Колбаса

– Ма-асква-Товарная, – напирая на «а», прогундосил динамик над дверью. Электричка дернулась и стала. Спрессованная толпа в проходе грузно качнулась. Усатый дядька, всю дорогу цеплявшийся за багажную полку над моей головой, едва не плюхнулся мне на коленки.
– Гражданин, осторожней! – строго сказала мама. – Здесь ребенок.
Дядька забормотал извинительно, а мне подмигнул: ничего, мол, скоро приедем. Я вздохнула.

Москва за немытым стеклом тянулась уже давно, с тех пор, как проехали Сортировочную, и состояла пока что из железных заборов и серых многоэтажек, облепленных неопрятными, похожими на заброшенные гнезда, балконами.
Но там, куда мы ехали – было все: башни, музеи, бульвары, фонтаны... Там упирались в облака зубчатые стены Кремля и над ними высоко-высоко полыхали красные звезды. Скоро я их увижу. От этой мысли опять захватило дух, и сразу забылась бессонная ночь на скрипучей боковой полке, вокзальная неприкаянность, и зябкое зевотное утро в вагоне электрички, где из тамбура несло дымом, и от сквозняков леденели ноги на тряском полу.

Еще подумалось (и не без гордости), что Элька с Иркой мне сейчас ужасно завидуют. Когда я объявила, что мы едем в Москву, Ирка-межедворка – поджала губы, будто обиделась, а добрая Элька вздохнула: «Счастливая…»
– А я зато в Орел ездила! – с вызовом сказала Ирка.
Чуя, что всегдашнее первенство от нее ускользает, она говорила так, будто Орел – чужедальнее место, а не соседний городок. Но теперь перевес был мой, и хвастунья сама это знала.
– В гости едете? – спросила Элька.
– Нет, мы так просто… погулять, – как о самом обычном деле, сказала я.
– А, за колбасой значит… – с презреньем заключила Ирка.
– Балда! – обиделась я. – Причем тут колбаса? Это же столица! Там кремль и… вообще, – от возмущения я растеряла слова.
– В Москву все за колбасой едут, – снисходительно, как маленькой, объяснила она. – Ты что, не знаешь?
– Зря ты, Ирочка, так думаешь, – осадила ее Элька. – Не все, такие как вы.
– Ага, – поддакнула я, и улыбнулась ей благодарно.
– Ну, посмотрим… – отступая, ухмыльнулась Ирка, – поглядим, чего они привезут.

Мы подъезжали. Огромный сутолочный город льнул к стеклам, надвигался путаницей проводов, нависал громадой вокзала.
– Ма-асква-Курская. Конечная, – прогнусил голос над нами.
– Держись крепче, – велела мама.
Вокруг нетерпеливо ворочалась и шумно дышала стоголовая масса. Я вцепилась в скользкий рукав маминой шубы. Нас подхватило, повлекло к рычащим раздвижным дверям – в лицо ударил холод, колючий, приправленный гарью и мазутом воздух Москвы.

С перрона нас втянуло в мрачную кишку подземного перехода, где в кафельных берегах колыхалась чемоданная река, текущая в метро.
– Поедем на эскалаторе? – волнуясь от встречи с неведомым, спросила я.
– После… – отмахнулась мать, отыскивая в путанице дверей и людском коловращении ход наружу. Мы вышли на бурлящую улицу, набитую народом, машинами, тесно стоящими большими домами, влились в шумный поток, потекли вместе со всеми, словно знали куда.

Я крутилась на ходу, боясь пропустить хоть что-то в этом необыкновенном городе. Вот она – Москва, стучало у меня в голове – распрекрасная… Мы верно к Кремлю идем.
– Ой, вот же он! – обрадовалась мама.
– Где? – я не видела ни стен, ни башен.
– Там, – она махнула рукой через улицу, где в витринах гастронома тускло светилось зимнее небо. – Пойдем-ка, – она потянула меня за руку.

Внутри толпились и толкались какие-то бабы с узлами и пропахшие куревом дядьки. Я увидела усатого из вагона – он глядел хищником, и меня не узнал.
– По сколько дают? – деловито выглядывая из-за спин, уточнила мама у тех, кто был ближе к прилавку.
– Как обычно, – ответили ей, – палка в одни руки.
Придется стоять, поняла я.
– Микояновская, – повернувшись ко мне, довольно сообщила мать. – Повезло.
– Ма-а, – безнадежно затянула я, – может ну ее – очередь эту, а? Пойдем лучше Москву смотреть.
Она глянула вскользь:
– Успеешь насмотреться. Вот купим сейчас…
– Мам, – меня охватило отчаяние, – мы разве для того сюда ехали? Ты за этим меня взяла? Ради колбасы, да?
– Не глупи, – рассеянно возразила она, осматривая выставленные на полках рыбные консервы. – Пора бы понимать. Надо же, и сайра у них есть…
Стоявшая впереди тетка, обвязанная пуховым платком, обернулась с укоризной:
– Глупая, – сказала она, – Двоим-то вам больше дадут!
Не прошло и часу, как затянутые в целлофан пахучие снаряды легли в нашу сумку. Туда же отправились три банки сайры и кило сыру.

