Глава 7. Чужих небес любовник беспокойный

                Белый воин был так строен,               
                Губы красны, взор спокоен,
                Он был истинным вождём...   
                (Н. С. Гумилёв)



               
     Африканская одиссея Гумилёва в многочисленных её описаниях чаще всего предстаёт как набор штампов и общих мест. «Конквистадор в панцире железном, влекомый музой дальних странствий и отвагой, бесстрашно покорял экзотический континент». На самом деле причины путешествий были разные. Даже их число точно неизвестно. Кропотливые исследования Е. Степанова из университета Торонто показали, что в Африке Гумилёв мог быть не три раза, как принято считать, а четыре. Четвёртая поездка – по хронологии первая – 1907 год.
     Дальние страны влекли его всегда. В детстве рассказы отца о морских походах и книги приключений рисовали в его фантазиях экзотические берега, вождей краснокожих, не знающих страха туземцев, неведомых зверей. Ему так хотелось очутиться в джунглях, преодолеть непроходимые заросли. Устремиться в незнаемое…
      Как у Северянина – «Корабль отплывает куда-то. Я буду на нём!». Позднее станет воображать себя первопроходцем-покорителем. Быть может, на тропе войны. Но пока всё это оставалось лишь грёзами.
     Летом 1907 года он ещё никуда не собирался, мечтал только об Ане Горенко. Она на даче под Севастополем. Гумилёв едет к ней с очередным предложением руки и сердца. Две недели живёт  по соседству, упорно пытаясь добиться согласия любимой. Здесь и случается та драма, «психическая травма на всю жизнь», о которой  уже шла речь. Гумилёв узнаёт, что его невеста давно не невинна и увлечения её меняются, как погода у моря.
     Он был поражён так, что не мог несколько дней ни с кем разговаривать. Ему казалось, жизнь утратила смысл. Всё вокруг виделось ненужным и бесполезным. Даже стихи. С этой ноющей раной Гумилёв приезжает в Одессу и оттуда на пароходе «Олег» – в Константинополь. Без чётких планов и почти без денег.
     Да, его первое странствие оказалось не победным походом конквистадора, а попыткой спастись бегством, убежать от тяжкого горя, сладить с которым был не в силах. Ахматова признаёт: «Гумилёв поначалу лечился путешествиями от несчастной любви и литературных неудач и лишь потом пристрастился к ним».
     Подобные  недуги будут настигать его не раз. Но он уже нашёл эликсир…
      
       Ах, бежать бы, скрыться бы, как вору,
       В Африку, как прежде, как тогда,
       Лечь под царственную сикомору
       И не подниматься никогда.

   Но Гумилёв знает: проявлять слабость духа, признавать себя побеждённым и уж тем более спасаться бегством немыслимо и позорно для его ницшеанского кодекса! Он словно приказывает себе:

       Но, в нездешнее влюблённый,
       Не ищи себе спасенья,
       Убегая и таясь.

