Синай. каир

“... Отель назывался Victoria. Мы вошли в холл. За спиной портье, чуть выше его лысины, красовались три жухлые звезды. Я спросил сигарет, мне выдали пачку Мальборо. Чуть позже, ключи от номера. Моххамед сказал, что утром, после завтрака, они меня заберут. Откуда-то, из темноты, вынырнул низкорослый носильщик, взял мои вещи и повел к лифту мимо каких-то сухих громадных декоративных павлинов.  На третьем этаже, в конце тускло освещенного коридора,  он показал мне мой номер. Номер был прост и лаконичен. Белые стены, высокий потолок, старенький телевизор, глухие ставни на окнах. Не было даже никаких картинок на стенах. Когда он ушел, я открыл ставни окна с видом на улицу и закурил. Внизу, за баками с мусором, в густой тени лежали четыре человека в лохмотьях. В ближайшем переулке еще шатались какие-то личности, но город уже засыпал.
Весь следующий день меня возили по отелям  “Рамзес”, “Хилтон”, “Мариотт” и другим гостиницам - попроще. Фотографируя  общий вид отеля “Рамзес” с пешеходного моста, я чуть не уронил на асфальт, мгновенно раскалившийся на солнце фотоаппарат; в “Мариотте”, на втором этаже видел, как двое дружков, поддерживая за руки, волокли куда-то пьяного молодого шейха. Холлы были забиты толстыми, увешанными золотом арабскими бабами. Многие были в парандже. Я заметил, что паранджу любят старухи и толстухи.
Каир раскрыл свои жаркие объятия.
В отель меня привезли, когда стало темнеть. У входа сидел полицейский в пыльной форме. Он расположился прямо на земле. Казалось, он спал. Автомат валялся рядом.
-    Пока, Моххамед. Увидимся завтра.
Сумку с техникой я оставил в номере, ключ сдал портье. Уже  пол седьмого –  стемнело быстро, почти без сумерек. Не успел я пройти и двадцати метров, как ко мне пристал пожилой чистильщик обуви в помятой выцветшей  чалме с деревянным  ящиком под мышкой, и стал нудно предлагать почистить мои кеды. К нему присоединился  босоногий мальчишка, решивший всучить какие-то пыльные фрукты, которые он вез на деревянной тележке. Это была узкая улица старого квартала, которая вела на оживленный проспект Мубарека.
Хорошо бы выпить пива.   
В первой продовольственной лавке пива не оказалось. Не оказалось его и в других. Раскаленный воздух заставлял блестеть все предметы, на который падал резкий электрический свет фонарей.  Черные лица прохожих лоснились под чалмой и кепкой.
- Мне пива дайте, пожалуйста, - спрашивал я,  умоляюще.
И каждый раз торговец протягивал мне маленькую зеленую банку безалкогольной “Баварии”.
Я шел медленно. Каир, как большой змей, втягивал постепенно меня в свое черное нутро. На улицах повсюду дымили кальянные. Там арабы пили красный чай и смотрели телевизор. Фруктовый аромат застилал глаза. Между четырех шестиэтажных зданий неопределенной архитектуры и цвета, лепившихся тесно друг к другу,  жизнь текла несколько в неожиданном ритме. Каждую секунду рядом происходило какое либо действие: два человека машут мне рукой рассевшись на мятом капоте проезжавшего мимо старого Форда  гортанно выбрасывая неизвестные мне фразы, шофер исступленно сигналит в общем хоре таких же диких водил,  чья-то худая рука тянется мимо моего носа за грубым кувшином с водой, которые - оказывается - стоят в специальных железных подставках по всей улице, как цветы в горшках провинциальной поликлиники. Под ногами, из квадратной, пробитой прямо в асфальте ямы, вылезают перепачканные солидолом рабочие с цигарками в зубах. Ругаясь, они вытягивают из нее какие-то полусгнившие кабели; рядом с ямой ревет, облизывая время от времени залитые слезами грязные губы, чей-то мальчик, его никто не успокаивает, потому что он никому не нужен; две старухи торгуют какой-то шнягой, их товар чуть не раздавил своим ржавым скутером мужик в зеленой рубахе, истошно сигналя он явно переживал за приделанную к багажнику целую стопку коробок с куриными яйцами. И, как апофеоз, в трех метрах за колонной, в укромной тени, сидели на земле двое - используя шприц, вкалывали друг другу какую-то гадость.
