Феникс

Я родился летом. Обычным жарким летом с его знойными, раскаленными добела днями и душными ночами с тяжелым неподвижным воздухом. Лишь летний ливень приносил прохладу и … разрушения: чудовищные потоки воды обрушивались, как небесный молот и с ревом неслись по грешной земле, сметая все на своем пути. Такой дождь не мог напоить страдающую от невыносимой жажды землю – он лишь терзал ее растрескавшуюся плоть и смывал верхние пласты земли вместе с растениями и деревьями. Но хотя бы на короткий срок приходила какая-то прохлада, а затем… безжалостное солнце снова взбиралось на свинцово-серое небо и свирепо взирало на жалкие попытки людей защититься от него.

Люди гибли тысячами, сотнями тысяч. Кто от жары, кто от летних ливней, кто от зимней стужи, не менее яростной и жестокой, чем летнее солнце. Еще были болезни… Несмотря на то, что солнце, дождь, ветер и мороз превращали некогда зеленую планету в пустыню, голода не было. Он был побежден еще в середине столетия, когда, наконец, удалось вырастить полноценное мясо из пробирки. Теперь Земля  легко могла прокормить двадцать миллиардов жителей и даже больше, только вот население начало уменьшаться. И вовсе не из-за природных стихий. Медицина шагнула вперед еще в начале сороковых и к концу двадцать первого века научилась бороться почти со всеми болезнями. Сначала грипп, затем СПИД, а потом, наконец, и рак и многие другие болезни, ранее считавшиеся неизлечимыми, были побеждены. Но…

У этой болезни нет переносчиков, нет инкубационного периода, нет ранних симптомов, и лечения тоже нет. Она приходит неожиданно: человек смеется и радуется жизни и счастливый ложится спать, а просыпается уже молчаливый, хмурый. Сначала пропадает аппетит, затем сон. Родные суетятся вокруг него: кормят, веселят, дают на ночь снотворное. И он ест, натянуто улыбается, и, выпив снотворное, крепко спит. Но если прекратить его тормошить и заставлять есть, то сам он будет лишь лежать, не шевелясь, на кровати и смотреть в потолок. Одиноких так и находили в собственных постелях с открытыми глазами, смотрящими на звезды сквозь потолок. Но даже если семья прилагала все силы вкупе с молитвами и стараниями лучших врачей – итог всегда одинаков. А врачи лишь недоуменно разводили руками: симптомы налицо, но только вот никаких причин болезни нет и чем эти симптомы вызваны неясно.

И люди угасали один за другим. Сначала сотни, а теперь уже десятки тысяч, и эта цифра росла изо дня в день. От этой болезни умирали все – и взрослые, и дети и даже старики – возраст, пол и национальность не имели значения. Сначала считали, что причина этой так называемой “болезни угасания” лежит в психологии человека, мол, он теряет интерес к жизни и постепенно умирает. А докторов, которые считали это болезнью, называли шарлатанами и высмеивали, пока однажды ею не заболел один из основателей Всемирной корпорации здоровья. Лучшие умы мира пытались спасти его, после того как психологи отвергли предположение, что жизнь ему наскучила, тем более, что он сам умолял спасти его. Вот это и было самое страшное: человек понимал, что он умирает и просил его спасти, только тело его все равно угасало день за днем…

Б-ррр… Что-то в сторону меня совсем занесло, я ведь начал свои воспоминания с того лета 87-го, когда родился. То есть, конечно, я не помню, как родился, это родители рассказывали мне позже. Про тот внезапный ураган, который разрушил наш городок, и про ясные солнечные дни после него. Во время урагана погибло всего четырнадцать человек, несмотря на то, что большинство домов были разрушены, а оставшиеся лишились крыш. А на следующее утро к нам в город пришел огненный рок. И приходил снова и снова каждое утро, лениво тянулся через все небо к другому краю горизонта, забирая каждый день несколько десятков жизней. Мы проклинали солнце-убийцу, а ведь в далекие времена люди восхваляли его за то, что оно дает жизнь. Теперь видимо оно решило вернуть этот долг.

Еще мы проклинали солдат, которые перекрыли все дороги и никого не выпускали из разрушенного города, требуя, чтобы мы отстроили его. Они привозили воду, еду, стройматериалы, врачей, но убивали всех, кто пытался сбежать ночью, или вечером. А тех, кто бежал утром, они не стреляли, лишь делали ставки, как далеко он сможет убежать, прежде чем упадет на раскаленную землю. Вечером они снаряжали джип, который привозил тело, и определяли, кто из спорщиков оказался ближе всех и выиграл “жареное пари”.

