Милый друг. Часть 2. Глава 5. Мопассан

Пришла осень. Супруги Дю Руа провели в Париже всё лето. Они вели мощную компанию во «Французской жизни» в поддержку нового кабинета во время коротких каникул депутатов.
Едва настали первые дни октября, в Палате возобновились сессии, так как положение дел в Марокко становилось угрожающим.
Никто в глубине души не верил в экспедицию в Танжер, хотя день разделения Парламента депутат из правой партии, граф Ламбер-Сарразэн произнёс речь, полную здравого смысла, которой аплодировали даже центральные, и предложил пари и отдать ставкой свои усы, как сделал когда-то знаменитый вице-король Индии, против фаворитов главы Совета, и новый кабинет не смог сдержаться, чтобы не повторить старый и не отправить армию в Танжер, в ожидании армии из Туниса, из любви к симметрии, как ставят две вазы на камин. Он добавил: «Земля в Африке – это действительно каминная полка для Франции, господа, камин, в котором горят наши лучшие дрова, камин большого масштаба, где горят банковские бумаги. Вам предложили артистическую фантазию украсить левый угол тунисской безделушкой, которая вам дорого стоит. Вы увидите, что господин Марро захочет подражать своему предшественнику и украсить левый угол марокканской безделушкой».
Эта речь, ставшая знаменитой, послужила темой для Дю Руа, и он написал 10 статей об алжирской колонии, за всю серию прерванных статей, которые он написал с начала своего прихода в газету, и он энергично поддержал идею о военной экспедиции, хотя он был убеждён, что она не состоится. Он заставил вибрировать патриотические струны и обстрелял Испанию со всем арсеналом презрительных аргументов, которые используют против людей, чьи интересы противостоят вашим.
«Французская жизнь» приобрела важное значение за свои известные связи с властью. Она публиковала, с самыми серьёзными газетами, политические новости, обозначала в деталях намерения министров, своих друзей, и все газеты в Париже и в провинции искали в ней свою информацию. Её цитировали, её боялись, её начинали уважать. Это больше не был подозреваемый орган группы политических спекулянтов, но орган, признанный Кабинетом.  Ларош-Матьё был другом газеты, а Дю Руа – рупором. Папаша Вальтер, немой депутат и вкрадчивый директор, умел скрываться, и,  как говорили, занимался в тени медными шахтами в Марокко.
Салон Мадлен стал влиятельным центром, в котором каждую неделю собирались многие члены Кабинета. Президент Совета даже дважды ужинал у неё, а жёны государственных деятелей, которые ранее не решались войти в её дверь, теперь хвалились дружбой с ней и посещали её очень часто, в  отличие от неё.
Министр иностранных дел стал почти хозяином дома. Он приходил в дом в любое время, приносил депеши, справки, информацию, которую диктовал то мужу, то жене, словно они были его секретарями. Когда Дю Руа, после ухода министра оставался наедине с Мадлен, он сердился, в его голосе была угроза и вероломные инсинуации в словах против поведения этого посредственного выскочки.
Но она пожимала плечами с презрением и повторяла:
- Делай как он. Стань министром, и тоже сможешь важничать. А до того времени – молчи.
Он подкручивал ус, глядя на неё искоса.
- Никто не знает, на что я способен, - говорил он, - но когда-нибудь узнают.
Она отвечала, как философ:
- Поживём – увидим.
Утром, когда Палата возобновила работу, молодая женщина, ещё в постели, делала тысячу рекомендаций своему мужу, который собирался, чтобы пообедать с мсье Ларош-Матьё и получить инструкции перед заседанием для политической статьи на следующий день во «Французской жизни». Эта статья становилась некоторой официальной декларацией реальных планов кабинета.
Мадлен говорила:
- Особенно не забудь у него спросить, отправили ли генерала Беллонкля в Оран. Ведь об этом шла речь. Это имело бы большое значение.
Жорж нервно отвечал:
- Ты знаешь так же хорошо, как я, что я должен делать. Избавь меня от своего переливания из пустого в порожнее.
Она спокойно отвечала:
- Дорогой мой, ты всегда забываешь половину поручений, которые я даю тебе для министра.
Он проворчал:
- Он мне надоел, этот министр, в конце концов! Он болван.
Она спокойно сказала:
- Это больше не мой министр. Он более полезен тебе, чем мне.
Он немного повернулся к ней с усмешкой:
- Прошу прощения, он не за мной ухаживает.
Она медленно ответила:
- За мной – тоже нет, но он сделает нас богатыми.
Он замолчал, затем ответил через несколько мгновений:
- Если бы я мог выбирать среди твоих обожателей, я бы выбрал этого старого хрыча Водрека. Что с ним произошло? Я уже неделю его не видел.
Она ответила без смущения:
- Он страдает, он написал мне о том, что лежит в постели с приступом подагры. Тебе бы следовало воспользоваться его новостями. Ты знаешь, что очень любит тебя и ему это доставит удовольствие.
