Лейтенант и Змей Горыныч. Глава 35

                Глава тридцать пятая.
                Кто к знамю присягал единожды, у оного и до смерти стоять должен.
                Артикул краткий Петра   Первого.
                        
                Армия, какой бы огромной она не была в пространстве, может
 
                оказывать противодействие лишь на коротком отрезке  времени.
                Роджер Желязны  «Князь света».
               
            А было вот что. Когда железный германский вал достиг моста через Смородину, граф Арнольд выехал вперёд, и,  пользуясь переводом заикающегося от страха и усердия Похелюка, потребовал полной и безоговорочной капитуляции дорожно-строительной части,  выдачи, оскорбившего его лично, старшины Федотова в ручных и ножных оковах  и проводников до самого города Петровска. Над  рядами стройбата пронёсся вздох возмущения, немедленно перешедший в рокот, грохот и рёв воинства.  Общественная оценка   заявления графа была выражена в грубой и матерной форме. Шум этот удивил Арнольда.  «Русские молятся»,- пояснил ему отец Климентий.      
              С ответной речью выступил полковник Сухов. Переводил слава Христинсен, в просторечии Ганс.  До тех пор вести международные переговоры  товарищу полковнику не приходилось, привычный набор применявшихся на партсобраниях и политинформациях слов про «всенародный подъём», «чувство глубокого удовлетворения» и «гневный отпор агрессивным замыслам империализма» для такого дела не годился. Задача была сложной, и заставила бы помучиться любого, но не таков был полковник Сухов. Он заранее спланировал  речь на бумажке и не осрамился в своём выступлении. Вот что  сказал полковник: «Как офицер Советской Армии я предлагаю войскам Ордена прекратить агрессию и вернуться в места постоянной дислокации. Покинуть нашу стройплощадку без излишнего кровопролития и вернуть нам пленных и похищенное имущество. Если же вы будете упорствовать в попытках грабежа и насилия и не подчинитесь нашим конструктивным и взвешенным предложениям, то будете уничтожены». Полковник глянул сурово за речку, помолчал минуту, подумал и добавил: «И хрен  вам, а не прапорщика Федотова»!
              В целом, обмен мнениями прошёл в тёплой и дружественной обстановке, но при последних словах товарища полковника, знакомый ему нервный арбалетчик не выдержал и выстрелил, целя Сухову в левый глаз. Однако полковнику повезло. За миг до выстрела  он  уронил бумажку с краткими тезисами своей речи, нагнулся за ней и, благодаря этому, вновь остался цел. Арбалетная стрелка вонзилась в дерево у него над головой.  Товарищ полковник поднял руку, чтобы её потрогать, и был неправильно понят. По взмаху его руки грянула пулеметная очередь и провинившийся арбалетчик повалился в кусты с парой пуль из будущего в сердце. Очередь отрезвила всех, и не вызвала, как и можно было бы ожидать, цепной реакции выстрелов. Не до стрельбы стало и тем, и другим. Взоры всех оказались прикованы к Гансу. Тот  за секунду после выстрела превратился из мордатого рыжего парня превратиться в тощего мулата. Стоял и с удивлением рассматривал ставшие смуглыми руки, штаны же его чудом держались на сократившейся вдвое талии. 
