Лейтенант и Змей Горыныч. Глава 36

Глава тридцать шестая.
                … И отступили басурманы.
                Тогда считать мы стали раны,
                Товарищей считать.
                М. Ю. Лермонтов «Бородино».
                Согласно традиции главный показатель успешности военных 
                Действий – гигантские потери. Ну, а  если их несёт противная 
                сторона, это уже полный триумф.
                Терри  Пратчетт  «Патриот».
 
               
                «Закуривай, ребята»!- вздохнул старшина, усаживаясь поудобнее на круп прошитой пулемётной очередью рыцарской лошади: «На сегодня мы отвоевали»,- и, вытащив  из кармана измятую пачку Беломора, угостил товарищей. Дембиль взял папиросу, размял пальцами, но сообразил, что прикурить то и нечем, и похлопал себя по карманам в поисках спичек. «У лейтенанта возьми», посоветовал ему Иван.  «Так он же»…- смутился Варюхин, боясь тревожить упокойника, но старшина продолжал: «Пусть он сейчас и мертвяк, но спички, то у него были, я сам видел». Витька согласился с этим резонным утверждением и нагнулся над телом Перевалова. Коснувшись его, он прислушался, ахнул и закричал обрадовано: «А ротный то дышит»! «Ты чё»?- изумился старшина. Он своими глазами видел, как вражеская стрела сразила Серёгу прямо в сердце своим безжалостным остриём, и тот упал мертвее мёртвого. Но тут лейтенант и взаправду кашлянул, шевельнулся и, приподнявшись на локте, обвёл всех ошалевшим взглядом: «А где Семён? Нас же вместе»… И, будто в ответ на эти его слова, из-за кустов пошатываясь, и глазами зыркая ошарашено будто контуженный, вышел Сапонин Семён Лукич собственною персоной. Подошёл, окоём взором окинул восхищённо, будто в первый раз увидел, и уставился на  стрелу, торчавшую из груди лейтенанта. «Да вырвал бы ты эту заразу»!- посоветовал он, но, видя, что Сергей на такое не решится  сам резким движением руки выдернул её. «Получилось»!- рассмеялся он: «Я и свою точно также  выдернул»! Он повертел стрелу в руках. Крови не было! Да и раны почти не было видно. 
«Слышь, Ваня, ничего не понимаю. В такой переплёт попали»,- обратился он к, хлопающему от изумления глазами, не в силах вымолвить и слова, старшине: «Как стрелою  меня супостаты подстрелили, я думал, убили, сознание вроде потерял. Однако нет, прихожу в себя, вижу – воевать кончили, все, кого на моих глазах порешили, тоже, как ни странно, встают, а к товарищу полковнику двое в белом подлетают. «Стройте роту и за нами», говорят. Он, понятно, взвился, «кто вы такие и в каком звании, как смеете командовать?!», но с ним долго не разговаривали. Один из белых свистнул в два пальца, налетела орава здоровенных мужиков в зимних маскхалатах, вежливых будто  менты   в нашем райцентре, и, хоть и не били, но повязали нас крепко, как, помню, прошлой зимой в пивной на автостанции. Схватили нас и потащили  куда-то всё в гору. Высь, кругом облака белеют. Не пойму, откуда здесь гора взялась? Шли мы, шли все вместе, но по дороге двое чернявеньких в плащах подскочили, кричат, мусульмане отдельно стройся, шуруйте с нами, и будет вам рай с гуриями, но Юсуп их сразу отшил. «Сладко поёте да жёстко стелите», говорит, «я таким покупателям на грош не верю. Меня тоже один морячок на сборном пункте вот так отдельно от ребят построил, на флот везти обещал, да только привёз в стройбат.  Так что, отвалите, ребята, вместе с гуриями вашими!» Те поворчали что-то по-своему, но отстали.