Жорж ответил:
- Да, конечно, я сразу же пойду к нему.
Он оделся, надел шляпу и подумал, ничего ли он не забыл. Ничего не найдя, он подошёл к постели и поцеловал жену в лоб.
- До скорого, моя дорогая, я не вернусь раньше 7 часов.
И он ушёл. Мсье Ларош-Матьё ждал его, так как он завтракал в 10 часов в тот день. Совет должен был собраться в полдень, перед тем, как вновь откроется Парламент.
Едва они сели за стол, с секретарём министра, так как мадам Ларош-Матьё не хотела менять час ужина, Дю Руа заговорил о своей статье. Он показывал в ней главную тему, консультируясь со своими пометками, нацарапанными на визитной карточке. Затем, когда он закончил, он сказал:
- Вы желаете здесь что-то изменить, дорогой министр?
- Очень мало, дорогой друг. Возможно, вы слишком положительно относитесь к положению дел в Марроко.  Расскажите об экспедиции так, словно она действительно должна бы иметь место, но дайте понять, что она не состоится и что вы не верите в неё. Сделайте так, чтобы публика читала между строк о том, что мы не будем вмешиваться в эту авантюру.
- Прекрасно, я понял, и хорошо объясню. Моя жена дала мне поручение спросить вас по этому вопросу, отправят ли генерала  Беллонкля в Оран. Из ваших слов я делаю вывод, что нет.
Государственный деятель ответил:
- Нет.
Затем побеседовали о приближающемся заседании. Ларош-Матьё принялся разглагольствовать, подготавливая эффект фраз, которые он скажет коллегам несколькими часами позже. Он жестикулировал правой рукой, поднимая в воздух то вилку, то нож, то кусочек хлеба и, не глядя ни на кого, обращался к невидимой Ассамблее, изрыгая своё сладкое красноречие кудрявого красавчика. Маленькие подкрученные усики топорщились над губой двумя остриями, похожими на хвост скорпиона, а его волосы лоснились от бриллиантина, разделённые на прямой пробор, и закруглялись на висках двумя повязками провинциального фата. Он был немного полноват, с немного опухшим лицом, хотя и молод; его жилет топорщился над брюшком. Секретарь по особым поручениям ел и пил спокойно; без сомнения, он привык к этим фонтанам красноречия. Но Дю Руа, которого кусала в сердце зависть достигнутого успеха, подумал: «Вот болван! Какие же кретины эти политики!»
И, сравнивая своё значение с его значением, с болтливой значительностью этого министра, он подумал: «Тьфу, если бы у меня было 100.000 франков в распоряжении, чтобы баллотироваться в депутаты в моём милом краю, в Руане, чтобы облапошить моих славных нормандцев, которые хитры и неповоротливы, каким бы государственным деятелем я стал бы рядом с этими непредусмотрительными шалунами».
Ларош-Матьё говорил до тех пор, пока не принесли кофе, а затем, увидев, что уже поздно, он позвонил, чтобы ему подали карету, и протянул руку журналисту:
- Значит, договорились, мой дорогой друг?
- Конечно, дорогой министр, рассчитывайте на меня.
И Дю Руа отправился в редакцию медленным шагом, чтобы начать писать статью, так как до 16.00 ему нечего было делать. В 16.00 он должен был встретить на улице Константинопль мадам де Марелль, с которой он встречался 2 раза в неделю, по понедельникам и пятницам.
Но когда он вошёл в редакцию, ему подали запечатанную телеграмму. Это было послание от мадам Вальтер, оно гласило:
«Мне необходимо поговорить с тобой сегодня. Это очень важно, очень важно. Жди меня в 14.00 на улице Константинопль. Я могу оказать тебе хорошую услугу. Твоя подруга до смерти, Виржини».
Он выругался: «Боже мой, вот пристала!» И он тут же вышел, охваченный плохим настроением и слишком раздражённый, чтобы работать.
В течение 6 недель он пытался порвать с ней, но ему не удавалось порвать эту ожесточённую связь.
После падения у неё начался приступ ужасных угрызений совести, и последние три свидания она утомляла своего любовника упрёками и проклятиями. Ему надоели эти сцены, он уже насытился этой зрелой и драматичной женщиной и просто удалился, надеясь, что это положит конец этой авантюре. Но она с отчаянием вцепилась в него, бросаясь в эту любовь так, как бросаются в реку с камнем на шее. Он позволил ей это из-за слабости, из любезности, из уважения, а она посадила его в тюрьму необузданной страсти, утомляющей страсти, она мучила его свой нежностью.
Она хотела видеть его каждый день, вызывала его телеграммами, чтобы встретить на углу улиц, в магазине, в городском саду.
Она повторяла ему одни и те же фразы, говоря ему, что обожает и обожествляет его, затем покидала его, поклявшись, что «была очень счастлива увидеть его».
