По следам Н. С. Гумилёва

ХАРАР. ПО СЛЕДАМ Н. С. ГУМИЛЁВА. К 130-летию со дня рождения Поэта

3 (15) апреля 2016 года исполняется 130 лет со дня рождения выдающегося русского поэта – Николая Степановича Гумилёва. Все россияне, любители его поэтического слова, готовятся отметить эту дату. А у крымчан, к тому же, есть ещё и особый повод вспомнить Поэта. В июне 1921 года, за полтора-два месяца до своей гибели от пули большевистской ЧК, Гумилёв не надолго ездил в Севастополь, где издавался его последний прижизненный сборник «Шатёр». Есть свидетельства современников о том, что в этой поездке в Крым сопровождал поэта некий провокатор, вскоре сыгравший свою подлую роль, участвуя в обвинениях, предъявленных Гумилёву в связи с так называемым «таганцевским заговором».
В своём стихотворении «Рабочий» Николай Степанович как бы предсказал, что его «с землёю разлучит» пуля, отлитая в заводском «раскалённом горне» «невысоким старым человеком».

Пуля, им отлитая, просвищет
Над седою, вспененной Двиной,
Пуля, им отлитая, отыщет
Грудь мою, она пришла за мной.

…И Господь воздаст мне полной мерой
За недолгий мой и горький век.
Это сделал в блузе светло-серой
Невысокий старый человек.

В предлагаемом ниже очерке я возвращаю читателя к тем местам, куда Муза Дальних Странствий завела Гумилёва - в любимую им Африку, в частности, в абиссинский город Харар; оттуда обычно начинались все эфиопские экспедиции европейцев. Итак…
……………………………………………………………………………………………………
Жить в Эфиопии и не побывать в Хараре! — такое невозможно было даже представить. Но помимо журналистской любознательности, существовала ещё одна, я сказал бы, сакральная причина, почему меня тянуло в этот город. Незадолго до командировки в Эфиопию я нашёл у московских букинистов довольно редкую книгу французского автора Ж.-М. Карре «Жизнь и приключения Жана-Артюра Рембо», изданную Рабочим издательством «Прибой» в Ленинграде в 30-х годах 20-го века.

Артюр Рембо, считающийся одним из основоположников французского символизма, прожил (с некоторыми перерывами) в Хараре более 10 лет — с 1880 по 1891 год. Разочарованный в жизни и поэзии, навсегда простившись со своей гениальной юностью, он в возрасте 21 года забрался в эту африканскую глубинку с единственной целью - во что бы то ни стало, любой ценой, обогатиться, нажить капитал. Юношеская «мечта о дальних странах небывалых» обернулась в околдовавший его бред – в погоню за золотом, которое он в итоге жестокой, часто бесплодной борьбы всё-таки «находит» и затем постоянно носит с собой: вшитые в кожаный пояс золотые монеты общим весом более 20 кг! Но, увы, это «богатство» пришло к нему слишком поздно - незадолго до его мучительной смерти.

Через 18 лет после Рембо, в 1909 году в Харар впервые прибыл 23-летний русский поэт Николай Гумилёв, судьба которого тоже трагична. Об африканских «приключениях» Рембо-негоцианта он, вероятно, был наслышан. Знаком он был и с творчеством Рембо-поэта, стихотворение которого – «Гласные» - перевёл на русский. Знаменитый «Пьяный корабль» французского поэта был известен русской читающей публике уже в 1901 году в прозаическом переводе А.Н. Гилярова.

Мечту о путешествии в Чёрную Африку Гумилёв лелеял давно. Цель его первой и последующих двух поездок в Эфиопию, надо сказать, успешных, была иной, чем у его французского «предшественника»: Николай Степанович хотел послужить Музе Дальних Странствий, «найти в новой обстановке новые слова», обогатиться новыми впечатлениями и даже собрать научный этнографический материал для музея.