      Так он себя подхлёстывал. А на деле странствие оказывается спасительным зельем. Константинополь потряс его, заставил хотя бы на время забыть о любовной драме. Мостовые древнего города хранили следы римских и османских императоров, рыцарей-крестоносцев, владык Средиземноморья – венецианцев. Ошеломил собор Святой Софии. Для него, человека религиозного (приятели даже посмеивались над манерой Гумилёва креститься на каждую церковь), место, где зародилось православие, было сакральным. С волнением прикасался  к городской стене Нового Рима, бродил по лабиринтам восточного базара Капалы Чарши, поднимался на вершину холма к мечети Сулеймалийе. Извилистые улочки напоминали тбилисские, наполняли память сердца детским счастьем.
     Об этом путешествии Гумилёв никогда не рассказывал. Никому. Все гадания на кофейной гуще биографы ведут вокруг единственного письма к В. Брюсову, которое было отправлено из Парижа 21 июля 1907 года.
     «Дорогой Валерий Яковлевич!
Если бы Вы знали, как глубоко я сознаю мою вину перед Вами. После Вашего любезного приёма, после всего, что Вы сделали для меня, не писать Вам в продолжение двух месяцев – это преступленье, которому нет равных. Но, честное слово, всё это время я был, по выражению Гофмана, <…>  игралищем слепой судьбы. Я думаю, что будет достаточно сказать, что после нашей встречи я был в Рязанской губернии, в Петербурге, две недели прожил в Крыму, неделю в Константинополе, в Смирне имел мимолётный роман с какой-то гречанкой, воевал с апашами в Марселе и только вчера, не знаю как, не знаю зачем, очутился в Париже. В жизни бывают периоды, когда утрачивается сознанье последовательности и цели, когда невозможно представить своего “завтра” и когда всё кажется странным, пожалуй, даже утомительным сном...»
     Это было признанием духовного кризиса. Он, Гумилёв, «сверхчеловек» – и утраченное сознание цели! Немыслимо…
      Но случалось и так. Он и сам стыдился своих срывов. И тогда на помощь приходил  Ницше.
    «Я стремлюсь к своей цели, я иду своей дорогой; через медлительных и нерадивых перепрыгну я, пусть моя поступь будет их гибелью…»
Как это верно! Если у человека недостаёт цели, может, нет и его самого, – размышлял Гумилёв. И так говорил ему Заратустра.
     Е. Степанов, скрупулёзно изучив судовые журналы того времени, архивы судоходных компаний и отыскав воспоминания Н. Берберовой, напечатанные в рижской газете «Сегодня» 27 августа 1926 года, выдвинул версию: возможно, в этом путешествии Гумилёв впервые побывал в Африке, сойдя на берег в Порт-Саиде или Александрии во время стоянки парохода. И уже тогда ощутил притягательную силу манящего Чёрного континента.
     Греческая в то время Смирна (нынешний турецкий Измир) в письме к Брюсову упомянута не случайно. Даже если остановка там случилась по прихоти пароходного расписания, Гумилёва давно манил этот удивительный город, часто упоминаемый в связи с «Илиадой» и «Одиссеей». А Гомеру он поклонялся.
     Вернувшись в Париж, публикует будто бы африканские стихи «Озеро Чад», «Носорог». Написаны они были, как и «Жираф»,  до путешествия. Но приметы Африки уже налицо. Тут и «медлительный Нил», и  «мчатся обезьяны с диким криком на лианы», «приближается к Каиру судно с красными знамёнами Пророка». И, конечно, «гиены, пустыни, сыпучие пески и львы».  Весь стандартный набор гумилёвского «зоопарка» ранних стихов.
     Муза дальних странствий теперь уже его муза. Всё лето 1908 года Гумилёв обдумывает новое странствие. Сначала –  Греция, Афины, острова; затем – Италия, Сицилия, Швейцария…
     Но потом планы меняются. Для него, поклонника античной культуры и мифологии, Афины, конечно, вне сомнения. Но главная цель – Африка. Пишет В. Брюсову о намерении «уехать на полгода в Абиссинию, чтобы в новой обстановке найти новые слова…»
      В начале сентября покидает Петербург. Ритуальная остановка в Киеве  (там в то время живёт Анна Горенко). Ритуальное предложение руки и сердца. В ответ – традиционный отказ. На этот раз наш герой не слишком огорчён, ибо уверен, что компанию в путешествии ему составит Вера Аренс (как мы помним, надежды эти не сбылись). «Из города Киева, из логова змиева» Гумилёв отправляется в Одессу и 10 сентября на пароходе «Россия» держит путь в Константинополь. Через десять дней – Афины…
 Акрополь, Парфенон, Олимпейон! Он и не подозревал, что повторяет маршрут лорда Байрона… 
     1 октября Гумилёв ступает на африканскую землю. Перед ним Александрия, город, увенчанный тысячелетней историей и воспетый тысячами поэтов. Здесь когда-то возвышался не только Александрийский маяк, одно из чудес света, но и знаменитая библиотека, колыбель мировой культуры. Если бы от неё остались хотя бы руины! И можно бы было пройти между царственными мраморными колоннами…

       О, пожелтевшие листы
       В стенах вечерних библиотек,
       Когда раздумья так чисты,
       А пыль пьянее, чем наркотик!

     За Александрией – Каир. Здесь его поражает всё: Гиза с её пирамидами и сфинксом, знаменитый базар, утопающий в пряных запахах Востока, величественная цитадель, «медлительный Нил»,  который столько раз рисовался ему уже в детских  фантазиях. В те годы для европейцев Египет был ещё неведомой экзотической страной. Плутая по старому кварталу, вдали от туристических чудес, он вглядывается в точёные лица арабов, перехватывает подозрительные взгляды людей, впервые увидевших «бледнолицего».
     А он-то рвался в Швейцарию! Что бы он там делал? Кому бы был интересен? Кто в этой сонной от сытости и благополучия стране смотрел бы на него с таким интересом?! Для кого он казался бы там загадочным пришельцем, чуть ли не полубогом? Только теперь до него доходит глубинный смысл слов «конквистадор», «покоритель». Слов, которые так бездумно рассыпал в трескучих строчках своих юношеских стихов. Эти мысли вдохновят его на легенду о том, как в безумном ужасе бросились врассыпную мулы, впервые увидев его – белого человека.
     В нём всегда кипела эта неудержимая «жажда нравиться», замечает Дмитрий Быков. Только не всегда получалось! Гораздо чаще – неудачи, крушения, оскорбления, насмешки, грубо попираемое, бурлящее через край тщеславие. И самолюбие.
     Но вот теперь эта жажда удовлетворена сполна. Здесь он изумляет всех! Пройдёт время, и Гумилёв без излишней скромности и в полушутливой форме восхититься собой:

       Когда я кончу наконец
       Игру в cache-cache со смертью хмурой,
       То сделает меня Творец
       Персидскою миниатюрой.