Как мог младенец выжить в таких условиях? Раньше, будучи наивным мальчишкой, я вопрошал: как я выжил в том аду? Но позже я узнал, что это далеко не ад. Поэтому вопрос изменился: как я выжил там? И мои родители выжили, и некоторые соседи. И город тогда отстроили, и мы остались жить в нем. Вот только не бывает счастливых концов, они только в сказках. Сначала все вроде шло хорошо. Сильных перебоев с электричеством не было, и кондиционеры исправно наполняли комнаты прохладой, разрушительные ураганы проходили мимо, и зимы мы тоже переживали более менее благополучно. Но огненный рок беспощаден, и от него нельзя скрыться. Мой отец тогда все-таки обгорел на солнце, не очень сильно, и ожоги зажили, и он еще десять лет радовал нас с сестрой своими историями… Многие в нашем городке после того лета умерли от рака, “солнечного рака” как его назвали. Да, он лечиться, и довольно легко. Но лишь если ты можешь оплатить лечение… Ненавижу лето.


Встреча

Этот осенний день тоже был обычным, самым обычным из всех. Тот же мелкий занудный дождь, что и всегда, та же слякоть и сырость. Именно поэтому я и люблю осень – солнце редко пробивается сквозь низкие серые тучи, и можно гулять на улице, не опасаясь получить тепловой удар. Деревья, правда, сбрасывают обгоревшие листья еще в середине июля и теперь их нагие ветви сиротливо мокнут под дождем. Вот только это лет сто назад осень была дождливой, теперь бывает, что за месяц дождь идет раза два – три, а остальное время небо просто затянуто тучами – и на том спасибо. Бабье лето такое же сухое, как и настоящее, но не такое горячее, все же приятнее адской августовской жары. Но вот декабрь – дело иное – дожди в декабре идут почти каждый день, тихие и спокойные, почти без ветра.

Примерно на Новый год вода замерзает, и из-за жуткой гололедицы снова гибнут сотни людей. А затем приходят ледяные северные ветры с метелями и буранами и властвуют над Европой два с половиной месяца – вплоть до середины марта. Потом короткий месяц весны – грязь, слякоть, комары и начинающее припекать солнце, которое предвещает пять долгих месяцев лета. Вот именно поэтому я и люблю осень, впрочем, как и большинство людей. По крайней мере, я так думал, пока не узнал, что люди и осень ненавидят, и всю планету в целом. “За что ее любить-то? Природа восстала, чтобы свергнуть человека с вершины эволюции и тут уж не до любви”. Может они все и правы, и мне тоже следует ненавидеть Землю, никогда не бывшей ласковой к человеку. Ненавидеть это свинцово-серое небо, грязные мутные реки, еще более грязные и заросшие водорослями моря, бурую бескрайнюю степь и мертвые скелеты лесов. Вот только почему вместо ненависти к негостеприимной планете, ставшей чужой для человечества, я испытываю стыд?

Я думал над этим стоя у окна на втором этаже терминала В-7 и ожидая свой автобус. Рабочий день окончен и скоро я окажусь дома, со своей женой и детьми. Как приятно проехаться под декабрьским дождем, слегка продрогнуть от осенней сырости, а потом согреться в уютной серой квартирке в жилом квартале №7. Во всем должен быть порядок и работники седьмого терминала живут в серых башнях его жилого комплекса. Конечно это не просторные светлые квартиры инженеров и руководителей среднего звена в пятом и шестом кварталах, но все же куда лучше рабочих общежитий девятого или десятого. Я не задумывался о том, правильно ли такое устройство общества, я был благодарен судьбе за то, что выжил тем летом и живу сейчас.

И тут я увидел ее. Люди, закутавшись в серые и черные плащи, и с зонтами такого же цвета спешили от выхода из терминала к своим автомобилям. Температура была около нуля, и мокнуть под дождем никто не хотел. Она одна шла, наоборот, к терминалу, без зонта и с непокрытой головой. Короткие каштановые волосы намокли, и ледяная вода попадала за ворот ее красной кожаной куртки. Светло-синие джинсы промокли и сделались темными, светло-коричневые ботинки с высокой шнуровкой тоже стали темнее от воды. Сейчас так одеваются только подростки и то в свободное от учебы время. А она определенно была старше двадцати пяти лет. И дождь мало ее волновал, как и толпа серых людей идущая навстречу. Она шла, ничего не замечая вокруг, и люди расступались перед ней, лишь провожая ее недоуменными взглядами.