С творчеством Гумилёва, основоположника акмеизма, я частично познакомился, уже будучи в Аддис-Абебе. Владелец книжного магазина «Джанопулос» помог мне достать первые два тома из четырёхтомника сочинений поэта, запрещённого в СССР, но изданного в Вашингтоне в 1962 — 1968 годах книжным магазином Viktor Каmkin, Inc.

Сколько настоящей Африки - даже в стихах, написанных до поездки в Африку! Думаю, что Гумилёв чувствовал этот неразгаданный континент априори — особым чутьём Поэта. Прелесть его «африканских» стихотворений, таких, как «Жираф», «Носорог», «Озеро Чад», конечно, не в экзотических «декорациях», а в тонких находках истинно поэтического психологизма.

Откровенно говоря, мне хотелось вдохнуть того воздуха Африки, которым дышали прославленные поэты, хотелось увидеть своими глазами то, что видели они, и что, возможно, сохранилось неизменным под небом современного Харара.
В город, куда под страхом смерти запрещался вход христианам, первым из европейцев проник под маской арабского купца англичанин Ричард Бёртон — в 1855 году. В то время Харар был столицей эмирата, ставшего частью Эфиопской империи через 32 года.

«...Харар — около одной мили в длину и полмили в ширину. Неровная стена, недавно отремонтированная, но лишенная каких-либо украшений, пробита пятью огромными воротами и поддерживается овальными башнями грубой конструкции. Материалом для домов и укреплений служат необтёсанные камни... склеенные глиной, как в древних галласских селениях. Единственным большим строением является Джами, кафедральная мечеть убогого вида с повалившимися вратами и двумя выбеленными минаретами в форме усечённых конусов... В городе есть деревья, но нет тех садов, которые придают восточным городам очарование... Улицы узкие, бегущие куда попало, с разбросанными повсюду кучами мусора, на которых возлегают шелудивые собаки…»

Говорят, нынешний Харар, точнее — его старинный район, не очень-то отличается от того, каким его представил потомкам Ричард Бёртон. Интересно, так ли это?

В течение веков этот мусульманский город был единственным перевалочным пунктом, через который проходили караваны от красноморских берегов Сомали в центральные области Эфиопского плато. Железная дорога из Джибути в Аддис-Абебу, строительство которой продолжалось двадцать лет (с 1897 по 1917), хотя и обошла Харар немного стороной, но не умалила его значение как важного торгово-промышленного и культурного центра одноименной провинции и как главного форпоста на восточной окраине империи.

Мы (я и мой спутник Иштван, работник венгерского посольства) выехали из эфиопской столицы по единственной с незапамятных времён грунтовой дороге до Дыре-Дауа, протяжённостью в 517 км и ныне идущей параллельно железнодорожному полотну.
(Ж.-М. Карре пишет, что именно Рембо первым из европейцев проложил на мулах этот маршрут из Энтото, будущей Аддис-Абебы).

Неважнецкая трасса до Аваш-Стейшн мне была уже знакома. По понедельникам вблизи этого селения на равнине, покрытой жёлтым «ковром» из жёсткой выжженной травы, собираются для обмена своими товарами караваны данакильцев и карайю (одно и галасских племён). Любопытно было заметить: причёски на головах мужчин-галласов уж очень напоминают… булавочные подушки. «На широкой галасской равнине», поэт видел:

Как саженного роста галласы, скача
В леопардовых шкурах и львиных.
Убегающих страусов рубят с плеча
На горячих конях-исполинах.

И как поят парным молоком старики
Умирающих змей престарелых…
И, мыча, от меня убегали быки,
Никогда не видавшие белых.

За мостом через ущелье реки Аваш начинается подъём. Оставив позади себя около 80 км, мы попадаем в Мьезо, селение, стоящее в конце саванны на развилке, Вправо — недавно доведённая до кондиции всесезонная дорога через горы Черчер; влево — древний караванный путь вдоль окраин Данакильской пустыни, его-то мы и выбираем. Этот уже давно непопулярный маршрут малодоступен в дождливый сезон для автомобильных колёс, зато он короче километров на двадцать. Избравшим его советуют заготовить запас бензина, моторного масла, воды, камер и инструментов, вплоть до лопаты и лебёдки.

