Good-bye, my love!..

В тот вечер я торопилась на мероприятие в ЦДЛ и немного опаздывала. В прежние годы в такие минуты очень ругала себя: могла бы выйти вовремя, самой же легче было бы. Но теперь не ругаю себя, другие проблемы стали важнее. Сам возраст позволяет делать гораздо меньше, всё стало намного труднее.

Потому я довольно спокойно, хотя в душе и поторапливала себя шла от станции метро Баррикадная, вышла на Садовое, спустилась в подземный переход и прошла его. Оставалось лишь подняться наверх и пройти небольшой, к тому же самый легкий участок пути, без подъемов и спусков.

Давно знаю, где тут сколько ступенек. Поднялась на целых десять, остановилось. Еще немного, всего восемь. Переведя дыхание, продолжила путь. Никого не ждала, и никто не ждал меня. Шла на вечер одна. Но когда оставалось подняться всего на три последние ступеньки, вдруг почувствовала, что меня ждут наверху. Вот это номер! Да кто же мог там быть?

Поняла, только полностью поднявшись. На меня прямо и открыто «смотрела» обыкновенная уличная афиша. Но откуда такая уверенность, что меня ждут? Огляделась по сторонам. Никого не заметила. И собралась уже идти дальше, как снова вернулась к афише. На ней было крупно изображено лицо очень известного греческого певца Демиса Руссоса и сообщалось, что тогда-то и там-то состоится его единственный сольный концерт в Москве. Наверняка отличный, волнующий.

Я улыбнулась человеку на афише и пошла дальше. Было очень приятно на душе: когда-то я слушала Демиса Руссоса с огромным удовольствием и очень жалела его за то, что слишком толстый. Его необыкновенной полноты не скрывал даже специальный концертный балахон, под которым запросто мог бы разместиться второй человек. Думалось о том, что, наверное, всё непросто: за чрезмерной полнотой  скрывается нездоровье, а какое именно, я понятия не имела.

Прибавила шагу, но все же несколько раз оглянулась на Руссоса. И все время казалось, что он развернулся на афише и смотрит мне вслед. Вдруг подумала, что надо бы сходить на его концерт, сколько бы ни стоил билет; просто необходимо: все-таки именно этот певец когда-то, не ведая того, мне очень помог.

 Странное дело: вдруг возникло ощущение, что стоит мне обернуться, и я увижу… стену своей собственной комнаты, старые обои, исписанные карандашом разными словами и фразами. Это ведь тоже было, когда я узнала замечательного певца Руссоса. Даже вспомнила кое-что из тех своих записей на стене. Ну… например, такие: «Я не могу больше выдерживать этого хамства!» или «Хватит, я отдала педагогике почти двадцать лет, сколько же можно?»

Я уже приближалась к массивным дверям Центрального дома литераторов, и будто за мной туда входила эта стена со странными записями на обоях, а чуть дальше, всего лишь на шаг-два, в эти же двери входил божественный голос Демиса Руссоса и слова той, наверное, единственной его песни, которую я знала: «Good-bye, my love, good-bye…»

И еще вдруг настойчиво протиснулась в сознание мысль: «А ведь я сейчас вхожу в ту самую жизнь, литературную, в которую тогда, за пару лет до своего сорокалетия, уходила из учительства. В ту жизнь, о которой точно знала, что она будет гораздо труднее, чем прежняя, но считала, что поступаю правильно, хотя плохо представляла себе, какие именно проблемы меня там ожидают.

Шла, потому что тогда… дошла! В другом смысле этого слова.

В вестибюле ЦДЛ было, как обычно, шумно и многолюдно. Вечер уже начался, но многие опоздали. Ничего удивительного: погода стояла весьма неважная. И я догадывалась, какими будут самые первые слова ведущего: нас, конечно, поблагодарят за то, что мы в такую погоду все-таки выбрались и приехали.

Прошла в зал, нашла пустой стул, села. Но с каким бы интересом ни слушала выступающих, мысли мои ушли очень далеко, туда, где я когда-то «познакомилась» с Демисом Руссосом.

Подумать только, это было осенью 77-го года! Работа в школе была для меня главным жизненным делом и возможностью заработать деньги. Я, преподаватель английского языка с немалым стажем, второй год трудилась в одной из самых серьезных и сильных московских английских спецшкол. Пришла туда из более слабой спецшколы, так что работа на новом месте казалась мне праздником. Из отпуска, где отдыхала вместе с сыном, родителями и сестрами, с нетерпением вернулась на службу на несколько дней раньше, чем начиналось мое рабочее время. Кому-то такое могло бы показаться идиотизмом. Но только не мне. Я всегда настолько  любила свою учительскую деятельность, что она, наряду с заботами о сыне и родных, составляла главный смысл моей жизни. Было у меня и замечательное хобби: понемножку писала эссе и очерки на педагогические темы, печатала их в прессе под псевдонимом, не очень-то рассказывала об этом коллегам-учителям, опасаясь, что они упрекнут меня:  пишу о тех, среди кого работаю. На самом деле это было нечто совсем иное: я писала о разных острых и животрепещущих проблемах семейной и  школьной жизни, о детской психологии, обо всем, что считала важным в педагогике. Теперь, с переходом в новую и такую значительную школу, я не сомневалась: мои интересы сольются воедино.

Однако пошло несколько иначе. Говорят, что если ты хочешь рассмешить Бога, расскажи ему о своих планах. Он всё подправит так, как сочтет нужным, а если это пойдет вразрез с твоими планами, то ты и виновата. Моя новая жизнь пошла иначе, чем я себе представляла. Даже первый учебный год оказался сложным, хотя и  сносным, и я не сомневалась, что новый будет лучше.

У этого учебного заведения были свои амбиции. Директор, а с ним и завуч по английскому языку решили, что именно их школа – самая лучшая в Москве, причем во всех отношениях. Строгость и требовательность там были невероятными. Дети безропотно всему подчинялись, их родители тоже. Однако любая диспансеризация (а эти мероприятия тогда проводились строго и регулярно) выявляла много разных нарушений в детском здоровье. Еще бы – при немыслимой строгости дети жили и в немыслимом напряжении. Часто болели. Но когда они возвращались в школу, никаких поблажек не было: пришел – уроки должны быть сделаны, а весь пропущенный материал изучен и понят. Конечно, подавляющее большинство детей занимались с репетиторами – минимум с одним, по самому трудному или самому нужному предмету, а кое-кто – чуть ли не по всем сразу.

Интересно, что каждый учитель там считал свой предмет важнейшим, хотя  школа была специальной только по языку, то есть с усиленным преподаванием  английского и наибольшим количеством недельных часов по нему. Однако это давно никого не интересовало: каждый предмет – самый главный, и этим все сказано. Учителя спрашивали с детей по максимуму. К такому режиму все привыкли, на стороне рассказывали об этом с гордостью, хотя учиться так было предельно трудно.

Кроме того, это была школа настоящей муштры. Никакой воли и свободы, делать можно только то и так, что и как приказано. Некоторые дети, особенно из числа самых умных, иногда казались мне маленькими, задавленными множественной волей учителей и требований школы старичками.

Даже «англичане» здесь не имели никакой воли. В том году, когда я туда пришла, в школе назначили нового завуча, настолько властного, будто она всегда держала в руках хлыст и в любую секунду могла ударить им свою «нерадивую» подчиненную. Она часто ездила на разные совещания. Везде узнавала что-то новенькое  по части методики преподавания английского языка и требовала, чтобы каждая из нас преподавала именно так, как считала нужным она, а не мы сами, в основном очень опытные учителя.

