Глаза

Он оказался ненужным, и потому человеческое в Нем помрачнело и озлобилось. И, должно быть, взяло верх.

За заправкой большими скрежещущими на ветру металлическими листами огорожена оставленная стройка, за ней – пустырь с горой песка и вросшим в землю микроавтобусом у ее подножия, куда Он каждый день возвращается, перевязывает все еще кровоточащие ладони и ступни; где спит, занавешивая разбитое заднее стекло рваным одеялом; откуда приходится прогонять мальчишек; куда Ему иногда старухи приносят еду, как собаке, которую Он с отвращением и ненавистью выбрасывает; где Он варит в похожей на ведро закоптелой эмалированной кастрюле найденный в баке за мясной лавкой кусок говядины; и на том же огне заваривает разные травы, снимая котелок ложкой со специально для этого загнутым концом; где замерзает долгими зимами…

Куда приходят дворняги, чтобы Он не прогонял их: они тихо сидят или лежат рядом, спокойно и мирно дыша. Их глаза заполнены светлой доброй чистой правдой, дарящей отсутствие тревог и последующий покой, потому как все иное перед ней рано или поздно исчезнет. В их шерсти запутались листья, репей и мусор; они грязные, тощие, не редко – больные; и никому не нужные, но поэтому и необходимые друг другу. Вместе – родные.

Ты просыпаешься голодный, и собаке голодно. Она, проснувшись вместе с тобой, бежит к тебе, виляя хвостом, то подпрыгивая, то чуть прижимаясь к земле, лижет тебе руки, улыбается, радуется, что утро, что мы все просто остались живы и снова вместе, и снова рядом, и ничего не случилось, что все хорошо просто потому, что мы есть друг у друга; и в это утро, в эти секунды нет печали, горести, нет отчаяния и тоски, нет смерти, нет ужаса, страха, боли и горечи, ненависти и зла; и слез нет, и негодования, и роптать незачем; только любовь, льющимся отражением в чуть влажных глазах неподкупного друга. И ты тоже невольно чуть улыбнешься и вздрогнешь, испугавшись этого, и поняв, что это был взгляд отца. И вспомнишь, что когда-то ты видел его, этот взгляд во всем, даже опустив веки. Все и было таким и никак иначе. Но неужели – прошло?

Много лет назад Он с цинизмом, но не без удивления заметил, что борода Его седеет, волосы стали реже, а зрение потеряло остроту… И, усмехнувшись, плюнул, окончательно зажив нынешней своей жизнью.

Было пасмурно. Грузно, с головной болью наваливались на землю тучи. Асфальт шлепками ударяли редкие капли. У неба будто бы вздулись вены и теперь редко, порывами ветра, пульсировали. Уверенным чуть сутулым шагом Он возвращался домой, иногда шаркая износившимися подошвами. Он был голый по пояс, грязный, через плечо висел полупустой мешок. Волосы, путаясь, попадали в глаза, мешая. Поэтому Он то и дело встряхивал головой. Свернув с разбитого асфальта – стал сокращать путь, пробираясь сквозь плотные замусоренные заросли. В голову ударил тяжелый запах полыни.

Добравшись до автобуса, Он бросил мешок у кострища и, откатив ржавую скрипящую дверцу, занырнул внутрь. С шумом пошарив в вещах, достал небольшой котелок и пятилитровую бутыль с водой, после чего разулся. «Эй, не расходись, дай ты доразбираться…» – хмуро взглянув на облака, пробурчал Он и достал из-под днища большую алюминиевую банку, переделанную в нечто навроде плитки газеты, картон и деревянный поддон. С грохотом, разнесшимся вместе с вороньими криками, Он тут же разломал его об бок машины и бросил к кострищу. Налил воды в котелок, засыпал какой-то крупы и поставил на «плитку». Жадно отпил из горла воды, сильно при этом облившись. Теперь Он, сидя на корточках, подбрасывал в дымящую дыру сбоку банки сначала обрывки газет, потом картон и, наконец, части поддона, разломанные на мелкие щепы.

Он снова посмотрел вверх. Капля попала ему в глаз – от неожиданности он упал на спину и громко выругался. Вода закипела, к вареву добавились кости.

Из стоящей в нескольких сотнях метров сторожки вышел преклонных лет мужчина и, посмотрев в Его сторону, брезгливо отвернулся. Он только усмехнулся, покачав головой и не прекращал жевать. С треском прорвались молния и гром. Неторопливо, но уверенно застучал дождь. Он вывалил остатки еды в траву и залез в автобус. Собаки так и не появились.

Пахучий воздух размаривал. Он лежал на боку, укрывшись лохмотьями и смотрел в окно, периодически задремывая. Где-то рядом скрипнули тормоза, застучали дверцы, послышались ругань и вскрики. Он приподнялся и увидел нескольких людей в форме и какого-то затравленного паренька. Слова застревали в дожде, но их намерения, подкрепляемые ударами, были ясны. Внутри что-то кольнуло. Сначала Он высунул босые ноги наружу, сам оставаясь под крышей, и медленно закурил припасенный почти нетронутый окурок. В сыром воздухе плотные шматы дыма выглядели белее и больше обычного, и прибивались к земле совсем уж нехотя. Слишком занятые нападавшие не видели Его. Он наблюдал. Удары совершались все чаще, их терпения становилось все меньше. Из сторожки аккуратно высунулся тот же мужик и закрыл распахнутую дверь. Он ухмыльнулся и, затушив окурок о кузов, подставил дождю лицо, высунувшись. Потом Он медленно двинулся к нападавшим. Небо пламенно розовело. Вдалеке маячили мокрые собаки.

Когда оставалось шагов десять, Он наконец был замечен. Увидев Его, они остановились. В растерянности и нерешительности. Он же просто молча стоял и смотрел на них, иногда моргая из-за стекавших капель.

Один, видимо самый смелый или же менее всех напуганный, все-таки начал:

– Чё те надо?! А ну вали отсюда!

Он все смотрел.

– Не видишь – работаем, мудила, пошел отсюда, пока не огреб!

Он смотрел.
 
Нападавшие переглянулись – всем было ясно, что придется сделать. Дождь все лил, Он все стоял, но никто не решался. Наконец все тот же смельчак вытащил дубинку и медленно двинулся в сторону молчащего. Паренек сразу же бросился бежать, но никто не был в силах этого заметить.

Он закрыл глаза и вскинул руки. Пока, сокращая шаги, шел палач, Он все вспомнил – даже то, что давно и, казалось, навсегда забыл. И озарила улыбка Его лицо, и затянулись раны. За мгновение до удара, когда палач уже занес руку, Он открыл веки. В момент удара убийца поймал этот взгляд, и вздрогнули испуганно его глаза, полные ненависти.