На Красной площади, когда мы наконец добрались туда, воздух уже начал синеть. После гремящей духоты метро здесь было свежо и торжественно, как на открытке. Я сразу узнала башни и звезды, треугольные силуэты ёлок и ленинский мавзолей, к которому тянулась молчаливая темная длинная-предлинная очередь. Я счастливо вздохнула: все это вправду есть – и я вижу своими глазами.

– Давай тоже пойдем туда, – с надеждой сказала я маме.
– Одурела? – возмутилась она, перекладывая в другую руку тяжелую сумку. – Еще и тут стоять!
– За колбасой, значит, можно, а к Ленину – нет? – вспыхнула я.
– Не ори, – испугалась мама, – милиция кругом… С чего околевать на морозе? В тепле бы посидеть, – устало вздохнула она.
Мне сделалось жаль ее.
– Давай понесу, – я забрала у нее сумку.

Вдоль кремлевской стены тянулся оснеженный старый парк. Сети ветвей еле цедили свет дня, и сумерки стояли в его аллеях. Мы нашли сиявший теплым светом киоск с улыбчивой тетенькой внутри:
– Хотите в Кремлевский дворец на концерт ансамбля солдатской песни и пляски?
Мы конечно хотели.

Громадный дворец, снаружи блиставший стеклом и белым мрамором, внутри походил на обтянутую алым бархатом коробочку для колец и был почти пуст. Мы сели на лучшие места, засунув отмотавшую все руки сумку под кресло, и стали смотреть на ладных военных, выписывавших резиновыми ногами такие кренделя, какие нормальные ноги выписывать не могут.
Мы хлопали им изо всех сил, стараясь восполнить гулкую пустоту зала. Потом на сцену выбежал солдатик – Вася и… посмотрел на меня так, что аж жарко стало. Он хотел ко мне, но друзья хватали за ремень и пели: «Ой, милок, ой Вася-Василек!» На прощанье он послал воздушный поцелуй и помахал пилоткой. Все солдаты на сцене улыбались.

После концерта мы вышли в сине-золотой вечер – бродить. Мама была права, я успела насмотреться – голова кругом пошла от незнакомых улиц. Ноги заплетались от усталости. Но присесть было негде, всюду сновали толпы. Я то и дело сонно опускала веки, смотрела, как расплываются, сливаясь в сплошные пятна света, бесчисленные городские огни. (После я научилась так «представлять Москву»: сильно щурясь, множила перед глазами огни – и в памяти тут же вставал неохватный суматошный бесприютный город.) Куда девалась моя утренняя радость? Ведь Москва ни в чем не обманула… Она слишком большая и несуразная, чтоб полюбить, разочарованно поняла я, и слезы потекли сами – без усилий и без удержу.
– Ты что? – удивилась мама. – Ты может, есть хочешь? Колбаски дать?

От сочувствия стало еще горше. Есть уже не хотелось, голод прошел, а когда был, не нашлось места утолить его – не жевать же колбасу среди столицы – некультурно! Я хотела объяснить маме. Она пожала плечами: «Чепуха! Кому ты тут нужна!»
Точно, – подумала я, – никому. Хоть грызи колбасу прямо на улице, хоть умри – никто не глянет! Вот значит, какая Москва… В ней все есть, и никто никому не нужен.
– Хватит реветь, – сказала мама, – слезы застынут.
Дома сказала бы: «Стыдно, люди смотрят», а тут – «слезы застынут».

Я послушно вытерла щеки варежкой.
– Ничего, – сказала мама, – скоро поезд, там и поешь. Только надо купить что-нибудь в дорогу.
Она оглядела улицу. На углу мигала вывеска «Галантерея».
– Пряжки! – вспомнила мама, – Нужны пряжки. Я сбегаю, а ты… вон, видишь Хлебный? Купи булку и… не знаю, что хочешь, – она сунула мне рубль и подтолкнула в спину.

Я пошла по длинной улице к стеклянной, будто из толстого льда сделанной двери. В магазинном тепле покупатели осаждали белую и неподвижную как айсберг продавщицу. Ее высокий колпак на взбитых волосах торчал над головами, как труба парохода над волнами крутых кудрей. Перед ней на прилавке стояли ряды прозрачных коробок с вермишелью, рожками, лапшой, фасолью, круглыми конфетками без оберток. В самом конце был цветной горошек – розовый, желтый, голубой, сладкий снаружи и отчаянно кислый внутри.
Я купила батон, плавленый сырок «Волна» и этих конфет.
– Много не бери, – сворачивая кулек из серой бумаги, покачала трубой продавщица. – Они давнишние.

– И правда, не угрызешь, – согласилась мама, попробовав горошек, когда мы уже сидели в поезде. Я бросила его в чай вместо сахара и, дожидаясь, пока растает, стала смотреть на плывущие в черной глубине окна огни Товарной, потом Сортировочной…

Назавтра пришли Элька с Иркой.
– Ну как Москва? – спросили они.
Я рассказывала, Элька слушала и кивала, а Ирка вертелась и норовила вставить свое: «А вот в Орле…»
– Колбаски-то привезли? – спохватилась она, когда рассказ подошел к концу.
Я отрезала им по большому куску.
Ирка, едва куснув, показала нам большой палец:
– Вкуснота! Сразу видно, московская! – заявила она.
– А, по-моему, наша вкуснее, – сказала Элька. И опять я была ей благодарна.