Военный фельдшер

Темно. Три часа дня - а всё равно темно. На небе пасмурно, сгустились тяжёлые, нависающие над нашими головами тучи. Дождевые капли стучат по каскам, хлюпают по лужам, залетают за воротник гимнастёрки. Чёртовы тучи висят так низко, что со стороны кажется, будто солдаты из салютной группы поддерживают небо на штыках своих висящих на плече винтовок. Весь наш батальон выстроен на перепаханном взрывами пустыре, готовясь отдать последние воинские почести павшим. Мы стоим, стуча зубами от холода, наши гимнастёрки от дождя стали тёмно-серыми, офицеры зябко кутаются в плащ-накидки. Перед первой шеренгой лежат наскоро сколоченные из снарядных ящиков гробы. На крышках намалёваны куском угля фамилия и звание павшего, а сверху лежит его фуражка, пилотка или каска - что нашли положить. И венчает эту сцену похоронная команда под руководством угрюмого старшины, своим видом действительно напоминающего могильщика - они выкапывают сапёрными лопатками последнюю могилу.


Я вижу этот ритуал не первый, не второй и не десятый раз. Такие сцены уже стали для меня привычными. За два года войны я насмотрелся на них сполна. Тем более, что некоторых обитателей этих гробов я знал в лицо и по фамилиям. Служба обязывает.

Третий гроб слева - сержант Ларионов: гнойный перитонит. Четвёртый - красноармеец Шевченко: сквозное осколочное ранение шеи. Зацепило сонную артерию, у парня не было шансов. Фуражка вон на том гробу - капитан Лисицын из 206-го стрелкового: снарядом оторвало правую ступню, скончался от газовой гангрены. А вот эта пробитая каска - красноармеец Боярский: пулевое ранение правой доли мозга, беднягу принесли к нам уже покойником. А второй справа - старшина Зинчук: умер у нас в госпитале от пневмонии. Застудили мы его, просмотрели, проморгали...

...Я был на третьем курсе, когда началась война. Очень хорошо помню, как нас собрали в университете, а в аудитории за кафедрой стоял какой-то мужичок во френче с петлицами и парой орденов. Он картавящим, как у Ленина, голосом объявил, что в связи с началом военных действий, нам всем присвоят звание "военфельдшер" и отправят в действующую армию. Пятикурсникам присвоили звание "военврач 3 ранга" и тоже отправили в войска. А четвёртый курс оставили. Для фельдшеров они знали слишком много, а для врачей - слишком мало.

И вот я, бывший студент-недоучка, а теперь - военный фельдшер, в новенькой гимнастёрке с двумя кубиками в тёмно-зелёных петлицах, ехал в военном эшелоне на запад, к границам моей Родины. Нам говорили, что там идут упорные кровопролитные бои, что наша армия сдерживает натиск озверевшего врага. Так говорили по радио и в газетах. А потом я увидел армию, стремительно отступающую вглубь страны. Видел идущих пешком танкистов, потому что боевые машины пришлось бросить. Видел артиллеристов, которые чуть не сами впрягались тянуть по дороге свои орудия. Видел измотанных, израненных бойцов, которым посчастливилось вырваться из киевского котла. Так началась моя служба в действующей армии, в прифронтовом госпитале первой линии.

Я работал с врачом Иваном Полетаевым, окончившим Ленинградский медицинский институт ещё до войны. Его, как и меня, призвали в армию, когда всё началось. Я ассистировал ему на операциях, стоял "на крючках" - в общем, делал всё, что попросят. Доктор Полетаев работал на двух столах одновременно, разворачиваясь от одного к другому. От раненых не было отбоя - из-за плащ-палатки, которой был занавешен вход в операционную, постоянно доносились крики и стоны тяжелораненых. Доктор часами стоял у столов, а когда уставал до такой степени, что начинали дрожать руки и ноги - он выходил из палатки, принимал стакан спирта и возвращался к работе. Мне было тяжело стоять с ним у стола всё это время, в университете нас учили чему угодно, но только не работе сутками в авральном режиме. Но я понимал, что по-другому здесь просто никак.

