Варна

   Это случилось давным-давно – в те самые времена, на которые выпала для кого молодость, для кого юность, для кого никогда незабываемое и почти во все времена прекрасное, пахнущее родительским домом детство.
   Уже заканчивался жаркий летний день. Степная пыль покрывала маленькие сельские дома, деревья, кусты, покачивающих своими тяжелыми головами медленно возвращающихся домой сытых коров, прокопчёного и усталого пастуха, и только встречающие бабы, ругаясь и прикладываясь по широким крупам, зычно вскрикивая на непослушных Зорек и Рябинок, излучали свежесть и чистоту своими васильковыми и в горошек сарафанами. Солнце, разстворяясь в горизонте, еще не торопилось прятаться за чернеющий лес; из старых садов, густо заросших терновником и крапивою уже во всю пахло спелой паншей; духота выгоняла сельчан на улицу, на приросшие к заборам скамейки, похожие друг на друга и почти всюду уже занятые стариками, и лишь мужики отсутствовали, торопливо убирая в поле зажелтевший вызревший хлеб.
   Вместе с мужиками жилистыми и прокуренными, цветом кожи похожими на южноамериканских индейцев, этими жаркими днями отсутствовал дома и тринадцатилетний Егорка. Он с рвением помогал добродушному, часто пьяному и совершенно лысому механизатору дяде Мише, кое-когда подменяя его в управлении огромного и ревущего, чуть ли не каждый день ломавшегося комбайна. Егоркиному увлечению и уже работе никак не мешал ни его маленький рост, ни возраст, ни факт того, что оставшись на второй год в шестом классе, он насовсем распрощался с нелюбимой школой. Старшая сестра его за это часто стыдила и укоряла, а мать, смирившись, иногда вторила дочери, но чаще не обращала на Егора внимания, занимаясь устройством своей личной холостой жизни.
   Мысли Егора все настойчивее теперь сводились к переживаниям о сожжённых литрах и убранных гектарах, заботе о двигателях и проколотых колёсах, всей своей волей добиваясь перевыполнения неимоверно огромного, как казалось недосягаемого проклятого плана. Понемногу и совершенно закономерно окружающему миру искренним желанием Егора стало повторение судьбы такого героического и сложившегося в жизни дяди Миши, но главным в сознании маленького работника, конечно же, была теперь обещанная премия. Егору так хотелось заполучить её, что ни о чем другом он не мог думать. С самоучижением и частым лишением себя сна и отдыха, убегая от игр и веселья, он уверенно, через тернии выхлопов и оглушающего рёва, приближался к своей заветной, ставшей наваждением цели.
   Вся осень прошла в напрасных ожиданиях результата. Егор по-прежнему ни на шаг не отходил от дяди Миши, днями пропадая среди ржавеющей техники, ковыряясь в  гайках и болтах, он увлеченно корпел и страдал от неизвестности, радуя мать килограммами жирного мазута на своей одежде.
   Наступила глухая, окутанная бесконечным снегом зима, осталось позади время первых сугробов, кутейников, новогодних подарков и долгого удальства всей деревни. Дни всё больше становились похожи на медвежью спячку, на кому, со скучно желтеющими по вечерам маленькими оконцами, с пронизывающими и загоняющими в жаркие дома злыми северными ветрами, с торчащими по ночам и улетающими в неизвестность  сизыми столбами печного дыма.
   И именно в это, словно остановившееся время, не предвещающее ничего хорошего, кроме желанной, но пока ещё не скорой весны, Егор и узнал о первой в своей жизни победе и о высокой награде – поездке в далекую солнечную и неизвестную доселе Болгарию.
   Преобразившийся, очнувшийся от тоски и скуки, Егор торжествовал; в эти дни он был подобен олимпийцу, задирая перед матерью и сестрой и без того курносый, веснушчатый нос. Семейный совет хотя и со скрипом, в ущерб денежной компенсации решил «что поездке быть», а малолетнего передовика отдать под присмотр непьющего, огромных размеров дяди Бори, разом успокоившего и сестру и мать твёрдым заверением – не спускать с Егора своих бдительных нахмуренных глаз.