Преподаватели в основном безоговорочно подчинились ей, растеряв свою профессиональную индивидуальность и всё, что когда-то годами нарабатывали, что для них было наиболее привычным и где они могли проявить себя очень успешно. Методы новой завучихи теоретически все понимали, но на практике использовали так себе, просто потому, что это было чуждым. А она ходила по урокам, всех разносила в пух и прах, было много скандалов, но таких, где обе стороны как бы отодвинулись на значительное расстояние и не видели друг друга. Она кричала на всех, слушали ее молча или горячо соглашаясь, но она приходила – прямо назавтра! – к этим учителям снова и снова орала на них за то, что они так и не усвоили ее методов. Работа превратилась в настоящее испытание для всех нас, но люди не вякали, боясь потерять работу. А в том, что такая грубая и безжалостная завуч запросто выгонит любую подчиненную, никто не сомневался.

Не знаю, как было бы со мной, если бы не многолетняя к тому времени привычка работать по-своему, очень результативно. Нельзя было не согласиться с мнением учеников, уважавших меня, их родителей, уважавших меня еще больше, и результатами моей работы: каким-то образом я умела обучить своему предмету даже самого тупого ученика. Именно так я понимала свою главную задачу. Любой свой урок воспринимала так, будто я единственный артист в цирке, но должна выступать за десятерых. И «выступала». Мне доставляло удовольствие сознавать, что могу обучить, пусть и в разной мере, всех.

И потому, когда завуч приходила ко мне на уроки, она почти сразу принималась ругать меня, говорила, что вот тут я не усвоила ее метод и вон там тоже. Но я довольно быстро сама переходила в наступление и доказывала, что мой метод, более мягкий, ясный и толковый, детям понятнее и помогает им усвоить всё, чему их учу. Она снова начинала кричать, но скоро умолкала и уходила очень недовольная.

В этом моем своеобразном «поведении», а точнее сказать – реагировании на всё, что она предлагала, чего требовала, что считала истиной в последней инстанции в области преподавания английского языка, было как бы две точки опоры. Одна пряталась глубоко во мне самой. Я привыкла  отстаивать в деле свою точку зрения. Поэтому в работе не боялась даже такой грозной завучихи, которая прежде всего перечеркивала напрочь свободу и права любой своей подчиненной, а потом начинала откровенно давить человека. Меня спасали знания, довольно независимый характер и привычка всегда бороться за себя, за детей, за результат.

А второе обстоятельство, помогавшее мне, было совершенно невероятным. Дело в том, что наш директор изначально тоже был преподавателем английского языка.  Преподавал он его очень просто, но его ученики всё понимали. И, побаиваясь его как директора, потому что он был невероятно строг, именно он учредил в школе почти полицейские порядки, любили его как учителя, поскольку на уроках он был добрым, милым и по-настоящему доказывал детям, что любит каждого из них.

К нему на уроки завуч не ходила, хотя, если бы осмелилась, раздраконила бы его в пух и прах. Но она же не могла его выгнать с работы! Вот и не спорила, но на каких-то совещаниях исподволь рассказывала ему о том, что и где узнала. Думаю, ее тайной целью было желание обучить его тем методам преподавания, которые она всем навязывала. Но тут ничего не получалось: он оставался при своем. У него был интересный принцип -  иногда, особенно на учительских праздниках или педсоветах, где не присутствовали дети, или просто в приватных беседах с коллегами он мог легко заявить : «Мне совершенно все равно, как работает учитель, важно, чтобы умел обучить детей своему предмету!»

Ко мне он относился замечательно, доверял беспрекословно. Слышал только хорошие слова в мой адрес. Конечно, это было не просто его уважение ко мне. Я как бы хорошо вписалась в главную задачу: делать ЕГО школу одной из лучших в Москве.

И все же жить в состоянии вечной взнузданности мне было не слишком приятно. Понимала: долго я так работать не смогу. Конечно, в чужой монастырь со своим уставом не ходят;  коль скоро я пришла туда, должна подчиняться всем законам этого учебного заведения. Но одно дело – понимать, и совсем другое –  чувствовать. Тем более что объективно существуют самые разные и очень продуктивные методы обучения иностранным языкам. Мне, учителю, давно выработавшему свою результативную методику и особый стиль дружеских, хотя и разумно требовательных отношений с детьми, хотелось работать так, как любила и привыкла. Я свой опыт набирала кропотливо и годами. К тому же нельзя скидывать со счетов и такой важный фактор для учителя, как преподавательская интуиция.

Новый сентябрь прошел в непонятных тревогах. Ни с того ни с сего директор, всё  больше устрожая внутренние законы школы, объявил учителям, что теперь каждый четверг он будет проводить малые педсоветы после шестого урока у себя в кабинете и все обязаны на них являться. Разговор проходил в учительской на большой перемене. Кто-то тут же вякнул, пряча свое недовольство, что вряд ли мы все уместимся в его кабинете. Но директор сказал: «Уместитесь! Можно сидеть и по двое на одном стуле». Люди замолкли, но по их лицам пробежали тени. Не все работали по четвергам, у кого-то это был свободный день, называвшийся по школьным законам методическим. А у кого еще могло быть в четверг только два урока: значит, пришлось бы ждать четыре часа до начала педсовета. Однако директор, упреждая вопросы, напомнил: методический день вовсе не означает, что он выходной, а если у тебя всего два урока в четверг, то найдешь чем заняться еще четыре часа: тетради проверишь, планы напишешь, кабинет уберешь. Коллеги замолкли, не развернув разговоров, не возразив так, как им хотелось бы.  Кстати: суббота в то время была обычным рабочим днем, и школьная неделя – шестидневной.

Пришел следующий четверг (а у меня это был как раз свободный день), и все мы явились в его кабинет, как-то уселись. И он три часа подводил итоги недели, это и была главная цель малых педсоветов. Многим попало. Оказалось, что именно регулярный отчет поможет выявить бездельников (среди учителей, не учеников!), поможет и им самим пересмотреть свои недочеты, ошибки и явную халтуру. Возникало (в душе у многих, не наяву, не вслух) закономерное ощущение: куда продуктивнее было бы поговорить отдельно с каждым из тех, кого ругали, это было бы в сто раз этичнее. Учителя слушали молча и угнетенно, хотя и старались спрятать свое истинное настроение как можно глубже. Я слушала молча, и со стороны могло показаться, что тоже тщательно анализирую свои или чьи-то недостатки. На самом деле я была очень озабочена тем, как доехал до дома сын, тогда четырнадцатилетний мальчишка. Можно подумать: он же большой, о чем беспокоиться! Было о чем. Он рос в некоторых отношениях безалаберным, мог забыть поесть. В нашем дворе хватало хулиганья, его иногда били кучей. И вообще прошло еще слишколм немного времени с тех пор, как развалилась моя жизнь со вторым мужем, его отчимом, и все это было настолько тяжело, так трудно далось и моему сыну, что я жила в постоянной тревоге за него. Методический день был мне очень нужен! Кое в чем он действительно уходил на школьные дела, позволял почитать нужную литературу, получше продумать уроки всей предстоящей недели. Я тогда давала и частные уроки, без них просто не могла осилить наших расходов, а никакой помощи у меня не было. Дополнительные уроки тоже в основном приходились на четверг. Но главное – выходной день был мне необходим для того, чтобы лучше поухаживать за сыном, отстирать и вычистить всю его одежду, заставить навести порядок в своей комнате, подробнее поговорить о том, что происходит в школе, как у него складываются отношения с учителями и ребятами. Малый педсовет, длившийся три часа, плюс два часа на дорогу в оба конца и трата сил теперь сводили для меня этот методически-выходной день к нулю.

