Окно

 
 
рассказ
 
Целинный,  ордена Ленина,  совхоз Пермский,  расположенный в низине,  недалеко от города Уральска,  полнился слухами.
– Таньк,  слышала? Ольга Николаевна,  училка,  мёртвенького родила мальчонку!
– Да,  ей ещё месяца через три рожать…что случилось? Вроде уже не первый…
– Гулянка у них была,  с мужем вроде поскандалили,  расстроилась наверное…ночью  в нашу больницу отвели.
– Мёртвый мальчик,  точно говорю.  Медсестра сказала,  она с ночи сменилась.  На окошке его видела…
Две тётки разговаривали громко,  так что невольные слушатели разносили весть дальше!
Где правда,  где ложь,  никогда не разобрать.
Окна в совхозной больнице держали открытым,  духота.
По утрам к одному из окон подходила бабка Ксения,  забирала плоды абортов.
Хоронила на местном кладбище.  Потом,  ездила в город,  заходила в Преображенскую церковь,  и ставила свечки за упокой не родившихся младенцев.
В этот солнечный день маленький мальчик лежал на подоконнике,  открытого окна.  Не запелёнутый.  Был он с человеческую ладонь,  с поджатыми ножками.  Худенький и тощий.  С большой головой.  Но,  если взглянешь на такого,  век будет сниться его сморщенное жалобное личико.  Казенной пелёночкой его не укрыли,  потому что казённая,  считанная.  Врач послушал сердце,  постучал , констатировал смерть,  не далее как два часа назад.  Мать еще не отошла от родов.
 
Окно располагалось в туалете.  Ветерок утром прохладный,  вовсю гулял по комнате.  Семи не было,  загремели вёдра,  зашумела вода,  пришла уборщица.  Начала мыть длинный коридор,  забегала без конца,  то хлорку надо добавить,  то ведро вылить.  Тишина в больнице,  да и больных то раз,  два.

Ольга Николаевна лежала с открытыми глазами.  Роды были не очень тяжелыми,  третий ребенок уже.
Первая дочь умница,  красавица.  Тата,  была любимой от первого брака.  Её и трогать не трогали, и пол мыть не заставляли,  и комната отдельная была,  и собственная зарплата (отцовы алименты сварщика).  Да,  и муж не обижал,  все время на работе, когда детьми заниматься,  сами по себе в основном.
Тата в свёрточке лежала еще,  а Ольга обходила задами людную улицу,  вдруг сглазят,  в шестом уже классе, выросла.
Сашок от второго брака.  Нормальный, крепенький,  года четыре ему уже…
Аборты уже устала делать.  Мужья в эти дела никогда не лезли. В последний раз пришла после аборта, дочь ей в лицо и брякнула:
–Убийца!
А куда рожать? Зарплата скромная.  Да и Сашка маленький еще.  Здоровья кот наплакал.  Правда,  ножки ровные,  груди круглые,  талия,  всё при ней.  Лицо весёлое,  добродушное,  носик вверх и острый,  юморной язычок.
Казачка,  послевоенного детства.  Умели тогда мир ценить,  жили,  и нажиться не могли,  и наесться,  и надышаться.
Под сорок лет,  а,  как и не жили еще.  Муж комбайнёр.  Тоже с утра до вечера – страда.  Хозяйство,  корова,  две свиньи,  огород,  все на ней.  Поздно спохватилась.  Васенька уже шевелиться начал,  когда спохватилась.  Оставили.  Родился 600 грамм,  с ладонь.  Красным печёным яблоком выкатился,  даже не заплакал  ни разу,  сказали недоношенный,  мёртвый.
Горькая мука сдавила сердце.  Выносить семь месяцев.  Свыкнуться мыслью.  Отвоевать у всех местечко для новой жизни,  и вот его нет.  Что скажу отцу и детям?
– А где он?– спросила у уборщицы Маши.
– На окне лежит,  я подходила,  малюсенький,  но все как у большого,  сказала с восторгом,  и жалостью девушка.
– Принеси его,  хоть гляну хоть,  какой он – сказала Оля,
и отвернулась к стене.
Девушка вышла из палаты.  Гулкий коридор разнес звук осторожных,  быстрых шагов.  Накануне лёжа перед родами,  Олька разговорилась с женщиной на соседней койке:
– Оль,  ты что,  их рожаешь? Я вот,  в городе аборты делаю,  уколом роды вызывать можно,  даже большие срока берутся,  есть знакомая,  без всяких анализов.
– А детей куда? Они же уже с ручками,  с ножками? Ты Клав,  Бога не боишься?
– В унитаз сливаем,  какие они дети,  если б не знакомая,  у меня б уже десять детей было,  или больше – сказала,  и нехорошо засмеялась – хоронить-то нельзя,  посадят.  Бог мне не дает матерью стать,  видно матерью мне не быть.  Нищета,  да нужда,  ни одеть,  ни обуть нечего и мужики мои все были пьяницы.  Да и сама смолоду,  как перекати–поле.  Ни к чему душа не лежит.  Я на одном месте не могу задерживаться.  Еду,  еду,  как будто от себя убежать хочу,  да не могу.
Вздрогнула  Оля.  Надо же,  ни раскаяния,  ни греха,  у этой,  даже говорить перестала.  Поле она,  да что я ей скажу,  я ведь тоже аборты делала.  Вот и мне наказание,  мёртвый ребёнок.