   Все, что было потом, – и суматошные до полуночи сборы, и нестерпимое ожидание на обледенелом перроне напряжённо неторопливого поезда, и весь долгий, но чудесно неведомый путь, – было для Егора волшебством, сказкой.
   Преодолевая часовые пояса, он ни на минуту не переставал удивляться; за окном, среди все больше теплеющего воздуха, словно в калейдоскопе, заснеженные бесконечно убегающие дали сменялись то угрюмыми, точно застывшие лешие корявыми дубравами, то сосновыми стройными борами, городами, деревнями, извилистыми, проплывающими под мостами реками, перемешиваясь в сознании с незнакомыми лицами, стуком колес, неизменно сокращая версты и внося в душу ещё  больше смятения. Поезд постепенно въезжал в весну, а утром третьего дня, открыв свои глаза, Егор, наконец, теперь увидел и её, – ту  самую Болгарию, по дорогам которой они приближались к сияющей с востока легким бризом рассветающей Варне.
   Но еще не наступил жаркий многолюдный сезон: большинство гостиниц пустовало, улицы были спокойны и размеренно обыденны. Среди молчаливых, отдыхающих фонтанов, – готовых вот-вот устремиться вверх тысячами брызг, – педантичные дворники со всей тщательностью выметали и без того чистую, отполированную брусчатку, робко зеленели деревья, подгоняя хозяев магазинов усердней протирать витрины, готовясь к лету и большим барышам. 
   Компания растерянно, по провинциальному угловато расположилась в двух просторных номерах стройной, похожей на замок, оливкового цвета гостинице «Антик», из верхних окон которой, поверх деревьев и крыш, просматривалась широкая фиолетовая гладь Черного моря.
   Долго продолжалось изучение и Егором и его товарищами своего нового жилья, – с дикарским удивлением,  пристальным рассматриванием и непременным троганием руками всего, – они походили на близких родственников Пятницы, наконец-то выбравшихся из джунглей.
   Так случилось, что во время этих смотрин, когда Егором были изведаны и ванная комната, и мягкость кровати, и содержимое всех шкафов и тумбочек, он подошел к окну и заглянул вниз. К гостинице подъехала большая черная машина, открылась одна из ее дверей, к ней быстрым заискивающим аллюром подскочил бородач, что неприветливо при первой встрече в дверях гостиницы взглянул на Егора, теперь же улыбаясь и сутулясь, он помог вначале выйти высокому, худощавому господину в черной шляпе, потом его даме, потом девочке. Они скрылись где-то под подоконником, а Егор задумался, вспомнил о матери, о сестре, ему вдруг стало жаль того, что их нет рядом, что они не могут насладиться как он присутствием в этом номере, весенним видом из окна, – веющим солёным холодным воздухом, предвкушением впечатлений и радостью встреч.
   Разобрав свои вещи, громко удивляясь чистоте и порядку, переодевшись, сбросив с себя тяжелое, утеплённое и надоевшее, как и вся та долгая зима, оставшаяся далеко позади, забыв об усталости, они весело все вместе поплелись по пестрящей весенней улице вертя головами и одаривая прохожих желтеющими улыбками. Дядя Боря, выполняя обещание, по-отцовски держал тянущего в сторону Егора – он же иногда от восхищения и увиденного впервые по-детски вскрикивал, широко открывал глаза и рот, тыча указательным пальцем в витрины, в памятники, в причудливые фасады и фигурные, отражающие небо зеркальные окна. 
   И хотя красочные вывески магазинов и звали в свои объятия настойчиво и дружелюбно, лишь пройдя улицу Сан-Стефано и свернув на Приморский бульвар, они отважились, наконец, зайти в пестрящий магазинчик, переполненный иноземными фруктами и цветными вещами, затем в другой, в третий, потом в полуоткрытое кафе, пустующее своими глянцевыми столиками – выпили, закусили, но пока как-то робко и стеснительно, еще не решаясь вести себя дерзко и бойко, как обычно ведут себя часто бывающие на курортах «работяги», – давно искушенные всеми тяжкими.