Однако сделать я тут не могла ровным счетом ничего! И когда пришел следущий такой четверг, поехала на работу, отменив многие важные дела. Мы снова заседали три часа, разбирая всякие не очень нужные лично мне вещи. Если бы я об этом заикнулась, директор, хотя неплохо ко мне относился, накинулся бы на меня, как дикий пес, разорвал бы в клочья и сказал, что если меня не интересует КАЖДАЯ МЕЛОЧЬ в жизни любого ученика школы, значит, я… Наверное, он очень захотел бы сказать, что мне в их школе не место. Но нет, такого и в помине не было…

Именно на этом втором четверговом малом педсовете он объявил, что теперь у нас воскресений тоже почти не будет, потому что органы образования решили сделать  воскресенье Днем здоровья детей. То есть все будут уезжать в подмосковные походы, и естественно, что учителей тоже распределят по группам. Тут он недобро хмыкнул: «Каждому из вас тоже вовсе не помешает немножко поправить свое здоровье, а то слишком много времени сидите на больничных». Ну, конечно, не помешает, кто бы спорил! Но лица у учителей были мрачные. Ведь все поняли, что и воскресенье теперь для нас отменяется. Счастливчиками, у кого не отобрали хотя бы один выходной день, были только те, у кого методический день приходился не на четверг, а также люди постарше и кое-кто из приближенных к директору учителей.

Когда этот малый педсовет с большими целями и задачами закончился, всем учителям раздали заранее приготовленные планы походов. В каждой бумаге сообщалось, с кем именно и куда через два дня поедет данный учитель. Прилагались списки учеников, которые войдут в твою конкретную группу. И еще приводился полный перечень «состязательных спортивных мероприятий», как это там называлось, в которых данная группа будет принимать участие, а ты за это отвечать.

Кажется, за всю дорогу домой, то есть ни в метро, ни в автобусе потом я так и не подняла головы. Чувствовала себя не просто очень угнетенно, но возмущалась по-настоящему. Работа в этой передовой школе была сплошным насилием, отобранные выходные казались последней каплей, переполнившей чашу. Угнетало, что ни с кем из учителей ни о чем не посоветовались, хотя разговоры проводились именно на педагогических советах; всё было, как в армии. Когда я вошла в дом, сын подумал, что у меня что-то случилось. Но я сказала ему, что наваливают еще и еще работы… Рассказала про День здоровья, спросила, с моей ли группой он поедет или с другой, на что он мне сразу и ничтоже сумняшеся ответил: «Никуда я не поеду! Ты же знаешь, что я не люблю никакие походы, особенно осенью да в мрачную погоду!» Я не стала проводить с ним «воспитательно-оздоровительных бесед» и сразу согласилась: он не поедет. Более того, даже обрадовалась: он нередко болел тонзиллитом.

В воскресенье я встала в шесть часов, собралась и поехала в школу. С горечью думала о том, что почти бессонная ночь, конечно же, «укрепит» мое здоровье. Тревожно  прикидывала, как сын проведет воскресенье один. На душе было неспокойно.

Далеко не все дети решили оздоровляться в этот день. Даже кое-кто из учителей сумел, как говорят теперь, откосить от важного мероприятия. Однако уже скоро мы погрузились в автобусы и поехали на железнодорожную станцию. В поезде ребята болтали о своих делах, а те, что поспортивнее, радовались предстоящим соревнованиям. Ехали мы с полчаса, потом вышли и под руководством двух физкультурников отправились в лес на какую-то поляну, где, как нам сказали, абсолютно всё готово к проведению Дня здоровья.

Потом были разные построения. Муштра. Проводились игры, соревнования. Кое-кто ни в чем участвовать не хотел и мирно гулял себе в сторонке. День выдался не совсем подходящим для укрепления здоровья: моросил дождь, градусов было немного, трава мокрая, а дорожки – место оказалось глинистым – и вовсе небезопасными для того, чтобы по ним даже ходить, не то что бегать-соревноваться. Мои функции в этот спортивно-оздоровительный день сводились только к надзирательским обязанностям, я отошла к краю леса и оттуда наблюдала за всем происходящим. Кто-то состязался в баскетбол, кто-то гонял футбольный мяч. Играли в волейбол, устроили прыжки в длину. Чувствовалось, что не всем детям это было по силам. Многим хотелось домой.

Но учитель физкультуры всех подбадривал. Ставил оценки, обещал награды. Некоторые  раздухарились и действительно отдыхали на воздухе. Может быть, для них это было вовсе и неплохо: не в школе, не на уроках, а все равно вместе.

Наблюдая за тем, чтобы никто из ребят никуда не удрал, я неторопливо прохаживалась по кромке леса. Иногда, увидев пенек или поваленное дерево, ненадолго присаживалась, но было очень сыро, сидеть неприятно и прохладно, я снова поднималась и продолжала бродить. Настроение у меня было паршивое. Думала вовсе не о том, что сейчас происходит рядом, а о доме, о сыне, о том, что очень хотела в это воскресенье съездить к своим старикам и повидать их, но, очевидно, не получится и в следующие выходные, потому что директор однозначно сказал, что мы должны ловить погоду, остатки сезона и постараться сделать еще очень многое, по-настоящему оздоровить детей, а зимой всерьез займемся лыжами. Я не жалела, что сын остался дома: он не только не любил такие мероприятия, но от школы и жуткого перенапряжения в ней очень уставал, ему, пожалуй, дома было лучше. Однако раз-другой ко мне подошла его классный руководитель и сказала, что я совершенно зря разрешила ему остаться дома, не заставила поехать со всеми, это было бы ему очень полезно. Мне хотелось возразить ей, даже поспорить, но она была абсолютно приближенным к директору и администрации человеком - о чем я могла с ней говорить? К тому же, она считала себя чуть ли не самым просвещенным педагогом в школе, много муштровала ребят, ее откровенно не любили, но побаивались. Мой сын не воспринимал ее всерьез и видел насквозь, будто ему было не тринадцать, потом четырнадцать лет, а примерно сорок.

Прохаживаясь, я время от времени поглядывала на часы. Прикидывала, когда буду дома. Решила, что все-таки часов в пять, вряд ли раньше. Жаль… Это – еще долго. Ходила снова. Думала. Мысли у меня получались совсем не веселые. Почему-то именно в этот день, как никогда раньше, я вдруг почувствовала, что как бы ни любила свою учительскую жизнь, кое от чего в ней очень устала.

Неожиданно на всю поляну, где проходили ребячьи соревнования, зазвучала музыка. Спрашивать о том, что это, совершенно не требовалось: поняла, что кто-то из ребят захватил с собой портативный магнитофон, они тогда уже появились в нашей жизни, а в этой школе, где училось немало детей элиты или просто состоятельных людей, счастливчиков с магнитофонами оказалось много.

Музыка разливалась на всю поляну. Какой-то мужчина с высоким голосом очень красиво исполнял песню «Good-bye, my love, good-bye», успевшую стать популярной. Я раньше слышала ее, но краем уха. Обратила внимание: и мелодия очень приятная: и голос такой располагающий, и слова хорошие. Но я никогда к ней детально не прислушивалась. Фамилию певца тоже не знала, но сейчас больше слушала его очень чистый английский язык, наслаждаясь им в полной мере. Видимо, не одну меня привлекла эта песня, потому что две парочки бросили спортивные дела и устроили танцы прямо на поляне. К ним присоединились и другие. Физкультурник ругался, требуя, чтобы немедленно бросили заниматься чепухой и вернулись к делу. Но они притворялись, что не слышат и не видят его, продолжали танцевать и радоваться жизни.

И тут прямо посреди поляны возникла классный руководитель моего сына и принялась кричать, будто тоже участвовала в соревнованиях - таких вот голосовых. Велела немедленно выключить магнитофон, иначе она отберет его, и всем вернуться к спортивным состязаниям. Она была куда более крутой педагогиней, чем вовсе не сердитый физкультурник, поэтому все разбрелись по тем группам, где бегали, прыгали, подтягивались или играли в баскетбол до того, как стали танцевать. Магнитофон умолк, стало скучно, все снова вспомнили про дождь, который так и не переставал. Классный руководитель, она же главная ответственная за весь День здоровья, удовлетворенная тем,  что быстро добилась результата, почти сразу куда-то ушла, но не слишком торопливо, то и дело оглядывалась назад, чтобы удостовериться, что ребята действительно занимаются физкультурой и никуда не разбежались. Видимо, ей требовалось надзирать за детьми и на других полянах, неподалеку, но все-таки не прямо тут. Мне хорошо было видно, что дети точно проверили, что она ушла, и только тогда кто-то снова включил магнитофон; песня о любви снова разлилась по всей поляне.

