Цвета

Темнота… Кромешная… Вязкая и глухая. Страшно. Он закрыл и открыл глаза. Ничего не изменилось. Вытянув перед собой руки, сделал осторожный шаг вперёд. Потом ещё один и ещё. Страх отпустил. Шаги стали быстрыми и уверенными. Пол приятно щекотал босые ступни теплом. Темнота ничем не ограничивалась.
- Кто-нибудь? -  позвал он, тонким, не своим голосом.
 В ответ тишина, такая же окончательная как темнота вокруг.
- Кто-нибудь? – повторил он.
- Нибудь-кто? – передразнил женский голос, низкий и грудной. Такие голоса ему всегда нравились.
 Он замер. Дыхание вырывалось из лёгких с долгим протяжным свистом, словно в горло запихнули детскую свистульку.
- Где я? - спросил он.
- А сам как думаешь? – голос не скрывал насмешки.
- Это такая тюрьма? Я сделал что-то такое, чего делать было нельзя? Меня поймали? Я плохо помню… - рассуждения успокаивали, превращали происходившее во что-то обыденное, нормальное. – Да, наверное, меня поймали. Иногда я делаю что-то чего делать нельзя. Бывает.
- Тюрьма… - голос хмыкнул. – Ты бы слышал себя со стороны. Блеешь как недорезанная овца. Здесь не тюрьма. Здесь истинная свобода.
- Я… Что бы я ни сделал, вы не должны надо мной издеваться! У меня есть права, и я их знаю! Мне нужен адвокат и, и, и звонок! И нормальная камера!
- А ещё ужин при свечах? Красное нижнее бельё с кружевами? Тебе же нравится такое? Оно тебя заводит? Сердце в груди начинает стучать пламенным мотором, а кое-что ниже пупка поднимается. Так?
- Заткнись! – сжав кулаки, он стал махать ими перед собой. – Выпустите меня отсюда! Выпусти меня су-ка! Выпусти!
- О… как мы заговорили. СУКА! Все женщины суки, ты так считаешь? Как писал Набоков: «Громадные человеческие самки?». Выпустить тебя? Нет ничего проще, но сначала взгляни на настоящую тюрьму.
 Он почувствовал, как на шее застегнулся ошейник. Холодный металл кольнул кожу. Впереди появился маленький прямоугольник света, быстро разросшийся до размера дверного проёма. Он бросился к нему. Ошейник сжался. Боль заставила остановиться.
- Не торопись, - с нарочитым запозданием предупредил голос. 
 Он медленно подошёл к дверному проёму. Из него открывался вид на комнату, так, словно проём подвесили где-то под потолком. Это была его комната, только непривычно большая. Он вдруг понял, что стоит в темноте голым, в теле ребёнка. Это открытие шокировало, но куда больше потрясло другое – на кровати, прижав к животу мятое одеяло, испачканное бурыми пятнами крови, лежал он сам, повернувшись лицом к окну безмятежно улыбаясь в бледном свете зарождающегося дня. На полу рядом с кроватью лежала женщина в красном нижнем белье с вывернутыми руками и ногами. Кровь под ней распустилась цветком ошеломительной красоты.
- Видишь свою свободу? Ты, дружок, сорвался.
- Кто ты? – сделав шаг назад от проёма, спросил он.
- Я это ты. Ты это я. Вместе мы, - тембр голоса изменился, огрубел, превратился в мужской, его собственный. – Хочешь туда? В тюрьму, что ты назвал свободой? Иди.
 Ошейник упал. Он ещё раз посмотрел в проём. Сделал два шага назад. Нет уж, там ничего хорошего не ждёт.
- Правильный выбор, - голос улыбался, проём стал уменьшаться. – Тут интересно. Мы будем говорить, очень много говорить. И ещё, темнота изменчива, скоро ты увидишь, как в ней проступают цвета. Цвета, это ключ к зеркалу, а зеркало порог новой жизни. Такие дела.
 Он сел на пол. Из сказанного голосом понял только то что надо ждать, а потом что-то случится… Голова заболела в висках, той привычной, нудной болью, что сопровождала его с самого детства. Дверной проём исчез. Темнота вновь стала абсолютной. Он подтянул острые коленки к груди. Пока не появятся цвета надо как-то занять время.
- Давай поговорим о моём, нашем, детстве?
- Почему нет, - поддержал голос, - человек не рыба, гниёт с хвоста.