Танец среди мечей

Толстые линзы, лицо чуть за сорок с водяным знаком алкогольной зависимости. На плече - старая спортивная сумка, ремешок пришит дрожащей рукой, нитки чёрные. В сумке - несколько книг, где-то найденных и не перепроданных на "блошином рынке", шесть куриных яиц в шелестящем пакете. На ногах - стоптанные кроссовки из бело-синей кожи. Носки кроссовок ровняются точно по краю бoрдюра. Взгляд сквозь толщину линз пробивает их насквозь, падая в бесконечность асфальта. Нарастающий гул мотора и грязное колесо замерло между взглядом и ровными носками. Автобус мягко раскачивается, набитый, как Ноев Ковчег. Впечатавшись лбом и плечом в надышанное стекло, взгляд уходит с очередью проходящих домов, дверей, окон, людей, деревьев, теней. Остановка. Двери зашипели и кроссовок с хлюпаньем погрузился в голубое небо с окурком в коричнево-зелёной луже.
У мужчины простое русское имя - Саша. Саша соскоблил с себя грязные кроссовки друг об друга в полумраке прихожей.
- Санчо, ты с яйцами? - высыпался  из недр жилища молодой звонкий голос с акцентом.
- Они, наверное, уже всмятку! Еле, блин, вылез из автобуса. Такое впечатление, что в него набились все самые вонючие старухи города… или страны.
В дверном проёме резко появилось смугло-румяное молодое лицо в клетчатом фартуке, с половником в руке и что-то жующее, двигая сочными розовыми губами. Лицо приветливо улыбнулось, не переставая жевать, и упорхнуло. Саша ступил на старый линолеум пола, сделал пару шагов и опустил своё тучное тело на диван, подпихнул под голову кучу каких-то вещей, попавшихся под руку, и уставился в телевизор. На экране хор российской армии с пожилым солистом-офицером исполнял на английском языке "Jingle Bells", как-то с особым воодушевлением, кокетливо улыбаясь и кивая друг другу. Саша ухмыльнулся, сказав "Хе!", потом презрительно сморщился.
- Тебе ящик сильно нужен?
- Да не особо. Такая порнуха! - крикнул он из кухни. - Сейчас будем хавать! Что-то удалось скинуть или порожняк? - продолжал он.
- Порожняк голимый! Саша надавил на пульт и хор солдат исчез. Он устало моргнул под толстыми линзами очков и его зрачки плавно пошли вверх, остановившись на грациозно изогнутой в танце среди мечей фигуре. Саше нравилась эта репродукция с картины Семирадского, доставшаяся ему после смерти матери. Он помнил её ещё с детства. Больше у него не осталось ничего из отчего дома, который достался по завещанию племяннику. Год назад племянник любезно всучил ему картину в раме на лестничной площадке, закрыв за ним двери отчего дома навсегда.
Персонажа, чей звонкий голос отвечает Саше из кухни, зовут Ружди. Он невысокого роста, на голову ниже Саши. Ему нет и тридцати, у него чёрные жёсткие волосы в короткой стрижке, чёрные, как оливки, глаза и вероятнее всего он азербайджанец или татарин, но это не важно. У него свой маленький бизнес по ремонту швейных машин. Поэтому все когда-то свободные места и полки на стенах комнаты заставлены чёрными с бронзовым декором Зингерами на ажурных чугунных ножках или под резными деревянными футлярами. Ружди - гений кулинарии - в том, что касается восточного плова с мясом или омлета. Его стряпня всегда по-восточному ароматная и острая, не каждый с непривычки сможет её осилить. Готовит он часто, с любовью и увлечением, потому в доме всегда аппетитно пахнет, как в таверне. Работает Ружди дома и каждый день к 17.00 ждёт возвращения своего компаньона с "блошиного рынка", усталого и голодного, очень часто, особенно в последнее время, ничего не продавшего. По распределению обязанностей Саше доверена реализация отремонтированных Зингеров на "Блошинке". Ещё он совершенно искусно переплетает повреждённые редкие и антикварные книги и реализует их наряду со швейными машинами.