Она проявляла себя совсем по-другому, говоря, что он не мечтал о ней, пытаясь соблазнить его детскими ласками и инфантилизмом любви, смешным для её возраста. Так как до этого времени она была честной, с девственным сердцем, недоступная чувствам, незнающая чувственности, эта любовь стала ударом для этой мудрой женщины, чьи 40 лет казались бледной осенью после жаркого лета, или увядшей весной, полной едва пробившихся цветов и нераспустившихся почек, странный расцвет девической любви, запоздалая и наивная любовь, полная непредвиденных порывов, тихих криков 16 лет, смущающей ласки, стареющего очарования, которого не было в юности. Она писала ему 10 писем в день, сумасбродных глупых писем в странном стиле, поэтических и смехотворных, украшенном по-индийски, полном названий животных и птиц.
Когда они оставались одни, она обнимала его с неуклюжестью девчонки, с гротескными гримасами, с танцульками, которые колебали её тяжёлую грудь под тканью корсажа. Ему особенно не нравилось, когда она называла его «мой мышонок», «мой пёсик», «мой котик», «мой драгоценный», «моя синяя птица», «моё сокровище», и когда он видел, как она предлагает себя с комедией детской стыдливости, с жестами страха, которые казались ей привлекательными, с развратными играми пансионерки.
Она спрашивала: «Чей это ротик?», и если он сразу же не отвечал «мой», она настаивала, пока он не начинал бледнеть от раздражения.
Ему казалось, что она должна была чувствовать в любви такт, ловкость, благоразумие и крайнюю справедливость, что отдаваясь ему, она – зрелая женщина, мать семейства, светская женщина – должна была отдаваться с важностью, со сдержанной пылкостью, строго, со слезами, возможно, но со слезами Дидоны, а не Джульетты.
Она постоянно повторяла ему:
- Как я люблю тебя, малыш! Ты так же любишь меня?
Он больше не мог слышать, как она произносит «мой малыш» или «мой малютка», не испытав желания назвать её «моя старушка».
Она говорила:
- Как я была глупа, уступив тебе. Но я не жалею об этом. Любить – это так хорошо.
Всё, что выходило из её рта, казалось Жоржу раздражающим. Она шептала «Любить – это хорошо», как это сделала бы инженю в театре.
К тому же она выводила его из терпения неуклюжестью своих ласок. Она внезапно стала чувственной под поцелуями этого красавца, у которого была такая горячая кровь, и в объятиях она была пылкой и неумелой, с серьёзным прилежанием, от которого Дю Руа хотелось смеяться и напоминало ему стариков, которые учатся читать.
Когда она едва не обижала его, глядя с пылкостью в эти глубокие и ужасные глаза, которые некоторые женщины лишали свежести в своей последней любви, когда она едва не кусала его в немые и дрожащие губы, уступая под его полным и тёплым телом, усталая, но ненасытная, она ёрзала, как девчонка, и сюсюкала, чтобы показаться любезной:
- Я так тебя люблю, малыш! Я так тебя люблю. Люби свою маленькую жёнушку!
Тогда ему хотелось ругаться, взять свою шляпу и уйти, хлопнув дверью.
В первое время своей  связи они часто виделись на улице Констанинопль, но Дю Руа, опасавшийся встречи с мадам де Марелль, теперь находил 1000 предлогов, чтобы отказаться от этих свиданий.
Но он должен был приходить к ней почти каждый день, то на обед, то на ужин. Она сжимала его руку под столом, протягивала к нему губы за дверями. Но ему особенно нравилось играть с Сюзанной, которую веселили его утки. В теле куколки жил подвижный и умный дух, непредсказуемый и скрытный, который проявлял себя, как у балаганной марионетки. Она смеялась над всем и всеми, с язвительной находчивостью. Жорж возбуждал в ней воодушевление, толкал её к иронии, и они отлично понимали друг друга.
Она в любой момент звала его:
- Послушайте, милый друг. Идите сюда, милый друг.
Он тут же покидал мать, чтобы бежать к дочери, которая шептала что-то колкое ему в ухо, и они смеялись от души.
Наконец она поняла, что он больше не любит её, и ужасно страдала. Но она не уступала, следила за ним, следовала за ним, ждала его в фиакре со спущенными шторами, у двери в редакцию, у двери дома, на улицах, где, как она ожидала, он пройдёт.
У него было желание плохо с ней обращаться, оскорбить её, обидеть, сказать ей: «Чёрт возьми, с меня хватит, вы делаете из меня дурака». Но он осторожничал из-за работы во «Французской жизни». И он старался холодностью и суровостью взглядов и слов, порою грубых, дать ей понять, что пора бы закончить эту историю.
Она особенно упорствовала в том, чтобы найти уловки и привести его на улицу Константинопль, а он без конца дрожал, думая, как бы две женщины не встретились однажды нос к носу у двери.