А потом мой доктор исчез. Это было в июле 1942-го. К нам принесли молодого лейтенанта с тяжёлым ранением ноги. По всему было ясно - нужна ампутация, но доктор стремился сохранить пареньку ногу. Слишком молод, мол, ещё, чтобы становиться инвалидом. Тут в операционную ворвался какой-то мужлан в гимнастёрке с тремя шпалами в петлицах. Начал на доктора кричать, мол, режь немедленно! А тот его послал по матери да и выгнал наружу, чтоб не мешал операции. Потом я узнал, что это был новый начальник нашего медсанбата. А на следующий день доктора Полетаева назначили в санитарную машину - ездить на передовой и собирать раненых. По одним слухам - его убило взрывом, когда машина подорвалась на мине или её зацепил шальной снаряд. По другим - он выжил и немцы утащили его в плен.

А я остался. и следующий год прошёл для меня в окружении крови, гноя, окровавленных бинтов и простыней, стонов раненых и умирающих. Мы с моим новым доктором - выпускником Военно-медицинской академии, которого сразу после выпуска отправили на фронт - делали всё, что было в наших силах, чтобы спасти этих несчастных. И ещё нас регулярно вызывал на собрания политрук: требовал от нас повышения процента возвращенных в строй солдат, которые нужны Родине для защиты от врага.

Я помню, как в университете седой профессор, взирая на нас с кафедры, наставительно говорил: "К смерти невозможно привыкнуть. Смерть вашего пациента всегда будет для вас трагедией..." А сейчас она для меня - явление будничное, повседневное. Каждый день к нам в госпиталь привозили новых раненых, и каждый день кто-то из них умирал в палате или на операционном столе. Подорвавшиеся на гранате, подстреленные, раздавленные гусеницами, с оторванными конечностями, горевшие в танке, пронзённые штыком... И каждый из них умирал по-своему.
А этот профессор, по слухам, тоже был отправлен в армию и бесследно сгинул во время спешной эвакуации наших войск из Севастополя.

Я не знаю, что стало с моими однокурсниками. Кто-то возвращал в строй защитников Москвы, кто-то остался в осаждённом Ленинграде, кто-то сутками стоял у стола, стремясь спасти бойцов, поступавших непрерывным потоком с полей подо Ржевом, а кто-то на правом берегу Волги принимал раненых солдат из лежащего в руинах Сталинграда. Я даже не знаю, живы ли они сейчас.

Прошло уже два года, а этой проклятой войне не видно конца. И пусть сейчас у меня не два кубика в петлице, а четыре звёздочки на погоне, пусть у меня на груди висит медаль "За боевые заслуги" - что-то остаётся неизменным. Потоки раненых в наш госпиталь не ослабевают. Но я уже не тот наивный паренёк, учившийся на третьем курсе университета. Я научился проводить некоторые операции самостоятельно, приобрёл опыт ухода за пациентами с тяжелейшими ранениями. Теперь я не падаю в обморок при виде нагноившейся раны, залитого кровью пола в палате и прочих ужасов военного госпиталя, ставших для меня нормой жизни.

- Оружие заряжай!

...Зычный крик командира салютной группы вернул меня на землю, сбросив пелену нахлынувших воспоминаний. Дождь уже кончился, и небо постепенно начало светлеть.

- Товсь!

Солдаты вскинули винтовки. Проследив за кончиками их штыков, устремившихся в небо, я увидел, как тучи рассеиваются, и через них робко начинают пробиваться солнечные лучи.

- Пли!

Нависшую над пустырём тишину вспорол грохот ружейного залпа. А потом ещё один. И ещё. Когда командир батальона отдал команду "Разойдись!", на небе уже показалось солнце. Оно освещало хмурые лица солдат, блестело на медалях, штыках, лопатах похоронной команды... Но главное - оно давало надежду. Надежду, что когда-нибудь этот кровавый кошмар закончится, как заканчивается всё плохое в этой жизни.

Бросив последний взгляд на солдат, опускавших гробы в только что вырытые могилы, я поправил портупею, развернулся и направился к госпиталю. Нужно было подготовить растворы и инструменты - завтра наш батальон идёт в наступление.




P.S. Полетаев Борис Иванович - мой прадед, служивший во время войны врачом в Красной Армии. После взрыва машины он выжил и немцы действительно отправили его в концлагерь, откуда он дважды пытался бежать. Второй раз успешно - его вывезли местные женщины и привезли к партизанам. С ними он прошёл всю войну и встретил День Победы в Чехословакии.