Плодородная почва

Плодородная почва
Он почувствовал, что осеннее солнце слишком напекает лысину, и проснулся. Отстранившись от окна и прикрывшись занавесками, мужчина попытался устроиться поудобнее и снова уснуть. Мерный перестук колёс убаюкивал, такой похожий на биение сердца матери, когда он ещё был в утробе. Действительно ли он помнил свою жизнь в таких подробностях? Или это только сон?
Сосед по купе в который раз громко цыкнул, прочищая щели между острыми зубами. Он был сер и неприметен в заношенной гимнастёрке, с подёрнутыми сединой волосами и погасшими бесцветными глазами. Слова его были столь же серы:
- Выпить бы. Жмоты кроме билета ничего не дали. У тебя есть чё?
- Пустой – после долгой паузы ответил мужчина, уже отчаявшийся уснуть. Он ладонью собрал пот, выступивший на лысине, и высушил руку о штанину полосатых брюк. Тут же ощутил, как запах пыли и нафталина буквально сочится из каждой нитки когда-то модного костюма, надетого поверх простой белой майки. Щёгольская бежевая рубашка за прошедшие годы куда-то пропала. Тогда, словно бы в прошлой жизни, его собирали в дорогу, как на похороны. Так жертву богам плодородия наряжали в самое лучшее и живьём зарывали в землю. А сейчас он возвращался.
Жарко, слишком жарко для поздней осени. Поезд улиткой ползёт через раскалённые поля без надежды хоть на мгновение нырнуть в тень лесов. Выпить действительно хочется… уже лет двенадцать как хочется.
По  задумчиво ползущему поезду пронёсся гул, в проходе кто-то громко и властно сказал - «Проверка документов! Билеты, паспорта приготовьте, пожалуйста, заранее! Заранее!» Вагон тут же зашуршал, загремел, кто-то суетливо шептался, кто-то в соседнем отделении громко возмутился – «Час назад проверяли же!» Серый напрягся, сощурился, словно перед броском, лысый же лишь тяжело вздохнул и оправил рукава пиджака, стыдливо пряча разрисованные запястья.
Вскоре в купе вторглись двое сухопарых в форме, один постарше, другой совсем молодой и розовощёкий. У обоих лица расслабленные, движения развязные, но глаза колючие и внимательные.
- Опаньки – тихо сказал молодой служивый, увидев лысого и серого, и непроизвольно поправил кобуру. – Предъявите документы.
Серый достал небрежно сложенную и потрёпанную справку об освобождении.
- Люпу Сергей Петрович – прочёл молодой, и справку тут же вырвал из рук старший.
- Ну ты! Вот так встреча! – сказал тот что постарше, приподнимая козырёк фуражки. – Сам палач товарища Колобкова домой собрался. Долго же тебя не было, и ещё столько же бы. Ты им сказал, где Фокс, Люпу?
Серый сидел и смотрел перед собой. Этот вопрос он слишком часто слышал на допросах, во время заседания и даже после приговора от подосланных красных, поэтому привык игнорировать спрашивающего. Старший, не дождавшись ответа, наклонился вперёд, и тихо проговорил:
- Нечего тебе здесь делать, Люпу. Ничего хорошего тебя на родине не ждёт. Лучше сделай всем одолжение и пропусти свою остановку, или даже сейчас выпрыгни. Сечешь? А где ваш документ? – последнее он сказал уже громче, обращаясь к лысому.
Мужчина протянул ему новенький паспорт, выданный миграционкой при колонии.
- Репин Фёдор Михайлович? – спросил старший, косясь на старый пиджак и расписанные руки собеседника – Не помню тебя. Бабушку обухом огрел?
- Дедушку – съязвил лысый, забирая протянутый паспорт.
- Тебя в городе тоже никто не ждёт. С вами только хлопот прибавится – сказал сотрудник и удалился в сопровождении своего младшего коллеги. Из соседнего купе донеслось – «Ваши документы?»
Конечно, милиционер ошибался. Репина ждали, и ещё как ждали. Ехать навещать было слишком накладно, поэтому сестрёнка завалила его письмами. Писала о самом главном, а когда заканчивалось главное – обо всё на свете. Писала о том, как вырос щенок, которого он подобрал, как они с кошкой совсем-совсем не ссорятся и тоже очень ждут. И бабушка сказала, что в гроб не ляжет, пока внука кровинушку на свободе не увидит. И дедушка… Дедушка тоже ждёт, хоть писем не пишет. Пускай он говорил, что преступнику в тюрьме место, и что если бы снова шанс представился, снова бы всё милиции рассказал. Но вот, когда думает, что не видит никто, он плачет. Вопреки всем своим принципам плачет. Все они ждут, все зовут и тянут домой.