       И небо, точно бирюза,
       И принц, поднявший еле-еле
       Миндалевидные глаза
       На взлёт девических качелей.

       С копьём окровавленным шах,
       Стремящийся тропой неверной
       На киноварных высотах
       За улетающею серной.

       И ни во сне, ни наяву
       Невиданные туберозы,
       И сладким вечером в траву
       Уже наклоненные лозы.

       А на обратной стороне,
       Как облака Тибета чистой,
       Носить отрадно будет мне
       Значок великого артиста.

       Благоухающий старик,
       Негоциант или придворный,
       Взглянув, меня полюбит вмиг
       Любовью острой и упорной.

       Его однообразных дней
       Звездой я буду путеводной.
       Вино, любовниц и друзей
       Я заменю поочерёдно.

       И вот когда я утолю,
       Без упоенья, без страданья,
       Старинную мечту мою —
       Будить повсюду обожанье.

     Да, северянинское самообожание порой не было чуждо нашему герою. Правда, сюда  примешивалась и доля самоиронии.
     На этот раз ещё не будет охоты на львов и леопардов, изнурительных переходов по пустыне, преодоления кишащих крокодилами рек, раздоров и примирений с чернокожими вождями. Будет другое: переосмысление своих взглядов и представлений. Здесь он увидел «нового себя»:

       Белый воин был так строен
       Губы красны, взор спокоен,
       Он был истинным вождём…

     Ещё одно прозрение посетило Гумилёва, когда он случайно забрёл в каирский сад Эзбекие. Старожилы называли его садом любви, уверяли, что здесь особая, волшебная аура. Завороженный, любовался он устремлёнными к небу пальмами, вдыхая аромат диковинных цветов.

       И водопад белел во мраке, точно
       Встающий на дыбы единорог;
       Ночные бабочки перелетали
       Среди цветов, поднявшихся высоко,
       Иль между звёзд, — так низко были звёзды,
       Похожие на спелый барбарис.

 Городской парк, вдруг, предстал перед ним райским садом. Не в Эдеме ли он очутился?!  Всё яснее открывался новый взгляд на себя, на любовь, на жизнь. Как мог он изменять своим ницшеанским идеям, впадать в уныние и даже думать о смерти из-за несчастной любви?!  Прозрение было столь явным, что даже через десять лет он мысленно будет возвращаться сюда.

Как странно – ровно десять лет прошло
С тех пор, как я увидел Эзбекие,
Большой каирский сад, луною полной
Торжественно в тот вечер освещённый.

Я женщиною был тогда измучен,
И ни солёный, свежий ветер моря,
Ни грохот экзотических базаров —
Ничто меня утешить не могло.
О смерти я тогда молился Богу
И сам её приблизить был готов.

Но этот сад, он был во всем подобен
Священным рощам молодого мира:
Там пальмы тонкие взносили ветви,
Как девушки, к которым Бог нисходит;
На холмах, словно вещие друиды,
Толпились величавые платаны,

И водопад белел во мраке, точно
Встающий на дыбы единорог;
Ночные бабочки перелетали
Среди цветов, поднявшихся высоко,
Иль между звёзд, — так низко были звёзды,
Похожие на спелый барбарис.
И, помню, я воскликнул: «Выше горя
И глубже смерти — жизнь! Прими, Господь,
Обет мой вольный: что бы ни случилось,
Какие бы печали, униженья
Ни выпали на долю мне, не раньше
Задумаюсь о лёгкой смерти я,
Чем вновь войду такой же лунной ночью
Под пальмы и платаны Эзбекие».

