Сенмут

Отрывок из романа "Некромант. Ножницы Сехмет"
(совместно с Наталией Нестеровой)

Оказаться тут, в ночи, среди кораблей, было странно. Узкие тела кораблей с подобранными парусами казались заостренными, как мечи, таящими неясную угрозу. Сенмут поежился - конечно, от ветра, студеного ветра, который тянулся с берегов Нила, забираясь под синдон навязчивыми холодными пальцами, будто бродячий мертвец из глупых историй, что рассказывают на ночь детям. Глупые истории...
Расскажи кто-нибудь ему самому еще пять лет назад, что он, Сенмут, сын простого писца Рамоса, сможет приблизиться к богоравной Маат-Ка-Ра Хатшепсут, правительнице Великого Царства, обладательнице тысячи титулов, соединить с ней сердце, душу свою и плоть - счел бы такой же глупой историей.
Но вот он с ней, при ней. И что он может дать ей? Эта мысль не давала ему покоя. За что ее милость к нему? За что тянется к нему ее дитя, бледный и трепетный цветок Нила, царевна Нефура?
Самым высшим благодарением могло бы стать дарование вечной жизни. Чтобы и в посмертии своем Хатшепсут не утратила прижизненного великолепия и власти. Возвести лучшую гробницу, которую только носила черная земля долины Нила. Сенмут не умел.
О, он был умен, сковавший себя сам простолюдин, он знал знаки и языки, он строил здания и ваял скульптуры. Однако никакие из них не были безупречны. Не были идеальны. Обычные, такие, как сделал бы любой другой - они не были достойны ее лика, подобного отраженному сиянию Амона.
И вот теперь Сенмут ждал в пустынной ночной гавани того, кто мог помочь ему изменить все. Херихеб как-будто вырос из-под земли - а может, так оно и было. С него станется, на то он и херихеб - то ли жрец, то ли маг. Белые полотняные одежды. Белое, как полотняное, недвижное лицо.
- Принес? - спросил Сенмут и кашлянул. Голоса вдруг не стало. - Принес? - повторил он уже жестче.
- Да, я принес, - наконец сказал херихеб.
Он поднял руку, и Сенмут дрогнул. Маленький сверток, черная овечья шкурка тончайшей выделки. На блестящих в лунном луче мягких завитках черного руна лежали два небольших, но широких клинка. В ладонь длиной, не более. Они сужались на конус и были соединены скобой. Медные лезвия устилал кромешный покров иероглифов, вмятых в медь, наплывающих один на другой. Сенмут сначала не поверил - показалось?.. Наклонился, вгляделся, щурясь, и отпрянул, как от удара. Эти знаки? Вместе? Эти... Озноб.
- Значит, это и есть орудие великой и безжалостной Сехмет?
- Ножницы, - сказал херихеб. Голос у него был таков, как и он сам - будто тень самого себя. Ножницы Сехмет.
Сехмет была богиней гнева - лютая львица испепеляюще-безводных песков. Велика была ее сила и неумолим ее гнев. Но здесь, в рисунке, вдавленном в львиногривую медь, рядом с ее знаками стояли и иные, которые вызывали у Сенмута оторопь, будто он вдруг сделался мальчишкой, слушающим страшную историю от своей кормилицы...
- Что мне делать с ними? - спросил он прямо и твердо. Будто надеялся звуками голоса спугнуть свой же страх. Не получилось.
- Возьми лучшего пергамента левой рукой, возьми ножницы правой рукой и разрежь пергамент на мелкие части, говоря эти слова, - жрец провел кончиками пальцев над покрытой иероглифами медной поверхностью. - Не могу произнести их вслух, и тебе не советую делать это ни в какой иной час. Потому что, как только они будут завершены, сила Сехмет вольется в пергамент и сделает его твоим орудием. Затем собери кусочки пергамента в кулак, вот так, - пухлая рука херихеба сжалась неожиданно сильно и хищно, - и швырни их в лицо тому, которого ты изберешь.
Над ночной гаванью повисла гнетущая, тяжелая тишина, не нарушаемая даже дальним плеском воды.
- Тому, чей дар ты возжелаешь отнять, - закончил жрец.
- Какова цена? - спросил Сенмут. - Как договаривались?
Недвижная маска лица будто раскололась, треснула. Край рта криво пополз к уху.
- Цена... Четыре раза по три меры золота дай мне, как был у нас уговор. Такова стоимость. А цена... Какова цена для того, чтобы быть лучшим? Чтобы мечты твои сбывались? Скажи, Сенмут? Молчишь? Молчи... Цену ты узнаешь позже.
Сенмут смотрел, как удаляется в ночь белая полотняная спина херихеба. Сверток черной овечьей шкурки, плотный, какой-то сальный, тянул руку и будто норовил выскользнуть из пальцев. Он сжал - и почувствовал жжение. И еще - непонятную вибрацию, будто под плотным покровом что-то роилось, жило. Он уже знал, что будет делать. Он знал, к кому пойдет.
Он смотрел на него ежедневно, на этого невзрачного чернявого паренька в застиранном досера схенти. Смотрел, как тот чертит линии и знаки, как выводит прихотливые рисунки архитектурных сводов, спрашивая его, Сенмута, совета.