Мелодично мыча какую-то свою восточную мелодию, Ружди поставил на стол сковороду с шипящим толстым омлетом, аккуратно отрезал кусок побольше да покрасивее и выложил в блюдо перед Сашей. Потом встал спиной, открыл ключиком из кармана деревянный шкафчик на стене, хлопнул пробкой, и тихим плеском наполовину наполнив стакан терпким красным портвейном, поставил перед другом. Из них двоих алкоголь употреблял только один, иногда в меру, а иногда этой меры было недостаточно.
Саша не был буйным пьяницей. Когда он чувствовал, что уже "всё", то переходил на массивный диван, который был закреплён за ним из-за большого роста, и довольно скоро комната наполнялась лёгким похрапыванием. Ружди же тогда садился за разборку какого-нибудь Зингера, а потом, уже за полночь, когда веки тяжелели, компактно размещался на своём раскладном кресле.
В этот раз Саша отмахнулся от повторной порции портвейна. Ружди заметно повеселел от мысли, что друг решил сегодня не напиваться. Хорошо поужинав, Ружди потягивал зелёный чай. Саша прикурил от газовой плиты и стряхивал указательным пальцем в серебряном колечке пепел в блюдце.
- Шурик, ну сколько я буду просить уже! Не макай сигарету в столовые приборы, есть же пепельница!
          Вскочив, Ружди взмахом, будто откуда-то из воздуха материлизовал ониксовую пепельницу и вежливо поставил перед другом, отобрав блюдце.
- Как омлет?
- Как в лучших бистро Парижа!
Саша, щуря глаз в сигаретном дыму и лукаво улыбаясь, смотрел на Ружди.
- Это были близнецы, - не отрывая губ от чашки, сказал Ружди.
Сашина бровь вопросительно приподнялась.
- Да яйца были двухжелтковые… Ты же покупал.
- А, так вот, я же не дорассказал, - затянувшись с прищуром сигаретой, глотнув и выпустив голубой дым, Саша для важности взыграл бровями и продолжил:  Старуха помнит маманю.
- В смысле? Что за старуха?
- Иду мимо рынка, ну овощного, чтобы зайти в "Карусель" за яйцами. Слышу: "Этот даже не здоровается с коллегами! Не уважаете, молодой человек!" Поворачиваюсь, говорю: "Тётя, вы меня с кем-то спутали, я ещё не на пенсии".  Она: "Да я же Фридман! Ну, подруга мамы. Ну, с "картошки" же! Ну я была молодая такая, стройная, студентка-комсомолка из "Кулька"(1). Всё мечтала, дура, сеять зёрна культуры среди таких вот молодых поколений. С твоей мамой мы и фестивалили в колхозе, нас как раз с медиками тогда поселили, там и познакомились. А я знаю, что ты маму-то похоронил, уже год как".
- Короче, бабка мой "Кулёк" кончила в своё время. Я тоже вот, культуру люмпенам прививаю на "Блошинке", но как-то пока бесперспективно. - окончил повествование Саша и добавил: - А! Так бабка Фридман и говорит: "Возьми, мол, хорошие яйца. Пусть, говорит, будет за помин души мамани".
Помолчав, добавил: «Да, бедная маманя. Испоганил я ей последние годы! Простит ли она меня там?»  и посмотрел куда-то вверх, над головой Ружди.
- Я одно только могу сказать тебе, Саня, не повезло тебе с племянником. Сука он.
- Сука-то, сука, но почему-то всё плохое отошло в прошлое. Даже вспоминаю только хорошее. Ему хоть повезло: хорошая семья, жена, дочка растёт. Пусть им будет на здоровье, а моя жизнь "всё", как порванная обезьянами газета.
- Ему бы твою судьбу, вот я бы поглядел на него – выпалил, разгораясь негодованием, Ружди.
- Ну...
- Да не ну! Ничего не ну! Ты, дорогой, по всем счетам рассчитался перед Всевышним! Аллах милосерден! - не на шутку вскипел Ружди, вертикально торцом выставив перед собой ладони и закатив к небу большие чёрные глаза. У Саши даже создалось впечатление, что этот кавказец сейчас, распалившись, задымится и начнет извергать искры. Он уже пожалел, что вытолкнул комфортный вечерний диалог на скользкую тему.