Стихи эти похожи и на покаяние, и на клятву. Клятву самому себе – продолжать путь.
      Воодушевлённый, забывший о минутах слабости, Гумилёв возвращается в Россию. По дороге заезжает к Горенко в Киев. Результат обычный: «полный разрыв» и прекращение переписки. Но теперь, после Эзбекие, он спокойно и с достоинством примет эту неудачу. И словно в награду – неожиданное согласие Анны на свадьбу осенью следующего года.
     К этому времени у Гумилёва уже готов план нового путешествия. Прежде из-за нехватки денег не удавалось проникнуть вглубь Африки. Теперь твёрдо решил добраться до Абиссинии – нынешней Эфиопии. Это была навязчивая, давняя мечта. Похоже, ему не давали покоя лавры поручика В. Ф. Машкова – тот в конце XIX века сумел наладить дружеские отношения между этой древнейшей христианской страной и Россией. В Абиссинии Гумилёв побывал дважды, но страсти по Эфиопии не утолил. Во время войны, служа в экспедиционном корпусе, он будет носиться с идеей использовать дружественных абиссинцев на стороне российской армии, замучит начальство рапортами на этот счёт.
     Первая абиссинская поездка, в страну предков Пушкина, началась осенью 1909 года. 30 ноября с Киевского вокзала Гумилёв едет в Одессу. Он ещё не знал о злом ударе судьбы:  в этот же день на другом вокзале – царскосельском – от сердечного приступа скончался его кумир И. Анненский.
     Одесса, конечно, не Африка – но по пути. И мы надеемся, читателю будет любопытно оценить проницательность Гумилёва-путешественника. Он, нам кажется, разглядел в  этом стократно воспетом  городе такое, что  впоследствии породит одесские легенды и мифы, сделает Одессу городом знаковым, «живописной  страной» – со своими обычаями и нравами, страной, населённой своеобразным племенем, имя которому – одесситы.
     «Странное впечатление производит на северянина Одесса. Словно какой-нибудь заграничный город, русифицированный усердным администратором. Огромные кафе, наполненные подозрительно-изящными коммивояжерами. Вечернее гуляние по Дерибасовской, напоминающей в это время парижский бульвар Сен-Мишель. И говор, специфический одесский говор, с изменёнными удареньями, с неверным употребленьем падежей, с какими-то новыми и противными словечками. Кажется, что в этом говоре яснее всего сказывается психология Одессы, её детски-наивная вера во всемогущество хитрости, ее экстатическая жажда успеха. В типографии, где я печатал визитные карточки, мне попался на глаза свежий номер печатающейся там же вечерней одесской газеты. Развернув его, я увидел стихотворение Сергея Городецкого с изменённой лишь одной строкой и напечатанное без подписи. Заведующий типографией сказал мне, что это стихотворение принесено одним начинающим поэтом и выдано им за своё.
     Несомненно, в Одессе много безукоризненно-порядочных, даже в северном смысле слова, людей. Но не они задают общий тон…»
     Из Одессы морем в Константинополь, оттуда – в Каир. По дороге специально остановился в Пирее чтобы в Акрополе помолиться Афине Палладе перед её храмом. В Каире несколько дней ждал Вяч. Иванова – тот, заинтригованный гумилёвскими рассказами, тоже захотел поучаствовать в покорении Абиссинии. Сорвалось – Вячеслав Иванович приболел, да и денег на такое путешествие не набралось. Гумилёв отправился морем до Адена, оттуда – в Джибути. Наконец 24 декабря устремился вглубь Абиссинии.

       Восемь дней от Харара я вёл караван
       Сквозь Черчерские дикие горы
       И седых на деревьях стрелял обезьян,
       Засыпал средь корней сикоморы.

       На девятую ночь я увидел с горы —
       Этот миг никогда не забуду —
       Там внизу, в отдалённой равнине, костры,
       Точно красные звезды, повсюду.

     Мы уже заметили, многие его стихи – страницы биографии, своеобразный дневник. Путевой журнал. И не только странствий, но и блужданий по самым потаённым закоулкам души. Погружение в непростые жизненные ситуации. О высоких художественных   достоинствах, поэтических находках здесь говорить не приходится. Всю свою творческую жизнь Гумилёв пытался овладеть живым языком высокой поэзии – тем, что не даётся  никаким каторжным трудом, ремеслом, даже самым искусным. «Алгебра»  нередко брала верх над «гармонией». Непостижимая умом, «божественная»,  пушкинская тайна лёгкокрылой и капризной музы, чаще всего от него ускользала. Прагматизм не отступал. Поэзия, в её высоком понимании, слишком часто сбивалась на цветистую прозу. Музыку подлинных поэтических откровений компенсировали порой яркие, живописные, сочные картины и образы, рисовать которые он умел мастерски. Волшебство божественной поэзии, её магия подменялись театральностью, декоративностью. Красота – красивостью.


     *  *  *

     Поход требовал неимоверных усилий. Ежедневно приходилось преодолевать десятки километров на мулах. Он писал М. Кузмину: «Я в ужасном виде: платье моё изорвано колючками мимоз, кожа обгорела и медно-красного цвета, левый глаз воспалён от солнца, нога болит, потому что упавший на горном перевале мул придавил её своим телом. Но я махнул рукой на всё. Мне кажется, что мне снятся одновременно два сна, один неприятный и тяжёлый для тела, другой восхитительный для глаз <…> Но я доволен своей поездкой. Она меня пьянит, как вино…»
     В стихотворении «Память» Гумилёв скажет о себе:

       Я люблю избранника свободы,
       Мореплавателя и стрелка,
       Ах, ему так звонко пели воды
       И завидовали облака.
      