 Так вот, притащили нас куда-то. Сад не сад, а на ВДНХ похоже, только коров рекордсменок нету и  шашлык не жарят. Народу прорва, видать, гуляют, праздник поди у них. Что характерно, несмотря, что гулянье народное, но пьяных вообще нет! Не по-нашенски как-то! Мы с Серёгой в этой суете от своих отбились, но нашли нас ребята в белых халатах и заводят в контору. Там дед бородатый сидит, важный, шапка у него на башке,  вроде и не шапка, а так, свечение. Такое ещё на иконах рисуют. Он нас усадил честь по чести и стал ласковым голосом выспрашивать да охмурять, «рабы», мол, «Божии». Я-то понимаю, что это за фрукт - баптист, наверное. Я их много повидал, пристанет так где-нибудь в поезде или на рынке, да будет врать, болтать, мозги забалтывать, а потом, если вовремя по матушке не пошлёшь,  скажет, «денег дай». Улыбаюсь я, а сам думаю, «хрен тебе на», дорогой товарищ.  Серёга, тот знать не навоевался, так и начал орать в ответ на болтовню гражданина в шапке, что он советский офицер и комсомолец, и что «Бога нет», и на авторитет Просфорова Николая Иваныча сослался. «Отпускайте нас», кричит, «у нас с немцами разговоры недоговорены, остались ещё оккупанты без побоев». Дед этот бородатый, как фамилию Просфоров услыхал, так ни с того, ни с сего закричал  было, диким голосом, заплакал.  Да так его перекосило, будто челюсть вставная заклинила, но отдышался потом, да как заорёт снова: «Проваливайте вон, безбожники! Нету вам тут места. Мне одного вашего Просфорова хватило, чуть до инфаркта не довёл»!- ногами затопал и ключами вслед запустил. Так мне этими ключами попало, до сих пор спина болит. Или душа, сам не пойму»… 
                «Ты, видать, дядька Семён, на том свете был и по саду райскому как по ВДНХ гулял»!- усмехнулся Варюхин.  «Ну, скажешь тоже, тот свет, вот на вытрезвитель похоже, только без милицейских  в форме…  Да ну вас!  Закурить то хоть дайте». Он взял из протянутой ему мятой пачки Беломорину, размял её в пальцах и, прежде чем прикурить, оглянулся по сторонам.  «Хорошо погуляли»,- прошептал он: «Кто только за разбитую посуду платить будет»?
                Берега реки Смородины, сколь глаз видел, были усеяны трупами людей и коней. Река текла красная от крови, и листья жёлтыми корабликами плыли в кровавой воде. Плыли кораблики вниз по реке. 
                Тихо было.   Тихо плыл папиросный дым. Тихо падали на воду  листья. Страшно  как тихо. Но, чу, треснула ветка под ногой, послышались шаги и говор. «Николай Иванович! Живой»!- воскликнул Перевалов. 
И верно, из-за поворота дороги показался Просфоров, а за ним и князь Ермолай. Князь был вооружён,  вырванным из земли с корнем, дорожным знаком. Знаком этим, «Пересечение с главной дорогой», он  гнал впереди себя  перепуганного и растерзанного прелата со следами дискуссии на лице.  Николай Иванович тщетно убеждал князя отставить мордобой. Он уныло  пытался разъяснить ему, что согласно решениям ещё Гаагской конвенции, корреспонденты, медики и священнослужители защищены от насилия на поле боя международным правом. Князь, ни в какие конвенции верить не желал, однако, на подходе к мосту, позволил себя уговорить и пообещал до вечера прелата не трогать.
 Отец Климентий тоже слушал Просфорова. Ему было трудно понимать, ведь наш современный язык весьма далёк от старославянского, к общению на котором прелат готовился, отправляясь в путь вместе с войском, но главное он понял. Изо всего действовавшего на наших страницах германского воинства отец Климентий был, пожалуй,  единственным человеком, способным понять, что попал не туда, что перед ним не современники, в силу каких-то чудес овладевшие пулемётом, а люди иные, живущие по другим правилам. Он захотел понять их и что-то понял. Конечно, не всё и по-своему. Мысли об увиденном мучили его ещё много лет, до самого конца его жизни. Конец наступил, когда в песках Палестины он попал в плен к арабам и на допросе предложил халифу  принять конвенцию о неприкосновенности священнослужителей и медиков. Кто такие корреспонденты,  он и сам толком не понимал. Не понял и халиф. Не понял и разозлился. Халиф в гневе тряхнул крашеной хной бородой и обжёгся пловом, взмахнул клинком дамасской стали, и голова несчастного прелата покатилась за бархан.