А Ружди всерьёз переживал за друга. Он знал, что Саша первый раз оказался за решеткой в 28 лет за какие-то финансовые махинации, что его подставили компаньоны. Что он по приговору суда был осуждён с конфискацией имущества и единственное, что у него было - дом, доставшийся от бабушки в наследство, суд отобрал в пользу государства. Что просидел он пять лет, вышел, но жизнь с женой, с которой он познакомился ещё в институте, не сложилась, так как многое было уже перечёркнуто безвозвратно. Что она, пока он ещё был "на зоне", ушла к его другу. Что через год Саша снова окунулся в очередную авантюру и опять "пролетел", опять сел на этот раз на шесть лет. Тюремная действительность внесла свои коррективы в Сашину личную жизнь и отразилась на его физическом и психологическом портрете. Оказавшись на свободе, он стал часто прибегать к действию алкоголя, чтобы уйти от разочаровавшей его реальности, стал сторониться женщин. Знал Ружди и то, что у него где-то был внебрачный сын лет двадцати от ранней связи, и что с ним отношения тоже были растеряны за эти годы. Что жизнь в квартире в которой он родился, с приютившей его матерью, тоже не сложилась. Ведь соседство со старухой, постоянно упрекающей его в жизненных провалах, казалась ему такой же тюрьмой. Что под влиянием Сашиных пьянок и скандалов мать нашла утешение у заботливого племянника и тайком, ещё при жизни, подарила ему квартиру. Бывший в молодые годы весёлым и добродушным, характер его зачерствел и ощетинился. Чтобы наскрести на стакан портвейна, который он так любил, ему приходилось торговать книгами из домашней библиотеки и перепродавать всякую мелочь. Тогда Саша стал частым гостем на "Блошинке", точнее его обитателем. Здесь судьба и свела их дороги: по-восточному шустрого невысокого паренька Ружди и огромного, немного рассеянного учителя музыки, смотрящего на мир сквозь толстые стёкла очков.
- Завтра у нас профессиональный праздник, - нарушив штиль в атмосфере, вымолвил Ружди.
- За что будем бухать?
- Годовщина слияния наших бизнесов, компаньон!
- Ты хочешь сказать, уже прошёл год, как я первый раз положил руку тебе на бедро и не получил за это в морду?
- Если очень хочется, то могу наверстать упущенное! - Ружди приподнялся на стуле и кулак просвистел в миллиметре перед линзами Сашиных очков так, что тот откинулся. Оба захохотали.
- А я ведь реально очканул, как говорят малолетки, в тот момент, - продолжал Саша, одновременно выпуская дым изо рта, будто дракон. - Ты думаешь, для меня всё так просто? Ты не знаешь, что творилось тогда у меня в душе! - он со сладострастным рычанием замял рукой рубашку на груди.
- А я тебе говорил, - сказал Ружди -  что я был целкой до тебя, или нет? - И сквозь звонких смех, почти истерически продолжил, - И что ты теперь обязан на мне жениться!
- Вот накоплю денег… и увезу тебя в Рио-Де-Жанейро - нарочито мечтательным тоном, растягивая слова и сладко улыбаясь, мурлыкал Саша и напел красивым баритоном - Женюсь, женюсь, какие могут быть сомненья...
- Надеюсь, свадебное платье мне тогда уже не понадобится, я буду старым, и толстым, - с манерностью парировал Ружди.
- Ты на чей возраст намекаешь? Нет, вот ты будешь вечно молодым! Верь старому опытному пидору! Ты не сидел в отличие от меня, у тебя отменное здоровье, ты не пьёшь, не куришь, занимаешься боксом... - а потом добавил: - Если меня не бросишь. А бросишь - месть моя будет страшна! Убью швейной машинкой! Или отравлю ядом, как древние придворные педики фараонов. Гляди, мы, пидоры очень мстительные.
         Они оба заржали, как лошади.
- Вот пошлятина! Надеюсь, нас не слышат соседи. - тихо, опустив глаза и раздавив окурок в пепельнице, произнёс Саша. - Никогда не думал, что стану старым пидором. Честно говоря, лучше сдохнуть! А ещё лучше было бы сдохнуть молодым и красивым! Намотай на ус, сынок!
- Я, кстати тоже, когда вижу старых пидорасов гуляющих по набережной с молодыми парнями -  мне это не нравится. Зачем же делать это так демонстративно? Ведь твоя же личная жизнь, не надо её афишировать. Или ещё хуже: старых два пидораса парочкой. Противно! Ты прав, действительно пошло!