               «Оборотни»!- истерично крикнул кто-то во вражьих рядах. Там возникла паника, некоторые даже бежать пытались,  да и наши были ошарашены этим превращением. Никто не мог понять причины происшедшего, и лишь Семён Лукич Сапонин рассмеялся и успокоил Славу, запутавшегося во,  вдруг ставшем огромным,  х\б: «Удивляться нечему. Тут всё просто. Нервный товарищ, не сумевший путём обращаться с арбалетом, приходился тебе, мил друг, прапрадедушкой примерно в 25м либо 30м колене. Он погиб, и история твоих предков изменилась. Прелестная Гретхен, потеряв жениха, выбрала  в мужья крещёного сарацина»…   
                И всё было бы хорошо, и, глядишь, и кончилось бы миром, если бы не товарищ полковник. Любят полковники побеждать. Звание у них такое промежуточное, папаха уже есть, но в генералы всё равно хочется, а оттого подвигов хочется, побед. А тут противник в панике, и кажется, нужен один удар, чтобы он бежал. И, взалкав ратной славы, воскликнул Сухов: «Сынки, за Родину! В атаку! За мной»! Рукою взмахнул, как отец его покойный, положивший в сентябре 41го года свой полк в нелепой штыковой атаке на немецкие танки. Взмахнул рукою, и побежал к останкам моста и броду, уверенный, что враг побежит от одного русского духа, от взора геройского и крика «Ура!». Войско побежало за ним, куда ж денешься.
               Их положили почти всех сразу, лишь Юсуп успел добежать до реки и теперь торчал по пояс в воде. Остальные же лежали кто где по берегу, неподвижно лежали, смиренно, как и положено лежать трупам, и только ветер уныло свистел в оперении пронзивших их тела стрел. Сухов   был жив. Он замер посреди бережины с застрявшим в горле «Ура!». Как остался жив, он сам не понял. Он видел,  как разом, наткнувшись на тучу встречных стрел,  легла цепь,   как отскочили за деревья лейтенант и Данияров, он слушал наставшую тишину, он видел острия летящих  к нему стрелы, и не двигался. Не двигался, полковник, потерявший свой полк.   Лишь в последний миг  он  упал и отполз под защиту кустов, и тут же, будто замершее время рванулось вперед,  помчались стрелы и пули, и пулемёт ехидным тенорком завёл похоронную песню. Ему подтянули автоматные очереди, захлопали пистолетные и ружейные выстрелы. Пришёл черёд и врагам принимать смерть.
                В те поры, уютно расположившись в ветвях былинного дуба, кот Баюн тихонько кропал замышленный и начатый ещё во времена покойного Владимира Семёновича Высоцкого мемуар «Коты и Татаромонгольское иго. Замыслы и реальность». Кот нервно подёргивал ушами  при звуке выстрелов и писал себе гусиным пером в школьной тетрадке: «Во дни Тохтамышевой рати родня наша не пострадала николи,  за исключением зарубленного сотником Биренши несчастного монастырского кота Патрикея, героически сожравшего последние полтора пуда мяса из запасов обезлошадевших и теснимых русским ополчением татар»…
                В воды реки по броду вступала рыцарская конница. Не меньше чем сотня всадников. «Что такое сотня конных в современном бою?», спросите вы, но для своего времени это было всё равно, что сотня танков. С немного большим числом конных Кортес покорил столицу инков. 
                По чёрной воде Смородины мимо Калинова моста шла рыцарская конница, краса и гордость Ордена. Её сияющие доспехи, могучее оружие и развеваемые ветром плащи и знамёна являли собой зрелище торжественное. Шла конница, уверенная и гордая, шла на смерть и не знала того. Однако до поры останки моста скрывали конных  от пулемётчика.  Да и не до них Семёну  было, очереди его пулемёта едва успевали косить упрямо наступавшую вдоль мостовых опор пехоту. 
                Но вот первый конь, раздвинув грудью камыши, ступил на берег. Полетели  гранаты и, как сказал поэт, «смешались в кучу кони, люди». Первые ручейки крови полились в тихие воды Смородины. ..
                Отступила конница, побежала и пехота. Наступила передышка. Сухов вызвал к себе старшину и велел пересчитать людей и оружие. Выяснилось, что после атаки и последующего огневого взаимодействия от роты осталось всего ничего. Остались живы лишь лейтенант Перевалов, старшина, Варюхин, Мичурин, Хакимов, Морозов,  Данияров, водитель Сургучёв, почерневший Ганс и Семён Лукич. Не густо. Был ещё резерв – тракторист со своим стальным конём в придачу. Патронов ко всему, кроме пулемёта, было, кот наплакал. Оценив обстановку товарищ полковник написал вышеупомянутое письмо военкому города Петровска. 