Good-bye my love, good-bye

Good-bye and aurevoir

As long as you’ll rememder me

I’ll never be too far.

Good-bye my love, good-bye

I always will be true

So hold me in your dreams

Till I come back to you…

 

 Я невольно прислушалась и почти замерла. Какая же это была красивая и грустная  песня! Человек расставался с любимой, но обещал вернуться. Хотелось немедленно спросить у детей, кто исполняет ее, но было не очень удобно: они знают, а я, учительница, нет. Однако неожиданно повезло: кто-то назвал имя артиста - Демис Руссос. Так я слышала о нем! Замечательный греческий певец, который совсем недавно стал известен в нашей стране. И сразу жизнь показалась интереснее! Хотела попросить ребят, чтобы они еще раз поставили эту же песню, но, видимо, она и им очень нравилась, потому что повторили сами, не дожидаясь моей просьбы. И снова две-три парочки вышли танцевать. А я остановилась и с удовольствием смотрела.

Их все-таки призвали соревноваться, но хозяин или хозяйка магнитофона выключать его не стали, музыка звучала на всю поляну. Даже появившаяся вдруг, как колдунья из заболоченного леса, начальница всего и вся, видя, что ребята соревнуются, не стала настаивать, чтобы песню выключили. Может быть, она очень нравилась и ей самой.

Дети тренировались не очень долго, когда начальница своим зычным голосом призвала остановить соревнования и собраться перед ней на поляне. Ребята неохотно сворачивали физкультуру: как раз разошлись, дело пошло – и все кончать? Но она повторила приказ, еще громче и значительнее. И мальчики, и девочки относились к этой учительнице своеобразно: и побаивались, и посмеивались над ней. Однако тут вдруг почувствовали, что надо подчиниться ее приказу, а потому со всех сторон потянулись к командирше, вокруг которой уже многие собрались.

- Теперь, когда все на месте, – сказала она очень громко, чтобы слышали даже те, кто еще не дотянулся до общего схода, - объявляю вам продолжение нашей программы. Вы сейчас разобьетесь на отряды, и мы выступаем в поход.

Она зачитала списки вожаков, и те тут же достали из карманов свои списки и стали выкрикивать фамилии тех, кто входит в их конкретный отряд. Возникла ужасная путаница, и на все это «построение» ушел целый час. Мне указали, с какой группой я должна идти. Такие, как я, были помощниками. Моя группа состояла в основном из учеников десятых классов, в которых я преподавала. Из взрослых с ними кроме меня шли еще чей-то папа, хорошо знавший маршрут и ставший руководителем, и чья-то мама.

Группы неохотно расходились в разных направлениях. У каждой был свой маршрут, который должен был закончиться на соответствующей железнодорожной станции. Дальше путь лежал в Москву и на городском транспорте к школе, возле которой, как ожидалось, соберутся и чьи-то родители. Не все, конечно, только самые беспокойные.

А наша группа, в которой было около двадцати человек, пошла по своему маршруту. Я немножко знала эту линию, Куровскую ветку Казанской дороги. Там очень хорошие леса, но почвы торфяные, отчего лес кажется всегда темным, даже в солнечные дни; сейчас, в последней декаде сентября, он тем более был неприветливым и почти спящим. Но, Бог ты мой, какое засыпание, когда нам еще надо было пройти свой путь, километров восемь, как объявил наш родитель-руководитель, так что идем быстро, смело, карта у него в руках, всё будет в порядке.

Может быть, именно из-за сгущающихся сумерек мы пошли довольно бодро. Воздух был замечательный – обалденный, как тогда говорили, если хотели сказать, что какой-то человек, вещь или явление исключительно хороши. Однако чем дальше мы уходили в лес, тем более сыро становилось под ногами. Иногда я с тревогой поглядывала на ребят, как они обуты: в основном это были кеды, как и на мне. Не Бог весть что, но все-таки эта обувь считалась спортивной или уже полуспортивной, подошва у нее резиновая. Так что, надо было надеяться, никто не промокнет. И мы шли, шли, шли… Все о чем-то говорили. Иногда до меня доносились не очень веселые слова о том, что приедем домой поздно, а завтра понедельник, вставать чем свет, опоздания в школу не допускались… Я вполне разделяла такие разговоры. Всем хотелось домой, но домом и не пахло. В лесу быстро становилось темно.

В какую-то минутку наш вожак объявил привал, мы сели, кто где мог, открыли термосы, попили чаю с бутербродами. Вожак подгонял нас: не рассиживайтесь, времени у нас мало, сами видите, так что надо идти дальше. Скоро мы продолжили путь.

Странное у меня было ощущение: что мы не к железной дороге идем, а куда-то совсем в глушь. По Куровской ветке расстояния между станциями тогда были достаточно большими, километров по пять-семь-восемь, и даже самая недалекая от Москвы станция или деревушка казалась  совсем провинциальной. Но так можно было рассуждать раньше, а когда ты вдруг почти ночью оказался в темном и сыром лесу да еще с большой группой детей, пусть и почти взрослых, тут было не до рассуждений и размышлений, постепенно становилось страшно.

Но оказалось, что это – преждевременно. Неожиданно дорога под ногами стала совсем мокрой, глинистой, кругом были лужи, и щли мы очень трудно. Все жаловались, что промокли. Снова сделали небольшой привал, кто-то переоделся. Не у всех была сменная обувь и тем более сменная одежда, так что ребята делились друг с другом своими запасами. И опять шли дальше, совершенно не понимая, куда мы идем. Однако наш вожак уверенно говорил, что просто у нас такой маршрут, но мы скоро выйдем на дорогу, ведущую к поезду, потому беспокоиться не о чем. А я не переставала чувствовать: он сбился с пути и надеется только на то, что если есть дорога, она обязательно куда-то выведет, на то она и дорога.

Неожиданно я поскользнулась и упала в глубокую лужу. Ребята тут же окружили меня, помогли встать. Но я промокла насквозь: не только кеды, но и мои спортивные штаны, куртка, свитер, майка намокли. Растерялась: стало очень холодно, как идти дальше? Но дети, даже большие, это совершенно особенный народ и, при хороших отношениях, они могут тебя хоть на руках донести, куда надо. А у меня были с ними очень хорошие отношения. И скоро одна из девочек достала из рюкзака запасные брюки, помогла мне снять свои совершенно мокрые и грязные, я переоделась, сразу стало теплее. У кого-то из парней нашлись для меня и запасные кеды и майка. Ребята успокаивали, даже утешали меня, может быть, понимая, что мне в этом походе было труднее и хуже, чем им.

Мы снова выступили в путь. Теперь шли не так быстро, осторожничали. Просветов никаких. И только когда вдруг увидели чуть ли не над лесом какое-то жилье, поняли, что выберемся. Поднялись наверх, не по дороге, прямо через чащу. Деревня спала и видела десятый сон. Но навстречу нам вышел человек, будто специально поджидал таких бедолаг, и указал, как идти дальше. Мы с надеждой спрашивали его, сколько нам идти, километр или больше, но он хмуро и даже сердито, чуть ли не назвав нас идиотами, сказал, что не меньше пяти, однако дальше дорога прямая, теперь не заблудимся. Из этого же разговора выяснилось, что мы действительно сбились с пути. Решили: ничего, выберемся, это же Подмосковье, а не тайга.

