Остров проклятых, выбор воскресающих

Фильм "Остров проклятых" (2010) с Ди Каприо содержит актуальную коллизию, поднимая очень важный философский вопрос - до какой степени верен экзистенциальный принцип, что "выбирая себя, мы выбираем мир"? Насколько мы властны в интерпретации событий, которые с нами происходят и активными участниками которых мы являемся. И, наконец, что именно лежит в основе нашего выбора, каковы критерии оценки этого выбора - можем ли мы судить?

Выбор мира, который есть выбор себя, в фильме показан предельно остро - и это в полной мере нравственный выбор самого героя, в этом сила сюжета, в этом точка осознания событий, единственный критерий или ключ, который дается нам в конце. Это вечный выбор героя: Which would be worse - to live as a monster? Or to die as a good man? Жить, признав себя монстром- человеком Зла – демоном поверженным , но в некотором смысле – вечно живым , или, наоборот, утвердить себя человеком Добра, по своим понятиям, но – заплатить за это всем; умереть и, возможно, почти по Фаусту, остановить прекрасное мгновение, потому что мир уже приговорил душу героя, точнее, ту ипостась его раздвоенной больной души, которая отказалась признать себя монстром?

И тут дилемма – а что, собственно, есть реальность? Кто в праве об этом судить? Что объективно, а что субъективно? Концовка фильма открыта, допуская разные толкования. Одна версия событий – герой сюжета совершил преступление, убил сумасшедшую жену – по ее просьбе, из любви к ней, как бы освобождая ее от беса, захватившего ее сознание, под диктовку которого она утопила троих их общих детей. Убивает потому, что во власти привычки к насилию – это ветеран войны, полицейский маршал, для которого силовой ответ на события – поработившая его норма. Но насилие, понятое как основа жизни - не норма, а проданность Злу. И тот, кто живет в этой парадигме (как тот полицейский, что подвозит героя Ди Каприо на военном джипе к больнице, беседуя о насилии), есть в полном смысле слова монстр. В этой реальности герой Ди Каприо тоже монстр, он убил человека.

Другая трактовка – герой приехал на остров, чтобы расследовать возможное преступление, но ему мешает персонал больницы, опасающийся, что правда о бесчеловечных экспериментах над людьми, насилии, достойном нацистов, выплывет наружу.

Реальность в сюжете расплывается, объективное и субъективное меняется местами, допуская толкования, и трудно разделить галлюцинации и реальность в сознании героя, его пичкают наркотическими препаратами. По одной версии – чтобы воспрепятствовать его расследованию и объявить сумасшедшим, а по другой – потому что он пациент психбольницы по приговору суда, сойдя с ума от горя из-за потери детей и убийства жены.

Позиция авторов сюжета – человек сам делает выбор, принимая и все роковые последствия его, и именно в этом объективная сторона мира, но вот переживание возмездия уже субъективно, так что душа может постоять за себя.

Таким образом, первичной важностью обладает реальность нравственная, именно в этом находит точку опоры сбитый с толку герой. И именно в этом величие его выбора: это выбор не трактовок реальности, фактически на сдельной основе, что, почти умоляя, предлагает как будто бы либеральный психиатр, пошедший ради спасения больного на смелый эксперимент, готовый, к широким компромиссам, но до определенной решительной границы, за которой своего рода проклятье и «нерукопожатность» - лоботомия, отнимающая свободу воли. Но пока выбор за героем, все еще наделенным свободой воли - это выбор, стоящий над человеческим судом, выбор между Добром и Злом, как это мыслится герою.

Выбрав Добро, герой выбирает и реальность, с легким сердцем принимая все последствия этого выбора – потому что все его существо обрело теперь цельность. Он выздоровел, и то, что осталось за плечами, уже не важно. Но общество в лице инквизитора-психиатра неумолимо совершит над ним свой приговор, справедливость восторжествует трансцедентно (для мира) и имманентно (для героя).

Героя ждет та же участь, что и персонажа «Гнезда кукушки», который сделал по сути тот же выбор, в тех же, по существу, обстоятельствах.