                Писать долго не  пришлось, потому как  враги, набравшись сил и перегруппировавшись, двинулись через речку снова. Морозов метнул в гущу их две последних гранаты, но замешкался, и длинный рябой кнехт копьём пригвоздил его к земле. Семён Лукич , видя это срезал его убийцу пулемётной очередью. Тот ещё бежал вперёд, радостно жадный до чужих жизней, но белые пески Палестины встали перед его взором,  порывом пыльной бури прервав зрелище боя. Рядом упали ещё пятеро, но вдруг, будто поперхнувшись, пулемёт выплюнул неполную очередь и умолк. «Патрон перекосило», понял Сапонин, но устранять задержку было некогда.  Двое врагов рвались наткнуть его на копья, но Семён был не столь прост. Он схватил своё огневое средство за ствол и, как огромной дубиной, откуда только силы взялись, принялся плющить им вражеские шлемы всмятку, пополам с мозгами.  «Ух!», выдохнул Семён и устало опустил ствол пулемёта. Секунды не прошло, как вывернувшийся откуда-то сбоку кнехт взмахом меча опрокинул его на землю. Падая к листьям палым и стоптанной сапогами траве, сумел Семён пырнуть его в ответ, перочинным ножичком в брюшину, прямо под задравшуюся кольчугу. Большого вреда причинить не сумел, но враг  взвыл и, отскочив  в сторону, попал под пулю лейтенанта. Тот вместе с дембилем и Данияровым бежал на помощь.  «Семён Лукич, вы живы»?- склонились они над Сапониным.  «Жив, жив, хлопчики»,- отозвался тот: «Давайте к пулемёту. Сейчас снова полезут». Пока Перевалов снаряжал пулемёт, а Данияров перевязывал разорванной майкой глубокую рану на голове Семёна, враги  действительно полезли вновь, и немалою силой. Дембиль, вооружившись куском арматуры,  сдерживал их натиск. Он обрушивал её на головы нападавших и приговаривал: «Это вам, суки, за Морозова, это за Пащенку, а это от Виктора Юрьича лично»! Врагам было больно, и слова Варюхина им не нравились, они лезли к нему кучей, надеясь прикончить, но тут, подтверждая правильность его слов, заговорил пулемёт.
Укрывшись меж руин моста, старшина вёл перестрелку  с отрядом орденских лучников. Стреляли они неплохо, и оттого брёвна над головой Ивана стали от стрел подобны шкуре дикобраза. Сам старшина был ранен стрелою в руку, но позицию держал, каждым выстрелом нанося потери  врагам. На правом же фланге дела обстояли сложнее. Расчёт товарища полковника на топкость берега не оправдался, и, увидев, что крестоносцы беспрепятственно переправляются там, Сухов, прихватив с собой Хакимова, Ганса и, зачисленного было в погибшие, но неведомо откуда вынырнувшего , кулинарного ефрейтора, побежал туда. В руках у товарища полковника не было ничего, не владел он и приёмами восточных единоборств, да и в реальном бою был впервые, но кнехты отлетали от него как горошины от стенки, теряя шелуху оружия и шлемов. Отлетали и бежали прочь, не рискуя соваться более к сумасшедшему русскому. Граф  Зигфрид увидел такое безобразие и поспешил к месту схватки. Он вылетел перед полковником на белом коне, закричал нечто геройское, надеясь и врага напугать,  и себя воодушевить, но дальше всё пошло не по правилам. Сухов, не раздумывая схватил его за копьё. Зигфрид копья отдавать не желал и тянул его к себе, тянул, краснея от натуги, и сам не заметил, как вылетел из седла будто ватная кукла. Он упал на землю, больно ударившись грудиной, а озверевший Сухов подскочил к нему. А затем…  Затем бой затих. Подчиненные графа застыли, где стояли, боясь подступиться, и глазели, как нещадно мордуют их кровожадного сюзерена. Прошло минут пять, и по толпе пошёл ропот, что драка идёт групповая, и сейчас не до поединков. Осознав свой долг перед остальными гостями, товарищ полковник отступился от растерзанного Зигфрида и удовлетворил все их пожелания. Враги дрогнули и в поисках спасения побежали к реке. Сухов помчался за ними, но запнулся о корягу и упал. Кнехты развернулись и всей толпой навалились на него. Куча была немалая. Поймали-таки школьники лесоруба. А тут и Ганс упал, и Хакимова не спас трофейный шлем, а Зигфрид с ужасной улыбкой поднёс лезвие кинжала к горлу распростертого недвижно Сухова.
