Кафе У двух бонз

Дядюшка, конечно, учудил: отбыл в лучший из миров, не оставив завещания. Следствие было предсказуемым: большая и не очень дружная семья брата-мусью погрузилась в пучину многолетнего дележа движимого и недвижимого имущества - обломков некогда обильного, скопленного веками, но в бурях минувшего века изрядно (и, по версии сторонних и не всегда доброжелательных комментаторов – впустую) растраченного фамильного достояния. И ладно бы дядюшка был русским – ни слова упрека не проронили бы в его адрес: мы, русские, в таких делах пугливы, суеверны, боимся потревожить призраков туманных наших болот, да и чего греха таить, не очень-то верим в могущество тленной бумаги; ежели кто и пересилит себя, отпишет нажитое непосильным трудом имущество внучатому, например, племяннику, в случае же преждевременной кончины оного троюродной тетушке последнего, а если и она покинет юдоль людскую раньше срока, то падчерице ее свекрови – привкус сомнения, что все произойдет точно по писанному и гипотетическая падчерица станет счастливой наследницей, все равно отравит плоды чуждой нам веры в разумное мироустройство и силу людского закона.

Дядюшка, однако, был парижанином. Объяснять отсутствие завещания на пороге столетнего юбилея боязнью славянских духов в данном случае не стоит – добрый католик презрел устои, скорее всего, по причине завидного, хоть и несколько избыточного (а по версии тех же комментаторов – даже и безответственного) оптимизма. 

Бывает ли оптимизм безответственным?  В Париже середины девяностых, где случились описываемые события, он оказался именно таковым, к вящей радости десятка адвокатских контор первого аррондисмана. Пятая республика не признает полюбовного раздела – старшему сыну дом, среднему осла, младшему кота в сапогах, как в старой сказке (а в нашем случае одному шале в Шамони, другому доходный дом в Нейи, третьему виллу на Мартинике, четвертому ферму в Провансе, пятому загородное имение, а младшему, брату-мусью, вместо кота в сапогах мансарду с видом на парк Тюильри и набережную Вольтера). Такое только в сказке бывает.

В парижской же действительности наследникам пришлось нанять адвокатов из шести разных контор, оплатить заключение об отсутствии конфликта интересов (седьмая контора), затем выбрать оценщика движимого (восьмая) и недвижимого (девятая) имуществ. Оценщики определили стоимость наследства. По мнению наследников - весьма завышенную, но опротестовать ее они могли, только наняв независимую (десятую) контору, гонорар которой вдвое превысил бы разницу между назначенной ценой и той, которая казалась им справедливой, так что на затее поставили крест. В финале последует выплата пятидесятипроцентной пошлины и счастливый момент вступления в права наследства, вернее, оставшихся от него рожек да ножек, но до финала еще далеко, пока же руинами дядюшкиной империи управляет семейная ассамблея. По закону ассамблея собирается раз в год, в промежутках же адвокаты наследников составляют свод взаимных претензий и притязаний, раздувая пожар обид, словно уголья угасающего костра.

Здесь автор предвидит массовый исход читателей этой унылой саги и решительно сворачивает описание юридических обстоятельств в тщетной попытке оный исход предотвратить.


***
 

Главное было – не придавить великого философа.

В том, что философ был велик, сомневаться не приходилось. Об этом сигнализировало все – и петлица ордена почетного легиона на лацкане превосходно сшитого пиджака, и экстатический восторг, с которым внимали его речам месье и мадам напротив, будто до беседы с ними снизошел дух Платона или, на худой конец, Витгенштейна, и то, что мой французский отказал на энной минуте невольного прослушивания сентенции о прозрениях постструктурализма, словно третья ступень бракованной ракеты.

Совместное пространство мы использовали по очереди. Завершив очередную максиму (слушатели при этом сияли так, будто бы им открылся секрет вечной жизни), он складывал ручки в молитвенном жесте – в этот миг я успевал отщипнуть кусок омлета. Затем он переходил к следующему тезису.

Напротив меня, в состоянии глубочайшей печали, сидел брат-мусью. Он тоже поедал свой омлет урывками – боялся придавить хрупкую японскую старушонку в очках от Фенди. 

Найти свободный столик в легендарном кафе поэтов и философов «У двух бонз» на Сен-Жермен де Пре в обеденный час – затея почти безнадежная, но, как известно – никогда не говори никогда. Я слонялся по Латинскому кварталу в ожидании друга (семейная ассамблея затягивалась), официант, развернув группу американских туристов, незаметно подмигнул – я втиснулся за крохотный столик, а вскоре подъехал и брат-мусью.  Предыдущие ассамблеи погружали его в пучину депрессии – и нынешняя не стала исключением.

- Удалось? – спросил я, заранее зная ответ.

Мой друг горестно покачал головой и принялся ковыряться в омлете.
Не удалось. Планы реконструкции чердака с видом на набережную Вольтера снова не были утверждены сутяжничающими родственниками. В качестве ответной меры брат-мусью заблокировал продажу виллы на Мартинике и расписание аренды шале в Шамони.

- Но имеют ли текстологически организованные словоформы пределы имманентной коммуникативной стратегии? – вопросила мадам, пожирая глазами великого философа. Я прижал локти к корпусу, давая ему свободу маневра.

- Это интереснейший вопрос! – осчастливил он даму ответом  и далее низверг текстологически организованный словесный поток, на поверхности которого то там то сям мелькали «структурология», «грамматология», «онтология» и прочие придуманные для умных людей слова. 

Японка в Фенди отправилась фотографировать статуи тех самых бонз, что за два века кого только не видели – Андре Жида, Жака Превера, Пикассо, Батая, Аполлинера -  теперь же вынуждены были любоваться на разноязыкую толпу, русского бездельника и его парижского дружка, бредущего по тропе юридической войны.

- Но тогда получается… - изумленно прошептал месье, - что… Хайдеггер… ошибался?
Я прижал локти к бокам.

- Bien sur! – возопил почетный легионер. – Bien sur! Разумеется!

Брат-мусью покачал головой. Переживал ли он за Хайдеггера, или за свой чердак – кто теперь даст ответ?

- Главная ошибка Хайдеггера заключалась в том…

Далее на вольных и невольных слушателей пролился очередной поток, в котором барахтались (только из опознанных) Ницше, Гуссерль, Дильтей и Кьеркегор.
Вольные слушатели замерли, потрясенные открывшимися глубинами.

Я посмотрел на брата-мусью.

Он снова покачал головой и на великолепном, но не очень уместном в сложившихся обстоятельствах русском языке вынес вердикт:

- Какую х..ню он говорит…

***
 
И все же я не стал бы списывать этот день в архив по графе «очередной бессмысленно прожитый».

- А часто родственники посещают твой чердак? – спросил я, ничего конкретного не имея в виду (ремарка вписана по требованию моего адвоката), когда мы проходили мимо памятника Тарасу Шевченко у украинской церкви.

- Jamais! – ответил мой друг. Никогда. - А почему ты спра… (начал было он, но вдруг замолчал. Зерно упало на благодатную почву).

На  рю Мазарэн он выглядел так, будто обдумывал неожиданную, нестандартную, возможно, даже не вписывающуюся в общепринятые рамки, но сулящую изрядные выгоды комбинацию.

Когда мы вышли на набережную у моста Сюлли, брат-мусью являл собой пример человека, который принял трудное, но единственно правильное решение.