Этот... Аннутар... Аннетер? Он ведь даже не мог вытвердить его имени... что этот мальчишка родом откуда-то из Акабских пустынь - гениален. Все его чертежи и задумки дышали неизбывным совершенством, от которого щемило сердце. И самое главное, все исходило из него так просто и естественно, будто сама природа из своего дыхания, а не из тяжеловесного камня, пота и крови рабов рождала постройки... Гениальностью нельзя поделиться, понимал Сенмут. Ее нельзя передать, ей нельзя обучить. Но теперь ее можно отнять.
- Сенмут? - парнишка близоруко прищурился на него, потер тыльными сторонами ладоней усталые глаза. - Господин Сенмут, я как раз хотел показать вам свои новые задумки.
Он раскатал пергамент и отступил в сторону, с поклоном приглашая царского фаворита подойти ближе. Робкий, неуклюжий мальчишка с закраек великой империи. Гениальный.
- Я назвал его Джесер Джесеру, Священнейший Из Священных.
Сенмут задохнулся, увидев это. Величественнейший из погребальных храмов состоял из трех огромных террас, нависших друг над другом, как слои плывущего в небе облака. Он будто вырастал прямо из скального массива, так задумал этот талантливый мальчишка. Никто доселе не делал такого. Он - отважился, дерзнул. Проявил уникальный и поразительный полет мысли, достойный живой богини Египетской земли, солнцеликой Хатшепсут, земного воплощения Амона... Он бы так не смог, Сенмут. Усыпальница прямо в скале? Ему бы не пришло это и в голову. Но даже если и пришло - это ничего не изменило бы.
Он глядел на быстрые наброски: колонны и пандусы, вазы с дивными деревьями, караульные сфинксы и причудливые орнаменты, бассейны и столпы. Даже сама великая защитница умерших Хатхор Иментет признала бы величие этого некрополя, и признает его... Украсть чертежи? Легко. Повторить по ним всю работу, воплотить ее, сделать камень живым и легким - невозможно. Забрать гений? Да.
Он сжал в руке клочки пергамента, нарезанные ножницами Сехмет в точности так, как велел ему херихеб. Слова заклятья жгли язык. И чем дольше он говорил, тем сильнее толкалось в пальцы что-то неожиданно живое, гудящее в кулаке. Колючее, кусачее, опасное.
- Сверши, Сехмет!
Он взметнул руку, раскрывая кулак, целясь в лицо мальчишке, как велел жрец. Сделалось странное. Страшное.
Едва отделившись от его руки, пергамент ожил. Каждый белый кусок стал белым крылом. Сенмут не поверил своим глазам. Бабочки! Их было много, много, и количество все увеличивалось, будто они плодились прямо на глазах, тут же разворачивая пергаментные крылья. Острые, как лезвия. Он даже не понял сначала, что произошло.
Плотный, тугой рой белых бабочек устремился к юноше, зигзагом облетел руки, скользнул вдоль груди, обвил шею, как белый шарф, что надевают в дни иссушающих пыльных бурь. И метнулся к лицу. Юноша отшатнулся, взмахивая ладонью: рассеять, отогнать! Но белые крылья оказались тверды, как заточенная медь: скользнули по коже, рассекая плоть до крови. И бросились в глаза, в щеки, в губы, выедая, выжигая, выцарапывая. Цепенея, немея от ужаса, Сенмут услышал сдавленный, мучительный крик, рвущийся из окровавленного, иссеченного пергаментными крыльями рта, перекошенного болью и ужасом. Крик о помощи.
- Что... Что это? Прочь! Сенмут, помоги!
Но фаворит великой Хатшепсут был не в силах пошевелиться, не то что прийти на помощь. Осознание собственной безысходной и злой порочности было хлестким, как пощечина - едва ли не до слез. И каков смысл помогать, если он сам затеял темное деяние?
Сенмут стоял на нетвердых, подрагивающих ногах и молча смотрел, как пергаментные бабочки выедают лицо тому, чей гениальный дух он пожелал отнять. Мальчишка уже умирал, его плоть превратилась в кровавое месиво, голос - в едва слышный мучительный стон.
Смертоносный пергамент сделал над телом последний виток и бросился к Сенмуту. Тот ахнул, отшатываясь, заслоняясь локтем, но беды не случилось. Безвесные белые тельца рассыпались, едва коснулись даже не плоти - а воздуха подле него. И осели на полу простыми кусочками листков, утратившие всякую душу и всякую жизнь. Действие было завершено. В покоях повисла мертвая тишь, лишь тяжело дышал за окном великий Нил, и идущий с воды ветер шевелил свитки на столе.
Сенмут молчал. Ножницы Сехмет в его руке были теплы, будто напитались жаром крови. Но теперь он - знал. Мир изменился для него.
Теперь он нес в себе величие гениального знания, гениального мастерства. Мир заиграл новыми красками, иной гармонией. Суть вещей сместилась: каждой линии и каждой черте нашлась другая, иная, совершенная мера.