                «Николай Иванович»!- бросились все Просфорову навстречу:  «И, правда, живой»! «Я-то жив»,- отвечал он, озирая поле битвы: «А вы, что тут натворили»? «Так победили же»!  «Победили, молодцы»,- тихо согласился он и спросил: «А вы себе последствия этого  представляете? Вы постреляли кучу врагов, но это, же  люди. И каждый из них, если его не убили в прежней реальности, был родоначальником многих поколений. Смерть каждого из них вызвала цепную реакцию смертей их ничего, не подозревавших и ни в чём неповинных потомков…  Вот лежит предок Гёте. А вон там под кустом пращур Бисмарка или Канта Эммануила. Кто знает.  Но ваши пули, возможно, изменили исход  Аустерлица, Плевны или Потсдамской конференции, перекроили карту мира, или закрыли Америку, кто может знать теперь». Все смутились, один старшина вдруг заулыбался и с нескрываемым интересом спросил: «Так вот оно что. Нужно было выбрать, кого грохнуть, так мы бы и Гитлера могли задним числом списать? Николай Иваныч, вы человек учёный, подскажите кого»? «Если бы только Гитлера»,- отвечал Просфоров: «Но на самом деле вы погубили массу неповинных ни в чём людей»! Иван потупил взор, но навязчивое желание вычислить фюрерову родословную и поквитаться за, павшую на ратных полях и пострелянную карателями под оккупацией   родню долго мучило его.
                До всех постепенно доходила глобальность возможных последствий содеянного, и оттого как-то расхотелось рассказывать Просфорову, прежде казавшуюся чрезвычайно смешной, историю о почерневшем Гансе.  Приёмник в руках Варюхина ожил и затараторил что-то там о внешней политике, называя Майкла Дукакиса президентом США и понося его безбожно за оккупацию Афганистана. Подумал и добавил, что русский царь Николай  Четвёртый  и лидеры партии октябристов очень  этим президентом недовольны.
                «Началось»!- ахнули все и замолчали надолго. Было тихо. Тихо текла алая река, тихо падали листья, а за лесами жил своей жизнью незнакомый им мир. «Ну ладно, Николай Иванович, что теперь поделаешь. Сделанного не вернёшь. Надо жить»,- затушив окурок, тихо встал Семён: «Давайте, братцы, хоть ребят по лесу соберём и похороним по-человечески, а то нехорошо». «На Лукоморье похороним, под дубом»,- подсказал старшина: «Место хорошее, далеко видать». Сергей же ничего не сказал, нечего ему сказать было. Как ни крути, а рота, что лежала теперь по берегу, была его. Серёгина, рота, и отвечал за всё он и только он.
                Только собрали они по лесу погибших  своих товарищей и, закрыв им стылые очи, сложили мёртвую рать  у порушенного моста, как из-под берега, стряхнув водяные брызги с кепки, явился водяной. «Как? Уже всё»?- удивлённо спросил он: «Война кончилась»? Потом добавил растерянно: «Вы меня, ребятки, извините. Не поспел.  Пока Змея нашёл, да воевать его вразумил, время само собой и ушло. Он-то дурень, стыд сказать, всё орал, что рыцарей боится, и Зигфрид его один раз уже чуть не зарубил, еле урезонил.  Гляди, летит, гад чешуйчатый».