Теперь все повеселели: уже чувствовалось окончание дурацкого похода. Я шла в основном молча и думала о сыне: как он беспокоится, ничего не зная! Мобильных телефонов еще и в помине не было, так что сообщить ему, что я жива, здорова и еду домой, не представлялось возможным. Но еще больше я думала о том, какое же нелепое мероприятие затеяли в школе! Почти видела много-много родителей, которые пришли или приехали в школу и с большим волнением ждали, когда же появятся их туристы. Конечно, о здоровье детей нужно заботиться. Особенно в школе, где они вкалывали день и ночь, многие имели большие проблемы со здоровьем. Но не таким же дурацким путем заботиться! Неужели не хватило бы той части на лесной поляне, где они состязались и соревновались? Теперь первая половина мероприятия казалась очень легкой.

Неожиданно я снова услышала замечательную песню Демиса Руссоса «Good-bye, my love, good-bye…» Никто рядом не включал магнитофон, песня, совершенно явно, звучала во мне. Она казалась такой пронзительной и грустной! Почти трагической… Но сейчас я уловила в ней какой-то еще, свой, не любовный смысл.

От метро до школы мы не шли, а неслись. Народу там собралось много. Оказалось, что мы пришли самыми последними. Кто-то упрекал нас – почему-то больше всех меня. Говорили, что я как старшая, как учительница должна была сначала разобраться в маршруте, а потом вести по нему детей. Вот тут я молчать не стала, возразила: что, во-первых, меня ни как педагога, ни как кого бы то ни было еще, никто не просил разобраться в маршруте, просто приставили к этой группе; а во-вторых, не я вела детей по нему, а свою задачу – быть рядом и следить за тем, чтобы никто не потерялся, – я выполнила. Может быть, подействовало мое возмущение, потому что скоро от меня отстали и я поехала домой. Родители, тем не менее, провожали меня гневными взглядами, это было очень несправедливо и даже обидно.

Только в метро я смогла позвонить из автомата домой – в школе мне никто этого не предложил, а если бы попросила разрешения, сказали бы, что все телефоны уже заперли. Сын ужасно волновался, но, услышав мой голос, сразу перевел дыхание: еду домой, всё в порядке. Потом, когда я добралась и, ополоснувшись, переоделась, когда мы с ним сели за поздний ужин, он расспрашивал меня о каждой детали Дня здоровья и все время радостно всплескивался: «Видишь, я был прав, что не поехал!» Так он – мог благодаря моему согласию, а я нет, я же работала. Утром еле поднялась, все болело, простудилась. Но что было делать? Вызывать врача? Обязательно сказали бы, что я специально взяла больничный.

Все перемены только и разговоров было, что о вчерашней поездке за город, о нашей группе, которая заблудилась, но ведь выбралась, не застряла в лесу на ночь! Представляю, что было бы, если бы такое случилось! Родители просто разорвали бы нас! Меня поразила общая тональность: взрослые работники школы – не ученики! – говорили, что такое приключение даже полезно, оно подготовило ребят к дальнейшим жизненным трудностям, доказало, какие они сильные и умные, ну просто герои дня. Я молчала, никому и ничего объяснять не хотела, а если бы спросили, могла бы и надерзить, сказать что-то совсем иное, чем остальные. Обошлось. Отделалась молчанием.

На большой перемене директор собрал всех в учительской и сообщил о своем решении: в следующее воскресенье снова проводим День здоровья и едем за город. Заверил, что все ошибки будут учтены, а для детей новая вылазка на природу станет еще  полезнее, закрепит их замечательные результаты. В конце, уже под аккомпанемент звонка на урок, уточнил: «Осень сезон короткий, надо ловить каждый момент и вывозить детей на природу». Тут же добавил: «Зима не за горами, и  наши Дни здоровья превратятся в Дни лыж». С этим все и разошлись по классам.

Сказать, что у меня на душе было гнусно, - значит почти ничего не сказать. Теперь получалось, что он отменил выходные дни для учителей в принципе. Почему люди молчали? Почему никто не возразил, что это даже нарушение Конституции? Было несправедливо, неправильно, отдавало самодурством и, как я считала, плохим отношением к коллегам. Нет, молчали… Видимо, слишком привыкли к таким порядкам и к тому, что директор возражений не терпел и требовал от всех только подчинения.

Помню, что весь тот день и следующий я ходила мрачнее тучи. Понимала, что жить так не смогу, у меня полетит всё! Что, может быть, я очень помогу директору в его гигантских планах, но своего мальчишку совсем заброшу. Нет, мне такой порядок жизни и работы не подходил. И очень угнетало то обстоятельство, что директор принципиально не считается с учителями, без кого вся его деятельность была бы невозможна.

Никто из коллег не заметил моего настроения. Кроме одной учительницы, с которой мы уже успели стать подругами. Она спросила, почему я такая мрачная, и я сказала, что, видимо, после шестого урока пойду к директору поговорить о Днях здоровья, отобранных четвергах и так далее. Она слушала молча, но смотрела на меня, как на сумасшедшую. Потом мрачно сказала: «Хочешь прослыть неудобным человеком?» Мне было почти безразлично, что она думает. А если точнее, то я, конечно, ожидала от нее  поддержки: ведь подруга. Но ничем подобным даже не пахло.

Она ушла на урок в свой класс, я в свой. И если еще утром я была совершенно растеряна и не знала, что делать, то теперь появилась ясность: ну, конечно, пойду к директору, всё ему объясню, он как умный человек просто не сможет не согласиться со мной и что-то изменить. Настроение у меня моментально исправилось, и теперь я почти с нетерпением ждала окончания рабочего дня.

Сыну сказала, чтобы он ехал домой, не дожидаясь меня, а сама направилась в кабинет директора. Вошла без стука, но, слегка приокрыв дверь, спросила, можно ли войти. Он сидел за столом и, даже не пригибаясь к нему, читал свои бумаги. Полковник в отставке, прошедший всю войну, он и тридцать лет спустя смотрелся так, будто за ним огромное войско, которым он командует. Высокий, подтянутый, интересный внешне, он внушал уважение и доверие одним своим видом. Ну, конечно, он сейчас внимательно выслушает меня и пересмотрит свое решение, позволит мне – я собиралась говорить только о своих обстоятельствах, а вовсе не жаловаться на наши  нелепые и опасные воскресные приключения, - позволит мне не ездить по воскресеньям за город на Дни здоровья. И о четвергах пришлось бы сказать, но лишь кстати, между прочим.

Директор был один и, не поднимая глаз от бумаг, сказал: «Да, заходите». Но это, кажется, были единственные его вежливые слова за время всего разговора. Конечно, я такого не ожидала. Того, например, что едва я начну говорить о том, что работать без единого выходного не могу – ну хотя бы потому, что одна воспитываю сына, мне нужно время, чтобы его всем обеспечивать, нормально ухаживать за ним, зарабатывать на жизнь и так далее, - как директор моментально и очень резким жестом отодвинул в сторону свои бумаги и зверем глянул на меня. Помню, что последние мои слова были о воскресеньях, которые нельзя отбирать у учителей.

Все, что произошло дальше, было сплошным ором. Его – не моим, конечно. Он почти срывался на визг, доказывая, что приказы начальства не обсуждаются, а исполняются. Что я, оказывается, эгоистка и думаю только о своих интересах, а ему нужно думать обо всех детях школы. Что он по-настоящему проучит меня: неповадно будет впредь критиковать приказы директора. Что все останется так, как он наметил, и я как миленькая буду приходить на педсоветы в четверг – «Это вовсе не выходной ваш день, а методический, вы обязаны приходить на работу, как и во все остальные дни». Добавил, что и в воскресенье я тоже обязана работать, потому что у учителей неполный рабочий день и воскресные рабочие часы дополняют наш рабочий график.