                И быть бы ему зарезанным, если бы не кулинарный ефрейтор. Он высыпал на головы графа и всех, кто держал полковника,  кулёк со жгучим перцем, и, пока они заходились в кашле, торнул Зигфрида хлеборезным ножиком меж пластин панциря. Мирный то он был ефрейтор, мирный, но баранов за свою недолгую жизнь зарезал немало. А что граф, что баран, кровь то всё одно, красная. Бил ефрейтор точно, и оттого Зигфрид, не успев понять, что умер,  мешком повалился меж кочек. Войско, радостно топтавшее товарища полковника, ужаснувшись гибелью своего вождя, побежало, а из-за кочек, тряся зашибленной головой поднялся Ганс. Крепкая у рыжего была башка. Такою и осталась, хоть он и стал мулатом. Потряс он ею, обстановку уяснил, как Суворов говаривал, «маневр свой осознал», и с, подоспевшими на помощь, Мичуриным и Сургучёвым, помог подняться на ноги распростёртому  как поверженный монумент Сухову. Хотели ударить вдогон крестоносцам, но товарищ полковник их остановил. Он передал Мичурину записку к военкому и велел не медлить. Пока Сургучёв с Мичуриным бежали к спрятанной в кустах машине, товарищ полковник с Гансом взялись осваивать трофейные арбалеты.  «Ага»!- довольно воскликнул Сухов, когда, не ко времени высунувшийся,  кнехт шлёпнулся в речку с  дыркой в голове. Полковнику понравилось. Гансу тоже.
                Кулинарный ефрейтор поднимал над позицией роты  переходящее знамя. Знамя было тяжёлое и пыльное, знамя мирного времени, привыкшее к тенистым штабным коридорам, но вот ветер качнул его, развернул над былинной рекой, пролетавшая стрела пробила в нём дырку, а гранатный разрыв заляпал болотной жижей, и оно вознеслось над ратным полем. Наше, русское красное знамя, то самое, которое, если кто забыл, мы все целовали на Присяге.
                Над лесом, над рекой и останками моста, плыло знамя последнего боя.
                Граф Арнольд во главе панцирной конницы вновь преодолел реку. Рать его изрядно поредела, но на помощь ей спешил Думкопф с пехотой. Они завалили кучей трупов  полковника, Ганса и Мирфазиева. Лейтенант, чуя неладное, прибежал на помощь и последними пулями расстрелял в упор своего давнего недруга Думкопфа, но и сам погиб, истыканный стрелами. В  тот миг ёкнуло сердце у его матери. Вышла она к воротам своего домика в самом конце Заречной улицы, где алые клёны сыпали свои сказочные листы в серые речные воды, и так и осела в лопухи и жухлую траву. Плохо ей с сердцем стало.  «Погиб при исполнении» напишут на могильной плите её сына, а «при исполнении» чего, как и где знать никому не положено. Зачем народ то волновать – у него и своих забот полно.