       Высока была его палатка,
       Мулы были резвы и сильны,
       Как вино, впивал он воздух сладкий
       Белому неведомой страны…

     В пути останавливался для отдыха и охоты на леопардов, гиен и даже львов. Подробности увлекательно описаны в очерке «Африканская охота». Вся эта экспедиция была триумфом воли и мужества, свидетельством победы ницшеанца над слабостью обычного человека.
      Но на сердце неспокойно: «Ночью, лёжа на соломенной циновке, я долго думал, почему я не чувствую никаких угрызений совести, убивая зверей для забавы, и почему моя кровная связь с миром только крепнет от этих убийств».
     И  опять, вроде вопрос: где подлинное лицо, а где маска? Гумилёв – безжалостный, хладнокровный охотник или мягкий, способный к состраданию человек? Но мы уже достаточно знаем нашего героя, чтобы понять: никакого вопроса здесь нет. Разве допустимо для «сверхчеловека» не использовать такую блестящую возможность –  испытать себя угрозой для жизни, лишний раз поиграть со смертью, укрепить силу духа! И уже одно сознание, что в русских столицах  он может оказаться единственным, кто осмелился вступить в бой со львом или леопардом, сразиться с пантерой подхлёстывало его самолюбие, возвеличивало в собственных глазах. Рисовало картины, каким он предстанет героем.
     Не ощутить себя первобытным воином, чуждым страху?! С его тщеславием, гонором  и бесшабашностью такого и представить невозможно. Всю жизнь бы себе не простил…
     До лермонтовского  Мцыри, который бьётся с барсом лицом к лицу, ему, конечно, далеко, но само ощущение счастья боя, восторга победы – очень похоже. Ту же радость – сразиться с разъярённым зверем один на один – испытывает герой рассказа Гумилёва «Гибели обреченные». Даже картины в чём-то совпадают. И противники. У Лермонтова – барс. У Гумилёва – дикая пятнистая кошка.

      Мелькнула тень, и двух огней
      Промчались искры... и потом
      Какой-то зверь одним прыжком
      Из чащи выскочил…
      То был пустыни вечный гость –
      Могучий барс…
      Я ждал, схватив рогатый сук,
      Минуту битвы…
       Ко мне он кинулся на грудь;
      Но в горло я успел воткнуть
      И там два раза повернуть
      Моё оружье...     (М. Лермонтов)