                Не выдержав перепалки с водяным, убеждавшим его выполнить свой служебный долг соответственно обязанностям  вечного часового при мосту через речку Смородину, Змей выдвинул свой последний аргумент: «Хорошо, но, если меня Зигфрид снова, как семь веков назад, одолеет и мечом этим страшным в куски порубит, кто меня спасёт? Ты? А чем? Живой водицей оживишь, а мёртвой раны залечишь? А что теперь на том месте, где живая и мёртвая вода из земли родниками били, знаешь? Химкомбинат строят, порошок стиральный делать будут, дефицит. Всё тракторами разрыли, да бетоном залили, нету теперь тех родников»! Правый продолжил вслед за средним: «Нету немцев твоих, не положено им тут быть, и смерть от их рук принимать я отказываюсь!  Гадом ползучим буду, явись тут морская пехота США или британская бронекавалерия мы бы им задали, но эти, откуда? Зачем»? Левый молчал, лишь нервно дёргал жёлтым веком. Он был всегда в меньшинстве, и опыт сотен лет научил его не спорить, не торопиться, чтобы действовать наверняка и не попадать впросак. «А ведь ты попросту боишься»!- укорял Змея водяной: «Старый ты стал и жалко тебе теперь шкуру под стрелы и мечи подставлять. Так вот, чтобы тебе, рыбья кость, не страшно было, я тебе скажу. Что»…  «Что»? «Что дед без запаса не живёт, и есть у меня канистра живой воды и бутыль мёртвой, и зарыты они в надёжном месте». «А не стухла?»  «Не стухла, не боись. Лети, воюй! Да скорее, а то, пока ты здесь под корягой блох ловишь, немцы твоего земляка, глядишь, и порешат». «Какого земляка»?!- рявкнул Змей: «Серёгу»!- воскликнули разом все три головы.
                Американский спутник слежения зафиксировал на территории СССР вблизи города Петровска, из болота, где отродясь никаких пусковых площадок не было,  запуск некоего объекта, по авторитетному мнению специалистов Пентагона, крылатой ракеты с тремя боеголовками, причём левая боеголовка материла остальные две во всех диапазонах. Увидев такое в небесах, а, тем более, услышав, задумались их лучшие военные умы над непознаваемостью России. 
Над лесом неотвратимо как возмездие летел трёхглавый змей. Узрев такое диво, замполит и его люди предпочли до времени скрыться в лесу.
                Змей опоздал. Бой был кончен. Кровавая вода утекла, наконец. Утекла, и через два часа стала причиной паники в городе Петровске, завершившейся манифестацией старух возле горисполкома с требованием открытия церкви, троекратного повышения пенсий и ликвидации талонов на сахар. Старухи твёрдо стояли на своём, зная, что конец света близок, недаром вода в реке кровью потекла. Орали, грозились, порвали жакетку заведующей собесом и облили красной водой стол в приёмной исполкома.  Население успокоилось лишь тогда, когда было объявлено, что в реке не кровь, а навозная жижа, прорвавшаяся из отстойников колхоза Рассвет.  Жижа и точка, вопреки очередным провокационным измышлениям проведшего заведомо предвзятый анализ речной воды учителя Самокатова.
                Змей огорчённо пыхал дымом, плевался пламенем и порывался прорваться в прошлое, но Николай Иванович, остановил его, успокоил и сказал так: «Не о том сейчас думать надо, Амзук Горыныч. Лучше скажи, как нам эту кашу расхлебать? Видишь, сколько народу погибло».  «Как, как, просто»,- хмыкнул тот: «Вот, водяному скажи, пускай живую с мёртвой водой добывает, да войсков оживит». «Как»?- не понял Просфоров. «Просто»,- отвечал ему Змей: «Как в сказке». «Сейчас, ребятушки»,- заторопился водяной: «Сейчас пошлю». И послал.
Выплеснув зелёным хвостом с полведра речной воды на страницы нашего повествования, явилась из глубины вод знакомая нам русалка Маша. «Уф-ф»!- шумно выдохнула она: «Чего раззявились, будто баб голых никогда не видывали! Мне что, по реке в телогрейке плавать прикажете»!? Она выставила на берег бутыль и канистру: «Нате.  Оживляйте»! Николай Иванович последние дни насмотрелся всякого, так что ни живая вода, ни живая русалка его нисколько не удивили. 