                Замолк и пулемёт Семёна, когда шальная стрела на излёте пронзила бродяжье сердце под телогрейкой. Плакать о нём было некому, гол мужик как сокол, нету у него никого на свете. Дембиль же не переставая, лупил наседавших врагов куском арматуры, только приговаривал , кого бьёт  и за что, к прежним своим словам «за», добавив «за Семёна» и «за ротного». Данияров, следуя по пятам его с колом в руках, уточнял, лоск наводил и  давал противнику окончательные и точные разъяснения относительно принципов мирного сосуществования в современном мире. Дрались ребята, как в песне поётся, «по-геройски, по-русски», да только враг уже прочно закрепился на нашем берегу и подтягивал резервы. И  не было ему преграды. 
                И тогда в гущу боя ворвался трактор. Он ревел как разъярённый боевой слон и мчался меж рядов сражавшихся, давя всех и  оставляя на своём пути кровавое месиво. Он поверг встречных в ужас. Они замерли бессильные против  буйного механического зверя. Чувствуя, что  сейчас начнётся паника, и выходов останется два – смерть в бою или позор плена, граф Арнольд вырвал пулемёт из хладных рук Семёна Лукича, и сам не зная того, встал в  позу Рембо. Он видал, как держал оружие  Сапонин, и сжал непривычными руками пулемёт также. Палец нашёл спусковой крючок и нажал на него столь неожиданно, что двое телохранителей графа не успели увернуться от огненной струи, ног затем, затем граф направил ствол пулемёта на трактор, и тот, лишившись управления, врезался в сухую ёлку и затих. Пулемёт тоже затих, потому что кончились патроны. Затих и тракторист, выпавший из кабины на землю и сперва собравшийся бежать в гущу боя, но потом вдруг странно ойкнувший и повалившийся лицом в мох. «За  Саню Фёдорова»!- рычал дембиль, обрушивая трофейную секиру на головы оставшихся в живых графских телохранителей, отчего в их не знающих страха  глазах алыми маками вспыхивал ужас перед бушующим дембилем Советской Армии. Арнольд понял, что это к нему и за ним пришёл Виктор Юрьевич Варюхин. Надеясь обмануть судьбу, но не потерять при этом лица и избежать смертельного поединка, граф вскочил на коня и, бросив телохранителей на произвол судьбы, поскакал вперёд по дороге, криком «Вперёд к победе!» увлекая за собой остатки войска. Миновав последний завал, он оглянулся и увидел, что вслед ему скачут лишь пятеро. Это было всё, что осталось от его блестящей кавалерии. Это было всё, но этого было достаточно для подвига. А впереди, впереди поперёк  дороги  застрял командирский Уазик. Там кипел бой. Бой не бой, но драка изрядная. Сургучёв с Мичуриным чем могли оборонялись от четверых кнехтов. Левый задний скат Уазика был пробит  выстрелом из арбалета.
                Быть  может, любезный читатель вновь посмеётся над неуклюжим автором и скажет, «ай да автор, ну и даёт, что за чудо-богатыри у него призваны в стройбат?» Враги на них толпами, а им хоть бы хны, и в ус не дуют, налево махнут – будет улочка, направо – переулочек! Смейся, смейся, дорогой товарищ, одного не забывай. Враг, насланный мною по сюжету на солдат, извлечён мною из самого начала тринадцатого века, когда люди были несравненно слабее и мельче нежели теперь. Их доспехи, выставленные на всеобщее обозрение в питерском Эрмитаже, малы многим теперешним пятиклассникам, и это я говорю о знати, о рыцарях. У них и кормёжка с детства получше, и жизнь комфортнее и тренировки обязательны. Не то кнехт, кнехт вообще мелок. В солдаты кто шёл? Младшие детки крестьянина или горожанина, которых с малолетства  за столом миской каши обносили, а по достижении невеликого возраста спроваживали по миру в добрые люди самим добывать себе пропитание. И поставь с ними рядом того же Мичурина, которого кормили, учили, лечили, по часам гулять водили и физкультурой заниматься заставляли, а он  с уроков убегал и в буфете прятался, оттого и стал телом дороден, да и не слаб вообще.  