Сердце мое почему-то стало биться сильнее, как только я увидел ее. Когда она подошла ближе, я рассмотрел насколько позволял дождь ее лицо: ничего примечательного в нем не было, лицо как лицо, не лишенное, однако, изящности. Но вот глаза… Я из-за расстояния и дождя не видел их цвет, да и форму, в общем-то, тоже, но у меня возникло ощущение, что они наполнены потаенной  силой. Волосы при приближении оказались не каштановыми, а медными, Я еще не видел человека с таким цветом волос, по крайней мере, от природы, но подумал, что это наверно ее настоящий цвет.

Она подошла вплотную к зданию, и я не мог больше ее видеть, зато увидел приближающийся автобус № 7 и поспешил вниз. Она шла сюда, прямо к входу, но на проходной ее не было. Она не могла пройти процедуру входа так быстро. Я нахмурился и стал вертеть головой по сторонам, надеясь увидеть ее на улице, пока шел к автобусу. Незнакомка была слишком заметной, чтобы раствориться в этой черно-серой толпе, тем не менее, я ее больше не видел. Я все думал куда же она подевалась? И тут меня как громом поразило: у нее белоснежная кожа! Вот, что в ней самое странное. В нашем мире, опаленном яростным солнцем, все носили на себе его отпечаток, даже богатеи, живущие в городах-оазисах под защитными куполами. Аристократы, кичившиеся своей светлой кожей, были бы посрамлены ее белизной. Кто ОНА??! Конечно, иногда говорили про подземные города, и их жителей, никогда не видевших солнца. Но они при этом перестали быть людьми и выходили на поверхность только по ночам и похищали людей. Одни говорили, что для того чтобы съесть, а другие - чтобы сделать из них своих собратьев. Какая чушь! Тем более что сейчас день, пускай и без солнца, но все же…

Когда я приехал домой, то уже забыл про нее – голова была занята более насущными проблемами. О! Разумеется, в новостях каждый вечер показывают индекс счастья твоего региона и еще маленькую девочку, потерявшую родителей, которой какой-нибудь богатей под восторженные ахи толпы дарит милого пушистого щенка или котенка, или мальчика с печальными глазами, которому оплатили дорогое лечение. И люди, сидя перед монитором, каждый вечер глядя на это умилялись, домохозяйки пускали слезу, мужчины тяжело вздыхали и все говорили спасибо Всемирной корпорации за то, что она решает наши проблемы и заботится о нас. Моя дорогая Элен (хм… мысли о ней неизменно вызывают у меня самые теплые чувства) тоже ходит к корпоративному психоаналитику и, изложив ему все свои проблемы, свято исполняет его “мудрые” рекомендации. Только у меня одного есть свои собственные проблемы, и я не желаю делиться  ими с кем бы то ни было.

Сначала я забрал у курьера в вестибюле конфеты и апельсин. Какой он красивый! Какой ароматный! Папа всегда покупал нам с сестрой свежие фрукты, хотя они стоят в десять раз дороже фруттоконцентрата и навряд ли полезнее. Скорее всего, они сделаны из тех же веществ, только такой апельсин хотя бы формой похож на фрукт, когда-то росший на дереве в целой роще таких же деревьев. Мне сложно представить фруктовую рощу, но мое воображение рисует мне сказочную картину: ровные ряды огромных деревьев с густыми тенистыми кронами, а на их ветвях сквозь зеленую сочную листву проглядывают невиданные фрукты самой разной формы и всевозможных цветов. На самом деле даже раньше так не было: разные фрукты росли в разных странах, а не вперемешку как в моем видении. Папа говорил мне об этом… Папа! Боль резанула внезапно по глазам. Нет, дети не должны видеть слезы. Я посмотрел на апельсин и улыбнулся, представив, как Никита и Оля обрадуются ему.