Где-то между селениями Афдем и Гота нашу автомобильную тропу, петлявшую по каменистым ухабам (наверно, в седле мула было бы не так тряско), неожиданно пересёк глубокий ров (почти ущелье), по дну которого протянулась железнодорожная колея.
Перед спуском наше «Пежо» (мы ехали на авто Иштвана) в нерешительности остановилось. Противоположная сторона рва выглядела чересчур крутой. К тому же, едва перескочив через узкоколейку, мы должны были бы сразу же, под углом в 45 градусов, свернуть влево: так повелевала «трасса», дабы преодолеть крутизну.

Было ещё одно обстоятельство, осложнявшее ситуацию: после дождей почва противоположного склона подсохла недостаточно. Не забуксуют ли колёса? Не соскользнём ли мы по грязи вниз на железнодорожное полотно? В таком случае мы окажемся в ловушке — на дне рва, из которого нужно будет срочно выбираться, так как в любую минуту из-за горы справа может выскочить поезд. Риск был неизбежен. Была не была!.. Я, как водитель более опытный (по сравнению с Иштваном) сел за руль. Метров на десять дал задний ход, чтобы разогнаться перед тем, как нырнуть в неизвестность: лишь на скорости можно было преодолеть крутой скользкий подъём.

Только мы оказались на желанном склоне, а колёсам стоило почувствовать под собой твердую почву, как сзади раздался паровозный гудок: внизу, что и предполагалось, вылетел из-за откоса горы одновагонный поезд «литторино»...
На 10-часовом пути из Дыре-Дауа в Аддис-Абебу ему предстоит сделать 34 остановки и пройти более 350 км сквозь 29 туннелей. (Во времена Рембо и Гумилёва это расстояние можно было преодолеть не менее чем за 20 дней). А нам - до Дыре-Дауа всего-то около 70 км оставалось. Хотелось попасть в «цивилизацию» до темноты. И поскольку она всё ещё не наступала, мы поначалу решили продолжить свой путь, не заезжая в Дыре-Дауа, откуда до Харара чуть более 50 км, но - уже по асфальту! Кстати сказать, это цивилизованное дорожное покрытие – завоевание лишь последних десятилетий. А до того...

Общее впечатление от дороги по скалистому сухому бушу до стольного града восточной провинции я попытался выразить в стихах с несколько экзотичной окраской, однако вполне соответствующей реалиям окружающей местности и настроению путешествующих.

Камнями идём и песками...
«Близка ли дорога в Харар?»
Блистают озера, блистают
В лазурных миражах Сахар.

Светило расплавилось. Маслом
Измазался весь небосвод
И всей своей солнечной массой
Свалился на землю с высот.

Страна, опалённая солнцем, —
Жарой утомлённый молчун, —
Взирает на путников сонно
Пустынными ямами лун.

Во фляге вода на исходе.
С дороги не сбиться бы вдруг...
Но вот проводник мой находит
Под рваной попоной бурдюк.

«Туру!»* — говорит он серьёзно,
Воды наливает в ладонь
И мулу даёт осторожно:
— Пусть первым пригубит наш Конь!

Песками идём и камнями...
Вода в бурдюке горяча.
Корнями, как будто корнями,
Кусты над камнями торчат.

Пред нами причудливой формы
Скала, точно высохший гриб.
Над ней неизменный дозорный
И жадный до падали — гриф.

Песками мы шли и камнями...
«Так где же дорога в Харар?» —
«Она уже пройдена нами...»
В безлюдии лун и Сахар.

* Хорошо! (амхар. яз.)