Но не ради суетливой родни он возвращался в родной город. Лариса, его серая мышка, его незаметная звёздочка, огонёк надежды в водовороте перемен, она вытащила его обратно. Именно её короткое «Жду» скромно ютившееся в конце каждого письма многословной сестрёнки давало силы быть примерным, быть тихим и беззлобным к администрации и сокамерникам. За годы творилось многое, были и бунты, и провокации, но именно её серые бездонные глаза озёра являлись ему каждый раз, когда грань становилась так близка. Его за это прозвали овощем. Хотели бы и чем похуже, но силён был и честен, и рос, когда как другие чахли и увядали в неволе. Ему было для кого расти, для кого себя беречь. А дед? Дед был прав, теперь он это знал.
- Знаешь, – внезапно сказал серый – я Колобкова не убивал. Он, конечно, тот ещё калач был, тёртый. Думал всё ему с рук сойдет, от кого угодно ускользнёт. Но Фокс его сделал, а на меня всё свесили…
- Какая теперь разница? – перебил Репин. – Что это меняет?
Люпу возмущённо зыркнул на товарища, но тот выдержал взгляд. Тогда серый тяжело вздохнул и отвёл глаза.
- Сейчас, пожалуй, уже нет разницы – протянул он. – Но… Но всё же знаешь, однажды это будет иметь огромное значение. Вот ты, Репа, кем был до отсидки?
- Не помню. Никем.
- Молодой ты ещё, чтобы не помнить – сказал Люпу и досадливо цикнул зубами. – Фокс вон, говорят, патологоанатомом был. Ну, до того, как всё закрутилось. А я вот, представь себе, историком был, специализировался на мифологии. Даже диссертацию писал, смешно вспомнить. Или грустно? Ну так мифы, они же сказки, все не на пустом месте появились. Их про других людей слагали, из прошлого, чтобы не забывать их подвигов и злодеяний. И ведь, сколько времени прошло, а память жива до сих пор. Потому что всякий замес – это плодородная почва для бессмертных историй.
Репин не выглядел заинтересованным, в окне он заметил знакомые здания – дом был уже близко.
- И как это тебя касается? – всё же спросил он.
- Ну вот смотри – Люпу весь подался вперёд, стал жестикулировать руками, вспоминая, как выступал перед аудиторией. – Когда в Европе бушевал голод, народ стал опускаться до каннибализма. И впоследствии появились сказки про людоедов, оборотней, злых ведьм, кушающих детей – это всё был лихой голодный люд, поджидающий путников на дорогах. Сечёшь? История любит повторяться. Мы сейчас жрём друг друга, а кто-то потом будет рассказывать страшные сказки об этих временах. И может мы, для разнообразия, будем героями: бандитами с золотым сердцем, людьми не своего времени, борцами за социальную справедливость? Если нас правильно запомнят.
- Думаешь, люди будут рассказывать, что не ты Колобкова сожрал, а Фокс? – скептически сказал Репин.
- Историю пишут победители. Чья правда будет, то и будут рассказывать. А ты? Хочешь войти в историю героем? Мне сейчас нужны надёжные люди. Мы вместе такого наворотим, настоящий эпос получится.
- Пиши что хочешь, а мне здесь сходить – с этими словами Репин достал с верхней полки свой жалки скарб и направился к выходу. Поезд уже пять минут как плавно притормаживал, приближаясь к остановке.
- А ты как был овощем, так и останешься – крикнул Люпу вслед. – Про тебя скажут, что все тебя на подвиги тянули, а ты как в землю врос, так и остался там. И пользы от тебя никакой. Вообще помнить не будут даже. Репа, млять! Куда ты?
Но Репин уже ничего этого не слышал. Он всегда знал, даже заживо погребённый, в какую сторону нужно копать, куда расти, чтобы оказаться с теми, кому ты действительно нужен. И направляли его два серых, бездонных озера, притаившиеся в скромном и едва заметном теле, как чудо, которое суждено увидеть лишь единицам. А теперь эти глаза ждали его на перроне, представшем, словно граница яви с мифической навью. И не важно, в каком виде это войдёт в историю.  Он сошел с поезда. Он родился заново. Он вышел к свету. Конец истории.