          Разговор из-за такой темы зашел в тупик. Ружди стал осторожно раскачиваться на задних ножках стула. Воцарилась пауза. Первым нарушил тишину Саша, звякнув кольцом по пустому стакану.
- Можно, я всё-таки повторю с портвейном? А то у меня сейчас начнётся депрессия от слова "пидор", - сказал Саша, потом добавил со вздохом: - Единственное, что утешает в этой жизни, так это красивые люди. Хоть кому-то повезло. - И с намёком стрельнул глазом в Ружди. - Ты знаешь, вот молодые парни и девушки как-то по-особенному красивы. Дети бывают красивыми, а если нет, то просто милыми по-детски. А вот молодёжь лет так двадцати, двадцати трёх такая, что глаз невозможно оторвать. А особенно - девушки! Это просто какая-то тупая красота молодости!
- А вообще, мне не по душе понятие "красивый", как эпитет, - потерев очки об рукав рубашки сказал Саша, - я предпочёл бы слово "симпатичный". "Красивый" - это как-то приторно, слащаво.
          Ружди ответил ему с сугубым восточным оттенком: Вот ты - симпатичный!
- А ты всё же красивый! - понизив голос, произнёс Саша, сладострастно отвесив нижнюю губу, показав верхние зубы, и сощурив от удовольствия глаза. - Я сразу это понял, как только увидел тебя! Если бы я был Царём Соломоном, то посвятил бы тебе "Песнь Песней", чтобы воспеть твоё тело с ног до макушки, каждый квадратный сантиметр! Особенно твой… нос.
- Мой нос - это только вершина айсберга! - Ружди перешел на концентрированный восточный акцент. - Почему ты не скажешь правду? Что бы ты больше всего воспел в моём теле?
- Фу, пошляк ты Ружди! Пра-а-ативный!
            Саша подпирал подбородок рукой с сигаретой и с лёгкой ухмылкой, сощурив глаз, смотрел на друга: - Может подышим свежим воздухом перед сном?
- Согласен, давай сгребём со стола.
Вечер был молитвенно-тихий. Саша и Ружди стояли у старой хурмы на крыльце дома. Саша глянул вверх, затягиваясь сигаретой.
- Смотри!
         Ружди поднял глаза. Над ними, на фоне бархатного тёмно-синего неба на графически изящных голых ветках висели подсвеченные из окна огненно-оранжевые плоды хурмы, между ними кое-где мерцали первые звёзды, а на самой вершине, запутавшись в макушке дерева, висела полная луна.
- Ну почему я не поэт и не художник, - вздохнул Ружди, - я бы воспел всё это!

- Хочу в постели немного почитать Миллера, - вешая на вешалку тяжёлую старую дублёнку, заявил Ружди.
- Ты читаешь Миллера?
Ружди молчал.
- Небось "Сексус"? - Саша схватил его со спины и стал с львиным рычанием щикотать.
- Это ты "Сексус"! - сказал Ружди снова с восточным акцентом, который периодически то исчезал, то проявлялся, когда он переставал себя контролировать. - "Тропик Рака"! Хочу добить, несколько страниц осталось.
- Ты не перестаёшь меня удивлять! - игривым тоном проговорил Саша.
- Причём второй раз за жизнь читаю. А твой "Сексус", а так же "Плексус" и "Нексус" я ещё в институте прочёл.
- Уууу, какие у тебя были "университеты"!
- Слушай, да ладно тебе,- заскромничал Ружди, - я в отличие от тебя очень медленно читаю. Но всегда, в перерывах - книга, это святое! Меня родители, кстати, с детства приучили, отцу за это благодарен. Я, между прочим, не только Коран, но и христианскую Библию прочёл.
- Оооо, - поощрительно затянул Саша, - какими новыми гранями ты стал сиять! Может ты ещё и православный? Ну-ка, удиви меня, дорогой!
- Я, кстати, было время, подумывал креститься. Да, да! Серьёзно! - оживлённо стал рассказывать Ружди. - У меня была девушка в институте, мы чуть не поженились! Должны были пожениться! Так вот, она готовила меня к крещению.
- Что ж вы не поженились! Она умерла или ушла в монастырь?
- Кто-то мне сказал, она теперь вроде матушка - жена священника, где-то в Сергиевом Пасаде.
- Просто сериал какой-то! - закашлялся Саша, взбивая себе подушку, усеянную маленькими медвежатами.