Это настоящий выбор для героя, знаменитое брюсовское «мгновение принадлежит мне» - точка бифуркации, когда делается экзистенциальный выбор себя. Это мгновение человек действительно может оставить за собой, даже если в следующий миг его сметут, раздавят, проткнут его мозг спицей. Но в этом выборе как поступке заключено все для него, в нем сфокусирован весь смысл всего, что было, будет и должно быть.

Выбор почти Фаустовский, если бы не одно «но»: герой Гете сознательно продал душу ради прекрасного мгновения, им двигала эстетика и ненасытная филистерская жажда удовольствий, которая в основе его сделки с дьяволом – не это ли «возьми от жизни все» с прекрасными формами мира сего навязывает монетаристская современная цивилизация? Не этот ли Фауст-филистер прообраз современного человека, точнее, его негатив, проклятое, дьявольское порождение?

Поистине, таким «Островом проклятых» грозит стать наша цивилизация, если бы не возможность другого выбора, которая остается за каждым из нас.

Фауст – фашист (фашизм и нацизм – всегда торжество формы над содержанием, эстетики над этикой, все эти обмеры черепов и лоботомии неугодных, вся эта евгеника), а герой Ди Каприо – гуманист, им движет этика, его выбор – нравственный, даже если в прошлом он упал, поддался импульсу насилия, жестокости, безумия. Но в конце сюжета он поднимается, на него находит просветление.

Смирившись поначалу, сломавшись, он наконец решительно восстал против сделки с психиатром - своеобразным Мефистофелем, «доктором Зло», которому не продает душу, не становится монстром, и в этом вся суть, весь пафос его выбора. Ценность «Острова проклятых» в его этой вот антифашистской, антигетевской направленности. И в вере в нравственные корни правильного экзистенциального выбора, который может – так устроено бытие – сделать каждый человек. В этом Божественная суть свободы воли, оставленной человеку исконно.
***

Реминисценции бесконечны.

Вспоминается последняя повесть Чехова "Черный монах", где затронута та же коллизия: кто таков герой повести: гений, которому открыто то, что не видимо другим, или он больной, преследуемый видениями, коренящимися в нездоровом, неумеренном образе жизни, приведшем упадку телесному и повреждению духовному? Умирая от чахотки, он тоже делает выбор, в основе его любовь, которая - с одной стороны, как в плохих стихах, рифмуется с кровью, пошедшей горлом, а с другой - остается единственной опорой - тем, что он выбирает, уже без колебаний, хотя бы провозвестником этого был черный монах, странное видение в пылевом столбе, чем-то похожее на его антипода, надвьюжной поступью идущего по зимнему революционному Петрограду, в белом венчике из роз.

Блок говорил – что явственно видел в начале 1918 г. в столбе метели именно Христа, хотя, казалось бы, возглавлять процессию грешников должен был бы Другой. (Кого понимают под «другим» символисты, понятно – Антихриста, а вовсе не других людей, как понимал мелко плававший Бахтин, для которого "ад- это другой": поистине, тут приходит на ум коммуналка с ее множеством «других» и реплика Воланда о квартирном вопросе, который не пощадил и философа). Блока Бог миловал, хотя и его семейство уплотняли. Так что поэма «Двенадцать» читается как Апокалипсис, который завершается как надо – вторым пришествием.

Передавали слова Гумилева, что написать «Двенадцать» - это как еще раз распять Христа и еще раз расстрелять Государя. Но, вспомним, поэма Блока написана накануне разгона Учредительного собрания, когда вектор дальнейшего движения еще выбирался – Гражданская война еще не началась, Государь и его Семья еще были живы…

Блок указывал вектор развития - на светлую личность в белом столбе метели, а никак не на черного монаха, предвестника конца у Чехова, и не черного человека, привидевшегося потом Есенину, знаменателя погибели, лоботомии (персонаж Есенина метнул в противника трость – в переносицу, глубоко пробивая череп, но в итоге была перебита переносица у самого опального замученного поэта, и это мистическое совпадение тщетно пытались заретушировать).

Блок взывал к новой, воскрешающей жизнь музыке, и именно тогда, когда был возможен выбор. Наверное, для живой души он всегда возможен.