Его привязанность к мадам де Марелль, напротив, выросла за лето. Он называл её «пострелёнком», и она определённо нравилась ему. Их души были похожи, они – один и вторая – были из породы авантюристов и уличных бродяг, этих светских бродяг, которые сильно напоминают, не сомневаясь в этом, богему больших дорог.
У них было лето, полное любви, лето празднующих студентов, и они ускользали на ужин то в Аржантей, то в Буживаль, то в Мэзон, то в Пуасси, проводили часы в лодке и собирали цветы вдоль берега. Она обожала жареную рыбу из Сены, фрикассе из кролика в белом вине, матросов, беседки кабаре и крики гребцов. Ему нравилось выходить с ней в свет днём, на втором этаже пригородного поезда, и пересекать, говоря глупости, пригороды Парижа, где распускаются, как почки, буржуазные шале.
Когда ему нужно было возвращаться, чтобы поужинать с мадам Вальтер, он ненавидел свою старую любовницу с её страстью, сравнивая её с молодой, которую он только что покинул, и которая растлила его желания и его пыл в травах на берегу реки.
Он думал, что уже избавился от жены патрона, которой выразил ясно, почти жестоко, решение порвать с ней, когда в редакции получил телеграмму, в которой его вызывали на улицу Константинопль к 14.00.
Он перечитал её на ходу: «Мне нужно поговорить с тобой. Это очень важно. Жди меня в 14.00 на улице Констанинопль. Я могу оказать тебе важную услугу. Твоя подруга до смерти. Вирджини».
Он подумал: «Что ещё она ждёт от меня, эта старая хрычовка?  Держу пари, ей нечего мне сказать. Она будет повторять, что обожает меня. Однако надо посмотреть. Она говорит о чём-то важном, о важной услуге – возможно, это правда. Клотильда придёт в 16.00. Нужно выпроводить первую в 15.00, самое позднее. Чёрт возьми, надеюсь, они не встретятся. Какие вредные женщины!»
И он подумал, что его жена – единственная, кто не мучит его. Она жила рядом с ним и казалось, что она очень любит его в часы, предназначенные для любви, так как она не допускала, чтобы нарушался строгий порядок рутинных дневных забот.
Он шёл медленными шагами к месту свидания, уже мысленно ожесточаясь против жены патрона:
«А! Я хорошенько её встречу, если ей нечего мне сказать. Словцо Камбронна* покажется академическим языком по сравнению с моим. Я объявлю ей, что больше к ней не приду, для начала».
И он вошёл, ожидая мадам Вальтер.
Она почти сразу же пришла и, едва увидев его, сказала:
- А! Ты получил мою телеграмму! Какая удача!
Он сделал недовольное лицо:
- Клянусь, я получил её в редакции, в тот момент, когда собирался идти в Палату. Чего ещё ты хочешь?
Она подняла вуалетку, чтобы поцеловать его, и приблизилась с боязливым и покорным видом собаки, которую часто бьют.
- Как ты жесток… Как  грубо ты со мной говоришь… Что я тебе сделала? Ты не представляешь, как я страдаю из-за тебя!
Он проворчал:
- Ты собираешься начать?
Она стояла перед ним, ожидая улыбки, какого-либо жеста, чтобы упасть в его объятия.
Она пробормотала:
- Не нужно так со мной обходиться, нужно сделать меня мудрой и счастливой, какой я была. Ты помнишь то, что ты сказал мне в церкви и как ты силой заставил меня войти в этот дом? А теперь ты так со мной говоришь! Как ты меня принимаешь!  Бог мой! Бог мой! Как ты заставляешь меня страдать!
Он топнул ногой и жестоко сказал:
- А! Хватит. Довольно. Я не могу видеть тебя  ни минуты без такой проповеди. Можно подумать, что тебе было 12 лет, когда я завладел тобой, и что ты была невинна, как ангел. Нет, моя дорогая, восстановим факты, не было совращения малолетних. Ты сама отдалась мне, ты была в сознании. Я благодарю тебя за это, я признателен тебе за это, но я не собираюсь цепляться за твою юбку до смерти. У тебя есть муж, у меня – жена. Мы оба не свободны. Мы были друг для друга капризом, вот и всё.
Она сказала:
- О, как ты жесток! Как ты груб, как подл! Нет, я не была юной девушкой, но я никогда раньше не любила, никогда…
Он перебил её:
- Ты повторила мне это уже 20 раз, я это знаю.  Но у тебя 2 детей… не я лишил тебя невинности…
Она попятилась:
- О, Жорж, это возмутительно!...
Положив обе руки на грудь, она начала задыхаться: рыдания подступали к её горлу и душили её.
Когда он увидел подступающие слёзы, он взял шляпу с угла каминной полки:
- А, ты собираешься плакать! Тогда всего хорошего. Ты для этого представления меня позвала?