Это было абсолютной неправдой. Учителям много приходится работать вне своих часов: повышать квалификацию, проверять тетради, водить детей на экскурсии, проводить дополнительные занятия, родительские собрания, особо учитывать самых трудных  учеников, помогать им. И так далее – этот список почти бесконечен. Напомнить об этом директору? Но речь его, точнее крик был настолько интенсивным, что и слова не вставишь. Я слушала молча. Честно говоря, мне было так плохо и грустно, что я с трудом сидела на стуле.

В какую-то минуту, когда он вдруг умолк – видимо, чтобы перезарядить свои патроны, -  я поднялась и направилась к двери. Уже открывая ее, услышала:

- Завтра же объявлю вам выговор!

Чувствуя, что все-таки не выдержу и расплачусь, я вышла из кабинета. Кто-то стоял в коридоре, видимо, дожидаясь, пока директор освободится. Я поспешила в раздевалку и скоро уже шла к метро.

Этот день и дома прошел у меня мрачно и плохо. Сын очень беспокоился и все спрашивал, что случилось. Ну как было рассказывать обо всем ему, ученику той же школы?! Нет… что-то соврала. Но потом, глубоким вечером, когда он уже давно спал, я, как всегда перед сном, позвонила родителям. Так хотелось родной душе поведать о том, что у меня  начинается в школе какой-то кризис, но справиться с ним я, кажется, не сумею… Говорила очень тихо, чтобы не разбудить сына: он спал за тремя закрытыми дверями, услышать не мог. И вдруг я увидела за кухонной дверью его тень. Быстро попрощавшись с мамой, вышла и хотела отругать Сашку, но он смотрел на меня с таким сочувствием, что и рта открыть я не посмела. Зато он открыл… Сказал, что сразу понял: у меня «какая-то гадость в школе». И все-таки разговаривать с ним на эти темы я не стала, сославшись на то, что почти сплю и поспешу лечь.

А утром, едва подойдя к учительской раздевалке, увидела свою подругу. Она смотрела на меня не просто сердито, но гневно. Напомнила: «Я же предупреждала тебя!» Ничего не понимая, я вошла в раздевалку, скинула плащ, повесила его на вешалку. И тут глянула на маленькую доску объявлений, где всегда вывешивалось что-то экстренное и очень важное для учителей.

Там висел Приказ директора, в котором он объявлял мне выговор за дисциплинарные нарушения. За какие именно, не уточнялось.

В раздевалке кто-то еще был, стали спрашивать меня, что я натворила. Рассказывать не хотелось. На мое счастье, задребезжал звонок, надо было спешить, и я выскочила в коридор. Те два учителя, кто пришел чуть раньше меня, тоже торопились на уроки, след в след за мной, так что я невольно услышала их реплики.

- Хорошо еще, что он вывесил приказ в нашей раздевалке, а не в коридоре, чтобы дети увидели! – сказал одна учительница.

- Ну ты скажешь! – откликнулась другая. - Он же педагог. Понимает, что нельзя доводить до сведения учеников все, что происходит среди учителей.

Я даже не оглянулась, ни слова не возразила. Мое возмущение достигло такого накала, будто в душе установили реактивный двигатель: поняла, что теперь я свой разговор с директором продолжу, причем сегодня же.

И продолжила. У нас с сыном было в тот день по пять уроков, он сидел в вестибюле и ждал меня. А я пошла к директору. В руках держала листок бумаги, на котором во время одной из перемен написала заявление с просьбой освободить меня от  занимаемой должности. И указала число - ровно через две недели: человек, сам подавший заявление об уходе, обязан был отработать такой срок. Написала и причину, по которой не хочу больше работать в этой школе: произвол и грубость директора. Коротко расшифровала, что имею в виду.

Я вошла в его кабинет без стука, не спросив, можно ли войти. Сказала, что на одну секунду. Молча положила на стол заявление и направилась в коридор. Пока шла, он успел прочесть заявление. Останавливать не стал, но зло прошипел мне в спину:

- Сама приползешь забирать заявление назад. Но я еще подумаю, возвращать ли мне такого человека.

Он ошибался: ни приходить, ни тем более приползать назад за своим заявлением я бы никогда не стала. И вовсе не потому, что такая гордая. Нет. Просто во мне что-то напрочь сломалось, как бывает с механизмом, который вдруг треснул в главной части.

Мы с сыном вышли на улицу и направились к метро. Вот теперь я не только рассказала ему обо всем, что произошло, но иначе уже было нельзя. Ведь вслед за мной должен был уйти из этой школы и он. Даже если бы мне сказали, что это не обязательно – что-нибудь демагогическое вроде: «Зачем же ребенку жизнь ломать?» - я бы все равно забрала его, потому что без моей защиты его бы там просто съели.

Честно говоря, на душе у меня было очень тяжело. Не оттого, что я испугалась директорского гнева и хамства, еще более страшного, чем нередко бывало. В этом смысле, наоборот, вдруг испытала настоящее облегчение. Поняла, что при таком угнетении и несправедливости я не смогу работать в школе да еще при условии, что никто и пикнуть не смеет в ответ на любое самоуправство и грубость директора. Хотя и тут у меня возникали огорчения. Я ведь его уважала: такой решительный и сильный человек, в прошлом фронтовик, чего стоила одна его рабочая хватка! Как же он мог так испортиться, не понимала я. Как мог так изменить отношение ко мне: он ведь очень уважал меня. Потом, несколько лет спустя, я как-то встретила свою бывшую подругу из этой школы, и она мне рассказала, что директор часто вспоминает меня, а когда заходит разговор на какие-то сложные темы, он говорит, что именно я когда-то была права.

Это было неожиданно. Не очень поняв, что он имел в виду, я даже не стала переспрашивать у коллеги, в чем дело. С ней я не встречалась с того дня, как ушла из школы: было очень неприятно и даже обидно, что в трудной ситуации она не поддержала меня хотя бы каким-то советом (кроме того, что не надо быть неудобным человеком), а ведь мне тогда требовалась помощь.

Никак нельзя сказать, что все, и директор тоже, испытывали радость от моего решения уйти. Меня высоко ценили преподавателя. Уважали как человека: никогда не сплетничала, не водила ни с кем «хороводов», не была подхалимкой,  интриганкой или кем-то еще в этом роде. Наоборот, мне часто говорили, что я на редкость честный и порядочный человек. Прямо так, этими словами и говорили. Ученики и их родители отзывались обо мне только хорошо. Да и уходила я среди учебного года.

Дети еще ни о чем не знали. Учителя, может быть, тоже. Но когда в ближайший четверг я не пришла на малый педсовет при директоре, люди переполошились. Все знали о выговоре: листок с ним провисел в учительской раздевалке пару дней, так что кто угодно мог прочитать его, и не один раз. Что случилось?

А дни шли. Если я встречала директора в коридоре, равнодушно здоровалась с ним и шла по своим делам дальше. Он не останавливал меня, ни о чем не спрашивал. Ждал. Сказал же: «Сама приползешь за своим заявлением». Нет, не приползала. По его лицу видела, что он бы рад поговорить, только о чем мне было с ним говорить?!

А потом ко мне стали подходить коллеги. По одной, в перемены, говорили, что им срочно нужно со мной посоветоваться. Вот тут пошло то, чего я больше всего не хотела: меня стали уговаривать простить директору его резкость – «Ну что поделаешь, такой он человек!» - и не делать глупости, не уходить с замечательной работы. Я ни с кем ничего не обсуждала. Слушала молча. А потом звенел звонок, вечная палочка-выручалочка, и я убегала на урок. Кто-то мог ждать меня после занятий и, сделав вид, что нам как раз по пути, идти вместе со мной до метро. Разговоры становились все однозначнее, они сводились к одному: вернись, я всё прощу. То есть он, директор; всё мне простит… А вот у меня не получалось: я не могла простить его потому, что это был не срыв, скажем, от усталости или в нервном состоянии; это была его принципиальная наглость по отношению к своим рабам. Особенно – взбунтовавшимся. Так нельзя разговаривать с подчиненными, с коллегами, с людьми, которые занимаются воспитанием и обучением детей.