Сенмут, сын Рамоса из Гермонтиса, подошел к широкому столу, хищно осевшему на гнутых, как лапы гепарда, ножках. Пошевелил чертежи. У мальчика был лишь его гений. У Сенмута был еще и его опыт. Он видел несовершенство в начертанных линиях. Взял стилос и исправил здесь, здесь и здесь.
* * *
- Сенмут... - сказала она, властительница царств и земель, равная Амону, владычица Черной земли Маат-Ка-Ра Хатшепсут. - Сенмут...
Стоял белый день, и они стояли перед Джесер Джесеру, Священнейшим из Священных, великой усыпальницей, посмертным дворцом для великой царицы. Оплотом ее величия по обе стороны жизни - о, он был таковым. Готовый, наконец. Свершенный. Совершенный. Три огромные террасы, высеченные прямо в скале, были подобны трем наплывающим друг на друга облакам. Огромная постройка выглядела, будто и впрямь была создана из воздуха, - невесомая, изумительная, волшебная... При мысли о волшебстве Сенмут дрогнул - он вспомнил, как тяжело лежали Ножницы Сехмет в его руке, как оживали смертоносные клочки пергамента, как плескало красное на белое, падал изуродованный труп...
Прекрасная Хатшепсут коснулась его - рукой тронула плечо, всей собой прильнула. Тело, гибкое, как лоза, горячее, знакомое, сказало «спасибо» лучше всех слов, произнесенных вслух.
- Джесер Джесеру прекрасен, - молвила царица, согревая дыханием щеку своего фаворита; он что-то зяб. - Ты... гениален, Сенмут!
Она быстрым шагом пошла вперед, оставив позади нерасторопных невольников с опахалами, похожих на грузных птиц. Пошла, полетела - мимо резных колонн, караульных сфинксов, прохладных портиков, причудливых мозаик. Это все было - для нее, и все было - безупречно. Ее фаворит, ее возлюбленный Сенмут, сын простого писаря, превзошел себя - ради нее. Она верила! И он - смог.
- Матушка!
Хатшепсут обернулась на звонкий голосок. Нефура, доченька, любимая девочка, будущая правительница великого Египетского царства. Наследница ее, бледный цветочек нильских болот... Желанный, выстраданный ребенок. Бежала, задыхаясь, по белому облачку к ним.
- Сенмут!
Она души не чаяла в нем, и он так любил ее... Нефура подбежала, обняла их обоих - его, свою матерь. Подняла бледный цветочек лица.
- Сенмут! Матушка! Как красиво здесь! Пойдемте внутрь!
Трое пошли об руки в обитель их будущей вечной жизни. Счастье жило в сердце Сенмута, толкало его в ребра сильно, быстро. Они вошли в первые врата. Изнутри Джесер Джесеру был еще прекраснее. Облако, белокаменное облако в несокрушимой плоти...
- Мама... - слабо выдохнула Нефура. - Мамочка...
Она остановилась, и Сенмут почувствовал, как маленькая ручка в его руке обливается холодным потом. Девочка кашлянула, из ее уст с клокотанием вырвалось страшное, алое. Хатшепсут ахнула, подхватывая рушащееся без сил маленькое тельце.
Радость царицы от обладания прекраснейшей из святынь, Джесер Джесеру, была омрачена. Вместо праздника земля Египта погрузилась в ожидание траура. Умирала Нефура тяжело, долго. Она металась в жару, бредила. Звала Сенмута - она любила его, умного, доброго мужа своей великой матери, заменившего ей родного отца Тутмоса. Сенмут сидел подле ее постели и слушал сбивчивый лепет. Девочке казалось странное - бабочки, белые назойливые бабочки около лица...
Когда она умерла, царица Хатшепсут, неутешная в своем горе, обрушила всю себя на Сенмута. Их связь, такая странная связь простолюдина и земного воплощения Солнца, лишь укрепилась. Слава о великом творце, способном возвести удивительные постройки, разошлась далеко за пределы Черной Земли, и Сенмуту постоянно приходили просьбы построить нечто гениальное для египетских вельмож и царей пограничных стран... Радости от осознания собственной гениальности не было.
Более того, возможность видеть истинную суть вещей и доводить ее до идеала стала угнетать великого архитектора. Он что-то еще возвел, но спроси его, как это вышло сделать, он лишь пожал бы плечами. Как? Неважно. Значения не было. Радости в творении не было тоже. И плечи его с той поры постоянно зябли.
* * *
Сенмут стоял на набережной. Все так же слепо и равнодушно взирал на землю луноликий Ях в своем серебряном венце и подобранные тела кораблей напоминали присевших перед бегом гончих гепардов. Все так же дул холодный недобрый ветер, принося запах влаги и тлена.
Сенмут, возлюбленный великой Хатшепсут, строитель Джесер Джесеру, величайшего из святилищ, запахнул на себе дорогой льняной синдон. Холод снова забирался к телу, и пальцы, сжатые на небольшом свертке черной овечьей шкурки, были холодны и подрагивали. А внутри свертка что-то будто жило, роилось - назойливое, колкое, злое.
Сенмут размахнулся и швырнул Ножницы Сехмет на борт ближайшего корабля.