И всё-таки мы заночевали в городе, появившемся на карте лишь в 190б году в качестве штаб-квартиры совместно строившейся франко-эфиопской железной дороги. Комфортабельный 6-этажный Рас-Хоутэл, самое высокое здание в Дыре-Дауа, находится в новом, так сказать, европейском районе, отделённом от туземных кварталов руслом реки.

Утро благоухало запахом жасмина. Бросив с балкона отеля прощальный взгляд на крышу коптского храма и императорский дворец, мы поспешили оседлать свое «Пежо».
Мчимся по Харарскому шосе. Прохладный воздух приятно обдувает кабину, не успевшую остыть после пробега по полупустыне. Пейзаж ласкает взоры: простор Рифтовой долины, плантации чата, главной (после кофе) экспортной культуры Харара.
Вдоль добротного шоссе с вереницами экзотичных путников - ряды высоких эвкалиптов. А вот и небесная голубизна озера Алемайя... Через 20 км открылся вид на древний город, раскинувшийся вдоль южного порога плато: нагромождение плоских крыш, минареты, блеск жести эфиопской церкви...

В годы итальянской оккупации в Хараре началось строительство улиц по европейскому образцу, где ныне расположились гостиницы, почтамт, правительственные учреждения, военная академия... Но мы, бодрые после ночёвки в комфортном Рас-Хоутэле, спешим в Старый город, за его каменные стены, охраняющие дух мусульманского средневековья.
О том, как выглядел Николай Степанович Гумилёв, добравшийся в своё время до Харара, можно судить по его письму к поэту Михаилу Кузмину (январь 1910 г.):

«Дорогой Миша, пишу уже из Харрара. Вчера сделал двенадцать часов (70 километров) на муле, сегодня мне предстоит ехать еще восемь часов (50 километров), чтобы найти леопардов. Так как княжество Харрар находится на горе, здесь не так жарко, как было в Дир-Абауа (Дыре-Дауа), откуда я приехал. Здесь только один отель, и цены, конечно, страшные. Но сегодня ночью мне предстоит спать на воздухе, если вообще придется спать, потому что леопарды показываются обыкновенно ночью. Здесь есть и львы и слоны, но они редки, как у нас лоси, и надо надеяться на свое счастье, чтобы найти их.
Я в ужасном виде: платье мое изорвано колючками мимоз, кожа обгорела и медно-красного цвета, левый глаз воспален от солнца, нога болит, потому что упавший на горном перевале мул придавил ее своим телом. Но я махнул рукой на все. Мне кажется, что мне снятся одновременно два сна, один неприятный и тяжелый для тела, другой восхитительный для глаз. Я стараюсь думать только о последнем и забываю о первом. Как видишь из этого письма, я совсем забыл русский язык; здесь я говорю на пяти языках сразу. Но я доволен своей поездкой. Она меня пьянит, как вино».

Впервые Харар упоминается в эфиопском сказании о походе (1329 г.) царя Амда Сиона против восставших мусульманских вассалов, в числе которых были и макуаннены (правители) Харара. В 1525 году этот город стал столицей Харарского султаната, власть в котором вскоре захватил провозгласивший себя имамом Ахмед-ибн-Ибрагим по прозвищу Грань, то есть Левша. Он-то и развязал в 1528 году 30-летний джихад против христианской Эфиопии.

В истории этой жестокой войны много героических страниц. А конец её — прямо-таки в духе классической театральной трагедии... Гибнет «злодей» Грань. Растёт жажда мести в сердце его вдовы по имени Дыль-Уонбэра. Нур-ибн-Муджахид, племянник прославленного имама, влюбляется в неё. Но гордая возлюбленная обещает взаимность лишь в обмен на голову победоносного эфиопского императора Галаудеуоса (Клавдия). В сражении с Нуром, принявшим командование мусульманской армией, Клавдий погибает смертью героя. Нур отсекает его голову и выставляет её в Хараре у городских ворот. Всё свершилось так, как хотелось мстительной красавице. Но одного не учла Дыль-Уонбэра: возмездия Свыше за пролитую кровь христиан. Три года в Хараре не выпадало ни капли дождя. Начался повальный мор от голода и болезней... что однако ускорило всеобщее умиротворение.