Робок, правда, был. Но это не беда, потому как, почуяв, что воюют с ним взаправду, и, коли он мешкать будет, не фингалов наставят, а попросту прирежут, стал сержант Мичурин биться с врагами всерьёз, хотя со стороны это выглядело, как драка лесоруба с октябрятами. Беда была одна. В руках у школьников этих не рогатки были, а копья и мечи. Увидев близящуюся помощь, кнехты удвоили свои усилия и обратили сержанта с водителем в бегство. До поста ГАИ оставалось не более полутора километров, но верховые быстро настигли убегавших и оставили Сургучёва умирать на бетонке, истыканного стрелами аки святой Себастьян. Мичурин же, откуда прыть взялась, раненый, со стрелой в боку, перепрыгнул через канаву и скрылся в кустах от погони. Видать и взаправду открыл водяной Ермолаю в тот день дорогу, да закрыть позабыл, и Мичурин, неожиданно для самого себя, вынырнул из переплетенья маленьких ёлочек прямо на обочину шоссе. Вынырнул и увидал перед собой в полукилометре, не более, окраину незабвенного города Петровска и развилку дорог на выезде из него, украшенную выгоревшим на солнце плакатом «Береги лес от пожара».
                И стоял на этой самой развилке, лениво затаптывая окурок носком сияющего как зеркало сапога, старший лейтенант Муковозов, на данный момент начальник гарнизонного патруля. На лице его даже чудодейственная свинцовая примочка не смогла ещё вывести последствий вышеописанной драки у районного ДК. Кто ему так врезал, товарищ старший лейтенант не помнил.  После того, как он крикнул толпе дерущихся: «Разойтись! Немедленно прекра»…- воспоминания его носили отрывочный характер. Помнил он только одно, то, что во всём виновата проклятая шамота, затеявшая драку, и теперь, когда пред битым ликом его возник кособрюхий  сержантик с облупленными эмблемами стройбата на потёртых петлицах, по лицу Муковозова разлилась сладостная истома.
                Пока товарищ капитан млел от предвкушения расправы, Мичурин размышлял, как избавиться ему от торчащей меж рёбер  и причинявшей ему немилосердные мучения стрелы. Но размышлять долго ему не пришлось, потому как подбежал к нему конопатый солдатик с красными погонами и радостно объявил: «Товарищ сержант, вас вызывает начальник патруля»! Чистенький такой солдатик, пахнущий сапожной ваксой и цветочным мылом, радостный сам по себе, «войны не нюхавший», как определил его для себя Мичурин. Неловко прикрыв рукою торчащую стрелу, сержант подобием строевого шага потопал к Муковозову, честь отдал,  и честь по чести доложил, что, мол, так, мол, и так прибыл и имею записку к военкому города Петровска. «К военкому»?!- осклабился старлей  и вдруг взорвался: «К военкому?! А может к Министру Обороны или Начальнику Генштаба?! Или к самому»!- от волнения он даже не смог выговорить к кому: «Да вы посмотрите на свой внешний вид, товарищ сержант! Расстёгнуты! Сапоги не чищены! Бляха! Бляха не чищена»!!!
              «Но, товарищ старший лейте»… «Молчать! Не пререкаться! Арестую! 3-5-10 суток ареста»!!! 
              Мичурин понял, что здесь он всегда будет неправ, и при таком раскладе к военкому попадёт  навряд  ли раньше чем через неделю отдыха на гауптвахте, и, осознав это, не стал долго думать, а сиганул через канаву назад в лес. Бегать со стрелой в боку несладко, да и бегуном путним Мичурин никогда не был, однако от погони он почти оторвался. Патрульные пыхтели далеко позади, лишь Муковозов никак не отставал. Ещё чуть-чуть, ещё полсотни метров меж ёлочек и отстанет и он. Можно будет вновь пробираться в город. 