Она сделала шаг, чтобы преградить ему путь, и, живо вынув из кармана носовой платок, вытерла глаза резким жестом. Её голос окреп от усилия воли, и она сказала, прерываемая дрожанием в голосе от боли:
- Нет… я пришла, чтобы… чтобы сообщить тебе новость… политическую новость… чтобы дать тебе возможность заработать 50.000 франков… или даже больше… если хочешь.
Он спросил, внезапно смягчившись:
- Как так? Что ты хочешь сказать?
- Я вчера вечером услышала случайно несколько слов моего мужа и Лароша. Впрочем, они и не скрывались в моём присутствии. Но Вальтер порекомендовал министру не вводить тебя в курс этого тайного дела, потому что ты всё раскроешь.
Дю Руа вновь положил шляпу на стул. Он внимательно ждал.
- Что же это за дело?
- Они хотят захватить Марокко!
- Постой. Я обедал с Ларошем, который почти продиктовал мне намерения кабинета министров.
- Нет, дорогой, они играли с тобой из страха, что ты узнаешь их замыслы.
- Сядь, - сказал Жорж.
И он сам сел в кресло. Тогда она поставила на пол маленький табурет и опустилась на него между ногами молодого человека. Она сказала ласковым голосом:
- Так как я всегда думаю о тебе, я обращаю внимание на то, о чём шепчутся вокруг.
И она принялась тихо объяснять ему, как она подозревала некоторое время назад, что готовится что-то без его ведома, что его использовали, опасаясь его вмешательства.
Она говорила:
- Ты знаешь, когда любят, становятся проницательными.
Наконец, она поняла, о чём шла речь – 1 день назад. Это была важная, серьёзная афера, приготовляемая в тени, исподтишка. Теперь она улыбалась, счастливая от своей смекалки; она воодушевлялась, говоря как жена финансиста, привыкшая видеть то, как замышлялись дела на бирже, изменения курса валют, повышения и понижения спроса, за 2 часа разоряющие спекуляции мелких буржуа, мелких рантье, которые вложили свои сэкономленные деньги в фонды под гарантией уважаемых людей: политиков и банкиров.
Она повторяла:
- О! То, что они сделали – очень серьёзно. Очень серьёзно. Впрочем, к этому подвёл Вальтер, а он разбирается в таких делах. Действительно, это самое важное дело.
Он начал терять терпение от этих вступлений.
- Давай же, говори скорее.
- Хорошо, дело вот в чём. Экспедиция в Танжер была решена между ними в тот день, когда Ларош получил портфель в МИД. Они ловко обеспечили её с помощью подозрительных денег, что не вызвало бы недоверия. Они управляли даже Ротшильдами, которые удивлялись тому, что постоянно обращаются к марокканцам. Они им ответили, называя посредников, всех испорченных, всех нуждающихся. Это успокоило государственный банк. И теперь они хотят отправить туда войска, и когда они будут там, государство гарантирует уплату долга. Наши друзья заработают 50 или 60 миллионов. Ты понимаешь размах этого дела? Ты так же понимаешь, как они всего боятся, боятся малейшей утечки.
Она оперлась головой на жилет молодого человека, положила руки на колени и прижималась к нему, хорошо понимая, что сейчас она его интересует, готовая на всё, на любое преступление за одну его ласку, за одну улыбку.
Он спросил:
- Ты уверена?
Она с убеждением ответила:
- О, я точно знаю!
Он заявил:
- Действительно, это важно. Что же касается этого болвана Лароша, теперь я с ним поквитаюсь. О, негодяй!  Пусть поостережётся!.. Пусть поостережётся… Его министерская служба вытечет у меня между пальцев!
Затем он начал размышлять и прошептал:
- Нужно извлечь из этого выгоду.
- Ты ещё можешь взять заём, - сказала она. – Это всего 72 франка.
Он ответил:
- Да, но у меня нет наличных.
Она подняла к нему глаза, полные мольбы.
- Я подумала об этом, котик. Если бы ты был мил и добр, если бы ты немного любил меня, ты бы позволил мне их одолжить тебе.
Он ответил резко, почти грубо:
- Ну, уж нет.
Она пробормотала умоляющим голосом:
- Послушай, есть кое-что, что ты можешь делать, не занимая денег. Я хотела купить облигаций на 10000 франков для себя. Хорошо, я куплю их на 20000. Тебе достанется половина. Ты понимаешь, что я не буду возмещать издержки Вальтеру. Сейчас не нужно платить. Если всё получится, ты заработаешь 70000 франков. Если не получится, ты останешься должен мне 10000 франков, которые уплатишь, если захочешь.
Он ответил:
- Нет, мне не нравятся такие комбинации.
Тогда она начала рассуждать, чтобы он решился, доказывала ему, что заработает 10000 франков под честное слово, что он подвергнется рискам, что она не даст ему аванса, так как издержки были сделаны для банка Вальтера.