Итог этой 30-летеней войны двух «цивилизаций» мне представляется символичным: затянувшееся кровопролитие окончилось ничем, каждая из враждовавших сторон осталась, как говорится, при своих интересах. Что касается Харара, то он лишь через 300 с лишним лет попал под власть сначала египетского хедива, потом английской короны и затем уже христианского негуса. 23 июля 1892 года у харарского губернатора раса Мэконнына, кузена и советника Менелика II, в местечке Эджерса-Горо, неподалеку от Харара, родился сын Тэфери, будущий император Хайле Селассие 1. (Мэконнын, или Маконнен, означает «Сановный», а Тэфери – «Внушающий Страхи»).

Целый день мы бродили по Старому городу. Да, кажется, со времён Ричарда Бёртона здесь мало что изменилось. Узкие волнообразные улочки, высокие глинобитные заборы, серые стены домов (иногда 2-этажных) из ноздреватого известняка, скромные терраски, арочные проёмы для дверей и маленьких окон без стекол, плоские глиняные крыши с желобками по краям (для стока чрезвычайно редких дождей), жара, мухи и стаи тощих собак, исполняющих роль городских санитаров.

Вдоль улиц (без тротуаров) попадаются почти безлюдные лавочки армян, греков, арабов. Активная торговля идёт на магале - рыночной площади. Она буквально оккупирована женщинами с бусами на шее, с браслетами на руках до локтей, а то и до плеч. Харарки в цветных головных накидках, иногда - в узких шароварах, похожих на мужские пижамные штаны в полоску. Галласки (они в большинстве) отличаются своей оригинальной причёской: два клубка волос за ушами. На головах, как обычно, какая-нибудь поклажа.
На базаре тесно. Каждая торговка занимает площадку 2 на 2 метра. Некоторые примостились под шаткими навесами (кусок рогожи на четырёх деревянных подпорках). Продают на месте и вразнос всевозможные овощи и тропические фрукты, в том числе танжерины (то бишь мандарины, по-местному), соль, красный перец, маленькие круглые лепёшки из гороха, которые можно тут же обмакнуть в острую подливу и отправить куда следует. В изобилии текстиль, местные плетения и металлоизделия, в том числе из серебра.
«Закон» торговли — торгуйся до упаду! — соблюдается очень строго, иначе просто-напросто лишают доверия и уважения. Женские голоса сливаются с рёвом коз и баранов, ослов и верблюдов. Все что-нибудь жуют. В том числе люди, особенно мужчины. Они жуют, конечно же, чат, который кучами продаётся повсюду. К этой популярной у мусульман наркотической жвачке надо привыкнуть: горькая!
 
Харар — город с 60-тысячным населением. Здесь живут харарцы, данакильцы, галласы, сомали, арабы... Амхарцы, вроде бы, в меньшинстве: они, как-никак, а «колонизаторы». Белые европейцы — туристы, искатели экзотики — появляются (из Джибути) преимущественно во «французский сезон», в июле-августе. Но заглянуть за заборы частных домов им вряд ли удастся, разве что сквозь проломы и щели в старых стенах.
Там, во внутренних двориках, зелёные насаждения: иногда они выглядывают наружу в виде веточек эвкалипта, банана или смоковницы. Туда, в закрытую от чужого глаза тесноту, загоняют на ночь скотину. А сам Старый город пустеет уже к 6-ти часам вечера. Через час запирают и все шесть ворот его древней стены, которая, как сотни лет назад, стоит на страже средневековых традиций бывшей мусульманской твердыни.

Наступает неправдоподобная тишина. Мотор нашего «Пежо» кажется самолётным гулом. К 21.00 нужно поспеть на уникальное зрелище.

На горе, вблизи Харара,
Дом типичный для харарца:
Глинобитная хибара...
Удивительного старца!