           Но тут впереди раздалось : «Хальт»! Мичурин от неожиданности присел за корягу, а, вылетевший на поляну начальник патруля оказался нос к носу с графом Арнольдом и его тёмными ликом телохранителями. Арбалетный болт, подло взвизгнув, расщепил ветку берёзы в десятке сантиметров от лица старлея, сразу отринув все сомнения в реальности происходящего. И, если бы он не поверил в эту реальность, второй выстрел заставил его поверить.
            В кобуре у начальника патруля  был пистолет. Настоящий воронёный Макаров, а не огурец и флакон одеколона как у дежурных по части в строительных частях. Руки Муковозова, натренированные годами боевой учёбы, действовали автоматически. Он был хороший стрелок, лучший в дивизии. Два раза грянул выстрел. Двое из противников упали сражённые пулями, будто мишени на стрельбище. Руки действовали сами, а Муковозов, будто фильм про войну смотрел, длинный такой фильм, хотя на самом деле всё заняло не более минуты.
              Послышался топот патрульных.  Враги, подхватив трупы своих, скрылись в лесу. Кино кончилось. Старший лейтенант,  часто моргая удивлёнными глазами, сообщил своим сослуживцам, что только что стрелял по натуральным рыцарям в латах и, кажется, убил двоих из них наповал.  Тоже самое он написал и в рапорте по сдаче дежурства. 
               Вызвали Муковозова к командиру дивизии -  повторил устно. Долго и нудно допрашивали все кому не лень, от жены и тёщи  до особого отдела, но старший лейтенант упёрся, а на том месте рассказа, где рыцари падали, сражённые его пулями, глаза Муковозова становились для мирного времени странными. Это заметили. От него отстали и передали дело врачам,  а спустя полтора месяца военноврачебная комиссия признала его неопасным для общества и даже годным для несложного труда на гражданке. На комбинате Трудпром №3, где он теперь работал, стельки войлочные по шаблону вырезал, его уважали все, а в обеденный перерыв собирались в курилке послушать, что называлось между работягами,  «байки старого солдата».   
                Мы же вернёмся к упавшему за корягу Мичурину. Падая, тот неловко повернулся. Стрела вышла из раны, а вслед ней, растекаясь тёмным пятном по х\б и марая лапы елей,  хлынула ручьём кровь. Сколь ни  пытался Мичурин её остановить, она лилась и лилась.  Он понял это, неловко встал и поковылял неведомо куда, лишь бы к людям. Ему должны были помочь, спасти, не позволить умереть, такому молодому, в первый раз в жизни осознавшему себя мужчиной и воином. Вот сейчас, немедля, как в кино про войну выскочат из леса врачи и санитары, перевяжут его, уложат на носилки, доставят, куда надо, записку,  а потом седой генерал, смахнув слезу, приколет к его груди орден. Уже в бессознательном состоянии он приковылял к дороге, где силы оставили его. Он сел в траву, обнял руками пенёк  и замер, зацепившись взглядом за малое облачко в небесах. Облачко растаяло, и Мичурин умер. 
                По дороге мимо него шло войско. Граф возвращался назад. Вокруг него теснилось лишь пятеро конных и немногим больше пеших воинов.  Это было всё, что осталось от вступившего в битву блистательного войска. Думать приходилось уже не о штурме стен Петровского града, и не о грабеже складов кооперации, а о том, как унести ноги из этих ужасных русских лесов и болот. 
                С отрядом этим он выехал на берег Смородины, на место прежней битвы и остолбенел. Замер, как и всякий воин перед величием смерти. «Эва, наворотили-то»!- сказал бы он, если бы был русским. А так как русским он не был, а был потомком Нибелунгов, а оттого удивляться обилию трупов не умел, то он промолчал, лишь окинул тяжелым взглядом поле битвы. Поле битвы, как и положено, было густо усеяно мёртвыми телами. Трупы людей и коней лежали по обоим берегам реки, торчали из воды, висели на останках моста, недвижные, будто мешки с отрубями,  растерянные из кузова на крутом повороте неряхой шофёром. Было тихо, страшно тихо, и никаких гвоздей. Только птичка глупая чивикала  что-то своё, птичье, сидя на конце торчащего из лошадиного крупа копья, да хлопало по ветру переходящее знамя.