Я поднялся на свой этаж и, как только дверь лифта открылась, у меня началась судорога на левой руке и плече. Обычно это происходит от неприятных переживаний, но иногда и просто так, без видимой причины. Как правило, это довольно легко поддается лечению, но только не в моем случае: сразу после курса процедур все было замечательно, но затем судороги вернулись, и врачи так и не выяснили почему (точнее не сочли нужным выяснять). Я вышел из лифта и мою грудь сдавило, а ноги одеревенели, кровь в висках стучала: нет, нет, нет… Я стал мысленно успокаивать себя: ”ничего ведь не случилось, если бы случилось, мне бы сообщили. Почему же тогда ладони так вспотели, дома ведь все хорошо, утром ведь было все хорошо, что могло случиться за девять часов? Ерунда какая в голову лезет! Понапридумывал уже себе всякого!” Я достал одноразовый платок, вытер взмокшие ладони и нажал большим пальцем на кнопку биозамка. Белая крышка индефикатора привычно открылась, и я поднес глаз к сканеру, дверь, тихо прошелестев, отъехала в сторону.

Левое предплечье все еще конвульсивно дергалось, когда я вошел в прихожую. Я сразу вздохнул с облегчением: вся обувь на месте, все дома! Пока я снимал плащ и переобувался в тапочки, то окончательно успокоил себя и хотел даже посмеяться над своими нелепыми страхами. Улыбка сама по себе не спеша вползала на лицо и, остановившись на полпути, сползла обратно. Элен, моя Элен! Она сидела на кухне, спиной ко мне, но по ее напряженной фигуре и осунувшимся плечам я понял: что-то все же случилось. Я сделал полшага к ней и начал протягивать руку, чтобы коснуться ее плеча, успокоить и сказать, как сильно я ее люблю. Но в это время она обернулась, и моя рука остановилась на полпути. Ее глаза! Прекрасные фиалковые глаза, смотревшие на меня десять лет с теплом и любовью, были сейчас другими, совсем чужими.

Рука моя сама невольно опустилась и бессильно повисла вдоль туловища, я открывал и закрывал рот не в силах ничего произнести. А лицо мое, растерянное и испуганное буквально кричало немые вопросы. Но в глазах Элен не было ни капли сочувствия, ни былого тепла, только… презрение?

- Что произ..?
Элен не дала мне договорить:
- Выслушай меня. Я не знаю, поймешь ли ты, но мы не можем быть больше вместе. Так будет лучше.
- Лучше?!? Для кого?
- Для детей, для меня…
- А как же я? Мое мнение уже не в счет?
- Я так и думала, что ты не поймешь, но это и не важно. Пойми же, твое мнение никому не интересно. В этом все дело! Ты никогда не выполнял рекомендации Корпорации, везде вставлял свое мнение, вот и результат! Посмотри на себя! Кем ты стал! Ты неблагонадежен… Я умоляла их, что я с детьми ни при чем, что еще не поздно, и я воспитаю из них образцовых членов общества. Вот бумаги на развод и отказ от участия в воспитании детей. Подпиши их.

- Я…Нет! Не подпишу, не хочу…
Она повысила голос и постепенно переходила на крик:
- Вот в этом весь ты! Хочу, не хочу. Как капризный ребенок! Неужели ты, в самом деле, считаешь, что кому-то есть дело до твоего ничтожного мнения?! Кем ты себя возомнил?!! А еще чуть нас с собой на дно не потащил. Ну, ничего! Не хочешь подписывать – заставят. А я не позволю тебе сломать жизнь моих детей.
- Что ты говоришь такое? Никита и Оля – наши дети.
- Нет! Больше нет, и не смей даже их по имени называть и приближаться к ним! Кстати квартиру оставили за нами, так что собирай свои вещи и уходи!
- Но это ведь эту квартиру выделили мне на работе…
- Ах, да! Работа. Завтра на работе тебе все расскажут и объяснят,- на ее лице появилась злорадная ухмылка.
Я вздрогнул, неужели это сказала моя жена? Моя милая Элен? Нет, не может этого быть. Что-то здесь не так, надо во всем разобраться. Но что-то в ее голосе заставило поверить в реальность происходящего, и слезы сами проступили на глазах. Я решил использовать последний аргумент, хотя и не верил, что это поможет:
- А как же наша любовь?
Ее реакция была страшной. Моя жена всегда была человеком мягким и нежным, как говориться тонкой натуры, но теперь это была совершенно другая, незнакомая мне женщина. Нежно-лиловые глаза, которые я так любил называть фиалковыми, теперь потемнели и сделались почти черными. Лицо перекосилось от ярости, и если до этого Элеонора говорила со мной на повышенных тонах, лишь иногда переходя на крик, то теперь она взревела:
- ЛЮБОВЬ!!! Да как смеешь ты, ничтожество!!! даже заикаться об этом?!!