   Незаметно скоро прошел день, освоившийся Егор прогуливался по гостиничной лестнице вверх-вниз, любопытно заглядывал в коридоры чужих этажей, открытые двери и окна, когда услышал откуда-то сверху детский голос:
   – Как тебя зовут?
   – Ег-о-о-р. – ответил он растянуто, мгновенно застыв, удивленно ища глазами задавшую ему вопрос.
Этажом выше стояла, заглядывая вниз, та самая девочка, чей приезд он видел утром.
   – Я тебя что-то раньше не встречала. Твои родители, наверное, тоже здесь по работе?
   Егор молчал, а она медленно, чеканя каблучками, спускалась, не пропуская ни одной ступеньки, не переставая смотреть вниз, чувствуя интерес и любопытство к своему неожиданному знакомому.
   – А я Лена. – остановившись на последней перед ним ступени, улыбаясь, она тихо сказала Егору, подавая свою маленькую ручку. – Почему ты молчишь? Идём, лучше я покажу тебе свои новые книги.
   И она повела Егора, так крепко сжимая его руку, будто это была рука младшего брата, родственника или давнего приятеля, через столовую на террасу. На круглом блестящем столе лежало несколько новых, в ярких обложках книг, пахнущих свежей типографской краской.
   Егору были неизвестны упоминающиеся имена Рафаэля и Моне, была непонятна красота их картин, так восхищавшая Лену, но он заворожённо слушал её рассказ, глядя то в книгу, то в её глаза, радуясь знакомству.
   – А это мой самый любимый художник. Вот, посмотри! Больше всего в жизни я люблю рисовать, и хочу когда вырасту стать художником. А кем ты хочешь стать Егор?
   Задумавшись, он ответил: «что еще не знает, что не решил», скрыв свою тягу и к технике и к земле, стесняясь и даже почему-то стыдясь теперь своего выбора. Ведь так по другому, живо и легко она вела себя, и так много порыва и стремления к неизвестной Егору жизни в ней было, что смешным и малозначительным показалось теперь всё, что только вчера было целью и самым важным. Но ужели Егор, позавидовав и размечтавшись, мог представить и себя живущим среди городов, гостиниц, проспектов и вечерних уроков сольфеджио – вероятно, но только лишь для того, что бы понять, как, несмотря ни на что, дорого и бесценно всё родное – утерянное, или как ныне на время покинутое.
   Теперь почти всё время они стали проводить вместе. Егор подолгу пропадал в её номере: занятый играми, он послушно становился и натурщиком, и учеником, с трудом справляясь с карандашами и палитрами, и среди игр им вдвойне было интереснее вместе потому, что во всей гостинице других детей кроме них не было. Мальчишечья балованность, время от времени, увлекала за собой и её, и тогда, вместо прилежной и сдержанной,  она становилась, вдруг как и Егор сорванцом, заставляя маму выслушивать упреки и замечания соседей. Но Ленино обаяние, веселость, и разительная её непохожесть на знакомых Егору девочек так сильно действовали, что вскоре, перенимая её повадки и манеры, Егору уже хотелось и иметь свои краски, кисти, и замечать предзакатные цвета неба, цвета ширившихся полей и лесов, и, конечно же, удивляя, восхищать окружающих, мастерски перенося всё на бумагу.
   Ложась спать, Егор подолгу вспоминал и переживал заново всё, что произошло с ним за день, а впечатления, – и от холодного, беспокойного и пенного моря, и от увиденных впервые гладких, ненасытно выпрыгивающих из зелёной воды дельфинов, и от красочных, мозаичных сводов и вызолоченных киотов Успенского собора, выхолощенного, нарядного, – не покидали, удерживали, воспаляя вновь и вновь воображение, и на фоне всего этого раз за разом он видел и её, улыбающуюся, немного свысока чувствующую себя, то проводником, то учительницей, хозяйкой… Но более всего, так же как и в который раз её, Егора поразили настоящие, написанные каким-то неизвестным ему маслом картины, развешанные среди тишины, несмелого света и таких же несмелых, кротких и пугливых шуршаний от обуви редких посетителей музея.