                Спустя десять минут рота была оживлена согласно списку. Солдаты постепенно приходили в себя.  А на пеньке сидел товарищ полковник, улыбался  и, потирая зашибленную голову, бормотал про себя слова всенародно известной песни: «Уезжают в родные края, дембиля, дембиля»…  Эту песню пела его рота, строем покидая райские кущи. Товарищ полковник допел и про «майские дни», и про «руки салажат», остался собою весьма доволен и, глянув на себя в зеркальце, отметил, что прежде полные седины усы его заметно почернели. Сказывалось благотворное действие живой воды. Действие её сказывалось и в другом, о чём целомудренно промолчим, и товарищ полковник улыбнулся вновь, уверенный, что жена будет им довольна. Улыбнулся и вдруг заметил и понял, что все смотрят на него и ждут его, Сухова приказа, а он сидит лыбится.
                «Для заключения мирного договора необходимо немедленно оживить командование противника»,- вникнув в суть происшедшего, приказал он. Приказ командира, как известно, согласно Уставу, закон для подчинённого, и оттого подчинённые, уставшие смертно ото всех этих приключений, выполнили его быстро и чётко. Не прошло и получаса, как были обнаружены трупы Думкопфа и Арнольда с братом.  Их притащили на поляну и оставили там под надёжным караулом. Пришёл водяной, попрыскал водой.  Над травой поднялся лёгкий туман, и  рыцари зашевелились. 
Первые минуты после возвращения к жизни они ничего не поняли и, если доверять скромным познаниям Просфорова в старом немецком, долго выясняли друг у друга, где их угораздило так набраться, что и оружие потеряли, и головы трещат,  и во рту сухость необычайная. Верный себе барон Думкопф утверждал, что так напились они по поводу окончательной победы над русскими полчищами. «Да и грех было не напиться», продолжал, раздухарившийся Думкопф, «если в том бою я проявил чудеса храбрости, один разметал сотню врагов, ты, Арнольд, взял в плен ненавистного старшину, а ты, Зигфрид, нанизал на копьё пришедшего русским на помощь огромного дракона»… 
 « Дракон то вон летит»!- показал было ошеломлённый собственным геройством Зигфрид на небо, где Амзук Горыныч крутил меж облаков петли, но это Думкопфа не смутило. Он, прищурясь, насмешливо посмотрел на змея. «А этот-то»?- несло дальше Думкопфа: «Этот-то мелкий, мы его за выкуп отпустили». Он столь красочно живописал подробности того, чего не было, что и остальные начали верить, что всё так и было. Велико же было их разочарование, когда во время  сообщения  Думкопфа, что «на складе потребкооперации были и шелка, и бархат, и злато-серебро, и вина заморские, а уж баб то было…», из-за ёлочек вышли эти самые, Думкопфом трижды побеждённые, четырежды в землю зарытые и пять раз в полон угнанные, русские. 
Русские вышли. Хоть были среди них и узбеки, и казахи, и даже уйгур один затесался, но для врагов они были всегда русские. Впереди, важно усы топорща, шёл товарищ полковник. Зигфрид, который и по первости не слишком то верил Думкопфу, а теперь, помаленьку начавший вспоминать происшедшее, зло таращился на Сухова. Их взгляды столкнулись  как вагоны под сортировочной горкой на узловой станции. Лязгнули железом, молнией сверкнули, но ариец не выдержал, отвёл взор в сторону, а Сухов заговорил: «Я настоятельно требую, чтобы силы Ордена оставили нашу стройплощадку и вернулись в места постоянной дислокации, вернув всё награбленное имущество. Надеюсь, вы поняли силу нашего оружия. Но это ещё не всё. В наших силах оживить ваше войско, которое на данный момент не живее пенька, на котором я сижу. Оживить всё, до последнего солдата». «Колдовство»!- ахнул Думкопф. «Наука»,- возразил ему товарищ полковник.  «Вывод войск произведёте согласно протоколу, со знамёнами и оркестром, но без оружия»,- добавил он. Зигфрид пытался сказать слово и не одно против, но товарищ полковник успокоил его: «Оружие получите на той стороне, когда вернёте всё награбленное». «Я их сам провожу, чтобы не заблудились»!-  прокричал пролетавший над поляной Змей. 