В эту ночь я не спал, мысли устроили в голове ураган вместе с цунами и землетрясением. Элеонора! Почему? Утром, когда я вошел в офис, то сразу все понял: они все знают! так смотрят на меня, некоторые вроде как с жалостью. Не нужна мне ваша жалость! Верните мне мою жизнь!!! Но это было лишь начало. Сначала меня вызвали на самый верх (уже плохой знак), затем меня поблагодарили за годы бесценного труда на благо компании и общества (неужели все настолько плохо!?), после прочли потрясающую лекцию о современном устройстве общества и какую пользу миру оно, то есть это устройство, явило (а я было подумал, что хуже уже быть не может). И после всего этого мне вынесли вердикт: я не воспринимаю такое устройство как единственно возможное, следовательно, я неблагонадежен и представляю угрозу для общества (что и следовало ожидать из всего вышесказанного). Поэтому меня переводят на простую физическую работу, соответственно с проживанием в рабочем общежитии № 10 вместе с бывшими преступниками, которым дали шанс доказать свою пользу для общества, путем невероятно полезного труда на месте аварий, поломок и везде, где не справляется техника или где ручной труд обойдется дешевле.

Весь день прошел в заполнении различных форм, бланков, в переезде и знакомстве с новым начальством, местом работы и надзирателем. Конечно, официально его должность называется эксперт по психологической адаптации, но я обязан посещать его дважды в неделю, так что суть от этого не меняется. Директор мне сразу даже понравился: честный, прямой и открытый человек, сразу видно – был простым работягой и достиг всего собственным трудом. Поднялся, конечно, невысоко, но начальник службы экстренной починки Центрального Европейского округа сразу становится важной персоной, если случается какая авария. Вот мой непосредственный начальник мне совсем не понравился: его взгляд так и буравил меня, и напомнил мне взгляд Элеоноры – в нем тоже было неприкрытое презрение. Как будто я сюда после тюрьмы попал, где отсидел за что-то мерзкое. Как же наивен я тогда был, как же я заблуждался!

Хотя тот день пятницы и тянулся нескончаемо долго, и каждая его минута причиняла мне боль, я почти ничего больше не помню из него. Все как в тумане. Помню только мою первую ночь в общежитии. Оно оказалось не таким уж и ужасным: по крайней мере, здесь у каждого пусть и небольшая, но своя комната. Из мебели только узкая кровать, стол, стул, тумбочка и шкаф. Не так уж и мало. Сначала я думал, что не смогу уснуть, но усталость, накопленная за два дня без сна, как молотом вырубила меня…

Я внезапно очнулся. Полгода уже провел здесь, а все никак не привык. Волосы прилипли ко лбу, и я весь взмок и тяжело дышал, будто после быстрого бега. Я перевернулся на спину и постарался глубоко дышать, чтобы успокоиться. Сердце при этом продолжало надрывно биться о стенки грудной клетки. Я попытался вспомнить, что мне снилось и что в моем сне так меня напугало, но мысли все время ускользали от меня, и я оставил это занятие. Я повернул голову к окну: серый рассеянный полусвет предсказывал приближение утренней зари. Вдруг меня охватило чувство нереальности всего происходящего вокруг. А что если вся моя жизнь ненастоящая? Что если это всего лишь сон? Почему я не могу быть как все? Что я ищу? Чего жду? У меня от этих мыслей дыхание даже перехватило, грудь сдавило, а висок пронзила острая боль. Я захотел вскочить с кровати, пробить потолок и крышу, взмыть над городом, расправить крылья и вздохнуть полной грудью. Мне даже на мгновение показалось, что я так и сделал, и что вот я, парю в небесной выси и вижу всю Землю от края до края, и взмываю все выше и выше… но цепи, сковывающие меня, натянулись – я рванулся, рванулся еще несколько раз и рухнул вниз. Я упал на кровать прямо в собственное тело.

Я так и лежал  без движения с открытыми глазами и смотрел в потолок. Я слышал собственное сердце – оно теперь билось спокойно и размеренно: ложь, ложь, ложь… Я не шевелился, да и зачем? Вся моя жизнь была ложью, и ничто этого не изменит. За окном стали оживать краски, горизонт потихоньку разгорался всевозможными оттенками красного. Спустя полтора часа из-за домов показался кровавый глаз огненного Голиафа, наполненный свирепой злобой. От ночной прохлады после дождя не осталось и следа, а на мертвенно-сером небе ни облачка…