   Егор не раз видел, но никогда не обращал особого внимания на напечатанные, разрисованые синим цветом предыдущими поколениями учеников репродукции в конце школьных учебников, безжизненные, переклеенные полосами кальки, но здесь, теперь, видя и трещинки, и следы от кистей, на него смотрели живые, будто на время застывшие лица, древние, чудесные, а рядом вздыбившиеся, желая выпрыгнуть вон, кони, почти слышно рычащие львы, и тут же тихие, молчаливые, похожие на те, что за домом поля, сосны, дали, и живущие на реке, в зарослях камыша и осоки длинноносые цапли.
   В этот день, прошедший среди картин, выбеленных скульптур и таинственного, священного шепота, Егор особенно почувствовал и радость и грусть. Его близость с Леной; его увлечение тем же, во что с головой, со страстью была погружена она; вместе с набегавшей весной, вдыхаемым сладким воздухом этого прибрежного города, красотой его улиц и аккуратностью домов: были счастливым случаем, что должен, казалось,  перевернуть жизнь, сделать её совсем другой, необычной и обязательно переполненной яркими событиями.



   Утро за запотевшими окнами было пасмурным. Я проснулся рано, переживая и нервничая, так же как и в день начала нашего путешествия. На душе было очень тяжело, и не верилось в то, что случится сегодня. Хотелось продлить ещё это время – хотя бы несколько дней в этом городе, в этой гостинице, рядом с ней...  Я потихоньку постучал в её дверь и, увидев уже одетую, причесанную, вставшую ради меня в столь ранний час Лену понял, что и я для неё за эти дни стал кем-то особенным, не мимолётным и заурядным, не просто послушным соседом-ровесником.
   Она была грустна, как и я. Нам уже некуда было спешить, бежать и как будто бы не о чем говорить. Но говорить очень хотелось, я взволнованно, невпопад бурчал что-то совсем не о том, а она улыбалась, впервые смущаясь и пряча глаза. Лена протянула мне листок, с написанным на нем адресом…
   Да-а-а… – это было  последнее наше утро, последний день!
   Всматриваясь в пролетающие полустанки и плывущие поля, те, что только недавно встречали, я замечал теперь только горестные знаки прощания. Соседи по-прежнему были веселы, а мне, наверное, впервые в жизни хотелось заплакать. Я возвращался  домой и счастливым и несчастным одновременно.
   Всю дорогу я думал только о ней – о Лене, о её глазах, смешных русых косичках, мило-настойчивом голосе, о нашем первом и единственном детском, прощальном поцелуе.
   Еще долго в моей памяти оставался ясным и этот день, и тот счастливый, от впервые увиденного, пронесшийся, кажется теперь, как миг. И её мама, и, всюду сопровождавший меня дядя Боря,  полюбивший наши частые, познавательные прогулки, понимая наше с Леной желание провести это время наедине, уже по-родственному, в ожидании нас устроились в ближайшей кофейне, а мы, пропадая в полумраке залов, рассматривали сюжеты, эпохи, стили, стеснительно улыбки и лица друг друга, наслаждаясь своим одиночеством, на глазах взрослея и влюбляясь. 
   Она провожала меня и на вокзале, вся подтянутая, строгая и стройная, казавшаяся мне уже женщиной. Предательски неожиданно заиграл оркестр, вагоны дернулись, заскрипели, перрон подался назад, Лена шагнула в мою сторону, поднимая руку, стесняясь махнуть, только чуть-чуть разгибая вздрагивающие пальцы.
   Больше мы с Леною никогда не встретились, лишь несколько писем и портрет тринадцатилетнего Егорки, с надписью: «Егору от Лены. Варна» остались у меня от того времени. Не довелось мне стать и художником, но жизнь, повернувшаяся еще тогда, там, в Варне, переплетённая чувством прекрасного, потекла у меня совсем-совсем по-иному…

2013 – 2015 гг.