Поцелуй в Гефсиманском саду

Мысль воспалена и нелинейна, а любое действие, за исключением поддержания простейших жизненных функций, кажется в этом состоянии невозможным. И уж тем более не под силу какая-то бравада.
Всё это касается полного и продолжительного отсутствия сна, временно приобретённого бессмертия, которого обычно лишает нас еженощное безвременье.
Тело истерзано, вяло, но дух, — дух отдан мифу, взвинчен до предела, охвачен тягой к исполнению, к выделке той самой шкуры, в которой заточён. Он словно голодный усмарь захвачен идеей "белого дубления". Но, вероятно, менее, чем идеей "чёрного". Символическое скрепление нового тайного договора ночи и дня, которые теперь слились в одно и больше не разделены ни сном, ни бодрствованием, поскольку ни того, ни другого более не существует. Есть только ежесекундная конфискация форм, ранее достаточных для взаимодействия с миром. По сути есть только отчуждение. Всего остального нет.

Справедливо в таком положении сделать и шкуру более тягучей, гибкой, чтобы она принимала нужную форму, а не сутулилась, не сгибалась болезненно от всесотрясающего озноба. Но шкура предательски склоняет разум к иному — как бы спровоцировать маленькую смерть, хотя бы совсем кратковременную. Как бы продать себя, пусть даже подешевле. Шкуре кажется, что вот хотя бы уже за выслугу лет она достойна каких-то бенефиций. Она отчаянна в своем вочеловечевании.
Шкура вступает в сговор с духом и совершает «моление о чаше».
«Нашел их спящими от печали.»

— Равви! Равви!

Но чьи те губы, что меня целуют?

Кровавый пот.