                Арнольд всё время переговоров молчал. Взор его не отрывался от лица переводчика Ганса. «Лицом чёрен аки аспид»,- думал он: «А прежде был неотличим от наших. Оборотень, что ли? Странное место, странные люди. Не силой оружия, но силой креста  нужно бороться с ними. С ними и с их непонятными богами, фимиам которым воскуряет этот жирный русский поп с нелепым названием замполит. Тучи, посланных русскими,  железных мух сегодня истребили наше войско.  Даже, если русские, как и обещали, оживят кнехтов и рыцарей, но войско испугано, сломлено и утратило жажду победы, и оттого придётся подчиниться  требованиям врагов  и уйти в свои пределы. Уйти не солоно хлебавши, как это не унизительно для потомков Нибелунгов. Но хоть что-то с них урвать надо». Арнольд принял решение. Он встал, поднял руку и, стремясь придать лицу солидное выражение, произнёс: «Зер гут! Мы уходим. Мы уходим, но на помощь к нам идёт вся сила Ордена. Эти силы неисчислимы, и вам не помогут ни ваша смелость, ни хитроумное оружие, ни колдовство.  Если вы действительно желаете мира, заплатите нам дань золотом и соболями»! «Или вот этим»!- выкрикнул покрасневший от жадности Думкопф, выхватив из-за пазухи пустую консервную банку. 
«Давно говорил, надо помойки почистить»!- обрадовался старшина, а Сухов, поколебавшись для важности, сказал: «Лучше бы золотом, но так и быть, лишь из уважения к геройству наших противников мы согласны и на банки».
                Арнольд вычертил, потерявшейся в латной рукавице,  шариковой ручкой  свою подпись под мирным договором. Договор был написан от руки на бланке Боевого листка с лозунгом поверх страницы «За нашу Советскую Родину!». Подписались и другие вожди крестоносцев. Привесили печать. Сухов оставил свой размашистый росчерк, шлёпнул и свою печать. 
Всё.
 Мир.
                К сожалению самые дотошные исследователи не найдут в архивах Ордена этого исторического Боевого листка с лозунгом поверху «За нашу Советскую Родину!» и печатью «в\ч 43…».  Архивы эти давно пылятся в небесной канцелярии, доставленные туда частью памятным взрывом арсеналов Мальборка,  частью после Кёнигсбергской операции в 45м году.
                Напоследок товарищ полковник поинтересовался, куда крестоносцы девали его заместителя. Ему сообщили, что пленные благополучно разбежались. Он остался этим доволен и даже подарил Арнольду на прощанье шариковую ручку. 
Спустя полчаса после подписания договора о мире, громко звеня  щитами и латами, гудя будто бочки при инвентаризации нефтебазы, крестоносцы ожили и покинули страницы нашего повествования. Покинули без следа, лишь копыта их коней отпечатались на тропах нашей земли, но и следы эти вскоре смыли дожди. Вновь побелевший Ганс смотрел им вслед, поминая недобрым словом своего разбойного предка. Транзистор в руках Ворожкина вновь ожил и признал, что президент США всё-таки Буш, потом долго трындел про роль партийных органов КПСС в организации уборки зерновых, и, наконец, разъяснил уходящим через дыру оккупантам «Хотят ли русские войны».
 Тарахтел по кочкам обоз, гружённый пустыми банками от консервов, скрываясь в сиреневом тумане. Арнольд же утешал себя так: «Ничего ещё не потеряно. Замполит поклялся служить нам. Для него всякая власть «от Бога», он убедит всех врагов и смирит их сердца. Когда через год мы вернёмся, никто не посмеет поднять против нас оружие».
                Ни на следующий год, ни на второй, ни на третий Арнольд не смог собрать войско для похода в эту страну, а спустя пять лет тёмные воды Чудского озера сомкнулись над его головой…
               
;


Рецензии