     «… дикая кошка кралась между кустов. Пятнистым животом припадала к мягкой траве. Её зрачки, круглые и загадочные, остановились на человеке, чаруя его странною тайной злого. Но она была голодна. Миг – и длинное гибкое тело мелькнуло в воздухе, в грудь человека впились острые, стальные когти… и он, незнакомый ни с опасностью, ни со смертью, радостно бросился навстречу борьбе… Случайно он ощупал тяжёлый камень… он ударил им по оскаленной морде, ещё и ещё. Послышался зловещий хруст и предсмертный хрип, потом всё стихло… »  (Н. Гумилёв)
     Испытать такое дано лишь избранному – «сверхчеловеку», воину без угрызений совести, не ведающему жалости и сострадания. Жестокость, отсутствие милосердия к поверженному, истекающему кровью зверю – другим  сверхчеловек быть не может! Так он думал. Как хладнокровно и даже с каким-то упоением изображает наш герой в своём африканском дневнике изуверскую охоту на акулу! Наблюдая за этой чудовищной и циничной пыткой, учинённой над морской великаншей, он как бы испытывает собственную  стойкость и выдержку. Холоден. Суров! И восхищён! Счастлив!
     Как околдовывает его вид зверской и мерзкой расправы над несчастным животным – лишь для того, чтобы овладеть её «драгоценными» зубами!
     «Корабельный кок, вооружившись топором, стал рубить ей голову. Кто-то вытащил сердце и бросил его на пол. Оно пульсировало,  двигаясь то туда, то сюда лягушечьими прыжками. В воздухе стоял запах крови… Акуле отрубили челюсти, чтобы выварить зубы, остальное бросили в море… Закат в этот вечер над зелёными мелями Джидды был широкий и ярко-желтый с алым…» Вот так легко уживается у нашего героя  безобразное с прекрасным! Что ж, нам, видимо, этого и не понять, и не принять. Нам, но не первобытному человеку, в образе которого пребывает сейчас наш конквистадор.
     Азарт смертельного боя непреодолим. Завораживает. Как завораживает и созерцание картины кровавой расправы. Любование ею. И собой – любующимся.
     Вероятно, и на мировую  войну, которая вот-вот  разразится, Гумилёв сломя голову  бросится за этим. Всю жизнь Николай Гумилёв утверждал  собственную самооценку. Испытывал на прочность  волю, воспеваемую Заратустрой. Стремился к новым высотам  преодоления.  Иначе он жить не мог.
     В этом походе добраться до Аддис-Абебы не удалось. В середине января из Харара отправился назад в Россию. Возвращался тем же путём. Вёз с собой леопардовые шкуры, другие охотничьи трофеи.               
     Вернувшись в Царское Село, он едва успевает поговорить с отцом – на следующий день тот внезапно умирает. Остаток зимы и весна пролетают незаметно: Гумилёв без устали  трудится в «Аполлоне»:  «Письма о русской поэзии», новые стихи, первая теоретическая работа «Жизнь стиха», война с символизмом.
     Обвенчавшись, счастливый и переполненный надеждами, уезжает с молодой женой в Париж. Но уже через три с небольшим месяца после свадебного путешествия сбегает от «семейного счастья и уюта». Опять в Африку.
     Вначале у него ещё была надежда поехать в какую-нибудь экзотическую страну вместе с Аней. Он так хотел разделить с ней радость открытия далёких стран, изучать обычаи и жизнь неведомых народов, вместе любоваться романтической природой, храмами, дворцами. Он предлагал ей на выбор Самарканд, Китай. Но Анна Андреевна оставалась непреклонной. «У меня от твоих путешествий несварение чувств» – не уставала повторять она. И уехала к маме в Киев. Тогда и пришло неожиданное для всех решение – отправиться в Абиссинию. Жене написал: «Если хочешь меня застать, возвращайся скорее, потому что я уезжаю в Африку».
     Второй абиссинский поход – то есть снова бегство – начался в конце сентября 1910 года и длился полгода. Странной выглядела эта поездка. За все месяцы в Африке – ни одной строчки никому: ни жене, ни матери, ни друзьям. Близкие даже не знали, жив ли он. Немного разрозненных сведений биографы позднее почерпнули только из писем жены русского посланника в Абиссинии Б. А. Чемерзина, в доме которого Гумилёв бывал. Благодаря этому знакомству поэт присутствовал на дворцовом приёме, а в следующий приезд познакомился с прямым потомком царя Соломона и царицы Савской, будущим императором Хайле Селассие I. Это льстило, возвышало в собственных глазах.
     Загадочная поездка породила легенды. По одной из них, Гумилёв в Африке женился на эфиопке. Легенда так прижилась, что в шуточном приветствии друзей появились стихи:

             Трон золотой короля Менелика
             Гордо отринув, привез он с собою
             Пояс стыдливости, взятый им с бою
             У эфиоплянки пылкой и дикой.

     На этот раз Гумилёв достиг наконец столицы Эфиопии Аддис-Абебы и почти наверняка побывал в Экваториальной Африке на территории нынешней Кении – в Момбасе и в районе озера Виктория. Впервые он не только знакомился с жизнью африканцев и охотился, но и собирал фольклор, этнографические предметы. Возможно, первым из европейцев  перевёл абиссинские песни, хотел издать их отдельной брошюрой. А ещё привёз в Россию и выставил коллекцию картин абиссинских художников.
     В этом походе было для поэта нечто сакральное. В его лучших стихотворениях спустя много лет появятся две отсылки. Из Константинополя Гумилёв  плыл в Порт-Саид с заходом в Бейрут. Отсюда в «Заблудившемся трамвае»

          Нищий старик, – конечно тот самый,
          Что умер в Бейруте год назад.

А в Эфиопии он познакомился с «обафриканившимся»  бывшим поручиком русской армии  Е. Сениговым. Тот жил в Аддис-Абебе, потом был инструктором армии правителя Каффы, жил по местным правилам и обычаям и звался «белым эфиопом». В этом человеке, заслуживающем отдельного рассказа, соединились бесстрашный воин и даровитый художник. Это о нём в «Моих читателях»:

         Старый бродяга в Аддис-Абебе,
         Покоривший многие племена,
         Прислал ко мне чёрного копьеносца
         С приветом, составленным из моих стихов...

      Из экспедиции Гумилёв вернулся больным – сильнейшая тропическая лихорадка. Ахматова писала, что приехал он «разочарованный Африкой, экзотикой, путешествиями, настроенный крайне пессимистично». Возможно. Особенно если вспомнить биографические строки:

          Но проходили месяцы, обратно
          Я плыл и увозил клыки слонов,
          Картины абиссинских мастеров,
          Меха пантер – мне нравились их пятна –
          И то, что прежде было непонятно,
          Презренье к миру и усталость снов.