У торца своей хибары
В ночь вонзил он стрелы-взоры,
В тишине ковал удары—
Кость о кость... Пугая горы,

Выл, орал и улюлюкал,
В рай манил, грозился адом,
Шмыгал носом, воздух нюхал,
Чуял: звери где-то рядом.

«Голодранцы из саванны,
Горной ямы и пещеры!
Знаю, нрав у вас коварный
И хитрей, чем у пантеры.

Вы мои сегодня гости.
Собирайтесь, дети ада!
У меня для вас есть кости,
Я купил их у номада...»

Закачались, будто в жиже,
Светлячки в ночном тумане...
Это же глаза!.. Всё ближе...
И гиены перед нами!

«Ну-ка, Смелый!..» В искушенье
Зверь храпел, сопел счастливо;
Взяв с ладони угощенье,
Прыгнул боком вниз трусливо.

«Вот Хромой... И Жадный вот он...
Эй, Малыш!..» — харарец кличет.
Всех по имени зовёт он,
В пасть гиенам руку тычет!

Слышу: под горою давка,
Стон, и вой, и лязг, и скрежет.
Звери стали громко чавкать
И зубами кости резать...

В раж вошёл и сам хозяин:
Встал, как есть, на четвереньки,
В зубы — кость... Да, он отчаян:
Ведь за смелость платят — деньги!

Отделяется от стаи
Вислозадая Царица,
Кровожадными устами
Норовит она вцепиться...

Вот — и поцелуй безумный!
Друг у друга — кость — зубами...
Удивляйся, мир подлунный!
Человек с гиеной — лбами!

...Вы такое не видали.
От Афара до Сымена
Честь ему!.. Харарцу дали
Имя — Человек-гиена.

В тот вечер мы с Иштваном были единственными гостями Человека-гиены, не считая, конечно, самих гиен. И не только гостями, но и участниками его удивительного ночного шоу. Мы тоже, собственноручно, угощали кровожадных зверюг бараньими рёбрами и мослами.

Возвращались в кромешной темноте по едва различимой, даже в свете фар, колее, окаймляющей с внешней стороны стену Старого города. Проехав мимо двух ворот, выбрались на центральную улицу Нового Харара. Она в свою очередь вывела нас почти на городскую окраину, к скромной гостинице, названной в честь наследного принца Асфа-Уосэна.

С рассветом мы поспешили в обратный путь на запад, но уже по новой дороге, оставив справа асфальтированное шоссе, ведущее к Дыре-Дауа. Через полсотни км дорога вывела нас из тенистой рощи, и мы очутились у кромки открытого поля, буквально запруженного людьми. Тысячи их грудились среди палаток и дымящихся с ночи костров, рассеянных по полю и окружающим холмам, на одном из которых возвышались кирпичные стены храма.
Над входом в святыню красовалось мозаичное изображение архангела с вознесённым над головой мечом. Обычно в такой позе изображают вождя небесного воинства — архангела Михаила. Но оказалось, что здесь — фигура другого архистратига — Гавриила, стража рая и начальника над духами помощи людям (по апокрифической Книге Еноха), и именно ему посвящена эта церковь в Кулуби, деревушке, где постоянно живет не более 200 человек.
Был четверг, 28 декабря. В этот день вся Эфиопия чествовала архангела, которого в русском православии почитают прежде всего как благовестника воли Божьей.

Мы сделали остановку. Иштван остался караулить машину, а я ушёл потолкаться среди паломников, съехавшихся в Кулуби со всех концов страны и надеющихся заручиться архангельской помощью в решении своих бед. Среди страждущих и обременённых, в том числе дарами «Мужу Божьему» (свечи, зонты, живность), много женщин, молящих избавить их от бесплодия. Много больных, калек... А вот — старик, на голове каменная глыба. Он совершил своё отягощённое ношей паломничество из деревни Алемайя, веря, что архангел Гавриил оценит его подвиг (30 км пешком!) и продлит его жизнь.

