу, я успеваю прикоснуться к ее колену, добиваясь отпечатка ее чашечки на ладони, спустя неделю в руке так и будет жить шершавое воспоминание ее колготок.

Выйдя из машины, она наклоняется ко мне, стоя на бордюре, вместо поцелуя говорит мне изо рта в рот, так что слова тонут у меня внутри, искаженные акустикой нёба:

- Ты очень, очень умный, и ты меня как будто окутываешь собой, я себя с тобой чувствую что мне больше ничего не надо…

Уезжая от 695 Park Ave в сторону Madison, я продолжаю чувствовать во рту физический шлейф упавших в гортань слов.

Дворники на лобовом стекле, отмахиваясь от липкого февральского снега, как метрономы отсчитывают время моей разлуки.

На пароме, плывущем через east river, у кормы, там, где темнота гуще всего, она протягивает мне косяк, сделав 3 затяжки я стряхиваю пепел в черные воды реки и говорю ей:

- Я посвятил тебе книгу точнее материалы к ней

- Юлик, я уже не могу любить тебя больше, чем сейчас, ты хочешь убить меня моей собственной любовью?

- Ее эпиграф – «Ах если бы наши измены были так прекрасны и нежны что вызывали бы умиление у тех кого мы предаем».

- Не знаю, у кого бы это могло вызвать умиление, это другая твоя книга?

- Нет просто я люблю привязывать эпиграфы к несуществующим книгам.

- Я тоже люблю начинать сценарии, книги, мульфильмы и никогда не заканчивать, зато идей, идей как деревьев в лесу.

Она развязывает серый шарф, связывает им наши шеи, так что узел оказывается лежащим на наших плечах.

Бросив папиросу в воду, я обнимаю ее сзади за живот, она распахивает руки, как Кейт Уинслет в титанике, и смеется.

Нас укрывает гул тени Манхеттенского моста.

Перешептывая тень насквозь, я диктую, касаясь губами мочки ее уха:

- Хорошие сюрпризы, мы ведь симпатичные дети заката, а как ты думаешь моя фефочка?

- Юлик, я хочу, чтобы у нас одновременно, без договоренности подгибались коленки.

- Нам нужно представать друг перед другом сияющими, только через семь лет я буду развалившийся поц, а ты молодая бесподобная женщина…

Мы причалили к Бруклину.

Не развязав связавшего нас шарфа, спустились на причал, стукаясь друг о друга бедрами.

2.

Старые пьяные негры нечайно смотрят тебе в глаза.
Ты смотришь в стекло витрин.
Капоты машин отражают небо,
распростертое над твоей головой.

Старбакс на Jakson Heights.

- Где ты была?

- Сдавала документы в Cornell Medical School, теперь, если все будет ок, через 5 лет буду психиатром.

- А я психиатрию хорошо знаю.

- Это радует безумно.

- Ты меня все время подкалываешь! Разве с кавалерами так себя ведут?

- Еще как ведут. Мне лучше знать!

На улице поднимается сильный ветер, она хватает меня за руку и тянет за собой со словами:

- Обожаю курить на ветру! Нужно успеть, пока он не иссяк!

Модернизируя ее порыв, мы курим Lark – один на двоих, отыскивая участки стремительности, чтобы подставить себя ветру. Ее волосы развеваются и хлещут меня по лицу.

Я распахиваю пальто, его полы вздымаются как лапсердак бэтмена.

Сжав в кулаке сигарету, она кричит поверх течения воздушной массы:

- О! Шейне аидише мен!

- Вери сексуально местечковый!

Имитируя пальцами окуляр кинокамеры, она смотрит сквозь кружок подушечки большого и указательного:

- Я снимаю видеоклип "Jew in New York".

Я замерз и пою, будто Стинг:

где то одеяло
что укрыло бы нас
кто его сошьет
и вышьет нам нем
узоры из звезд
и гигантской рукою
накроет
клубок наших
хрупких как звуки
друг друга пеленающих тел.


3.

Ты заходишь в вагоны сабвеев,
читая граффити стен.
Я сажаю себя как растенье во влажную память
твоих губ.

Мы заходим в вагон сабвея на GreenPoint, она садится рядом, достав из портфеля салфетку. Под прицелом взгляда сидящего напротив пожилого китайца смачивает ее духами трезор, протерев для дезинфекции мизинец, протягивает его мне как патентованное средство профилактики моего синдрома укачивания, я беру ее палец в рот, когда поезд трогается, начинаю его посасывать, разглядывая розовую матовость ее пяток сквозь прорези босоножек. Ненадолго отпустив палец, прикасаюсь к ее щиколотке как к мезузе, прикосновения тоже могут быть талисманами.

Ей приходится управляться одной рукой, доставая из портфеля листок.

- Я кое что написала, пока пряталась от поручений босса в туалете.

Закрыв глаза и покачиваясь, я продолжаю держать ее палец во рту, стараясь чтобы ноготок царапал мой язык.