     В «Аполлоне», вспоминает Маковский, он прочитал доклад о своём путешествии, выставил картины абиссинских художников. «Рассказывал Гумилёв о своих охотничьих подвигах скромно, без прикрас, видимо, более всего боясь походить на Мюнхгаузена. Тем не менее друзья-поэты изобразили его похождения в нескольких юмористических стихотворениях...»
      Почему-то интереса рассказ не вызвал. Г. Чулков воспринял его как доклад «о дикарях, зверях и птицах». М. Кузмин: «…доклад был туповат, но интересный».
 Обидно высказался  К. Чуковский. Но всех перещеголял редактор «Сатирикона» Аркадий Аверченко. Оглядев разложенные на столе шкурки зверей, охотничьи трофеи Гумилёва, он нарочито учтиво спросил:
     – Отчего же на обороте каждой шкурки отпечатано лиловое клеймо петербургского Городского ломбарда, если эти трофеи вы привезли из Африки?
     Публика захихикала. Гумилёв в оправдание не проронил ни слова. Между тем печати на шкурках были поставлены не ломбардом, а музеем Академии наук, которому пожертвовал их Гумилёв.
     И опять эта невыносимая  каинова мука отчуждённости, которая преследовала его всю жизнь…
     – Мне сегодня ужасно тяжело с утра. Беспричинно тяжело, – искренно признаётся  Одоевцевой. – Как я одинок, Господи! Даже поверить трудно.
     – Одиноки? – недоверчиво переспрашивает она. – Но ведь у вас столько друзей и поклонников. И жена, дочь и сын, и брат. И мать.
     Он нетерпеливо машет рукой.
   – Ах, всё это не то! Это всё декорация. Неужели вы не понимаете? У меня нет никого на свете. Ни одного друга. Друзей вообще не существует. До чего я одинок! Даже поверить нельзя. Я всегда сам по себе. Всегда «я», никогда ни с кем не «мы». И до чего это тяжело.
     Маковский тоже писал о его «муке непонятости».
     Как никогда, ему близка и понятна скорбь Заратустры: «Одиноким буду я петь свою песню и тем, кто одиночествует вдвоём…» Возможно, в этих словах разгадка многих его стихотворений.
     Ему будет казаться, что история повторяется и после следующего африканского путешествия. М. Л. Лозинскому, может быть, единственному настоящему другу, он напишет: «…мне досадно за Африку. Когда полтора года тому назад я вернулся из страны Галла, никто не имел терпенья выслушать мои впечатления и приключения до конца. А ведь правда, всё то, что я выдумал один и для себя одного, ржанье зебр ночью, переправа через крокодильи реки, ссоры и примиренья с медведеобразными вождями посреди пустыни, величавый святой, никогда не видевший белых в своем африканском Ватикане, – всё это гораздо значительнее тех работ по ассенизации Европы (имеется в виду Первая мировая война. – Авт.), которыми сейчас заняты миллионы рядовых обывателей, и я в том числе».
     Да, было отчего появиться «презренью к миру и усталости снов»…
Иногда начинает казаться,  что Гумилёв  настолько пал духом от нападок зубоскалов на его «Африку», что и сам начинает иронизировать над своими  подвигами, над всем, что ещё недавно приводило его в восторг и возвышало в собственных глазах.
     Однажды в Петербургском университете у него случилась встреча с учёными.  «Интересовались моим путешествием, задавая обычные в таких случаях вопросы: много ли там львов, очень ли опасны гиены, как поступают путешественники в случае нападения абиссинцев. И как я ни уверял, что львов надо искать неделями, что гиены трусливее зайцев, что абиссинцы страшные законники и никогда ни на кого не нападают, я видел, что мне почти не верят. Разрушать легенды оказалось труднее, чем их создавать».
     «Легенды» сказано, конечно же, для красного словца – «достали», как сейчас говорят. Он и впрямь утомился от подобных «отчётов». Покрасоваться, стать в позу Николаю Степановичу нравилось всегда, но подлинная его африканская эпопея куда занимательнее любой легенды. И любой позы. Уж он-то в этом не сомневался. Только не к лицу ему в чём-то оправдываться. Такого в его жизни никогда не было и не будет! И, тем не менее, ценителей его африканской эпопеи нашлось достаточно.  Вячеслав Иванов хвалил «Абиссинские песни», В. Нарбут так увлёкся рассказами Гумилёва, что сам отправился по проторённому им пути. Сделал это втайне от всех. Даже его брат, художник Георгий Нарбут, не знал, куда пропал Владимир Иванович. Тревога исчезла только через несколько месяцев, когда пришла телеграмма: «Абиссиния. Джибути. Поэт Владимир Нарбут помолвлен с дочерью повелителя Абиссинии Менелика».