Символично, что в дальнейшем, как мне рассказали бывшие коллеги, сама Судьба наказала его. Он был уже человеком в возрасте, но еще мог и хотел работать. Однако его выжил бывший ученик, повзрослевший, сам ставший преподавателем и пожелавший  занять директорское кресло. Думаю, он действовал именно теми методами, которые давным-давно, еще в школьные годы хорошо пронаблюдал и усвоил.

Бороться с директором, куда-то пойти пожаловаться я тоже не могла, потому что мне везде сказали бы то, что сказал он: что я ставлю свои интересы (с сыном!) выше общественных. Мне бы никто не помог. Это была бы и их корпоративная самозащита, и такое же желание проучить непокорного, как вышло у него.

Выход у меня был один: уйти.

Я не только не могла простить директора, но в моей душе происходили очень серьезные перемены.

Еще не возникли даже робкие мысли о смене профессии вообще: было не до столь высоких проблем. Я очень страдала в те дни.

Как теперь обеспечу средства к существованию, как буду кормить, одевать, обувать сына и себя? Как и чем платить за квартиру? И так далее. То, что было обычным списком моих бытовых проблем, они всегда стояли рядом, как бы единым заборчиком, теперь превратилось в острые отдельные колья, которые с каждым днем становились лишь выше и грознее. Понимала, что работу найду: в учительско-преподавательском мире часто возникают «дырки». Но дело было еще и в другом.

 Особенно мучительно переживала я то обстоятельство, что фактически бросила своих школьных учеников в разгар учебы. Иногда мне казалось, что могу пойти к директору и как бы заключить с ним компромиссное соглашение: я довожу свои классы до конца учебного года, но и только, прихожу в школук лишь в дни своих уроков, пять раз в неделю; он может сократить мою зарплату, как-нибудь обойдусь, а по окончании учебного года ухожу совсем. Однако страшно было даже представить себе, что такое возможно! Да он бы стал оскорблять меня еще сильнее! Нет, расстаться с ним навсегда и больше даже не вспоминать ни его, ни суперавторитарную  завучиху, которая всерьез считала, что можно преподавать только так, как она велит. Господи, забыть их навсегда!

Для меня это было большим горем, жизненной катастрофой. Еще не поняв этого до конца, я расставалась со своей любимой профессией.

…Как человек выбирает будущую профессию?

Вроде бы – вопрос элементарный: учится, одни предметы любит больше, другие меньше; выбирает то, что ему интереснее и к чему он больше способен. Или родители настроили его на определенный выбор. Для кого-то важнее всего престиж профессии. Или выбор друга-подруги – хочется пойти по их стопам. Человек выбирает профессию, исходя из возможностей того места, где живет. По-разному бывает, но всегда очень большое значение имеет личный настрой.

В моей жизни получилось иначе: не я пришла к профессии преподавателя английского языка, она сама пожаловала ко мне.

Окончив Институт иностранных языков, я могла пойти (как и кто угодно другой) разными путями, все они были интересными, но нелегкими по части устройства на работу. Стать переводчицей художественной литературы, которую очень любила и неплохо знала. Пойти работать в Интурист и сопровождать группы гостей из разных стран. Работать переводчицей-синхронисткой, у меня были для этого и знания, и умения, и необходимая оперативность. Могла бы стать и лингвистом – всегда этим очень интересовалась, а преподаватель института прямо говорила: «Тебя ждет место в аспирантуре и рабочие учебные часы у нас». Можно было бы, пройдя какой-то испытательный срок, стать и кадровым преподавателем-практиком в ИНЯЗе.

Все эти поприща были очень престижными и уважаемыми в обществе.

Однако я пошла совсем по другому пути. Сама собой, как настоящее озарение, мне в голову пришла мысль: хочу стать учительницей. Это – мое призвание, а вовсе не поприще сотрудника НИИ или переводчицы.

От счастья я даже рассмеялась. Подумать только, какая находка! Раз пришла эта мысль, сама собой откуда-то Свыше или из глубин моей собственной души, просто взяла и вырвалась к жизни, значит, она очень точная и правильная. Интересно, что я, обычно много сомневаясь при любом серьезном выборе, в те минуты не сомневалась ни в чем. Ни на минуту не возникло неуверенности в том, что это мое призвание.

В институте, когда рассказывала на перемене о своих планах, однокашники смотрели на меня, как на «дурочку с переулочка». Это надо же – при своих способностях к языку вдруг отчебучила такую глупость! В школу пойти… Да есть ли более презираемая в нашем обществе профессия, чем учитель? Более непрестижная? В моем институте, в ИНЯЗе,  почти никто не собирался работать в школе. Кем угодно, только не «училкой»! Такой поворот в моей судьбе однокашники сочли падением в пропасть. Обсуждали это потом не один день, в основном на переменах, даже пытались высмеивать меня.

И на службе в НИИ ( я училась на вечернем отделении ИНЯЗа и работала) удивились все и смотрели на меня разве что не как на сумасшедшую.

И только дома меня ждали понимание и поддержка. Ну так это же родной дом… Вечером, когда все собрались за ужином, я и рассказала о своем решении. Ребята помоложе восприняли новость равнодушно, а старшая сестра Лена, учившаяся в университете на романо-германском отделении филфака и фактически получавшая почти то же образование, что и я, улыбнулась с пониманием. Старший брат, математик и физик, деловито заметил, что он меня понимает, сам тоже любит преподавательскую работу. Правда, тут же уточнил, что я потеряю в зарплате, но успокоил: «Ничего, со временем возьмешь больше рабочих часов». Я была очень благодарна ему за поддержку.

Но вот кто бурно поддержал меня, так это родители. Мама улыбнулась и тут же обозначила истинную причину явления: «Ну да, ты же одна из старших в многодетной семье, всегда любила возиться с детьми, тебе в школе будет хорошо». «Да, да, - поддержал меня и папа, - ты всегда чудесно рассказывала младшим сказки. Сама еще училась в третьем или четвертом классе – и так любила возиться с малышами, учить их. А позднее, когда все уже выросли, я сам слышал, ты так же хорошо пересказывала им серьезные книги. Тебе очень показано работать преподавателем. Решение правильное».

У меня на душе не то чтобы полегчало – никакой тяжести в связи с новым решением и не было, я не сомневалась в правильности своего выбора, - но чувствовала, как важна поддержка дома, это же настоящее понимание! В душе будто разливался добрый свет, и оттого настроение становилось еще лучше.

Сейчас мне очень интересно хотя бы попытаться понять: откуда вообще приходит озарение? Всевышний присылает его? Теперь это очень распространенная точка зрения; часто говорят и о том, что человек приходит на землю с Поручением от Всевышнего и смысл жизни состоит в том, чтобы это Поручение выполнить. И хотя люди моего поколения были воспитаны в зубодробительном атеизме, я как раз верю в то, что у каждого из нас есть свое Поручение и своя Миссия, пусть даже самая маленькая. В моем случае всё случилось правильно, как, наверное, и должно было быть: я очень полюбила свою профессию, педагогику, преподавание, а детей всегда любила трепетно и стремилась понять. К тому периоду, который описываю здесь, я проработала учителем в наших английских спецшколах и преподавателем на языковых курсах и в институтах почти два десятка лет и никогда ни на минуту не усомнилась в правильности своего давнишнего решения: профессия оказалась именно моей.