Саша полулежал на диване, подперев поудобнее подушку с медвежатами под спину. Половину его лица закрывал раскрытый томик  Чейза "Ловушка для дураков". И нельзя сказать, чтобы он его читал. Другая половина лица с глазом из-за толстого стекла наблюдала за раздевающимся Ружди. Он любил смотреть на его жилистое боксёрское тело. Врождённая восточная пластичность позволяла ему снимать одежду непринуждённо и в тоже время в этом было нечто стриптизёрское.
- Ты наверное вырос таким же ёб...рем, как Миллер, благодаря тому, что в детстве его много читал? - почти риторическим вопросом разрядился он.
- Всё, не искушай, я с книгой, - при этих словах Ружди эффектно устроился в одних боксерах на своём ложе из кресла и нацелился в текст.
- Хорошо, хорошо, православный ты наш! – ухмыляясь, кинул ему Саша, медленно закрывая вторую половину лица "Ловушкой для дураков".

Полночью Саша лежал в темноте, отложив книгу. Из-за лаврового куста перед окном внутрь дома смотрела круглая луна, лучи которой падали на картину Семирадского. Он вглядывался в силуэт обнажённой танцовщицы, с грациозно поднятыми над головой руками танцующей среди мечей, в блики солнца, ласкающие её тело на фоне изогнутой оливы и белизну раскалённых солнцем прибрежных скал над лазурной бухтой.
Саша почувствовал, как диван промялся под тяжестью тела Ружди. Он почувствовал его тёплую руку на своей груди и крепко сжал её, сцепившись с ней пальцами. Он почувствовал, как друг своим горячим телом прижался к нему сбоку. 
- Ты не спишь... - изображая укор, прошептал Саша.
- Ты хочешь? - тихо, почти шёпотом спросил Ружди. - Может хочешь, я…
- Теряешься, в какой ресторан пригласить меня завтра? - Саша шутя улыбнулся, повернув голову и уткнувшись взглядом в чёрные зрачки Ружди и его пушистые ресницы. Он почувствовал его горячее дыхание. - Подожди… Давай немного полежим. Не убирай руку…
В комнате приятно пахло айвой, большие мясистые плоды которой были во множестве разложены по подоконнику и на полках вместе с  книгами. Луна освещала на столе вазу с букетом дубков. Зимняя южная ночь был тёплой, тихой и светлой.

Очень рано какие-то птицы громко кричали за окнами, они разбудили Ружди. Утреннее солнце, по-полицейски нагло ворвалось и бесцеремонно заполонило  комнату. Ружди сидел в трусах на краю дивана, красные глаза под приподнятыми чёрными бровями сквозь слёзы смотрели куда-то в пустоту. И только циничное в своём постоянстве солнце продолжало равнодушно играть бликами на стенах, на диване, на слезах, блестящих на щетинистых щеках Ружди. Солнцу было всё равно, ему было всё пофиг! Оно в дикой пляске прыгало по полу, по стенам, по Чейзу, по Миллеру, по неподвижному Саше, по Ружди, по его волосатым ногам, по Зингерам, по айве, по книгам...
 
Никто в будничный день не заметил процессию, состоявшую из двух молодых мужчин и священника с очень красивым, но бледным лицом. Ружди похоронил друга рядом с могилой его мамани. Они стояли над земляной насыпью вдвоём: Ружди и сын, телефон которого нашелся на проездном билете между страниц в "Ловушке". Худощавый священник пел красивым печальным тенором грустные молитвы, обещающие вечный покой. В кипарисах суетливо почти по-весеннему пели птицы. Празднично и беспечно играло бликами солнце среди кладбищенской рощи, на горных скалах за ней, на терракотовой глинистой земле, на букетах хризантем под могильным крестом. На кустах жимолости появились первые благоухающие цветы.
Через несколько месяцев, на Радоницу, Сашин племянник с женой проходили среди кипарисов и надгробий к могиле своей бабушки. Подойдя, они удивились, увидев справа от цветущего куста недавнюю насыпь и крест. Томимые любопытством, они осторожно обошли куст, ступая по красной глинистой земле, подошли ближе и прочли на железном кресте утопающую в свежих цветах табличку.





(1) Московский Государственный Университет Культуры и Искусств (МГУКИ)