Не обращая внимания на то, что рядом могут оказаться русскоговорящие люди, она громко, чтобы перебороть шум движения, зачитывает:

Этим утром вкус английского чая заменил ей привкус
марихуаны, который осел в ее рту после зубной пасты с
обманчивым названием Минт. Взглянув на Жюльена, она
подумала, что сдобы к чаю не надо... к этим сладким и
мягким губам, которые попеременно шепчут ей ша и шу,
как будто репетируют свой номер для конкурса
скороговорок "Шла Саша по шоссе и сосала сушку".
Она приготовилась напасть на них, на эти заманчивые
идише губы, но тут поезд резко остановился.

Она обрывает себя и, повернувшись ко мне, выдергивает палец изо рта, вытерев его о волосы, и говорит:

- Завтра я нарисую твое лицо и не будет в нем ничего от Вал Килмера или Джоржа Хэррисона или Джима Мориccона или Ален Делона... это будет твое отражение на дне пустой блестящей чашки... и черты твоего лица будут
расплывчаты, и только я буду знать, что это ты и заглядывать в эту чашку вместе с тобой.

- Знаешь что, Юлик! Сегодня мама зашла в дом и сказала: "Опять ты в этих ужасных штанах!", а я улыбнулась, не стесняясь своей диастемы, и подумала про тебя... Я подумала Юлик gib mir a kish мой славный идише кавалер ... А потом я подумала, что происходят странные вещи со мной, девушкой, которая привыкла утро начинать с прогрессивного немецкого рока, а вечером засыпать под вопли ВВ или Аукцыона... ведь сегодня утром я почему-то слушала Травиату, а сейчас совершенно неожиданно для себя поставила Эротику Мадонны и понеслась в танце... только мотающуюся копну моих волос они и
видели...

Она шмыгает носом, свет в вагоне начинает мигать, я наклонясь и проникаю кончиком языка в ее ноздрю, стремясь похитить ртом ее содержимое.

4.

По улицам этого города
будут стучать твои каблучки,
а над ними флаг моего государства:
твоих пяток розовый цвет.
Эти всполохи света на дне темноты- наши рты
освещающие пути поцелуям.

Квинс. 6 часов вечера. Напротив сидит ее бабушка. Рядом она держит за руку своего жениха. Передо мной в тарелке еврейское жаркое эсекфлейш. Свет торшера преломляется о брильянт ее кольца, подаренного в честь помолвки, вонзаясь мне в зрачок. Я подхожу к окну и отодвигаю штору, на улице негр в помятом плаще с неистовством толкает мусорные контейнеры, таким способом восстанавливая справедливость симметрии, он поскальзывается, стукаясь головой о желтый металл, но продолжает двигать, черты его мечущейся фигуры размывает ливнем.

Ее жених берет в руки Nikon, висящий на шее, и дружелюбно фотографирует меня.

Я оборачиваюсь и говорю им:

- Знаете, чем отличается настоящий мужчина от такого, как я?

Все выжидательно молчат.

- Настоящий мужчина приходит и побеждает или… погибает.

Я показываю им, будто наглядный экспонат, пачку мальборо. На которой написано: «Вени, види, вици». Девиз моего тезки. «Пришел, увидел и погиб».

Стратегии обыденных подвигов погребены под невысказанностью. Вам дано видеть только результат его рвения, а не то, как он к нему приблизился. Подобное умолчание создает эффект цельности.

Такие же мужчины, как я, постоянно транслируют механизмы своего выживания, озвучивая сюжет своих усилий, с идиотским доверием обнажая ахиллесовы органы своих возможностей. Им чужда лаконичность гибели, победа превращается в демонстрацию изнанки, спрятанной, как троянский конь, в любом девизе...

Бабушка и ее будущий муж смотрят на меня с недоумением. Лишь она понимающе застыла над тарелкой плавающего в соусе мяса.

Когда они включают русский канал тв, я выхожу в туалет, она подкрадывается неуловимой поступью. Подставляя ладонь под струю моей мочи, желтая жидкость моего тела вспенивается на кольце, гася блеск диамонда. Она с силой сжимает мой затылок и шепчет в ухо: «Шушушушушушушушушушу».

5.

Я одел токсидо. Я вошел в синагогу.
Молодые еврейки улыбались мне вслед.
Зимнее солнце Нью-Йорка смотрело на Тору.

Я жду ее возле Lincoln Square Synagogue, взбивая снег каблуком. Острожно поднимая взгляд к небу, опрометчивое движение, начинает кружиться голова, теряя равновесие я размахиваю руками, в этот момент она выходит из здания, договорившись с раввином о своей свадьбе и "hадрахат кала", в коротком кашемировом пальто, платок из кровавого шёлка окутал голову, черные очки от Карла Лагерфельда, она подхватывает меня перед падением, глотая сердцебиение, я прижимаюсь щекой к ее плечу, и сквозь кружение пространства шепчу:

- Диана! Вы струна от арфы, на которой можно повеситься.

Из носа начинает идти кровь, она дотягивает меня до ближайшей скамейки, запрокидывает мою голову и, собрав, будто подаяние, пахнущий выхлопными газами снег, кладет мне на переносицу, став коленями на лавочку, наклоняется к моему лицу и трется веками о мои ресницы, тающий снег стекает по лицу, мокрым от талой воды ртом она кусает меня в губу, отчего мир перестает вращаться.