Он всё ещё колебался. Она добавила:
- Но подумай о том, что их одалживает тебе Вальтер, эти 10000 франков, а ты оказал ему услуги, которые стоят больше.
- Ну, хорошо, пусть так и будет. Я вступаю в половинную долю с тобой. Если мы проиграем, я возмещу тебе 10000 франков.
Она была так довольна, что встала, обхватила двумя руками его голову и начала жадно целовать.
Вначале он не защищался, затем, когда она осмелела, обнимая и страстно целуя его, он подумал, что скоро придёт другая, и если он уступит, он потеряет время и оставит в объятиях старухи тот пыл, который следовало бы приберечь для молодой.
Тогда он легонько отстранил её:
- Ну же, будь умницей, - сказал он.
Она посмотрела на него с сожалением.
- О! Жорж, я не могу даже обнять тебя.
Он ответил:
- Нет, не сегодня. У меня немного болит голова.
Тогда она покорно вновь села между его колен. Она спросила:
- Ты хочешь прийти на ужин завтра? Какое удовольствие ты мне доставишь!
Он поколебался, затем не осмелился отказать:
- Ну да, обязательно.
- Благодарю, дорогой.
Она медленно тёрлась щекой о грудь молодого человека, ласковым размеренным движением, и один из её чёрных длинных волос зацепился за пуговицу его жилета.
Она заметила это, и к ней пришла безумная мысль, одна из тех суеверных мыслей, которые часто приходят женщинам в голову. Она начала накручивать свой волос вокруг пуговицы. Затем – второй, на следующую пуговицу, затем – третий. Она обкрутила по волосу вокруг каждой пуговицы.
Он их вырвет сейчас, когда встанет. Это причинит ей боль, какое счастье! И он унесёт что-то от неё, сам того не зная, унесёт небольшую прядь её волос, которые он никогда не просил. Это была связь, которой она привяжет его к себе – тайная связь, невидимая! Она оставит ему талисман. Не желая этого, он подумает о ней, он будет мечтать о ней, он будет любить её немного больше на следующий день.
Внезапно он сказал:
- Я должен покинуть тебя, потому что меня ждут в Палате для окончания заседания. Сегодня я не могу его пропустить.
Она вздохнула:
- О! Так скоро?
Затем она покорно сказала:
- Иди, мой дорогой, но приходи завтра на ужин.
И она резко встала. Она испытала короткую сильную боль в голове, словно её искололи иголками. Её сердце билось, она была довольна страдать из-за него.
- Прощай! – сказала она.
Он обнял её с сочувствующей улыбкой и холодно поцеловал её глаза.
Но она, обезумев от его прикосновений, вновь прошептала: «Так скоро!», и её умоляющий взгляд показывал на спальню, куда была открыта дверь.
Он отстранился и сказал поспешно:
- Мне пора, иначе я опоздаю.
Тогда она протянула к нему губы, которых он едва коснулся, и передал ей забытый зонтик. Он сказал:
- Давай же, поспешим. Уже больше трёх часов.
Она вышла перед ним, повторяя:
- Завтра, в 7 часов.
Он ответил:
- Завтра, в 7 часов.
И они расстались. Она повернула направо, он – налево.
Дю Руа поднялся к бульвару. Затем вновь спустился к бульвару Мальзерб и начал медленно ходить. Проходя мимо пирожника, он увидел засахаренные каштаны и подумал: «Принесу фунт Клотильде». Он купил мешочек этих засахаренных фруктов, которые она очень любила. В 4 часа он вернулся, чтобы ждать свою молодую любовницу.
Она пришла с небольшим опозданием, так как её муж прибыл на неделю. Она спросила:
- Хочешь прийти завтра на ужин? Он будет рад увидеть тебя.
- Нет, я ужинаю у патрона. У нас множество комбинаций, политических и финансовых, их нужно обсудить.
Она сняла шляпу. Сняла корсаж, который был ей немного тесен.
Он показал ей на мешочек на камине:
- Я принёс тебе засахаренные каштаны.
Она хлопнула в ладоши:
- Какая удача! Какой ты милый.
Она взяла их, попробовала один и заявила:
- Они восхитительны. Я чувствую, что съем все.
Затем она добавила, глядя на Жоржа с чувственным весельем:
- Ты покрываешь все мои недостатки?
Она медленно ела каштаны и без конца бросала взгляд вглубь мешка, чтобы увидеть, остались ли они там ещё.
Она сказала:
- Послушай, сядь в кресло, я примощусь между твоих колен, чтобы грызть эти конфетки. Я буду милой.
Он улыбнулся, сел и позволил её сесть между своих ног, как только что делала мадам Вальтер.