И вдруг уйти с учительской работы… Ну как я буду жить без нее? О возможности перехода в какую-то другую школу, на курсы или в институт я просто не думала. Что-то надломись во мне. Но и совсем расстаться с преподаванием было очень страшно: у меня вдруг возникло чувство, будто из-под ног ускользает почва…

Дни в тот период моей жизни тянулись своеобразно: то очень быстро, то, наоборот, слишком медленно. Работала я, как обычно. Ученики, конечно, узнали, что я ухожу, и без лишних слов всё поняли. Дети вообще обладают удивительным талантом знать часто именно то, что от них тщательно скрывается, и  понимать это очень точно. Интересно, что никто из них не просил меня остаться, но некоторые иногда спрашивали: «Неужели правда, что вы уходите?» Я молча опускала глаза, а они добавляли: «Всё понятно!»

Настоящий ад наступал у меня дома, наедине. Одна стена в моей комнате была пустой. И… странным образом помогала мне жить. Каждый день я что-то на ней писала. Иногда даже по два-три раза в день. Пыталась удержаться от отчаяния. Уговаривала себя, что я не мерзавка и не предательница, и если бы директор не нахамил мне так, что после этого я бы никогда не могла с ним работать, то я бы никуда не ушла. Доказывала себе этими записями, что в жизни ничего постоянного не бывает и перемены – самое естественное состояние человеческой души. Что, по всей видимости, в моей жизни происходят изменения, которые были неизбежны, записаны чуть ли не в скрижалях моей судьбы. И такой момент наступил… Написав что-то очередное, я вдруг начинала отчаянно плакать, и это были очень тяжелые слезы. Снова называла себя предательницей. Очень жалела детей. Каялась перед ними за то, что ухожу. И расстаюсь с тем, что всегда считала для себя самым главным, моя жизнь теперь опустеет…

И все время в тот период в душе у меня звучала чудесная песня Демиса Руссоса «Good-bye, my love, good-bye…» Он пел о человеческой любви. Но кто сказал, что любовь это только чувство мужчины к женщине и наоборот? Любовь всеобъемлюща и может касаться чего угодно. Я в те дни расставалась именно с тем, что очень, очень любила.

Однако директор, видимо, не терял надежды на то, что я все-таки предстану пред его очи и заберу заявление назад. Готов был освободить меня от всех воскресных оздоровлений детей, вернуть даже мой четверг, догадавшись, что именно этот день очень помогает нам с сыном жить. Он, может быть, готов был даже извиниться передо мной за свое хамство. Всё это нашептывали мне некоторые из коллег. Только вот я за две недели изменилась слишком сильно. Не могла узнать себя! Никакого горделивого торжества я не испытывала, просто неизмеримую и многогранную печаль. И еще – некоторое чувство облегчения из-за того, что навсегда расстаюсь с таким наглым начальником и многими другими подобными, которых знала в своей преподавательской работе до тех пор.  В последний день ко мне подошла дамочка-лиса, наш профорг, и такие песни мне пела, и так много всего обещала, и прежде всего – что они мне будут теперь во всем помогать, у меня замечательный сын, они помогут мне вырастить его… Я слушала молча, но в конце сказала пару фраз. О том, что ухожу бесповоротно, меня хорошо довели до этого. И еще добавила, что сама справлюсь с воспитанием сына, он очень хороший мальчик, просто необходимо, чтобы мама уделяла ему больше внимания. Поющая лисица, с укоризной помахав мне пышным хвостом, удалилась вниз, к директору – видимо, с докладом о том, что ничего не вышло…

Лишь один раз через пару дней я приехала в школу и зашла в кабинет директора. Он даже вскочил от неожиданности, сразу предложил мне сесть. Но я протянула ему еще одно заявление: о том, что забираю и сына из его школы, и он пусть решит сам - сделать мне это немедленно, с завтрашнего же дня или пусть доучится до конца четверти. Он сразу сказал, что пусть пока учится. Почему так? Хотел показать, насколько он благороден? Или подумал, что я еще могу передумать и вернусь? Не знаю.

Саша остался. Относились к нему по-прежнему. Ни один человек ни единым словом не упрекнул его за меня. Он ездил в эту школу еще пару недель, а потом пошел учиться в обычную  напротив нашего дома.

Еще какой-то период я горько плакала. А потом встряхнулась. Бегала по одним урокам, другие давала дома. По маминой подсказке собрала свои опубликованные журналистские работы и пошла с ними в организацию, называвшуюся Профкомитетом литераторов, своего рода нижняя ступень Союза писателей, подала заявление о приеме. Сказали, что примут обязательно, уровень моих работ достаточно хороший. Сразу обросла новыми знакомыми, которые, узнав, что я пишу о детях, о семейном воспитании, о школе, порекомендовали меня нескольким редакциям. И я тут же получила много заданий. Это было не всегда мое, но я готова была сколько угодно учиться и терпеливо осваивать фактически новую для себя журналистскую работу в разных ее вариантах.

Потом у нас в квартире был ремонт, и я сама отодрала обои с той части стены, где все было исписано моими страданиями. Этот кусок обоев и сейчас хранится в доме, но убран так далеко, что достать его сложно. Да и нужно ли? Не уверена. А вот песня Демиса Руссоса, исполнявшаяся часто, всегда очень волновала меня, я слушала ее с наслаждением и все более отдалявшейся тоской, с которой она слилась в моих чувствах.

Однако моя учительская работа тоже осталась при мне, только теперь я стала работать совместителем, почасовиком, в других формах. Оторвать ее совсем от своего сердца я просто не могла. И десятки лет сочетаю в своей рабочей жизни две специальности: педагога и журналиста-писателя.

…И вот вечер десятки лет спустя. Давно уже пора подводить итоги, а что-то не хочется. Они подведутся сами, когда придет для этого день.

Я еду на мероприятие в Дом литераторов. Давно стала писательницей, членом Союза писателей, написала и издала немало книг. Но душа еще не остыла, еще есть о чем поведать людям. И давно знаю, какое это неимоверно трудное поприще. Но тут у меня есть то, что никто отнять не сможет, только окончательный уход. Это – мое творчество, литература. Мое безграничное и очень непростое жизненное счастье. Я пишу о человеческих чувствах и отношениях, о детях, семьях, иногда о школах, но иначе, чем прежде: литературно. Пишу о жизни. И так, как считаю нужным.

На той афише Демиса Руссоса, которая так неожиданно встречала меня при подходе к Дому литераторов, сообщалось, что он приезжает к нам в Москву и даст один концерт, там-то и там-то. Я невольно подумала, что ТОТ, давнишний Демис Руссос из моей молодости, со своей чудесной и очень значительной песней, всегда живет в моей душе и будто вечно поет ее именно мне, оттого душа моя расцветает.

А через три дня пришла очень печальная весть: Демис Руссос скончался. С фотографий он смотрит на мир такой больной и измученный. В худом, крайне изможденном и очень грустном человеке на газетных фотогорафиях трудно было узнать великого певца. Но само собой угадывалось, что он долго и тяжело болел, возможно, и вообще был очень больным человеком, так что уход стал для него избавлением. Я смотрела на эти снимки с ощущением: в моей жизни случилось большое горе.

Он ушел, но со мной осталась его песня о чем-то важном и дорогом, что всегда было в моей жизни. Той песней он сумел рассказать о великой любви и великой печали как самых важных проявлениях жизни человеческой души. Эти два чувства живут в нас одновременно, о любви ли душевной идет речь, о дружбе, об отношении к делу, которым занимаешься в жизни. Этот замечательный певец помог мне на одном из самых решающих поворотов судьбы достичь того, для чего я пришла в этот мир, но еще помог и сохранить то, что всегда было мне очень дорого.

                See the stars in the skies above

                They’ll shine wherever I may roam

                I will pray every lonely night

                That soon they’ll guide me home.

                Прощай, моя любовь,

                Ты будешь мне звездой,

                Что путь укажет мне

                И приведет домой.