Чем  дальше я продвигался, тем труднее было идти. Толпа нарастала и, вскоре, вся улица превратилась в один сплошной базар устроенный предельно просто: на земле лежит кусок ткани, на ней товар, перед ней продавец. Ткань, товар, продавец; ткань, товар, продавец. И так - до бесконечности. Одинаковые торговцы, как стая крупных птиц, слетевшаяся в тесный переулок. Товар дрянь, продавцы истошно вопят, убеждая в обратном, покупатели вопят тоже –  все орут. Меня уже тошнит, я пью воду из бутылки и, продираясь сквозь это человеческое месиво, которое тянется ко мне своими грязными ручонками - в которых нет пива -  уже вижу вдалеке, поверх голов, пустой переулок.
Этот переулок вел неизвестно куда, был кривым и  почти безлюдным. Большинство окон закрыты ставнями, но кое-где горел свет. Маленькая хилая лампочка тускло освещала нутро подъезда. Дверь в него оказалась выломанной, лестница, ведущая на второй этаж, засыпана песком до самого потолка. Рядом с этим безнадежным подъездом стояли два пьяных мужика и, пошатываясь, выясняли отношения. Попросту, они ругались матом на  арабском языке, то и дело пихаясь. Значит я на верном пути. Пивная оказалась через дом напротив. Из полуподвального помещения доносились вопли.
Пиво называлось СТЕЛЛА. Три градуса, большая бутылка, холодное - было завернуто в газетную бумагу.  Найдя столик в углу, налил себе стакан. Думал, посижу спокойно отдохну  и пойду дальше. Но, пиво пришлось пить быстро, мелкими глотками: пивная была простая, а мужики вокруг тоже. Наверное, здесь не любят лиц славянского происхождения. Неодобрительные взгляды арабских пропойц выгнали меня на “свежий воздух”.
С последними глотками переулок кончился, и взгляду, как обычно выражаются, открылся чудный вид. Вид на  громадную площадь в самой середине старого города. Гигантская мечеть казалась задней стеной обширной театральной сцены. Здесь было всего много. На переднем плане сотни столиков, тысячи празднично разодетых горожан, море стульев, огней, стаканов, браслетов на запястьях, тарелок, еды,  воды, официантов, мусора, сумочек,  звезд на небе, сигаретных окурков. Здесь было даже много женщин, что само по себе удивительно.  На заднем плане, под стеной мечети, валялись всякие калеки и убогие. Черные и грязные - издалека казалось, будто под стеной мечети лежит груда обгоревших тел. Рядом водили хороводы с бубнами какие-то парни в чалмах. Отовсюду гремела музыка. В одной из лавок я вдруг увидел в продаже виски и тут же совершил глупость – купил двести пятьдесят грамм. Целый час проболтался я на этой площади, заворожено разглядывая черную толпу в красных огнях и песнях, отбиваясь от попрошаек, допивая тайком свой флакон. Мне, вдруг, стало казаться что я в аду, и это прекрасно.
Надо сказать, эти двести пятьдесят грамм ударили мне по голове таким железным листом,  что вся площадь расплылась перед глазами, как акварель на мокрой бумаге. Дальше - обрывки и фрагменты. Куда и зачем идти? И - главное - как? Да, это были уже вопросы. Вероятно три квартала в эту сторону, и уже где-то там отель. По этой улице еще ходить не приходилось. Опустевшая кальянная с маленькими круглыми столиками мелькнула справа. Грязный пол... надо присесть где-нибудь под вентилятор. Вот подошел старичок, коричневый сморщенный... улыбается. Что-то спрашивает. Я, наверно, киваю. Приносит кальян. Уголек дымится на табаке. Попробовать яблочного дыма? Плитка на стенах у вас тут облупилась. Уже поздно. Две или четыре затяжки. Начинает мутить по настоящему. Воды. Или чаю. Где моя гостиница? Надо уходить, старичок улыбается вслед. Иду. Целый квартал в беспамятстве. Потом еще один. Повсюду на земле фруктовая кожура и бумага. Какие-то парни, трое или четверо, с недобрыми лицами... Подошли, стали меня разглядывать. Один из них веселый и с палкой. Надо улыбнуться что ли, выразить радость, а то уж совсем тошнит. Да надо с ними поговорить. Может полегчает. Но мы друг друга не понимаем. Их голоса звучат так, будто они сердятся. Этот, с палкой, замахивается. Наверное, хочет ударить. Шутит что ли? Ох, как же мне плохо. Зачем ему эта палка, и где эта чертова  “VICTORIA”?
Меня, наконец, тошнит прямо на какие то рваные газеты. Парни о чем-то переговариваются и уходят прочь. ...”