Маша зашла в комнатушку,  старого больничного туалета.  В окно смотрели старые тополя.  Темные и скорбные.  Ребенок издал кошачий крик.
Жизнь взяла и проклюнулась в тщедушном тельце.  Бог видно смилостивился.
Жизнь – это такое что и не объяснить,  вот  её нет,  а вот  раз,  и с первым вздохом,  забилось сердечко и пошло,  пошло работать.  Некрасивый,  весь в мокротах,  маленький,  захотел и выжил.
 Вместо того,  чтобы взять ребеночка,  девушка  зашлась криком на всю ивановскую,  всю больницу перебудила,  побежала по длинному совхозному коридору,   забежав в палату,  крикнула:
– Ольга Николаевна,  он кажется,  жив.  Я захожу в туалет,  пол помыть,  а он там шевелится,  да как посмотрит на меня,  меня прям,  током шарахнуло.
У Ольги похолодели пальцы,  а потом окатило жаром,  откинулась на подушку:
– Да что же это? Как же это? – она попыталась встать,  да не смогла – ты сходи,  позови кого–нибудь.

Холодный,  гладкий подоконник,   пристанище многих покалеченных детей,  сверкнул белизной,  как бы ждал.

Позвали медсестру,  отогрели,  обмыли маленького мальчика.  Уборщица заплакала.  Врач извиняющимся голосом,  пряча глаза молчал.  На его веку и не такое было:
– Бывает.  Вы нас уж простите.
 А у Оли слёз не стало,  внутри высохли все.  С этого часу началась долгая,  мучительная борьба,  за жизнь.  Начались его хождения по мукам.  Кормежки по часам из обыкновенной,  глазной пипетки.  Начались его большие переливания крови,  после сепсиса.  Слабенький,  он навсегда прирос к матери.
Тата,  да Сашок сильные дети,  ревнивые,  умные,  сами матери помогали всегда,  а этот всю жизнь слабенький и был и простоватый.  Рос,  попадая всё больше в неприятные ситуации.  Женился,  да начал пить,  ввязался в компанию,  присутствовал при убийстве.  Оправдали.  Сестра,  сначала пожалев,  а потом,  поняв его намерение жить,  на её доходы,  определила на поселение при церкви,  уже было началась жизнь,  все родные вздохнули,  устав мыкаться вместе с ним,  обманулись в ожиданиях.   Сестра ездила к нему,  слушала рассказы,  которые он ей рассказывал:
– У меня,  с детства был кошель с немалыми деньгами.  Папа давал,  да и все домашние,  денег немеряно было всегда,  я берег.  Мне деньги всегда нужны были.   А потом,  когда женился,  завёл проститутку,  платил,  пять тысяч тенге.  Послушная.  Всё тебе сделает,  как надо – рассказывает с улыбкой на лице,  и смотрит так открыто,  чуть наивно,  свято веря в правильность того что делает.
знала,  какое бедствие постигло семью.  Пожар.  Как тяжело было в перестройку.  Как бились его родители.  А он сидел,   смеясь,  рассказывал какие все дураки были,  братья,  отец,  и как он пользовался  их расположением.  Уезжала из приюта с тяжелым сердцем.  Еще пару раз приезжал,  он,  ему доверили вождение грузовика.  А потом он сбежал,  и след его потерялся,  где то в Воронеже. Опять сестра и братья нашли его, купили финский дом, в деревне, с землей . . . но дело так и не заладилось.


Умирая,  через много лет,  вспомнила Оля тополя,  и окно с широким подоконником.  Как теперь Вася останется?
Неприякаянный.
– Самый любимый. Сынок.
Невыплаканные слёзы так и остались невыплаканными.  Лицо увяло и высохло.  Тяжкое бремя ответственности за чужие жизни,  которые дала детям,  камнем легло на душу.
Смерть запечатала губы.