Она подняла голову к нему, чтобы говорить с ним, и сказала с полным ртом:
- Ты даже не представляешь, мой дорогой, ты мне снился. Мне снилось, что мы вдвоём путешествуем на верблюде. У него было 2 горба, мы сидели на них и путешествовали по пустыне. Мы взяли с собой сэндвичи в бумаге и бутылку вина, и пообедали на горбах. Но мне это наскучило, так как я не могла делать что-то ещё, мы были вдали друг от друга, и я хотела спуститься.
Он ответил:
- Я тоже могу спуститься.
Он смеялся, его развлекала эта история, он позволял ей говорить глупости, болтать, рассказывать о детских выходках, обо всех нежных глупостях, которые говорят влюблённые. Эти выходки, которые он находил милыми, когда он говорил с мадам де Марелль, утомили бы его, будь сказанными мадам Вальтер.
Клотильда тоже называла его «мой дорогой, мой малыш, мой котик». Эти слова казались ему милыми и ласкающими. Будь они сказаны сейчас другой женщиной, они бы раздражили его и вызвали бы тошноту. Так как слова любви, которые всегда одинаковы, приобретаю вкус тех губ, из которых исходят.
Но он думал, веселясь от этих глупостей, о 70000 франков, которые вскоре заработает, и он остановил двумя прикосновениями пальцев к голове болтовню своей подруги:
- Послушай, кошечка. Я хочу дать тебе поручение для твоего мужа. Скажи ему, пусть завтра купит за 10000 франков облигации Марокканской кампании, которые стоят по 72 франка каждая, и я обещаю ему, что он заработает 80000 франков за три месяца. Порекомендуй ему молчать об этом. Скажи ему от моего имени, что экспедиция в Танжер обязательно состоится, и что Франция гарантирует марокканский долг. Но не делитесь с другими. Это – государственная тайна, я тебе её вверяю.
Она серьёзно слушала. Она пробормотала:
- Благодарю тебя. Я вечером же предупрежу мужа. Ты можешь рассчитывать на него, он не проговорится. Это очень надёжный человек. Нет никакой опасности.
Но она уже доела каштаны. Она смяла пакетик руками и швырнула в камин. Затем сказала: «Идём в кровать». Не поднимаясь, она начала расстегивать жилет Жоржа.
Внезапно она остановилась, вынув пальцами длинный волос из бутоньерки, и рассмеялась:
- Смотри. Ты унёс волосок Мадлен. Какой верный муж!
Затем она стала серьёзной и долго изучала еле видимую нить у себя в руке, которую извлекла, и пробормотала:
- Это не волос Мадлен, он тёмный.
Он улыбнулся:
- Возможно, это волос горничной.
Но она изучала его жилет с вниманием полицейского и достала второй волос, закрученный вокруг пуговицы, затем заметила третий и, побледнев и дрожа, вскрикнула:
- О! Ты спал с женщиной, которая оставила волосы на всех твоих пуговицах.
Но удивился, отнекивался:
- Да нет же. Ты сошла с ума…
Внезапно он вспомнил, понял, сперва был встревожен, затем с ухмылкой начал оправдываться, но без гнева из-за того, что она подозревала его в интрижке.
Она всё искала, находила волосы, которые раскручивала быстрым движением и швыряла на ковёр.
Она разгадала своим хитрым женским инстинктом этот секрет и начала рассерженно бормотать, готовая заплакать:
- Она любит тебя, эта женщина… Она хотела, чтобы ты унёс какое-то воспоминание о ней… О, предатель!..
Внезапно она испустила истошный крик нервной радости:
- О!.. О!... это старуха… вот седой волос… А, ты теперь встречаешься со старухами… Они тебе платят?... Скажи… Платят?.. А, тебе нравятся старухи… Значит, я тебе больше не нужна… встречайся с другой…
Она встала, подбежала к своему корсажу, брошенному на стул, и быстро надела его.
Он хотел вернуть её, пристыженный и заикающийся:
- Да нет, Кло… Это глупо… Я не знаю, что это… послушай… останься… ну же… останься….
Она повторяла:
- Встречайся со своей старухой… встречайся с ней… сделай себе кольцо из её волос… из её седых волос… У тебя их достаточно…
Она резко и быстро одевалась, причёсывалась и надевала вуаль, а когда он хотел схватить её, она изо всех сил дала ему оплеуху. Пока он ошеломлённо стоял, она открыла дверь и ускользнула.
Когда он остался один, его охватил гнев против этой старой клячи Вальтер. А! Он её положит, и ещё как!
Он сполоснул покрасневшую щёку водой. Затем тоже вышел, размышляя о мести. На этот раз он её не простит. Нет!
Он спустился на бульвар и, прогуливаясь, остановился у лавочки ювелира, чтобы посмотреть хронометр, который давно хотел купить, который стоил 1800 франков.
Внезапно он подумал с дрожью радости: «Если я заработаю свои 70000 франков, я смогу его купить». И он начал мечтать о всех вещах, которые сможет купить на эти деньги.