      Это, конечно, была очередная мистификация. В письме из Джибути Нарбут  отшутился: «Брак мой с дочкой Менелике расстроился, потому что она не его дочка. Да и о самом Менелике есть слух, что он семь лет тому назад умер».
     Гумилёву же в то время было не до путешествий: кипела работа в «Цехе поэтов», готовилась программная статья об акмеизме, успешно шла учёба в университете. Он лишь вспоминал о былых походах и часто делился своими африканскими открытиями со студентами и преподавателями. Один из профессоров неожиданно предложил подумать о новой экспедиции, написал рекомендательное письмо в Академию наук. Там «африканца» приняли с симпатией, идею поддержали, согласовали маршрут. Так родился план его последней африканской экспедиции. По заданию Музея антропологии и этнографии при императорской Академии наук Гумилёв должен был через Джибути прибыть в Харар, оттуда караваном на юг к озёрам Рудольфа, Маргариты и Звай. Задание предписывало собирать этнографические и зоологические коллекции, записывать песни и легенды, вести фотосъёмку. Помощником себе Николай Степанович выбрал племянника – Н. Сверчкова, которого в семье звали Колей Маленьким.
     Четыре месяца ушло на подготовку: заготавливали ружья и патроны,  палатки, инвентарь, снаряжение, выправляли документы. Но накануне отъезда Гумилёв слёг с температурой за сорок. Временами терял сознание, бредил. Конечно, любой в подобной ситуации отменил бы поход. Любой, но только не он! На следующий день Гумилёв с племянником отправился поездом в Одессу, а 23 апреля 1913 года они сошли на африканскую землю.
     Гумилёв весь в срочных делах: нанимает слуг и переводчика, тщательно отбирает мулов, запасает провиант, договаривается с чиновниками и вождями племён. Вновь, как и прежде, предстояли изнурительные переходы, переправа через кишащую крокодилами реку, охота. Но на этот раз главным было выполнение задания. Коля Маленький отбирал насекомых, занимался зоологической коллекцией,  фотографией. Гумилёв готовил этнографические экспонаты. Рассказывал, как без стеснения останавливал прохожих, чтобы посмотреть надетые на них вещи, без спроса входил в дома и осматривал утварь, терял голову, стараясь выведать сведения о назначении какого-нибудь предмета у недоумевающих – к чему всё это? – хараритов. Над ним насмехались, когда он покупал старую одежду, одна торговка прокляла, когда  он вздумал её сфотографировать.
     – Некоторые, – вспоминал он, – отказывались продать мне то, что я просил, думая, что это нужно мне для колдовства. Для того, чтобы достать священный здесь предмет – чалму, которую носят харариты, бывавшие в Мекке, мне пришлось целый день кормить листьями ката (наркотического средства, употребляемого мусульманами) обладателя его, одного старого полоумного шейха. И в доме матери коваса при турецком консульстве я сам копался в зловонной корзине для старья и нашёл там много интересного. Эта охота за вещами увлекательна чрезвычайно: перед глазами мало-помалу встаёт картина жизни целого народа, и все растёт нетерпенье увидеть её больше и больше. 
     Подробности экспедиции Гумилёв описал в «Африканском дневнике». Опубликованы и записные книжки, которые он в то время вёл.
     Экспедиция длилась почти полгода. В конце сентября в музей были сданы без малого 250 фотоснимков и собранная коллекция. Чего только в ней не было! Табакерка из бычьего желудка для нюхательного табака, орнаменты из кожи носорога для выдавливания рельефа на сырой коже, ткацкий станок с неоконченной работой... В дар музею он передал некоторые  предметы из своей личной коллекции.
     И снова – «биографическое»:

       ...Есть музей этнографии в городе этом
       Над широкой, как Нил, многоводной Невой,
       В час, когда я устану быть только поэтом,
       Ничего не найду я желанней его.

       Я хожу туда трогать дикарские вещи,
       Что когда-то я сам издалёка привез,
       Чуять запах их странный, родной и зловещий,
       Запах ладана, шерсти звериной и роз.

       И я вижу, как знойное солнце пылает,
       Леопард, изогнувшись, ползёт на врага,
       И как в хижине дымной меня поджидает
       Для весёлой охоты мой старый слуга.

     Гумилёв не предполагал, что эта поездка в Африку станет для него последней – меньше чем через год грянет Первая мировая война.


Рецензии
На это произведение написаны 4 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.