                А потом. Потом поле ожило. Не всё конечно, только в уголке малом, возле завалов, где из-за завалов этих поднялись вдруг ненавистный Арнольду старшина Федотов Ваня, дембиль и казахский боец  Данияров. Поднялись, осмотрелись, улыбнулись Арнольду ласково как давнишнему другу-приятелю, и,  опираясь на авторитет автоматического оружия, потребовали немедленной безоговорочной капитуляции крестоносного воинства.
                Здесь кто-то подумал, что граф сдался?! Да вы что, ребята! Граф был воин, на глазах его пали соратники, а перед ним были, пусть и геройские, пусть и оснащённые страшным оружием, но дикари, язычники, схизматики, те, пред кем ронять свою честь рыцарю было негоже!
                Его задачей было уйти самому и спасти своих людей. Он пошёл на прорыв в тщетной надежде достичь противоположного берега, найти основные силы Ордена и вернуться, чтобы покарать дерзких страшною карой. Надежда была тщетной. На тот берег он выбрался один, потеряв коня и всех своих подчинённых. Бой и враги, если они ещё были живы, остались на той стороне, будто в той жизни. Он остался один, и как ни смел он был, ему стало страшно. Он остался один на чужой земле. Земля была чужая, и лес, и река. Он глядел на лес и чувствовал, что пройдёт всего мгновение, и лес, враждебный тёмный лес сомкнётся над ним своими мохнатыми лапами, сдавит ветвями горло, разорвёт корнями грудь и погубит его как поглотил его славное воинство.
                «Бросай оружие, Гиждалла»!- раздался наглый голос у него за спиной. Голос был человеческий.  И при всём желании напугать развеял сгустившийся ужас. «Люди?! Враги»?!- возликовал граф и, сжимая меч, обернулся на голос. Живые враги были не страшны, их ещё предстояло сделать мёртвыми – был бы меч в руках.
                Подполковник Шуйцев, Иманов и шестёрки Иманова неумело держа в руках подобранное на берегу оружие подступали к нему. Они приближались, а  Арнольд ждал их и  разминал кисть руки, готовясь к драке.  Он видел, что героями эти четверо были вряд ли. Однако их было слишком много, чтобы убить их всех  сразу.  Бой, так и не начавшись, затягивался. Противники кружили вокруг графа, но атаковать никто не торопился. Напугать этого, сперва показавшегося столь неопасным, почти убогим,  рыцаря не удалось, а под меч лезть первым каждому из них было страшновато. И в миг, когда Арнольду стало казаться, что не пройдёт и минуты, как враг не выдержит и бросится врассыпную, сзади на голову его обрушился  удар. Били, как пишут в современных милицейских протоколах «тяжёлым и тупым предметом». Граф упал, он был мёртв. Цыганка, предсказавшая ему в позапрошлом годе на рынке в Кёльне смерть от рук шайки подлецов и трусов,  оказывается, была абсолютно права. Граф лежал, устремив взор мёртвых глаз в небо, но неба не видел. 
                Над ним стоял с оглоблей в руках и ухмылялся Похелюк. Оглобля была тяжёлой.
                Похелюк застегнул на х\б верхнюю пуговицу и крючок, поправил пилотку и доложил: «Товарищ полковник (О! Он знал, как млеет начальственное сердце от ненароком прибавленного звания!) противник уничтожен»! «Молодец. Хвалю.  Запомню и поощрю»,- потрепал его по щеке замполит: «Всем четверым – отпуск две недели плюс дорога»!
                «Отпуск отпуском, а как бы наши делишки не всплыли»,- думали эти четверо: «Дай то Аллах, чтобы всех остальных перебили,  и вспоминать стало некому»!