Вначале он станет депутатом. Затем купит хронометр, поиграет на Бирже и ещё… и ещё…
Ему не хотелось возвращаться в редакцию, он предпочитал побеседовать с Мадлен, прежде чем вновь встретить Вальтера и писать статью, и он отправился домой.
Он дошёл до улицы Друо и остановился, как вкопанный: он забыл узнать о новостях графа де Водрека, который жил на Шоссе-Антэн. Он вернулся, ещё побродил, думая о тысяче вещей в счастливой мечте, о милых, хороших вещах, о будущем состоянии и об этом подлеце Ларош, и об этой старой ведьме Вальтер. Он не беспокоился о гневе Клотильды, зная, что она легко прощает.
Когда он спросил у консьержа в доме Водрека: «Как поживает господин де Водрек? Мне говорили, что в последнее время он болен», - консьерж ответил:
- Господин граф очень плох, сударь. Думают, что он не переживёт эту ночь, подагра поднялась к сердцу.
Дю Руа был так напуган, что даже не знал, что ему делать! Водрек умирает! В его голове проносились смутные, многочисленные беспокойные мысли, в которых он не позволял признаться самому себе.
Он пробормотал:
- Благодарю… Я вернусь… - и сам не понимал, что говорит.
Затем он остановил фиакр и приказал ехать домой.
Его жена уже вернулась. Он, задыхаясь, вошёл в спальню и сразу же сказал ей:
- Ты не знаешь? Водрек умирает.
Она сидела и читала письмо. Она подняла глаза и три раза повторила:
- Что? Что ты говоришь?... Что ты сказал?... Что ты сказал?...
- Я говорю, что Водрек умирает от приступа подагры, которая поднимается к сердцу.
Затем добавил:
- Что ты собираешься делать?
Она встала, вся бледная, её щеки тряслись он нервной дрожи, затем она начала рыдать, спрятав лицо в ладонях. Она стояла, сотрясаемая рыданиями, раздираемая горем.
Но внезапно она отбросила боль и, вытирая глаза, сказала:
- Я… я… Не беспокойся обо мне… Я не знаю, когда вернусь… Не жди меня…
Он ответил:
- Хорошо. Иди.
Они попрощались за руку и она ушла так быстро, что забыла перчатки.
Жорж поужинал один и начал писать статью. Он написал её точно в соответствии с намерениями министра, внушая читателям, что экспедиция в Марокко не состоится. Затем он отнёс статью в газету, поговорил с патроном и ушёл, куря сигарету. На сердце у него было легко, и он не понимал – почему.
Его жена ещё не вернулась. Жорж лёг и заснул.
Мадлен вернулась около полуночи. Жорж внезапно проснулся и сел на кровати:
Он спросил:
- Ну что?
Он никогда ещё не видел её такой бледной и смущённой. Она пробормотала:
- Он умер.
- А! И… он ничего тебе не сказал?
- Ничего. Он потерял сознание, когда я пришла.
Жорж подумал. У него к губам подступали вопросы, но он не осмеливался их задать.
- Ложись, - сказал он.
Она быстро разделась и скользнула к нему.
Он спросил:
- При умирающем были родственники?
- Только один племянник.
- А! Они часто виделись?
- Никогда. Ни разу за 10 лет.
- А другие родственники у него есть?
- Нет… Я так не думаю.
- Значит… этот племянник вступит в наследство?
- Я не знаю?
- Водрек был очень богат?
- Да, очень.
- А каково его состояние?
- Не знаю точно. 1-2 миллиона, возможно.
Он больше ничего не сказал. Она задула свечу. Они лежали в постели бок о бок всю ночь, молчаливые, неспящие и задумчивые.
У него больше не было желания спать. 70000 франков, обещанные ему мадам Вальтер, теперь казались нищенскими. Внезапно ему показалось, что Мадлен плачет. Он спросил, чтобы удостовериться:
- Ты спишь?
- Нет.
В её дрожащем голосе слышались слёзы. Он сказал:
- Я забыл тебе сказать, что наш министр нас провёл.
- Как так?
Он длинно рассказал ей в малейших подробностях о комбинации, подготовленной Ларошем и Вальтером.
Когда он закончил, она спросила:
- Откуда ты знаешь?
Он ответил:
- Пообещай, что никому не скажешь. У тебя есть свои источники информации, в которые я не проникаю. У меня есть свои, я их храню. В любом случае, я отвечаю за точность этих сведений.
Тогда она пробормотала:
- Да, возможно… Я подозревала о том, что они замышляют что-то без нашего ведома.
Но Жорж, которого не брал сон, приблизился к жене и нежно поцеловал её в ухо. Она живо оттолкнула его:
- Умоляю тебя, оставь меня в покое, хорошо? Я не в настроении резвиться.
Он покорно отвернулся к стене, закрыл глаза и заснул, наконец.

(Переведено в январе 2016)

*Словцо Камбронна – грубое ругательство.