Храм в Кулуби, освящённый в 1892 году, был основан на месте, где, по преданию, губернатору Харара расу Маконнену удалось примирить всё ещё враждовавшие между собой общины — христиан и мусульман. С тех пор Эфиопская церковь постоянно подчеркивает эту миротворческую ипостась Св. Гавриила, как и его чудодействия во благо людей, независимо от их национальности и верования.

Наше возвращение домой по горной, не столь жаркой дороге через Гобо, Асбэ-Тэфери в Мьезо, а оттуда (по старой трассе) в столицу, прошло благополучно; наверняка, не без помощи благодатного архангела, которому и мы тоже, хочешь — не хочешь, а поклонились.
Вспомнились первоначальные строки стихотворения Гумилёва – «Галла»:

Восемь дней от Харрара я вёл караван
Сквозь Черчерские дикие горы
И седых на деревьях стрелял обезьян,
Засыпал средь корней сикоморы.

Но почему праздник в Кулуби приурочен к 28 декабря?.. Как объяснил мне уже в Аддис-Абебе священник Аба-Дэгу, богословы высчитали, что именно в этот день, согласно иудейским текстам, архангел Гавриил вывел трёх отроков невредимыми из «пещи пылающей», куда их загнал вавилонский царь Навуходоносор за отказ служить кумиру язычников.

…Старшеклассник по имени Абдул долго водил нас вокруг харарской мечети по серым улочкам с высокими стенами. Наконец в нерешительности остановился и указал пальцем на старую деревянную дверь, ведущую во дворик, где виднелся лестничный пролёт и полуразвалившийся «особнячок» с осколком витражного стекла в оконце. Не бывший ли это «офис» фактории Артюра Рембо?..

- Зысыс френдж Римбо бет, гета!
Это сочетание искажённых английских и амхарских слов, должное означать «Это дом иностранца Римбо, господин!» - гордо протараторил Абдул, родственник Рахмана Джами, харарского лавочника, продающего на магале женские платки. Джами!.. Надо же, какое поэтическое имя! (Джами Абдуррахман — ирано-таджикский поэт-суфий, живший в 15 веке).
Выдав довольному Абдулу гонорар, я тоже остался довольным: так хотелось принять на веру слова нашего «гида» насчёт «римбабета»!
Искать в Хараре какие-либо следы пребывания здесь Гумилёва было тем более бессмысленно.

(При написании этого очерка был использован текст главы 33 из книги Вадима Розова «В стране последнего негуса. Воспоминания журналиста», М., ООО «Ритм», 2008. – 540 с. с 430 фото автора).

P. S. Поэты часто бывают пророками. К таковым можно по праву отнести и Николая Степановича Гумилёва. Есть у него стихотворение под названием «Сахара». Приведу из него три заключительных катрена:

И, быть может, немного осталось веков,
Как на мир наш, зелёный и старый,
Дико ринутся хищные стаи песков
Из пылающей юной Сахары.

Средиземное море засыпят они,
И Париж, и Москву, и Афины,
И мы будем в небесные верить огни,
На верблюдах своих бедуины.

И когда, наконец, корабли марсиан
У земного окажутся шара,
То увидят сплошной золотой океан
И дадут ему имя: Сахара.

О, как не хочется, чтобы это «пророчество» сбылось!
Но если серьёзно взвесить все достижения современного прогресса с его столь «необходимыми» запасами оружия, способного в любую минуту опустошить планету…
Но если принять во внимание экспансию «хищных стай», нет, не песков, а псевдо-мусульманских фанатиков, творящих повсюду террор, разруху и смерть…
Но если вспомнить и о сотнях-сотнях тысяч беженцев из мусульманских стран Востока и Африки, уже, словно песок, рассеянных по городам и весям Старого Света…
То рисуется вполне реальная картина, в которой мы, как бедуины, кочуем «на верблюдах своих» по «золотому океану» новоявленной Сахары, лишь «в небесные веря огни».